Ранние сумерки

— Мама... — За следующей рекой, Ломион. Мы перейдем брод и отдохнем за рекой. Нас не найдут. — Разве Келегорм нас ловит? Как дичь? — Не бойся. Келегорм просто слишком хочет ругаться дальше и доказать, что прав. А я не хочу. Они мчались весь день и всю ночь, лишь временами давая отдохнуть лошади. Белая Птица была умница, Ломион даже дремал порой в седле, обнимая мать. — Завтра будет Дор Динен, и мы поднимемся в горы. За перевалами лежит Земля Сосен, Дортонион, там правят дяди Ангрод и Аэгнор. Келегорм не поедет туда, чтобы не ругаться уже с ними. — Хочет же он ругаться с тобой! — Он обещал Маэдросу, что с ними — не станет. Земля снова неслась мимо, как в начале пути. Как в первый раз, когда покинули Нан-Эльмот. * ...Отец нарек ему имя год назад, когда Ломион смог впервые поднять малый молот и встать к наковальне. Маэглин... Звучало как колокол, звонко и тревожно. Непривычно. — Ты не спешил с ним, отец, — сказал он тогда. — А ты не заслужил раньше, сын, — ответил тот холодно. И стал учить его ремеслу, да так, что к концу ночи Ломион валился с ног от усталости. — Ты требуешь с него, словно со взрослого! — негодовала мать. — Как со своего сына, со своей крови, — отвечал отец и уходил. Ломион молча работал. Видел ссоры родителей все чаще. И приходил на рассвете к матери, чтобы лечь и уснуть под ее голос. Под рассказы о прекрасном городе Гондолине и дяде Тургоне, который очень любит свою чудесную дочь Идриль Босоножку. Просто так любит, не за то, что она лучший мастер. О дяде Келегорме, с которым маме так славно было охотиться в лесах на Эред Вэтрин после примирения семьи, и раньше, за морем. И про деда Нолофинве, великого короля нолдор, правящего из славной крепости Барад Эйтель, видимой издалека над истоками великого Сириона. Вот под такой рассказ отец однажды вошёл нежданным. И была новая ссора, тихая и оттого особенно страшная. И был запрет называться сыну Эола материнским именем на запретном языке, под угрозой — не позволить видеться с матерью. Он даже не поверил сперва, как услышал. Запретить видеть мать? Как это возможно? Как возможно так ее не любить, чтобы угрожать таким, думал Ломион, молча исполняя задания в кузне. Как можно не звать сына по имени, а теперь приказывать ему, будто слуге? Слуги и прежде старались быть в этом доме тихими и незаметными, а теперь и вовсе превратились в тени, которые старались не поднимать глаза лишний раз... Потом вдруг все утихло также внезапно, как началось. Исчез гнев на отцовском лице, смягчился его голос. Страх Ломиона отступил. Он старался все больше, чтобы заслужить его похвалу, но все равно вздохнул с облегчением, когда отец снова уехал к гномам. * ...Мама собрала его на прогулку почти как обычно. Почти. Больше дорожного хлеба в сумку и свёрнутый теплый плащ приторочила к седлу, словно в холода. Седлала Белую Птицу задумчиво и долго. Взяла полный колчан стрел. — Куда ты хочешь ехать, мама? — спросил он, видя это все. — На север, Ломион. На север, — слуга, оказавшийся рядом, вздрогнул и промолчал. Для него это значило северную опушку Нан-Эльмота и ничто другое. Но запрещённое имя... Его настоящее имя. Он не слишком удивился, когда из-под деревьев Нан-Эльмота мать направила лошадь ещё дальше к северу. Они помчались по высокотравью, рассекая его с шелестом, и лишь слабые, низкорослые деревца временами мелькали вокруг. Серебряная стена леса отступала назад все быстрее, потому что Белая Птица мчалась так быстро, как никогда на его памяти не бегала. В лесу было негде. — К кому мы едем? — спросил он тогда. — К моим братьям... полубратьям, напоминают порой они. Келегорму и Куруфину... Нет. Тьелкормо и Куруфинвэ. — Почему сейчас? — Потому что я впервые солгала, чтобы успокоить гнев Эола. И не хочу лгать дальше, — сказала она, прижимая его к себе. Они не остановились, когда солнце поднялось над горизонтом, и равнина засияла под ним так, что Ломион зажмурился. Земля неслась ему навстречу, светясь и переливаясь всеми оттенками предосенней темной зелени и первых рыжих пятен. Казалось, они летят над ней. Почему-то стало легко и радостно. Такого с ним ещё не бывало — спать не под огромными деревьями, а посреди равнины, лишь скрывшись в низине, и небо ничего не заслоняет над головой... День и ночь перепутались вовсе, потому что они отдыхали лишь когда передышки просила Птица. Тогда мать разыскивала низину или рощу и скрывалась там. Они ложились рядом все втроём, и Белая Птица заслоняла их собой от ветра, который здесь был везде и непрерывно. Какая мама храбрая, думал он. Он даже не думал. Он бы сам ещё долго молчал... Но он бы вырос, думал Ломион упрямо. Крепость Аглон оседлала перевал, закрыв его стеной и собой. Он и с этой-то стороны запрокинул голову, чтобы рассмотреть стену целиком. Какова же была стена со стороны севера? Со стороны Моргота? Мать приветствовали здесь на дороге и на воротах, словно хорошо знали, она легко благодарила, порой называя имена, и Ломион старался рассмотреть эти лица — тех, кто знал ее раньше. Интересно, можно ли сказать — ее настоящую? Мощеная дорога вела снизу к крепости, и Белая Птица усталой рысью одолела ее и вбежала в огромные ворота. Для Ломиона точно огромные. И внутренний двор крепости поразил его размерами. А ещё больше тем, что к ним бежали со всех сторон разные эльдар высокого роста, махали им и что-то говорили, говорили... На запретном языке мамы. Все. — Госпожа Ар-Фейниэль! Ты вернулась! Ты жива! — восклицали они. Они смеялись. Они махали руками, шумели, переговаривались. Они поднесли им воды, вина и даже цветов разом. Чьи-то руки протянули Ломиону чашу молока и ломоть хлеба, и он пил, не в силах оторваться. Они говорили беспрерывно. Увели Белую Птицу, начали вываживать и обтирать в стороне. Они... Не боялись. Словно не слуги в этом замке, а гости и хозяева. Глаза у почти всех сияли, как у мамы. Как звёзды. Где же здешние хозяева, беспокойно думал Ломион, с трудом поспевая за матерью по широкой лестнице. Потом сверху, навстречу к ним, слетел вихрь, подхватил ее и закружил. — Что ты делаешь?! — закричал Ломион, стараясь удержаться и ухватить мать за одежду. — Арэльдэ! — кричал вихрь. — Арэльдэ!!! Она... Она смеялась. — Поставь где взял, негодяй! — сказала она весело. — Поставь! — повторил Ломион. Он повернулся — высокий, широкоплечий, светлый, как рыжая осень, просвеченная солнцем и красивый, как ни один эльда, виденный Ломионом. Вообще ни один. Кроме мамы. Как рисунок ожил из чистых, четких линий. Ожил и недобро засмеялся. — Это ещё кто? — спросил светлый, презрительно глядя сверху вниз. Ломион хлопнул глазами. Мама развернулась, оттолкнула светлого, положила руку Ломиону на плечо. — Это. Мой. Сын, — сказала она, словно каждое слово было гвоздем, и его она вбивала кому-то в стену. А может, в голову. — Так, — сказал этот светлый, глядя на них обоих с холодным интересом. — Это надо непременно запить, Арэльдэ. Идём. Расскажешь, кто этот... Счастливец. Одно слово — и Ломиону сразу захотелось оказаться в кузнице отца. Там, с молотом в руках, он хотя бы чувствовал себя нужным. А не маленьким, противным и лишним. А потом зацокотало снизу и появилось... Оно. Кажется, это был пёс. Я не побегу, сказал себе Ломион, отступив на шаг и замерев. Я не побегу. — Хуан! — воскликнула мама и кинулась трепать уши этому чудовищу. Хуан? Прекрасный пёс Валар? Это? Такой большой... А он такой маленький... Он моргнул — и Хуан оказался прямо перед ним вдруг. Потянулся массивной мордой, шумно выдохнул. Ломион посмотрел псу прямо в глаза — черно-карие, с золотистыми искрами. ...