***
Солнце невыносимо жжет спину, давя всем своим весом на тело, будто оставляя ожоги на более прикрытых от света местах. Леви жмурится, прикрывая лицо рукой, отчаянно наклоняя голову вниз, так, чтобы видеть лишь собственную тень. — Черт бы тебя отымел, Ханджи. — Он отворачивается от невыносимого пекла, упираясь в низко наклоненное яблоневое дерево. Изгиб его ствола достаточно высокий, чтобы позволить капитану укрыться под листвой, отлично выступающей в роли преграды от навязчивых лучей. Однако листья все же уже слишком вялые, чтобы выдержать весь их напор, они пропускают сквозь тонкую кожицу свет, образовывая на коже Аккермана чрезмерно простые узоры, завивающиеся на конце. Сентябрь выдался бы слишком теплым, если бы не пробирающие насквозь порывы ветра, вырывающие все желание стоять на улице столбом больше пяти минут. Ханджи весьма убедительно просила Леви собрать оставшиеся на дереве яблоки. Отказ не имеет значения; теперь он здесь, на заднем дворе корпуса. Аккерман терпеть не может яблоки. В особенности те, которые созревают только к октябрю. Чрезмерно сладкие или кислые, они сами не понимают, какими им нужно быть, поэтому если прямо сейчас вы спросите любого торговца на площади, какие яблоки он продает, тот вероятнее всего, лишь пожмет плечами, протягивая плод. Да и ко всему прочему, добрая половина собранного уже к завтрашнему дню станет непригодной для употребления, из-за чего ей придется отправиться на кухню, дабы юные кухарки приготовили сладкую выпечку, кою, забавно, Леви тоже не любит. Круг замкнулся, ему лучше свалить отсюда по-быстрому, пока Зое не опомнилась. Да и плевать. Но почему-то, терпкий, полусладкий аромат яблок, смешавшийся с запахом брожения от фруктов, попадавших на траву раньше, чем их успевали собирать, приятно резонирует с осенним пейзажем и ясным небом. Леви хмыкает, протягивая руку в пожухшие листья. Смотрит под ноги, замечает, что испачкал обувь, закрывает глаза. А Эрвину непременно бы понравилось тут. Именно он спокойно потом оттирал бы эту грязь со своих ботинок, ни слова не сказав, потому что от души насладился покоем и умиротворением этого места. Скучно. Капитан кидает мимолетный взгляд на затворенные окна той комнаты, где сейчас по его расчетам должен быть главнокомандующий. Желание кинуть в стекло одно из этих перезревших яблок, яростно вспыхивает где-то на дне самосознания. Послать все к чертовой матери, стало самым приемлемым вариантом, поэтому Аккерман подхватывает часть своей накидки, с естественным хрустом срывает спелые плоды и, безразлично рассматривая их, кладет одно за другим на тонкую зеленую ткань, которая вот-вот обещает опрокинуть все наземь. Может все-таки стоит понять, почему Смит так навязчиво каждый раз просит принести с кухни яблочные слойки к чаю. Может до него, наконец, дойдет, почему Эрвин так неизбежно сильно это любит. Может это поможет понять самого Эрвина? Сбиваясь и запутываясь в разрезанных на кусочки мыслях, беспорядочно складывающихся в догадки, Леви тянется к той ветке, что немного выше остальных, из-за чего на ней больше красных плодов, чем на иных; солнце собственнически касалось их больше остальных, вот они и раскраснелись. Он едва ли успевает подтянуться на цыпочках и понять, что достать яблоки у него не получается, когда кисть дерева неожиданно опустилась; Леви чувствует кого-то прямо за спиной так, что все тело передергивает. — Не особо у тебя выходит, да? Смит, не прилагая ни капли усилия, опустил ветку, поцарапав руку о маленькие сучки, чувствуя, как ранки щиплют и жгутся. Аккерман замирает, потому что действительно успел испугаться, почти выронив яблоки. Он отлично чувствует, как Эрвину пришлось прижаться к его спине, дабы тот смог сорвать плод. Леви уже не может решить, где осенний ветер, касающийся его шеи, а где дыхание стоящего позади Смита. Капитан едва ли отличается от яблок с той самой чертовой ветки, такие же розовые. — Срывай быстрее, я не буду вечно ее держать. Слова обжигают, словно Леви провинился в чем-то, поэтому незамедлительно снимает яблоки, путаясь в веточках и суетясь. Одно незаметное движение, спровоцированное неизменно смущающим присутствием Эрвина, которое тягуче растекалось по всему телу отвратительным ощущением тревоги, и все рассыпается. Плоды с глухим звуком падают, ударяясь друг об друга, окончательно выветривая последние капельки терпения капитана. — Да ну нахуй. Аккерман пинает то, что упало, поворачиваясь к главнокомандующему: — Вот и сам собирай свои яблоки гребаные.- Он резким движением указывает на них, осекаясь, как только заметил, насколько близко оказался к Эрвину. Смит такой прекрасный в этой его манере и серой, почти голубой, тени, которая еле прикрывает его. Такой живой и настоящий, что задохнуться можно. Кажется, его вовсе не смущает такое положение дел, в частности то, что их с Леви тела были близко. Будто даже дышать тесно, воздуха не хватает, то ли от очарования, то ли из-за ветра. Леви не успевает повнимательней вглядеться в его красивые глаза — Эрвин первый сдвигается с места и, обходя капитана со спины, присаживается в низ, на колючую траву. — Забудь, Ханджи все равно в город пойдет, пускай там купит. Он тепло улыбается, наклоняя голову, всматривается в лицо Аккермана, который повернулся в его сторону. Хлопает по месту рядом с собой, вытягивая ноги. — Если я испачкаю брюки, к прачкам сам понесешь, — хмуро отводя взгляд, Леви садится рядом, опираясь спиной на старый ствол дерева. Здесь, под низко пустившейся пожелтевшей листвой, существует совершенно иной мир, проповедующий только эту сентябрьскую свежесть и запах яблок. Так тихо, что сердце будто слышно, будто слышно как мысли пробегают в голове какими-то кусочками, смешиваясь с одним лишь именем того, кто сидел в сантиметре от капитана, с кем едва ощутимо касалась его рука. Эрвин прямо как праведник, сидит себе тихо под деревцем, слушает ветерок, любуется травкой, однако же Аккерман уже давно взрастил сомнения на этот счет. «Ты же еще хуже меня будешь, да, Эрвин?» Верить в это отвратно. Он и не верит. Лишь думает, забивая в себе голос разума. Волосы у Смита такие пшеничные, прямо как поля во внешних землях. И развиваются они так же; они в точности, как и рожь подвластны ветру, и теперь попадают ему в глаза, щекоча лоб. Он прикрывает веки, пряча от мира плещущиеся волны в его глазах, вдыхает очень глубоко, до боли в легких. Леви взгляд оторвать не может, поэтому отвлекается на фрукты, берет красное яблоко. Его кожура почти горячая из-за солнца. Она приятно пахнет сладостью. Капитан откусывает кусочек, уже зная, что ему не понравится. Морщится. — Кислятина. Как ты ешь их? Яблочный сок стекает по его кисти, огибая неровности, оставляя след на тонкой, совсем незагорелой коже. Плод оказался слишком кислым, несмотря на внешний вид; именно то, почему он их и не любит. Эрвин тихо усмехается, забирая фрукт, замечая, как Аккерман предпринял попытку возразить, но не вышло. Тоже откусывает кусочек. Смеется. У Леви сердце екнуло, почти останавливаясь. У этого поганца даже смех невообразимо идеальный. Звучный и тихий. — Оно недоспелое, — изящным движением руки он поворачивает яблоко другой стороной, с которой оно было совершенно зеленое. Черт. Леви удивленно распахивает глаза. Он что, даже яблоки идиотские как следует собрать не может? Сжимает ладонь, чувствует липкость из-за сока. Машинально подносит к губам, слизывает его, недовольно хмыкая. Эрвин без утаения открыто смотрит на этот процесс, откинув фрукт в сторону. Очаровательно улыбается, тянется в карман и тихо говорит: — Салфетку? — А раньше не мог сказать? «Так не интересно» — одними губами проговаривает Смит. Леви либо кажется, либо его неоспоримо идеализированный портрет Эрвина начинает трескаться, обретая реальные черты. Капитан начинает чувствовать себя преданным.***