На самом деле он больше, ещё больше, ещё древнее, древнее, чем камень у них под ногами... И Ломион понял, что совершенно не боится. Потом розовый язык прошёлся ему по всему лицу и взъерошил аж волосы надо лбом. Потом Хуан улыбнулся, свесил язык. — За мной, — сказал псу светлый, чуть нахмурившись. Повернулся и поспешил вверх по лестнице, не сомневаясь — за ним пойдут следом. Хуан и пошел, оглядываясь и улыбаясь. И мама тоже пошла, взяв Ломиона за руку. "Мама..." "Это дядя Келегорм. Тьелкормо, произносят у нас. Не бойся". "Я не нравлюсь ему", подумал Ломион сам себе. И все же страшно ему больше не было. Трудно было бояться, пока смотришь на улыбку Хуана во всю пасть и его длинный язык. Залы здесь были огромные, но Келегорм, называть которого дядей у Ломиона даже в мыслях не получалось, привел их в покои поменьше. Не понять сразу, для гостей или хозяйские — большая комната с высокими окнами и расписными стенами. Здесь всюду были шкуры зверей или полотнища из меха, на лавках вдоль стен, на сундуках, на креслах, даже на стенах и на полу. Охотник, понял Ломион, видя, как привычно падает на застеленный шкурами пол Хуан. Покои охотника. А ещё от окон на север тянет холодом. — И вот ты снова появляешься из ниоткуда, — Келегорм сам налил вино из кувшина в стеклянные стаканы, похожие на полуоткрытые бутоны тюльпанов. — И ошеломляешь новостями. Ты хоть понимаешь, что мы думали все это время? — Ты мог понимать, что я жива. — И только! Ломиону было неуютно в слишком большом деревянном кресле, даже накрытом волчьими шкурами для мягкости. Он бы лучше сел рядом с Хуаном. Но здесь чужой дом, непонятно, что может рассердить хозяина. И в этом замке должен быть второй хозяин. Лорд Куруфин. — Кто же оказался твой... Счастливый избранник? — Эол из Нан-Эльмота. И беда в том, что я не хочу к нему возвращаться и возвращать туда Ломиона. — Вот как! Ты не просто являешься ниоткуда, но и просишь о защите? — Может быть. Мне нужно побыть без него и подумать. — О чем? — О том, не совершила ли я самую большую в жизни ошибку, братец Турко. — Тогда зачем ты взяла ее с собой? — Турко!!! Это мой сын! Ломион вздрогнул, мечтая оказаться где угодно, лишь бы подальше от кричащих. Хуан поймал его взгляд и встал. Подошёл, положил массивную голову на подлокотник и шумно вздохнул. Ломион нерешительно почесал огромную морду, погладил уши — и снова поймал на себе недовольный взгляд хозяина. — Значит, ты действительно тогда исчезла в Нан-Эльмоте, — продолжал Келегорм как ни в чем не бывало. — И нашему посланнику попросту солгали. — Был и посланник? — А ты что думала? Что было после того, как дочь Нолофинвэ исчезла на наших землях? Догадываешься, что мы выслушали?! — Он уверял, что известил вас и не получил ответа! — мать вскочила. — Я была очень зла на вас! Если бы не Ломион, могла бы отправиться прямиком на запад! — Ещё одна глупость, Арэльдэ. После той, самой большой! Поверить Темному Эльфу из темного леса! Да знаешь, что о нем здесь порой говорят?! — Тебе только скажи, поверишь чему угодно о том, кто не по нраву! — Тогда, — сказал Келегорм, усмехаясь, — поговори с Курво. Узнаешь много нового. Но я хочу знать главное — почему ты приехала теперь. — Потому что не желаю терпеть угрозы, Турко, даже от того, кого люблю. — Что? — спросил светлый очень спокойно, только стакан поставил с громким стуком. — Он услышал, как я рассказываю сыну о своих родных и зову именем на квэнья. И пригрозил разлучить нас, если это повторится. — Арэльдэ, я ушам не верю... Чем тише говорил Келегорм, тем страшнее становилось Ломиону, потому что в этом светлом теперь клубилась черная ярость. Почти такая же, как в отце. А если друг мамы похож на отца — зачем было приезжать?.. Зачем? — Я тоже едва поверила, Турко. Мне пришлось солгать ему, чтобы успокоить... И я не желаю это повторять. Он отлучился на несколько дней, я взяла сына и немедленно уехала. — Лучше бы... — Келегорм прервался. — Я извещу стражу о том, что у нас может случиться гость из Нан-Эльмота. И его следует послать обратно в лес. Эй, кто-нибудь! — крикнул он. Ломион вздрогнул. Но на злой выкрик вбежал весёлый темноволосый юноша, невысокий и улыбающийся бесстрашно. — Да, кано! — Лучшую гостевую комнату для госпожи Арэльдэ. — Уже готовят, кано. Двойную. — Послание для пограничной стражи. К нам вскоре пожалует Эол из Нан-Эльмота. Загоните его обратно в лес, едва увидите, иначе я не ручаюсь за его... Здоровье. Известите брата обо всем этом немедленно. — О приезде госпожи Арэльдэ с сыном и о запрете Эолу Темному Эльфу выезжать севернее Нан-Эльмота? Я верно понял? — Быстро! — рявкнул Келегорм, и юноша исчез. Мать встала, лицо ее было мрачно. — Ты не поднимешь руку ни на кого из эльдар, Турко, — непонятно сказала она. — Ты слышишь меня? — Слышу, — Келегорм смотрел в сторону. Хуан снова вздохнул. — Как тебя угораздило? — Поговорим обо всем, но позже. Я мечтаю вымыться с дороги и поспать. Ее рука снова легла на плечо Ломиона, он сполз с кресла и выпрямился, стараясь казаться выше. Здесь все были очень уж высокие. — Отдыхай, — это было почти приказом хозяина. Маме, не ему. Хуан не пошел за ними в гостевые комнаты, а жаль. Но сами комнаты его поразили: гости в этом доме жили роскошнее его отца! Резные деревянные кровати, застеленные мехами, роспись на стенах не хуже, чем у хозяина, все травы да цветы, словно вокруг сад, а не голый камень... Тепло, исходящее от каменного пола. Теплые одежды и одеяла, которые им принесли даже без просьбы. Купальня в основании замка потрясла Ломиона ещё больше. Здесь было совсем тепло, лилась из труб нагретая вода, стоило лишь повернуть рычаг, и наполняла ванны. Никто не таскал ведра воды и не мешал. — Мама, — спросил Ломион позже, когда они после купания поднялись к себе и нашли в комнате горячий ужин из запеченного мяса и хлеба, — неужели ты раньше так и жила?.. — И так тоже, Ломион. И так — тоже. — Мама... — Да? — Это ведь из-за отца Келегорма вы шли по льдам? — Мы простили их тогда, Ломион. Он мой брат и мой друг. — Я не нравлюсь ему. — Ты мой любимый сын, нравится ему это или нет. "И, может быть, единственный", подумала мама слишком ясно, и он услышал, хотя и не понял. Мама ушла наутро, предупредив, чтобы не покидал замок и оставив его бродить в одиночку по незнакомым переходам. Впрочем, может быть, она считает это место другим домом? Но весь замок уже знал, что он сын госпожи Арэльдэ. Не "Арэдель", как говорили дома. Язык синдар здесь беззаботно мешали с запретным языком нолдор, но хозяева говорили на втором, и имена на нем произносили чаще... Он раз десять вздрагивал, слыша запрещённую дома речь, а потом перестал. Как здесь много было — всех. Эльдар, которые бегали по лестницам и переходам, хлопотали в комнатах и приветствовали его радостно. Собак, которые вообще-то жили снаружи, в настоящем деревянном доме, но порой забегали внутрь и сидели под дверью у Келегорма. А на замковой кухне жили кошки, которые чувствовали себя хозяйками здесь, не то, что сам Ломион. Его ошеломил этот шум и многоголосье. Здесь говорили в полный голос даже слуги, а то и пели, и никто им не запрещал. Ну как не запрещал — когда во дворе пели особенно громко, кто-то призывал быть потише, но и только. Хуана только не было, а увидеть его очень хотелось. Наверное, он оставался там, с хозяином, за высокими дверями, к которым Ломион побаивался подойти. А в комнате было скучно, он ведь уже привык учиться подолгу или же бродить по лесу у дома. Но здесь вовсе не было леса возле замка, только камни и трава, а лес далеко на западе, на горах. Не дойти так просто, чтобы до вечера и обратно. Он сидел на ступенях и гладил коричневую собаку, когда рядом остановился ещё один высокий и темноволосый. На три ступеньки ниже. — Грустно, сын Арэльдэ? — спросил он. Ломион кивнул молча. — Скучные взрослые разговоры? — Высокий не отставал. Ломион присмотрелся к нему — и понял, что он похож на Келегорма. Но немного. Издалека. Как бы на два шага от него отстоит. — Они тоже ссорятся, и я не хочу стучать, — сказал он. — Кто ты? — Тьелпе. — Короткое какое имя. — У меня мастерская здесь, ниже. Может быть, там тебе будет интереснее? — Ты тоже мастер? — И ты? — улыбнулся этот Тьелпе. — Я учусь. А здесь негде. И гулять в лесу негде. — Да, лес неблизко, — согласился он. Вскоре Ломион обнаружил себя сидящим на столе в огромной мастерской, с бумагой и угольной палочкой в руках. Ему хотелось объяснить и показать что такое настоящий лес, а не здешние чахлые деревца и не сосны где-то там. Тьелпе слушал и спрашивал обо всем. Ломион не то, чтобы готов был говорить об этом обо всем, и рассказать про лес ему казалось спокойнее всего. А Тьелпе успевал одновременно что-то чертить и рисовать за своим столом, и делать заметки в книге, целой книге с пустыми страницами. Временами сердитые голоса и вспышки гнева долетали сквозь потолок. Тогда Ломион умолкал надолго. Но здесь молчать было лучше, чем в коридорах и на лестнице. Даже рядом с собакой. Тьелпе работал очень спокойно, и на него хотелось смотреть и молчать. Может быть, он узнает так что-нибудь полезное? Вот только все хорошее всегда слишком скоро заканчивается. И Тьелпе вдруг обернулся, словно его позвали, и сказал: — Отец возвращается. Останешься здесь, или пойдешь со мной? Ломион пожал плечами. Почему его спрашивают? Но когда Тьелпе повернулся к двери — спрыгнул и двинулся за ним. Хотелось увидеть, каков собой отец Тьелпе. Наверное, он приехал с лордом Куруфином, и можно будет на них обоих посмотреть... Надо было в мастерской оставаться, подумал он потом, когда увидел того отца. Лорд Куруфин был тоже красивый, как картина, нарисованная тушью, с такими черными волосами, как перья ворона. Он взбежал по лестнице, опередив всех слуг и воинов, и сразу выцепил взглядом Ломиона, словно высматривал, что изменилось в доме. И смотрел так, будто Ломион пришел из лесу, провалившись поочередно в болото и старую лисью нору, и не сменив одежду и не вымывшись, явился за стол, как был, в грязи и всякой дряни. Он даже вслух ничего не сказал, только глазами сверкнул. А вот Тьелпе заговорил. — Не тревожься, отец. Мы хорошо провели время в моей мастерской. — Сын Эола — в твоей