Насколько он помнил, сентябрь всегда был любимым месяцем Эрвина. Окна в его кабинет распахнуты так широко, как он позволяет себе лишь осенью; если перекинуться через деревянный подоконник, дабы позволить легким, наконец, ощутить прохладный осенний воздух, слепленный с запахом полу гнилой листвы жеваного цвета, упасть вниз совсем не составит труда, даже, несмотря на то, что окно не такое уж и большое. Шторы трепетно путаются, сплетаются и вбрасываются в теплое помещение, не в силах перечить сильным потокам грубого ветра. В комнате слишком светло; если бы Леви не зашел, было бы еще ярче. Эрвин расслабленно, почти вызывающе спокойно, то ли сидит, то ли лежит на сером диване с мягкими подушками. Ему как всегда тихо и все равно, тем более что он знает: в послеобеденное время, где-нибудь около четырех часов, весь корпус либо в городе, либо все еще разбирается на кухне, лениво задвигая стулья, намеренно заставляя их царапать засаленный пол деревянными ножками. Почти весь, кроме Леви — поэтому Эрвин даже и не подумал кинуть взгляд на слегка приоткрывшуюся дверь. Ни один образ мысли не возбудил его желание повернутся, и действительно просто посмотреть на вошедшего. Аккерман привык, оттого и не ждал, что ему придется упираться в близкий взгляд, давящий на сознание. Комната и без того небольшая, умалять ее маленькое достоинство в квадратных метрах являлось отличным заданием для тишины, которая как обычно, совсем как ненужная, замирает где-то в углу. Время приобретает безликое олицетворение череды одинаковых дней, однако каким-то образом, эти маленькие, нагло отнятые у порядка, встречи выбиваются из хмурого строя. Приобретая видимость быть желанными, они повторяются чаще, чем стоило бы, урезая промежутки между собой от нескольких дней, до, порой, нескольких часов. Леви уверен, что находится в кабинете так долго, как это делает Эрвин, плохо для здоровья, потому что с безумно бредовыми идеями, вечно снующими вдоль и поперек головы главнокомандующего, это не составляло труда подтвердить. К тому же этот холодок, гуляющий по комнате так же развязно, как гарнизон по борделям, ничуть не служит ему на руку. Он чувствует, что если приложить ладонь тыльной стороной к мягкой щеке Смита, то без сомнений сможет ощутить бездушный след ветра на красивой коже. — Только не говори, что ты ждал меня, — капитан кидает мимолетный взор на маленький столик возле того самого окна, открытого на распашку. Чашки аккуратно занимают свои места на блюдцах, едва касаясь позолоченной кромки. В голове пролетает потрескивающий звон хрусталя, разбиваясь о безмолвие собеседника. — Даже не думал. Эрвин легко отталкивается руками от пластичной поверхности, вставая на ноги. Как всегда выше, и как всегда Аккерману приходится слегка поднимать голову, дабы со всей уверенностью ответить на явное упущение природы в виде его невысокого роста. — Тебе не стоит мешкать, скорее садись за стол, Леви, — Смит, внимательно указывает на стул взглядом, пододвигая рукой маленькую кружку к той стороне, где он должен сидеть, ровно такую, к коим капитан питал наивную симпатию; настолько несерьезную, что сомневаться в ее необходимости было бы грехом. Леви, наконец, утроившись на удобном стуле, по привычке, положив ногу на ногу, даже не задев стол, взяв в руку чашку; отметил, что края все еще горячие, а пар, устремляясь вверх, приятно обжигает нежную кожу ладони. Теплый воздух, встречая помеху на своем пути, проявляет великое малодушие, растворяясь, оставляя после себя лишь влажное касание, согревающее