мастерской? — только и спросил Куруфин, а уже захотелось спрятаться Тьелпе за спину. — Сын Арэльдэ, — Тьелпе говорил, словно не замечал сердитого взгляда. Лорд Куруфин только хмыкнул и прошел мимо. — Что-то он немного не в духе, — сказал Тьелпе. — Пойду пригляжу. Хочешь вернуться в мастерскую? — Нет, — сказал Ломион. Сейчас ему хотелось только скрыться. * Тьелпе закрыл за собой дверь плотно. Мальчишка подслушает, конечно, если захочет. Хотя этот, пожалуй, и не захочет. — Я уже знаю, — Куруфинвэ сказал это с явным удовольствием, садясь в кресло. — Встретил его на Химладе вчера, едущего к северу. Они замолчали оба, и гневная Арэльдэ, и мрачный Тьелкормо. Впрочем, Тьелкормо, конечно, не удержался. — И? — Сказал, что его жена Арэдель и сын отправились к нам в гости, и он жаждет присоединиться. Я напомнил ему об ответе, который он дал восемнадцать лет назад, назвал его лжецом и похитителем женщин и приказал убираться с наших земель. Арэльдэ вздохнула словно бы с облегчением — и нахмурилась тут же. — Повода сделать большее Эол, увы, мне не дал, — Куруфин хотел налить вина, но кувшин оказался пуст. — Будешь ли ты говорить о любви, Арэльдэ? — Я уже выслушал, — бросил Тьелкормо. — Будет. Но она здесь, а не с этим лжецом. — Турко! — Он лгал ей с самого начала, он постоянно винил ее родных при ней, и он угрожал ей недавно. Это если коротко. Мало что задевало меня так все последние годы, как слова Арэльдэ о любви к этому Темному! — Не ты ли столько твердил, что любовь это свобода? — немедленно вспыхнула та. — Могла распорядиться этой свободой получше! — Я не спрашивала твоего разрешения! То-то не спешишь ею распоряжаться! Куруфин поднял руки, жестом успокаивая обоих. — Довольно, довольно. Прикажите лучше нести ещё вина. — Сейчас принесут, — Тьелпе тоже сел, наконец. — Каким ты нашел его сына? – «Раз уж провел с ним столько времени», подумал следом Куруфин, только вслух говорить все же не стал. — Слишком осторожный. Слишком сдержанный. Слишком закрытый для своих лет, — сказал Тьелпе. — Там были другие дети? — Нет, у слуг маленьких детей не было... При мне, — добавила Арэльдэ. — Лишняя забота, — Куруфин обменялся взглядом с Тьелкормо. — Моя! Или вам жаль для него хлеба, лорды Аглона?! Тьелкормо вскинул голову, но Куруфин снова жестом его успокоил. — Хватит злиться. Ты не можешь заставить нас его любить, как тебя, Арэльдэ. Она оперлась на стол и подалась вперёд. — Но он со мной, нравится вам это или нет. — У этого будут последствия... — Куруфин помолчал, пережидая, пока слуги расставят на столе полные кувшины вина, а ещё мясо и хлеб. — Благодарю, Тьелпе. — Эол может поехать напрямую к Тинголу с жалобой на похищение сына! — Тьелкормо снова вскочил и прошёлся по гостиной. — Мы ответим жалобой на похищение дочери Верховного короля нолдор и на ложь нашим посланцам, — Куруфин улыбнулся коротко. — Сами по себе жалобы — глупость. Но досадно, что у Тингола будет повод вновь обвинить нас. Именно нас, сыновей Феанора. — Наши синдар доверяют нам! — вспыхнул Тьелкормо. — И все же слово Тингола весит много для синдар и лайквэнди, что расселяются по этим землям. — Это мы их защита, а не Тингол! — отрезал Тьелкормо. — Ты предлагаешь мне!.. — Арэльдэ тоже гневно вскочила. — Подумать о том, чтобы оставить Эолу сына. И быть свободной. — Нет, — Тьелпе сказал это прежде, чем взбешенная Арэльдэ подыскала слова. В него впились глазами все трое. — Разве вы не услышали меня? — Что именно? — Куруфин сдвинул брови. — Он напуган и закрыт. Такими были младшие дети, перевезенные на кораблях. Кто пережил шторм, пожар, первые битвы, кто терял родных или боялся потерять. Но ведь он не пережил ни битв, ни штормов! Я не верю своим ушам, отец, что ты предлагаешь... Должно ли дитя из рода Финвэ расти в страхе? Арэльдэ замерла, как статуя, ее глаза потемнели. Куруфин молчал. — Я вижу в нем лишь отражение Эола, — сказал он, наконец. — Поглядев один раз? — спросил Тьелпе. Не вытерпев, Арэльдэ вышла вон, хлопнув дверью, прошелестели снаружи ее шаги в сторону гостевых покоев. — Турко, — Куруфин отпил, наконец, вина и придвинул к себе блюдо с нарезанным мясом. Обтер руки влажной салфеткой. — Расскажи подробнее. — Мне жаль, что ты не убил его, — сказал Тьелкормо тихо и зло. — А ещё мне кажется, что она ослепла. — Это твои слова. А ее? Тьелпе налил себе вина покрепче. Ничего хорошего он сейчас не услышит. * Ломион вовсе запутался в днях и ночах. Заснул вечером от досады, и проснулся уже ночью. Нашел маму, дремлющую в одежде, на кресле перед светящимся камнем, и удивился. — Ты и здесь грустишь, — сказал он ей. — Я злюсь. Мои братья... Удивительные дураки. Даже самый умный. — Я им не нравлюсь, — признал Ломион вслух. — Вот я и говорю — глупцы. Он забрался с коленями в кресло напротив. Взял камень, осмотрел, прислушался. Свет пел в нем тихонько, и эта песня не иссякнет ещё долго... Мама рассказывала о таких, называла их «феаноровы лампы». Значит, их делал отец этих двоих. — Вы поедете на охоту? — Я подумаю завтра, — сказала она. — А если отец приедет, что ему сказать? — Его сюда не пустят, пока я не решу, что делать. — А что ты хочешь? — Подумать, — сказала она. И думала, и думала, сидя над лампой, пока у него не заслезились глаза от этого света. Под его пение виделись яркий день и несущаяся навстречу земля... А потом было утро, солнце, бьющее наискось в окно и громкий стук в дверь. А они оба дремали в креслах, даже лампу не накрыли. Мать вскочила и сердито распахнула дверь. — Турко? — Я много наговорил вчера, — Келегорм вошёл, словно к себе домой. В одной комнате с ним, высоким, сделалось тесно. — Но помни главное — я хочу помочь. И хочу видеть тебя на охоте. Как прежде. — Хм, — она вскинула голову, затем смягчилась. — Кто позаботится о Ломионе? Покажи мне его — и мы поедем. — В моем доме ему ничего не грозит. — Покажи мне, — повторила мать. — Не думаю, что Тьелпе готов отдать Ломиону весь день. Хотя было бы чудесно. Келегорм задумался на мгновение. — Мой оруженосец за ним присмотрит. Ньялмэ! Снова вбежал, непривычно стуча сапогами, невысокий юноша. Улыбнулся. — Наш гость — твоя забота на сегодня, — сказал Келегорм, и радость Ньялмэ потускнела. — Да, кано, — послушно сказал он. Мать взъерошила Ломиону волосы. — Что ж, я соберусь быстро. ...Тьелпе в мастерской, увы, не оказалось, и Ньялмэ откровенно заскучал. Нет, он ничего не говорил, но Ломион видел, как он досадует. Вот только, когда Ломион попробовал отстать и потеряться, Ньялмэ догнал и нашел его в три прыжка. — Может, я плохая нянька, — сказал он обиженно, — но сказал бы словами, что хочешь. И что не хочешь. — Я привык учиться. — Без отдыха? Ломион пожал плечами. — Пойдем, наши кузницы покажу, — в голосе Ньялмэ послышалась гордость. Ломион кивнул и покосился посмотрел на руки своего проводника. Насколько смог рассмотреть, мозолей от молота на ладонях не было. Вместо них были потертости на указательном и большом пальцах, словно от небольшого инструмента. — Ты не кузнец, — сказал Ломион осторожно. — Нет, я по коже работаю. Пойдем же! Кузнечные мастерские Ломиона поразили. Здесь работало слишком много эльдар! Никакого таинства, никакой закрытости. Кузнецы работали открыто, наковальни хоть и отстояли друг от друга на заметное расстояние, но можно было подойти и смотреть на чужую работу и даже обсуждать ее, что они и делали! Отдельная мастерская была лишь у самого лорда Куруфина. И то, когда Ломион из чистого упрямства спросил, можно ли ее посмотреть, Ньялмэ без удивления ответил: — Можно, только очень тихо, чтобы не мешать. Дверей в мастерской Куруфина не было. И даже один лорд Куруфин не был: там толпились несколько юных эльфов и двое взрослых мастеров, наблюдавших за работой. Неужели это все ученики, думал с изумлением Ломион. Зачем, ведь у Куруфина уже есть сын?.. А потом лорд Куруфин его заметил, покосился на вход, и даже ничего не сказал! Только продолжал что-то объяснять про соединения металлов и добавки. Но тут Ломион уже устал удивляться. И от чужих вокруг тоже устал. В голове зашумело. Он отступил от входа. — А мы можем увидеть крепость сверху? — спросил он, думая лишь о том, как бы уйти туда, где никого нет. — Конечно! — воскликнул Ньялмэ, и Ломион очень ясно понял в это мгновение, что этот нолдо только обрадовался поводу не торчать в кузне, что металл ему не интересен, и что оруженосец уже мысленно вздыхал, сколько времени тут тратить, на жаре и в шуме. Они выскользнули наружу, и Ньялмэ повел его в дальний угол внутреннего двора, к небольшой двери в дальнем углу, между конюшней и главным зданием. А внутри — сперва одна лестница, затем вторая, пошире... Они взбирались долго, витая лестница становилась уже, ступеньки выше и выше — и вот они откидывают третью по счету дверь в полу, и подходят к широким окнам. У Ломиона захватывает дух. Это восточное окно, и его взгляд скользит от стен крепости на восток, по холмам со скалистыми вершинами, и видит далеко-далеко очертания пологой горы и крошечного замка на ее вершине. Химринг. Замок старшего из сыновей Феанора. Потом, словно нехотя, Ломион шагает к северным окнам, из которых ровным потоком струится холодный ветер, тихо и постоянно свистя на кромках каменных проемов. И смотрит на огромный зелёный простор, по которому бегут волны от ветра, и взгляд невольно бежит все дальше и дальше — пока не натыкается на три зубца горы далеко за горизонтом, и его не пробирает этим ветром до костей. Он смотрел завороженно, то на север, то на крепость сверху, пока Ньялмэ не потряс его за плечо, Ломион вздрогнул и вырвался. — Не бойся, — сказал оруженосец покровительственно. — Мы держим этот перевал прочно. Они не пройдут. ...Ломион сбежал от него внизу, в этот раз удачно. Скользнул за спину, где не достаёт взгляд, повторил три движения — и встал в угол, в тень, куда Ньялмэ только что смотрел. Затаив дыхание. И, пока тот метался по лестнице, скрылся в конюшне. А переждав, пока Ньялмэ помечется по двору — обогнул жилой дворец с другой стороны и проскользнул — нет, не внутрь, хотя был и не прочь скрыться у Тьелпе в мастерской. В псарню. Здесь было тихо, в голове не шумело. Шумели только щенки в одной из деревянных клетей — пищали, возились, норовили выбраться. Ломион забрался на перегородку, оттуда на балку — и посмотрел вниз. Мать-гончая тревожно задрала голову, предупредительно заворчала. Он лег на балку и подумал, что его так не будет видно от входа. И искать здесь будут не сразу. Зато тихо. * Осень, соловая кобыла, согласилась нести ее на охоту, чтобы дать отдых Белой Птице, и сейчас две лошади, Арэдель и Тьелкормо, шли рядом. Как раньше. Другого "как раньше" у них не будет. В незримой трещине между ними по-прежнему скрипели и лопались льды, так было и в краткое время примирения после Праздника Воссоединения... А теперь в эту трещину бросили "Зачем ты взяла его с собой", спокойное от Куруфинвэ "Верни сына Эолу", и ещё кое-что из сказанного вчера. И слова встали там как ледяные клинья. Это слова только. Не дела. Но Эол тоже лишь произнес слова. И она испугалась впервые за очень много лет. И вчерашнее... Не утишило этот страх, прямо сказать. Друзья ведь уже оставили их один раз. А еще теперь неотступно звучала в голове другая трещина — обман. Эол, такой добрый и заботливый тогда, лгал ей с самого начала, лгал ее родне. И чем чаще она об этом думала, тем большим диссонансом звучали ее лучшие воспоминания. Потому что стояли на лжи. Ее тянуло к югу, порой сильно. Но... Чем дальше она уезжала тогда, тем легче в то же время делалось у нее на душе почему-то. Этот разрыв был внутри, он не отпускал, непрерывно пел диссонансом, что бы она ни делала и о чем не думала. Лишь когда она бралась за лук и стреляла в птиц и оленей, он утихал. Но теперь птиц и оленей везут следом за ними, и заслониться снова нечем. — И все же ты не здесь, — сказал Тьелкормо с досадой. — Ты очень злил меня вчера, но есть слова, на которые мне нечем возразить. Они... Возвращаются. — Я много чего наговорил, — бросил тот. — Что о твоей внезапной любви, что о лжеце Эоле. Выбирай — не хочу. — Прониклась внезапным доверием, сказал ты. И ведь я действительно верила каждому его слову... И сейчас я не могу не думать — почему? — И с чего так послушно приняла его немыслимые условия! — горячо воскликнул Тьелкормо, явно хотел продолжить — и оборвал себя, хоть и с трудом. Вот чудеса! — Не думала, что скажу это... Но сейчас я тоже этого не понимаю. — А тогда? — А тогда — это же были просьбы любимого. Что могло быть важнее? Тьелкормо тут же швырнул в нее шишкой, она, не задумываясь, отбила. Вот только злость в нем была нешуточная. — Арэльдэ, которую я знал, не потерпела бы таких указов! Как не потерпела нас, ругающих твоего отца! Я даже могу понять, если бы ты не стала извещать нас... — он скривился. — Злобных сыновей Феанора! Но отца, братьев?! — Радуйся, я признаю твою правоту сейчас. А теперь хватит, Турко. Мне снова нужно подумать. — О чем здесь думать? Это морок, не иначе! — За… молчи, — сказала она с усилием. — Или я снова захочу его защитить. ...Лошади ещё шли рядом, шаг в шаг. Единственная гармония здесь. Хотелось умчаться вперёд, хотелось то ли нестись на юг и просить прощения, то ли мчаться ещё и ещё дальше от Нан-Эльмота, от злоязыких полубратьев, от всего мира, схватив Ломиона в охапку и слушая, как стучит его сердце... Спокойно. Спокойно. Они глупцы, но они ей не враги. "Разве?" — насмешливо зазвучала трещина, дохнула холодом льдов. Один раз они ее предали. Арэдель закусила губу. — У меня две плохие новости, кано, — сказал, встретив их, Ньялмэ. Юноша очень старался не выглядеть несчастным, временами даже получалось. Арэдель потянулась мыслями к сыну — и улыбнулась. Здесь, недалеко. — Ты потерял его, растяпа?! — взвился немедленно Тьелкормо. — Он скрылся от меня, кано, и мы не можем его найти. — Если не отыщешь его немедленно, — начал Тьелкормо, и даже закрыться забыл, колеблясь между обещаниями не то переломать ноги бедолаге, не то заставить чистить конюшни следующие годы неотрывно. — Он недалеко, — прервала его Арэдель. — А другая новость? — Эол из Нан-Эльмота прислал ворона с письмом, госпожа Арэльдэ. И ей немедленно стало жаль, что они охотились не на воронов. Она слабо удивилась, что не радуется совсем, а вместо этого — вместо этого ей захотелось быть ещё дальше от Нан-Эльмота. Нан-Эльмот был тяжестью на душе, которую она сбросила, как поняла прямо сейчас. Ей нужно много, много лиг между Нан-Эльмотом и собой, и думать о нем издалека, тогда станет правильно. Тогда она, возможно, поймет — издалека — и сможет ответить на вопросы, которыми сыпал Турко. Не ему, себе. — Жаль, что мы не на воронов охотились! — бросил Тьелкормо, спешиваясь. — Что в письме?! — рявкнул он. Ньялмэ выпрямился. — Темный Эльф требует вернуть ему сына, или он обратится к Тинголу с известием о похищении. Тьелкормо зло засмеялся, оскалив зубы. — И что? Тингол выйдет из-за своего забора и погрозит нам пальцем? Тингол отправит жену воевать с нами? Убирайся с глаз моих и найди... мальчишку. Без него не возвращайся! Арэдель соскользнула на землю и принялась расстёгивать пряжки седла. Осень, чуя ее недовольство, обернулась и ласково пофыркала ей в затылок. — Идём же! — сказал Тьелкормо нетерпеливо. — Ступай, я найду его и поднимусь следом. Тьелкормо фыркнул обиженно, как мальчишка, и размашистым шагом ушел к себе. Или к брату. Арэдель сама отвела Осень в конюшню и обратилась к Ньялмэ, который рядом успокаивал обиженного невниманием коня Тьелкормо: — Где у вас псарня? — Я был там... — возразил было Ньялмэ и вздохнул. — Идёмте, госпожа Арэльдэ. Но в гостиную Тьелкормо она поднялась уже одна, лишь мысленно касаясь сына. Они оба были здесь, измятое, словно в гневе, письмо валялось перед ними на столе. Даже в отдельных знаках письма Арэдель узнала руку Эола. И оттого брать его в руки... Не хотелось. — О тебе здесь нет речи совсем, — сказал Куруфин, словно она не уезжала сегодня вовсе, и он лишь продолжил прерванный разговор. — Он требует вернуть лишь сына. — Сына, которому он лишь год назад дал имя, — подумала она вслух. — Я не ждал бы добра от сына такого отца, — бросил Тьелкормо. — Это мой сын и моя кровь! Кровь рода Финвэ! — Это дитя шарахается от эльдар и прячется от тех, кто за ним присматривает. Это дикарь и сын дикаря, Арэльдэ. — Придержи язык, Тьелкормо, или я решу, что ты испугался Тингола! — Да как ты смеешь! — Угомонись! — рявкнул ему уже Куруфин. — Тингол сам по себе нам не угроза. Но риск удара в спину в миг опасности — дело скверное. Для всех нас, не только для восточного Белерианда. — Что я слышу, Куруфинвэ? Ты предлагаешь обменять свободу моего сына на тень угрозы? — спросила она холодно и прямо. Куруфин взгляда не отвел. — Нет. Лишь подумать о том, как именно ты хочешь жить дальше. — Что у тебя на уме — у Тьелкормо на языке! — Не буду отрицать, для меня это дитя — чужак и сын чужака. — Ты просто не хочешь видеть в нем дитя рода Финвэ, иначе не заговорил бы о цене угрозы никогда! "Сегодня здесь нет Тьелпе", — подумала вдруг Арэдель, и это показалось недобрым признаком. — Да, я не вижу дитя рода Финвэ в пугливом создании, прячущемся по углам, — отозвался Куруфинвэ. Тьелкормо откинулся в кресле, скрестив на груди руки. — Он никогда не видел столько эльдар. В нашем... В поместье жило лишь несколько слуг и подмастерьев. Куруфинвэ пожал плечами. — Я не стану ни убеждать больше, ни обсуждать это, — сказала Арэдель, поднимаясь. — У тебя тоже сын, Курво. Я не стану тебе объяснять, что это такое… изнутри. Ты знаешь не хуже меня. А ещё сын его совсем юным ушел вместе с отцом в Исход. Может ли быть, что в глубине души Куруфинвэ считает Эола правым? — А ты, — бросила она Тьелкормо, — вряд ли поймёшь меня сейчас. Что ты видишь — помеху