одним присутствием. Придти к выводу, что Эрвин заварил чай за несколько мгновений до прихода Аккермана, однако, грело больше. Ветер вновь вкидывает свое неосязаемое тело в помещение, прозрачный тюль, почти светящийся под этими лучами незыблемого солнца, впутывает в свои призрачные объятия Леви. — Черт, Эрвин, ты не предупредил, что у нас на десерт пыльные шторы. Он недовольно двигает рукой, убирая помеху от лица; давится снисходительной улыбкой Смита, которая так опрятно выглядит на его свежем, совсем обычном и приземленном, лице. Настолько аккуратно, что капитан переводит взгляд на новую скатерть, затыкая в себе неуверенность, в которой он путается лишь под давлением этих стен. Леви не ненавидит людей; это пугает. Особенно у него нет неприязни к своим ребятам: это еще страшнее. И уж тем более он не мог применить слова — «лучше бы тебя не было» — к Эрвину. А вот это уже до усрачки. Ему стоило бы давно отринуть все пути к привязанности и необходимости следовать за кем-то. И все же, не выходит. Мозг уже понял все свои слабые места, теперь умело тыкая пальцем прямо в эти недостатки, вызывая холодную боль в висках; однако что-то помимо разума, не менее ловко прекращает эту пытку. Вместе с этим разливается приятное чувство удачного самооправдания, когда действительно вышло найти себе цель и мотивы для такого живого желания натыкаться на одни и те же грабли по пять раз на дню. Смит незаметно ставит чашку на место так, что даже хрустальный стук не посмел выдать этого, и, едва ли отводя взгляд от собеседника, произнес: — Давай я закрою. Он без капли сожаления тянется к створке, кое-как дотягиваясь до нее пальцами, отчаянно не желая вставать. Аккерман уже отлично выучил, что бесконечная любовь Эрвина заключается в доверии и открытых пространствах, просто смешно смотреть на то, как он, перешагивая свои предпочтения, выбирает самого капитана. — Оставь, — Леви жмурится то ли от солнца, то ли от смятения: теперь он вынужден терпеть этот сквозняк не только в кабинете. Зато чай вкусный, черный и терпкий. Совсем такой, как всегда; совсем не идеальный, совсем не плохой, совсем такой, каким его заваривает только Эрвин только для Леви. И уже вроде почти ничего не раздражает. Чувствовать на языке запах осенней слякоти, ощущать, как легко путаются волосы, не в силах противится властным потокам воздуха, понимать, что скоро чай закончится — все это сложилось в единую картину умиротворения, которую вершил главнокомандующий Смит, сидящий идеально напротив, не опуская глаза ни на секунду от Аккермана. Блядство какое-то. Лицо у него довольное, даже слишком, почти приторно, особенно для человека, который гоняется за целиком и полностью неосязаемой целью. Или она является таковой только для Леви?.. Капитан замирает, словно впервые подумал о чем-то настолько понятном и ясном. Сердце ускоряет свой ход, напрасно вызывая дрожь в пальцах, которые уже достаточно замерзли; он даже не старается его успокоить. Лишь прикрывает глаза. Смотрит прямо на него, задевая свое самообладание, вновь доверяясь какому-то тупому чувству, надеясь, что в этот раз он придет к ясному умозаключению. Но Смит лишь, подпирает голову ладонью, удобно устраиваясь на ней. Леви бессилен. «Эрвин, чертов ты говнюк, я не понимаю, что у тебя на уме… Я тебя не понимаю»***