совместной охоте и только? — Арэльдэ!.. — сказал тот сквозь зубы. — Молчи. Сейчас — не говори ничего. Я услышала достаточно, я сказала что хотела. Если вы не принимаете моего сына — его примут мои отец и братья. — Ты — наша гостья сейчас, — сказал Куруфинвэ спокойно. — Я знаю. "Скажи это, — Арэдель закрыла разум, осанвэ не могло ей помочь сейчас, но хотеть то она могла! — Скажите это, глупцы! Что мы оба ваши гости! Ну же!" По лицу Тьелкормо снова пробежала обида, он отвернулся и плеснул себе ещё вина. Куруфинвэ молчал. Кажется, сказал все, что считал нужным. Аредэль стиснула руки — пальцы были холодными как лёд. — Это все, что вы можете сказать? — Ее бросило в жар. – Мои братья, мои друзья? Турко, ты вправду думаешь, что можно просто вырвать кусок из сердца и жить дальше? Тьелкормо вскочил, опрокидывая кубок с вином, она протянула руку, останавливая его. Вино темной волной поползло по столу. — Или ты, — продолжала она, — винишь дитя за то, что я исчезла, за то, что лишила тебя радостей дружбы и развлечений? Вот я стою перед тобой! Что ж не винишь меня? Посмотрела в глаза Куруфинвэ. — А ты, Курво, разве не позвал с собой сына, едва достигшего совершеннолетия, не повел его в бой? Уж не меня ли в себе узнал? Так я в бой его вести не стану! Не тороплюсь! Но и бросать только за то, что он вам чем-то нехорош – не собираюсь! Куруфин молча стиснул подлокотники кресла, медленно поднялся. Но волна жара уже отпустила Арэдель. — Мне можете не отвечать, — выдохнула она. – Себе – ответьте. Она стремительно вышла. Очень хотелось хлопнуть дверью посильнее. * Мама очнулась перед самым рассветом, а до того снова сидела неподвижно, глядя то на свет, то за окно. Ломион ждал, дремал и снова ждал, не зная, чего. Догадался, увидев, как мама вновь сворачивает тяжёлый теплый плащ и дареную меховую накидку, стягивает ремнем... — А теперь, — сказала она, — сыграем. Идём как по лесу, слышишь, Ломион? Они скользили бесшумно мимо дверей и лестниц, и ни одна ступенька не скрипнула у них под ногами. Несложно было. Он умел красться по лесу с тех пор, как начал ходить. Они проскользнули в конюшню и разбудили Белую Птицу — та вскочила на ноги, фыркая и удивляясь. Кажется, лошадь тоже запуталась в днях и ночах. — Мы снова бежим? — спросил Ломион грустно. — Чем они грозили тебе? — Ничем. Но я в бешенстве. Они не хотят принимать тебя, Ломион. И мы едем к моему отцу. — Для чего? — Эол по-прежнему хочет разлучить нас и обвиняет моих братьев в похищении. Он отправится к Тинголу, который ненавидит сыновей Феанора. А мы отправимся к моему отцу, верховному королю всех нолдор. Твоему деду. Он не только примет меня. Он будет рад тебе. — Ты думаешь? — спросил Ломион. Мать молча обняла его и подсадила в седло. Застучали копыта Птицы по каменным плитам. Ломион ловил удивлённые взгляды жителей крепости, но никто не пытался их удержать. Совсем. Только кто-то пожелал удачной охоты не слишком уверенно. Они скажут Келегорму, очень быстро, подумал Ломион. Не потому, что слуги боятся. Просто чтобы хозяин знал. Дорога вилась по склону, повсюду снова был ветер, и Ломион стал думать, что может быть, хотя бы Тьелпе пожалеет немного об их отъезде. У него в мастерской было спокойно. Потом ветер донес сверху, из крепости, гневный звук охотничьего рожка. — Вот упрямец, — сказала мать с упрёком и послала Птицу на запад быстрее. Мелькали мимо сады на склонах Аглона, поля у его подножия — Белая Птица летела неутомимо. Ломион долго смотрел на поля, холмы и перелески вокруг. Незнакомые птицы вились над ними и с криками уносились прочь. От неподвижности Ломион стал проваливаться в дремоту, и сквозь землю вокруг проступали видения — Нан-Эльмот, дубравы у дома... Отец в своем закрытом саду. Эол смотрел сквозь него в холодном гневе. — Маэглин, — звал он. — Маэглин! Приходя в себя, Ломион только крепче цеплялся за седло. Одну за другой они пересекали небольшие реки, спешившие к югу — там они сольются в реку Арос. Дважды мать направляла Птицу на вершину ближайшего холма и озиралась, беспокойно всматриваясь вперёд и недовольно — назад. Ломион и сам видел, когда всматривался, что с востока кто-то идёт по их следу, и этих кого-то не меньше десятка. Но те, кто их догонял, мать не пугали. Дневной отдых взбодрил и мать, и Белую Птицу. Потому они ехали до глубокой ночи, пока не пересекли большую реку, второй из главных притоков Ароса, не проехали по воде вдоль берега и не остановились на отдых вновь. На поляне у самой воды, среди ив, Ломион лег в траву, завернулся в плащ и снова задремал, хоть и было ему страшно. Отец пришел в его сны, как он и боялся. И звал, звал, звал. — Нет, — отвечал Ломион шепотом. — Нет... Тогда становилось спокойнее, и он убегал в Нан-Эльмот своей памяти, каким тот был ещё два лета назад, весной, ярким, светящимся от новорожденных листьев. А когда он открыл глаза, увидел отца, выходящего из ивовых зарослей, и вскрикнул от неожиданности. Ещё две тени выступили из ветвей, двое слуг, и Арэдель молча поднялась с земли и выпрямилась, придержав лук у плеча. — Погостив у убийц, и ты решила от меня избавиться? — спросил Эол холодно. — Мы будем говорить наедине, — отозвалась мать, — или не говорить вовсе. — Слуги не подойдут и не вмешаются. Мать ждала молча. — Я ещё готов простить тебя. — Я ещё не готова простить — тебя, муж мой, за угрозы, — отрезала Арэдель. — Я не исполнил ее. А ты — исполнила мою, разлучив меня с сыном. Ломион не шевелился и молчал. Страх захватывал его, вползал холодом в колени, перехватывал горло. — Мы договаривались, — Эол сделал шаг вперёд, его слуги, напротив, отступили. — Договаривались не говорить на языке убийц. Жить честной жизнью нашего народа. И ты первая начала лгать и скрывать, Арэдель. — Из любви я дала согласие, но твои условия слишком тяжелы, а твои угрозы вышли слишком настоящими. Будь ты любящим отцом, мне было бы легче, но ты холоден, Эол. А я... Боюсь, влюбленность сделала меня и вправду слепой. Если это была... просто влюбленность. Мы изменим договор. — Мой сын вернётся домой, Арэдель. Немедленно. Поверь, я найду его везде. Без отца, значит, ты готов остаться? Ответь мне, Маэглин! Ломион сжался, словно неподвижность спасла бы его отсюда. Хотелось быть где угодно, даже на лестнице перед Куруфином, под его презрительным взглядом, лишь бы не здесь. Снова спрыгнуть с дерева на логово медведя тоже можно. Казалось, отец наливается чернотой. Мать — холодом. Они молчали, но воздух бесконечно кипел и вспыхивал между ними... пошевелиться было немыслимо. А потом эту тишину разорвал охотничий рог, и берег наполнился приближающимся топотом копыт, лаем собак и плеском воды. Раньше всадников вылетел на поляну серой тенью Хуан и зарычал. — Ты... — сказал Эол, словно задыхаясь, — ты... привела!.. Холод чуть отступил, Ломион поднял глаза и увидел, как сползает капля пота у матери по щеке. — Ты пошел бы с ним, Ломион? — спросила мать устало. Он только протянул руку и сжал ее платье, не зная, как подумать словами. Не рвите меня на куски. Не могу. Не сейчас. — Вот как... — казалось, Эола кто-то держал за горло. — Вот как... Всадники нолдор врывались на поляну, кто с воды, кто сквозь заросли. Эол вскинул глаза на кого-то сбоку — и выхватил нож. — Пойдет, — сказал он и взмахнул рукой. Пошевелиться Ломион так и не смог. Он видел, как летит нож, будто скользит к нему в воде остромордая рыба, вот сейчас клюнет прямо в лицо... Потом рыба исчезла, все исчезло, осталось белое платье матери перед глазами, он увидел мельчайшие переплетения нитей, вышивку на поясе, прореху от ветки, умело зашитую на боку. Оно вздрогнуло и стало опускаться, наваливаться на него. Ноги подкосились. — Убью, паучье отродье! — взвыл кто-то, и даже голос нельзя было узнать. Из-за плеча матери Ломион видел, как Эол хватает второй нож и усмехается. Как он снова взмахивает рукой, и нож летит чуть в сторону, туда, где замахивается лёгким мечом Келегорм, огромный, страшный и пылающий темным огнём, будто горн. — Глупец, нет, опять... — у мамы внутри захрипело и зашумело. Вытащить свой меч Эол не успел. Келегорм прыгнул на него как пёс, и его клинок погрузился в Эола, словно в воду, без плеска и звука, и они покатились по земле, и Ломион больше ничего не увидел, он бы и это не видел, только глаза отвести не получалось... Мать осела ещё тяжелее, он попытался удержать. Что-то шумно шваркнуло. Вокруг появились нолдор, кто-то подхватил маму и не дал совсем упасть, кто-то удержал его самого и усадил на землю осторожно. Они все были очень тихие, бледные и с огромными глазами. Затем Келегорм растолкал их всех и бросился к ней. У него одежда впереди была в красных брызгах, и лицо тоже, и ещё под мышкой темнело большое пятно. — Арэльдэ, — сказал он чужим голосом опять. Схватил за плечи. — Сестрёнка... — Ты его не принял, — голос был мамин, а что хрипит и булькает при этом, не понять. — Обещай. Передать его Ноло. Позаботиться. Обещай. С подбородка у нее что-то лилось. — Не трогайте ножа! — воскликнул кто-то. — Не поможет... — Обещай! — Клянусь... — прохрипел Келегорм. — Клянусь... — Уберите. Это. Ломиона ухватили за плечи и перед глазами снова оказалась ткань, совсем другая, бархатная туника с потертой уже вышивкой бледно-рыжими листьями по светло-красному. И нитки кое-где успели протереться, может, раньше было ярким по яркому, но выгорело на солнце. И кто-то вышил заново три лепестка и лиловый цветок, смешной, не подходящий по цвету. Его обнимали, уткнули носом в эту ткань, все было неудобно и неправильно. И внутри оборвалось и погасло что-то и стало пусто-пусто там, где всегда прикасалось и было тепло. Позвать не получалось, только губы шевелились. А рядом вдруг кто-то страшно завыл, не понять, эльда или собака. Живое уткнулось в ухо, вздохнуло. Легло рядом, прижалось теплым боком. И опять он не знал, сколько времени прошло, может, совсем немного, пока над ухом не рявкнул Келегорм: — Этих двоих за мной! Будут сопротивляться — в мешки, как дичь! — Не буду, — выдохнул знакомый тихий голос, — не буду... Я с вами... Сам поеду... Ломиона подняли, усадили в седло снова, и он увидел разом всех. И двоих слуг Эола, один из которых садился в седло своей темной лошади, а другого тащили за шкирку. И охотников Келегорма, хмурых и бледных, суетящихся в стороне. И маму, обвисшую у Келегорма на руках, совсем погасшую и пустую, как куколка бабочки, в которой бабочки больше нет. Платье спереди было совсем темным. Келегорм ее все не отпускал. Кто-то большой и теплый сел в седло позади него, закутал Ломиона в плащ и обнял. Подбежал Хуан, ткнулся носом в ногу, пофыркал, кинулся к хозяину. Келегорм вскочил в седло, усадил впереди маму, будто не случилось ничего, обнял ее — и послал лошадь вперёд. Здесь у Ломиона, наконец, получилось закрыть глаза самому. Ничего не случилось, уговаривал он себя, уходя все глубже в память и дубраву Нан-Эльмота. В ельник. В болотце. В ручьи. Ничего не случилось. Никого искать не надо. Все найдутся. Только подождать, и все будет хорошо. А то, что здесь никого нет, это ничего. Снаружи было тепло, и кто-то прижимал его к себе, внутри был Нан-Эльмот, и дубы, и осенние листья, и орехи, и лисы, за которыми он следил, только в лесу становилось все холоднее, и листья съеживались все сильнее. Он брел там, внутри, уговаривая себя не возвращаться домой. Открывая глаза, видел всадников, бегущих собак, бледно-рыжие волосы Келегорма и белое мамино платье над боком лошади — и прятался обратно в памяти и в лесу. До следующей ночи, до тех пор, пока копыта коней не загрохотали по южному мосту крепости Аглон и по ее мощеному двору. Что-то сейчас будет, показалось вдруг Ломиону во всей этой суете. Что-то ещё неладное. Вокруг беспокойно переговаривались, Хуан скулил и тыкался носом на бегу в ноги хозяину, спина у того была мокрой, кто-то уже бежал вглубь замка с криками "Лекаря, скорее!" Лекаря? А если... Он задергался, пытаясь высвободиться. Подойти к ней, посмотреть, дотронуться ещё раз, а вдруг! Но всадник прижал его к себе, шепча что-то глупое и успокаивающее, Ломион никак не мог высвободиться из плаща — и увидел Куруфина с опозданием. Лорд Куруфин мчался через двор, и от него шарахались. Один из охотников подхватил Арэдель из рук Келегорма, голова ее мотнулась – вся она была по-прежнему пустой и чужой. Но лекарь тогда зачем? Келегорм тяжело сполз с лошади прямо на руки брату. Его шатало. — Да дойду я, успокойтесь! — зарычал он словно бы на всех сразу. — Курво... Ее последнее желание ты знаешь. Я обещал. Отправляй гонца к Нолофинвэ немедленно! — Ты мне расскажешь все. Ты сам его отправишь, — Куруфин вцепился брату в плечо, его пальцы побелели. — А сейчас тебя отнесут к лекарям, глупец, болван, дубина! Не вздумай носиться здесь, чтобы яд по телу не расходился! Наверное, слуги бы с Келегормом не справились, но Куруфин почти силой уложил его на носилки, возникшие откуда-то со стороны палат Целителей. И пригрозил привязать к кровати, если тот вздумает геройствовать. Ломиона тем временем сняли с лошади, выпутали из плаща и попытались напоить молоком. Но он подавился и закашлялся надолго, а когда пришел в себя, лордов Аглона уже не было рядом. И мамы не было. Он остался один. Правда, из сумрака возник Тьелпе и увлек Ломиона за собой, обняв за плечи. Это было тоже неправильно, но чуть меньше неправильно, чем все остальное, и Ломион пошел за ним, цепляясь за его рукав. — Хочешь спать? Ломион замотал головой. — Хочешь поесть? От этой мысли Ломион закашлялся снова. — Побудешь со мной в мастерской, — решил Тьелпе. — Там всегда можно поспать на лавке. Это лучше чем в гостевой, я думаю. Если бы не посторонние, было бы ещё лучше. Но даже в мастерскую прибегали не раз мужчины и женщины. Юноша с рыжей вышивкой на одежде — Ломион только сейчас разглядел его лицо. Два лекаря, которые поочередно его, Ломиона осмотрели и хотели поговорить, а он молчал и вжимался в лавку. Испуганный Ньялмэ, который зачем-то прибежал сказать, что слуг Эола заперли в кладовой, а Тьелпе он выпалил, что Келегорму все хуже, яд незнакомый, лекари теряются... Ломион уже не знал, плохо это или нет. Если он закрывал глаза, видел либо отца, зовущего из снов, либо летящий нож, либо Келегорма, сметающего Эола в прыжке. Лучше всего было видеть мамино платье, и он старался вспоминать его. Наяву он кутался в плащ, тоже мамин, теплый, знакомый до каждой нитки, и хотел только, чтобы его не трогали. И немного — чтобы Тьелпе не уходил. Тьелпе всё-таки впоил ему немного молока и обещал дать позже ещё. Молоко было ничего, а от мысли о еде начинало крутить все внутри. Вот вскоре после молока и ворвался лорд Куруфин. Тьелпе даже сказать ничего не успел — лорд Аглона оказался уже рядом, присел и встряхнул шарахнувшегося Ломиона за плечи. Пальцы у него были как из железа, твердые и холодные даже сквозь плащ. — Яд твоего отца убивает Келегорма. Прямо сейчас, — сказал Куруфин очень тихо и яростно. — Что ты знаешь о яде? Хоть что-нибудь! Видел растения, хоть мельком? Чувствовал запахи? Помоги нам! — он перевел дух, будто долго бежал. — Скажи хоть что-нибудь!!! Скажи!!! Ломион попытался сказать "я не знаю" — и засипел. Горло сводило. Страшно не было, ну как-то не могло уже быть хуже, чем есть, но хотелось залезть под лавку или под стол, подальше от этого и его темного огня, бьющегося внутри. Куруфин сверлил его сияющими глазами, в которых была жуткая, пугающая надежда, а он только сжимался, закрываясь внутри тоже. Голова отчаянно заболела. — Он не может говорить и есть, отец, — тихо сказал рядом Тьелпе. Лицо Куруфина окаменело, глаза погасли. Он отпустил Ломиона — не оттолкнул, как тот ждал, просто разжал руки, отвернулся, вскочил и стремительно вышел вон. Тьелпе сел рядом и обнял его было, но опять стало неудобно, во всем теле. Ломион ерзал, пока его не отпустили, снова сел и закутался плотнее. Незаметно Тьелпе куда-то делся, стало спокойно и тихо, как хотелось, и от этой тишины сделалось ещё хуже и пришлось закрывать глаза и прятаться внутри, в памятный осенний Нан-Эльмот. Плохо получалось. Рыжие листья были совсем как волосы Келегорма. Который ещё есть. Мамы нет, Эола нет, Келегорм есть, но скоро, наверное, тоже не будет... Охотничий рог тревожно запел на границе его внутреннего Нан-Эльмота. Ломион сделал несколько шагов от опушки и увидел выступившую из тумана кучу палых листьев, и на куче — двоих, укутанных в плащи с головой, листья на них нападали уже. А третий лежащий был Келегорм, и он ещё дышал, хотя губы были совсем синие, и щеки ввалились, только глаза блестели прежней злостью. Он хватал воздух, будто дрался за него, будто не знал, выйдет ли следующий вдох. Этого не было в его памяти! Не было!!! Этого нет! Ломион бросился под деревья, и бежал до самого дома. Того, в который боялся заходить. Никого там не было. Нигде. Двери стояли распахнутыми, ни одного слуги ему не встретилось, и он прошел до самого сада, до ограды в отцовский скрытый сад, и никто его не остановил. Ведь если он опять сюда придет самовольно, думал Ломион, отец его обязательно снова найдет и накажет. Не может не наказать. Ломион сбросил щеколду и вошёл в калитку, нарочно оставил ее открытой настежь. Пусть увидят. Прошел по дорожке, снова, как два года назад, оглядывая странные, незнакомые цветы и листья, даже грибы здесь росли. Никто не пришел его бранить. Только ткнулся мокрый нос там, снаружи. Он нехотя открыл глаза. Рядом стоял Хуан. Ломион молча уткнулся в собачью шерсть, и вот так можно было бы очень долго сидеть, но... Шерсть была мокрой, дыхание пса — слишком шумным, скулящим. Невозможно так оставаться. Не получается. Поднял голову — из глаз Хуана катились слезы. Пёс снова ткнулся в него носом, пихнул слегка. Ломион неловко встал, сполз со скамьи. Погладил большие