— Ну и зачем ты торчишь здесь? Мы тебя обыскались, ты, между прочем, не сбежавшая невеста. Леви закатывает глаза, хватаясь за тонкие перила, которые весьма небезопасно ограничивали от падения с маленькой крыши. Эрвин приехал из столицы только два дня назад, естественно, что всякие бумажные, и не только, дела навалились на него. — Я понимаю, я сам не в восторге, что тебя таскают по всем этим совещаниям, но вот так пропадать тоже не дело. Смит небрежно подносит руку к виску, поправляя волосы. — Я не сбегал. Леви расслабленно выдыхает. Стоило бы признать, что Эрвин не тот, кто будет кидать все так просто. Точно, только не он. Аккерман виновато поджимает губы и становится рядом. Главнокомандующий стоит, слегка пригнувшись, едва перекинувшись через ограждение. Он выдыхает через рот, выпуская пар; на улице уже слишком холодно. Скоро зима, страшно почему-то становится. В расслабленном теле Смита буквально на секунду проблескивает то, что до смерти пугает Леви. Ему же наплевать на все. Эрвину Смиту глубоко насрать на то, что творится сейчас в городе. Быть не может, он же буквально богоподобное олицетворение альтруистической веры в человечество, бескорыстного преследования цели, ради которой погибает ежемесячно десятки солдат разведки. Но ощущение настолько призрачное, что зацепившись за него однажды, забываешь сразу же. Аккерман тяжело сглатывает, надеясь, что показалось, не в силах вновь уловить это мгновенное разочарование. Тучи сгущаются, становится еще темнее; черты лица Смита почти неразборчивы, теряются в пелене. Леви не может дорисовать их, будто не помнит вовсе, а что если… — Дождь скоро пойдет, — Эрвин кратко кивает в сторону грозового облака, но, тем не менее, не проявляет ни единого побуждения уйти. — Если ты хочешь меня выпроводить, так и скажи, — капитан даже не взглянул в сторону неба; смотрит только на Эрвина. Тот улыбается, слышно по голосу: — Напротив. Леви путается в словах. Только самомнение приятно утешает, приглаживая все волны раздражения, вызванные неясностью. И что это значит? Аккерман хочет спросить что-то совсем неважное, когда первые крупные капли разбились о его плечи. Собеседник самодовольно кивает, лишь еще раз указывая на свою правоту. Вода холодная; затекает под одежду, заставляя ощущать, как кожа покрывается мурашками. Хочется оставить все это, просто, по привычке, забить, но капитан стоит как вкопанный, невыносимо точно описывая у себя в голове то, что уйти отсюда будет равносильно побегу. Он уже слишком давно дал себе чертово обещание, что будет следовать за своими собственными угрызениями и догадками до конца; чересчур поздно нарушать его. Леви зашел непомерно далеко, обретая ненужное доверие и еще менее полезную привязанность, оправданную временем и одиночеством. Выходит скверно, по правде-то говоря. Ливень сильный; волосы слиплись, а одежда, особенно на Эрвине, насквозь промокла. Ткань рубашки слишком тонкая; стоит ее едва намочить, как прилепившись к телу, она станет вовсе бесполезна. На нем нет накидки, тело без остатка пожертвовало себя безразличным потокам дождя и ветра. Леви чувствует, Эрвин скрывает что-то. И скорее всего, именно это и является причиной отвратительно тошнотворного настроения Аккермана. Причиной того, почему ожидания так стремительно ломаются, почему ему не по себе. — Зачем ты делаешь все это? Леви неожиданно резко подходит ближе, вытирая воду с лица. — Зачем? — Смит усмехается, заранее, зная, что смешает умелую ложь с истиной, — Наверное, это то, что называется мечта. Как же его заебало это нескладное «ради мечты». Эрвин впал в крайность навязчивой привязанности, ему до отвращения страшно говорить Леви правду, цена непомерно велика; и он вновь не в силах поставить на стол все, проявляя готовность послать к чертовой матери весь мир ради своих чувств и ожиданий, пряча на самом дне сердца самое дорогое — веру и преданность Аккермана. Смиту легче рассказать все Эрену или Ханджи, чем раскрыть всю правду капитану. О какой победе может идти речь, если самое нужное, что существует в его жизни, стоит прямо перед ним, загибаясь от страха перед разочарованием и предательством, от нежелания верить в то, что идеал окажется пошлее самого нелицемерного олицетворения грехопадения. Если ради