мохнатые уши. Ему нужна была бумага, на высоченном столе Тьелпе оказалось не дотянуться, и он полез туда. Голова Хуана тыкалась в него, он сообразил опереться на пса — его почти подбросило. На столе Ломион увидел несколько листов бумаги, коричневой и белой, сшитую нитками книгу без переплета и ещё подставку с угольными палочками. Сломанными почему-то. Но обломки тоже годятся. Сел, поджав ногу, взял всю пачку бумаги на колено. Начал рисовать. Сперва набросал калитку сада, для верности. Потом начал цветы с листьями, от самого входа, какие первые увидел, слева направо. Второй лист Хуан вытащил у него прямо из рук и делся куда-то. Ломион не посмотрел, куда, ему было некогда. На один лист вмещалось несколько растений, вот сейчас он все изрисует на больших листах, и придется рисовать в маленькой книге, там неудобнее. Листов хватило на левую сторону тропинки, до куска трухлявого ствола. Потому грибы с него и за ним пришлось рисовать уже всё-таки в книге. С того места, где закончились записи. Обломками угольных палочек рисовать было даже удобнее, короткими они не так ломались, когда рука тряслась. Потом затекла нога, он отпустил книгу, чтобы сесть чуточку по-другому, и вместо книги ему протянули новые листы. Он взял. Да, так гораздо удобнее. Можно вырисовать крупнее и побольше деталей. — Вот эту можно снова и покрупнее? — сказал голос Тьелпе. Можно, и снова, и покрупнее. И дальше. Все травы, что по правой стороне, после грибов. И вот эту, с темными цветами, похожими на глаз. И ту, с вырезанными листьями. И этот пучок пушистых цветущих шариков чуть лилового оттенка, растущих из одной точки. И следующую. Кто-то давал ему воды. Он пил и рисовал снова. Когда правая сторона кончилась, он начал левую сначала, вдруг что-то упустил. Тьелпе пришел снова и попытался снять его со стола — Ломион его оттолкнул. Надо было нарисовать все ещё раз, вдруг он ошибся, вдруг что-то неправильно... Бумага закончилась снова, он опять нашел книгу. Руки дрожали все сильнее, но он очень старался. Дверь хлопнула. Запахло грозой. Его сорвали с места, протестующе воскликнул что-то Тьелпе, и совсем рядом Ломион увидел горящие глаза лорда Куруфина. Тот его встряхнул, угольная палочка вылетела из пальцев, бумага разлетелась. — Ты! — воскликнул Куруфин. — Всё-таки ты!!! ... Теперь он был горячий как печка, когда с силой прижал Ломиона к себе, и это тепло сделалось вдруг со всех сторон, проламывая защиту, и хлынуло внутрь. В груди словно что-то лопнуло, Ломион изо всех сил вцепился в его кафтан, темно-красный с золотой вышивкой, и заплакал отчаянно. И не отпускал, сколько мог. * — Если это случится, мне будет нелегко удержать себя в руках. — Не сходи с ума, отец, и хватит пустых угроз. Руку на дитя ты не поднимешь. — Угораздило же его дать обещание! — Мальчик — все, что нам осталось от Арэльдэ. — От Эола. Да будь оно все проклято... Куруфин схватил стакан, плеснул ещё крепкого вина. Что-то хрустнуло у него в руке, стакан развалился, и вино полилось на пол. На ладони остался глубокий порез. — Хуже всего — этого могло не быть, — сказал он с тоской. Тьелпе молча разлил вина в уцелевшие стаканы. Ещё три перед тем были без затей разбиты о стены. — На кой рауг я себя сдержал? Мне хотелось убить мерзавца там, на юге! За ложь, за похищение, за все сразу! Оскорбить, подбить бросить мне вызов... Нет. Я решил... Не повторять ошибок. И что теперь? Не повторил — потерял Арэльдэ, могу потерять Турко, и все за то, что я не оторвал голову одному лесному убоищу! — Не бери на себя чужой вины. — Я должен быть счастлив, что поступил правильно, — Куруфин засмеялся горько. Кувшин вина был третий. Тьелпе вздохнул и прошел в комнату дяди, взять у лекарей чистую ткань. Их тут сидело пятеро, сменяя один другого, делясь с отравленным жизненной силой, и только это его и держало. Их помощь — и воля самого Тьелкормо, который отказывался сдаваться. Помощник лекаря торопливо обтирал влажной тряпочкой лицо Тьелкормо, изжелта-бледное, с посиневшими губами. Отрава разошлась по телу, проникла в сердце и глубоко повредила его, говорили лекари. В спешке не дал осмотреть рану, только прижал тряпку и перевязал поверх одежды, говорили лекари, потом не замечал слабость... Но что же это за яд, который выказывает себя так не сразу? Снадобья от орочьего яда были бесполезны. — Моя помощь уже нужна? — Пока нет, — сказала старшая целительница, серая от усталости. Он присел на край постели, взял Тьелкормо за руку ненадолго. Тот разглядел племянника — криво улыбнулся, слабо сжал его пальцы. И снова с трудом потянул воздух. — Арэльдэ не простила бы нас, — подумал вслух Тьелпе, вернувшись к отцу и перевязывая ему ладонь. Куруфин засмеялся снова. Да, плохой довод. — То-то Ноло обрадуется подарку с историей, — бросил он. Выпил в несколько глотков полстакана. Тьелпе вылил в кувшин воду, которую принес сам. Ему тоже хотелось бегать от стены к стене, бить посуду и рвать на себе волосы, но раз отец уже делает это все — повторять словно бы не стоило. Все равно, пожалуй, выйдет хуже. Нет, вина он себе всё-таки налил. Дверь скрипнула — Хуан без труда открывал ее лапой. Протопал к ним торопливо, виляя хвостом. Странно было, что он не там, не рядом с Тьелкормо, словно понимает, что помочь нечем... Хуан постоял между ними двумя, выбирая, втянул воздух — и решительно ткнулся мордой в руки Тьелпе. Бумагу в его зубах Тьелпе нащупал раньше, чем заметил. Развернул. Рисунок углем полустерся и намок от собачьей слюны с одной стороны. Но это была точно детская рука, слегка дрожащая. И только потом Тьелпе понял, что эти каракули — листья и травы. Примерно половину нарисованного можно было разобрать. Он почти увидел, как это нарисовали. — Что за дрянь ты притащил? — спросил Куруфин слишком громко, протягивая руку за листом. Тьелпе оттолкнул его и бросился к целителям. — Хисимэ! — окликнул он травницу из синдар, единственную здесь. — Ты могла бы опознать их? Удивлённая, женщина развернула мятый лист к себе. — Вот это, несомненно, белоклык, это меднянка... — повертела рисунок в пальцах. — А это, кажется, вех... — Что между ними общего? — Они все ядовиты, — сказала она торопливо. — Вех — очень. Откуда это, что это? — Похоже, это травы Эола, — выговорил Тьелпе. — Возможно, будут ещё рисунки. Сейчас вернусь. — Бедный мальчик, — сказала синдэ почти беззвучно. Куруфин в гостиной замолчал намертво. Пока целители очень торопливо спорили над рисунками о признаках отравления каждым растением. Пока Тьелпе бегал туда-сюда, от растерянности сам, только потом спохватился и отрядил Ньялмэ бегать с бумагами. Пока составляли первые смеси противоядий. Отмер он, лишь когда Хисимэ очень осторожно сказала, что, кажется, третье снадобье действует, и отравленному становится немного лучше... Так потом передали. А Тьелпе просто безуспешно пытался отобрать у Ломиона книгу записей и напоить его молоком, когда отец ворвался. "Заберите его", — только и сказал Куруфин две свечи спустя, когда сын Арэльдэ совсем ослабел от рыданий и начал засыпать у него на руках. "Не ждал, что ты так целителен", — хмыкнул Тьелпе. "Ни слова больше". Они сами не успели бы. Ни гонцы, отправленные на запад, к неглубокой могиле Эола за его оружием, ни малый отряд, ушедший на юг к Эоловой усадьбе. Даже слуги Эола были бесполезны, хоть один из них впал в ужас от случившегося и отвечал на любые вопросы... Они и с подсказками Ломиона едва успели, больно много всего росло в Эоловом саду. По-честному, главная заслуга здесь все равно у травниц Хисимэ и Майтариль. Но без подсказок... Нет, и думать не хочется. Не нужно. Напоенный, наконец, молоком и целительским жидким супом, сын Арэльдэ спал все там же, на лавке в его мастерской, съежившись под материнским плащом. И Тьелпе на мгновение очень захотелось лечь здесь же и обнять его. Вот только слуг Эола надо бы все же выпустить из кладовой. И работа стоит второй день. И гонца к Нолофинвэ нужно отрядить, и главное, понять, как рассказать обо всем безумии. И к Тинголу, что самое неприятное. Возможно, слуга Эола, который в таком ужасе от дел хозяина, станет подходящим посланцем. — Я отправил вслед малому отряду новый приказ, — сказал Куруфин, едва Тьелпе вошёл к нему. — Оставаться там и охранять усадьбу. — Поискать записи в мастерской Эола, конечно же? — И это. — Тингол будет в ярости, — предупредил Тьелпе. — Как родичи, соседи и временные опекуны, — улыбнулся Куруфин нехорошо, — мы вправе сохранить наследство сына Арэльдэ и управлять им до его совершеннолетия. — Отец, ты хочешь виру за Тьелкормо? Но зачем тебе Нан-Эльмот? Даже ты вряд ли отдашь приказ рубить древние дубравы ради построек. И говорят, энты есть и в нем тоже! — Да, я хочу виру за них обоих, раз уж больше ничего не могу сделать! — А если потом Ломион захочет Нан-Эльмот обратно? — После того как он вырастет в прекрасной Барад-Эйтель, под крылом короля, среди его мастеров и воинов? Не захочет. Можем поспорить! Тьелпе махнул рукой. Спать захотелось ещё сильнее. Потому что для них ничего не закончилось. Все веселье впереди. Особенно если Верховный Король нолдор решит явиться лично. А если на кону будет ругань с Тинголом за владения — он может. — А что скажет Майтимо? — спросил Тьелпе ехидно. И злорадное удовольствие с лица Куруфина исчезло. Мнение старшего брата обычно беспокоило лордов Аглона куда больше, чем мнение короля. * Дальних гонцов отправляли через два дня. На север, в Барад-Эйтель, слали с письмом Тьелкормо троих. Писать тот ещё не мог, он и разговаривал с трудом, но оруженосец послушно записал все, что тот, задыхаясь, наговорил. Куруфин переписал, выбросив из текста "рауговых мерзавцев" и "паучьи отродья", и прибавил послесловие от себя. Тинголу Куруфин, с согласия брата, писал сам, и Тьелпе с ним спорил ночью, упоминать или не упоминать сразу о Нан-Эльмоте. Письмо в Дориат повезут слуги Эола, им в сопровождение отрядили четверых. Чтобы не сбежали, пошутил Куруфин. Ломион вышел проводить их следом за Тьелпе, когда уже садились на коней. Слуги Эола смотрели на мальчика во все глаза, и Тьелпе примерно понимал, что они видят и думают — какой сын их господина бледный и замкнутый, это от горя, или его тут запугали сыновья Феанора? Самих-то слуг из кладовой два дня как выпустили, но они шарахались от всех, и Ломиона, прятавшегося у Тьелпе в мастерской, увидели впервые с той ночи. Тут слуга Динен спрыгнул с лошади и подбежал к мальчишке. Для этих сумрачных, которые лишний шаг в Аглоне боялись сделать — неожиданно. — Юный господин... — Динен запнулся на имени. И повторил твёрже: — Юный господин мой, нас отсылают к государю Тинголу с известиями. Хочешь ли ты что-то сказать? Или что-то передать? Ньяльмэ, сделавший было шаг вперёд, задвинул кинжал в ножны, звучно, почти напоказ. Ломион мотнул головой. Отступил, невольно оказавшись рядом с Ньяльмэ. Казалось, хотел отойти ещё дальше, но сдержался. Динен опустил голову. — Захочет ли юный господин вернуться домой? — спросил он с усилием. Кажется, слуге потребовалась на это вся храбрость. — Нет!.. — выпалил Ломион почти в испуге. Динен молча вернулся к лошади, тяжело, как раненый, забрался в седло. Второй слуга, чьего имени Тьелпе так и не узнал, только смотрел круглыми глазами. Южные посланники тронулись первыми. Промчались мимо свежего кургана на склоне. Ломион не видел похорон матери. Тьелпе казалось, это неправильно, но Куруфин настоял, что не надо тащить мальчика для этого из мастерской. Не трогать, пока не выйдет сам. — Останешься здесь или вернёшься? — Тьелпе положил руку Ломиону на плечо. Проследил за его взглядом. Там, в углу возле псарни, играли ещё мелкие и неуклюжие щенки одной из лучших гончих Тьелкормо. Один отбежал слишком далеко, мать небрежно ухватила его за шкирку и притащила к остальным. Ломион молча сел на ступени, не отводя от них взгляд. — Хисимэ позовет тебя, когда испекут хлеб, — сказал Тьелпе. — Я буду у себя. Посмотрел на отца. "Рано", — отозвался тот. * Четыре месяца спустя. Въезжая в Аглон через северные ворота во главе отряда, Нолофинвэ все же одобрительно улыбнулся. Крепость средних сыновей Феанора высилась над перевалом и одновременно врастала в него, и две стены огромной высоты, с нависающими галереями и башнями, были поистине грозными и неприступными. Как он слышал, Аглон, как и Химринг, были задуманы и рассчитаны Маэдросом, но Куруфин вел строительство, приспосабливая задуманное к действительности, так что перед ним — плод трудов сразу двоих племянников. И он даже величественнее и прекраснее, чем в рисунках и чужих воспоминаниях. Они встречали его вдвоем на ступенях дворца, спустились навстречу — Куруфин в шитом золотом кафтане, безупречный, словно картина, и Келегорм в простой темной одежде, бледный, как после тяжёлой раны. Впрочем, безо всяких как. Приветствие Куруфина было холодным и безупречно вежливым. Так что пришлось ответить, как подобает, со всеми титулами... И только после этого Ноло спросил: — Я сильно огорчу вас, о, безупречные владыки Аглона, если предложу обойтись без лишних церемоний? Они обменялись быстрыми взглядами. — Я надеялся, что ты предложишь это... Верховный король, — Куруфин улыбнулся едва заметно. — Нолофинвэ. — Тогда, Нолофинвэ, что ты хочешь сделать первым, после того как умоешься с дороги — услышать наш рассказ, или увидеть сына Арэльдэ? — Второе. Ноло вытер пыль с лица. Обернулся — жители Аглона подхватывали коней спешившихся воинов, уводили их в конюшни. Поймав взгляд командира своей полусотни, Ноло кивнул ему — и тот обменялся рукопожатием с высоким нолдо в накидке цветов Первого дома. Глупцов, желающих ссор, в крепости Аглон не замечалось. С собой их Ноло тоже не брал. — Где... Она лежит? — На склоне за южными воротами, где мы хороним командиров, — ответил ему Келегорм. ...Мальчик был темноволосым — в мать, и с непривычно темными глазами, какие встречаются порой среди синдар. С южной лестницы дворца Ноло видел, как тот играет со щенком вместе с девочкой помладше, невысокой, белокосой, и движется он медленнее, чем ждал Ноло, и молчит, пока девочка радостно вскрикивает, гоняя щенка за мячиком с ленточкой. А потом словно разом устает, опускает руки и идёт медленно к лестнице, безошибочно — к молодому Тьелпе, и подрастающий щенок гончей вьется у него под ногами, наскакивая и отбегая. — А король уже здесь? — спрашивает мальчик у Тьелпе тихо, косясь на приезжих в синих одеждах. — Да, — сказал ему Ноло. — Я приехал. И пожалел, что поторопился, потому что Ломион замер, не зная, что делать. Только щенок не сомневался — радостно обнюхал новые для себя сапоги приезжих и попробовал на зуб. Ноло присел и погладил его. — Я хотел сразу увидеться с тобой, Ломион, — так он был вровень ростом с внуком, и это казалось правильным. Подумав, Ноло сел на верхней ступени лестницы, и щенок радостно затеребил его перчатку. — Потом я буду говорить с лордами Аглона, но сейчас я хотел... Познакомиться. У тебя чудесная собака. "Хватило же Келегорму нахальства..." — Его подарил Хуан, — сказал вдруг негромко Ломион. И придвинулся немного к Тьелпе и Куруфину, высящимся рядом. Он был плотно закрыт внутри, ни единой мысли не прорывалось. — Хуан? — поразился Нолофинвэ совершенно искренне. — Однажды он принес его... в мастерскую Тьелпе. — А почему туда? — Я там живу. Тьелпе... — Конечно, иди, — спокойно ответил тот, и Ломион тихо исчез. Щенок с топотом бросился за ним в двери. — Он там живёт не потому, что ему пожалели комнаты, — уточнил Куруфин без улыбки. — И в мыслях не было, — Ноло снизу оглядел жилую часть дворца, запрокинув голову. — Зато вопросов стало ещё больше. Келегорм ждал их в Малом зале, разливая вино, и Ноло отметил, что его не было на южной лестнице. Вряд ли случайно. — Прежде чем ты узнаешь то, что не уместилось в письмах, — Куруфин говорил очень спокойно, а Келегорм только сверкнул глазами, — я хочу узнать, что ты предварительно решил для себя после всех писем. Как Верховный король — и как Нолофинвэ. Ноло коротко улыбнулся. — Что Келегорм был в своем праве на своих землях, хоть и поспешил с действием. Что Нан-Эльмот тоже занят поспешно, но требование виры я готов поддержать. И как Нолофинвэ — мне искренне жаль, что это ты снес ему голову и тем лишил меня возможности судить и казнить его самому. — Я допускал, что ты не встанешь на нашу сторону в этом споре, — Келегорм тоже старался быть сдержанным, хоть и получалось хуже. — Не в этот раз. Что главное я не знаю о внуке? Вино Аглона непривычно горчило. Ответил Куруфин: — Он тоже видел ядовитый сад Эола и по памяти нарисовал нам все, что в нем растет. Он не только пострадавший, но и важный свидетель. Возможно, он будет нужен на переговорах. — Это означает для меня поездку к Дориату вместе с ним и возможность быть рядом. Он... Вы приняли его? Вы сами? — Меня он не боится, — усмехнулся Куруфин. — Это не слишком много. — Я снёс голову Эолу у него на глазах, — почти перебил его Келегорм. — И я дал ей слово. Вместе этого слишком много, чтобы ему оставаться здесь! — И недостаточно, чтобы спешить просто от него избавиться, — возразил брату Куруфин, и вот здесь Ноло удивился всерьез. — Что ж, — Нолофинвэ опустился в кресло, — это значит, мне нужно не только уговорить Тингола, что правда на вашей стороне хотя бы по большей части, но и убедить одного очень испуганного мальчика, что я ему хоть немного не чужой... И что сложнее, даже не знаю. А теперь я хочу знать все с самого начала. Даже то, кто на самом деле подарил ему щенка. — Хуан, — Келегорм обновил вино в бокалах. — Как бы странно это не звучало. ...Потом Ноло обязательно поинтересуется, откуда привозят такое терпкое и горькое вино. Слишком оно ему запомнится. Потом он выпьет целый кувшин, сидя на кургане с белым камнем на нем: только профиль и имя, и ничего больше. Потом.