своих целей, он использует предлог — спасение всего человечества. Если он сам уже не знает, ради чего именно погибает. Если он готов отказаться и от этого «самого желанного» ради той самой «мечты». Или уже не готов?.. Главнокомандующий Смит отчаянно борется с маленьким Эрвином, выбирая нечто среднее, оставляя свободу для обоих зол. Эрвин протягивает руку к волосам Леви, поправляет их, ощущая, как тот дрожит всем существом. Смит почти видит, как сильно виноват перед ним. Хочется прикоснуться к его лбу теплыми губами, зная, что тот промолчит и не оттолкнет. Хочется попросить прощения. Хочется в очередной раз показать, насколько он важен. — Что ты хочешь от меня услышать, Леви? Вопрос звучит не по-настоящему сухо, голос почти неживой, такой, как если бы его не было вовсе. Это режет по сердцу. — Правду. Аккерман не желает больше слышать эти надуманные версии истинных намерений Смита, которые гуляют по всему корпусу, по всему городу. Которые придуманы специально для других, специально для него. Которые не имеют ровным счетом ничего общего с настоящим. — Ты меня уже заебал, слышишь? Леви одергивает себя, когда ощущает бешеное желание схватить главнокомандующего за воротник насквозь промокшей рубашки, которая полностью просвечивается. Он видит абсолютно безмятежный взгляд Эрвина, смотрящего на него слегка сверху, совсем немного опустившего подбородок; этот подонок совершенно такой же, как и всегда рядом с ним. Аккерман с дрожью выдыхает, опускает голову и расслабленно утыкается ей в грудь Смита. Он не скажет ему всю правду прямо сейчас, и Леви это принимает. Капитан чувствует лбом тепло тела Эрвина, как обрывисто, но, тем не менее, спокойно он дышит, ощущает влагу одежды, которая пропиталась едва различимым ароматом одеколона, смешавшимся с осенним дождем. Какой его образ настоящий, а какой призрачная иллюзия? — Я обещаю, когда ты узнаешь, тебе уже не придется меня ненавидеть. Эти слова, сказанные настолько тихо, что даже если бы дождь в мгновенье прекратился, услышать было бы сложно, проскальзывают мимо Леви, так отчаянно ищущего искренности. Ливень почти прекращает вмешиваться в размышления, прерывая их своими холодными объятиями, когда Эрвин невесомо касается замерзшими и мокрыми ладонями невыносимо мягких щек Леви, когда, едва успевая перевести дыхание, он приподнимает его лицо и заботливо прижимается сухими, обветренными губами к виску Аккермана, закрывая глаза. — Спасибо. Леви проглатывает это его «спасибо», жмурясь, будто его глубоко резанули, будто выплюнули ему в лицо всю его заботу. Сжимает в руках рубашку Эрвина, прячась в его глазах. Дождь прошел. Он и не заметил. Небо совсем чистое, будто и переживаний не было, и боли тоже. Капитан даже не взглянул на луну, только на белую кожу Смита, которая под серебряным равнодушным светом становится еще более несуществующей; словно все это лишь иллюзия, будто тот сейчас распадется на сотни сожалений. В последний раз он смотрел на небо в звездах ровно за пару дней до их первой встречи. Теперь, то небо утеряно навсегда в пелене лет и воспоминаний; скоро Леви начнет забывать. Перед ним стоит иное воплощение всех надежд и веры. И он верит, что это ненадолго, верит, что скоро и этому придет конец, и теперь Аккерману остается лишь надоедливо хвататься за оставшиеся дни наслаждения.***
Кто же знал, что Эрвину осталось меньше шести месяцев, кто же сказал Леви, что времени у него больше и не осталось, кто же позволил ему вмешаться в вымышленный другими ход реальных событий, кто же предвидел, что осень больше не повториться для него никогда, кто же… — Я же все понимал, — задушенные рыдания застревают в сердце, когда Леви, не выдерживая собственного веса, падает на колени, — Я же… Песок в море колючий и шершавый, кажется, капитан разбил колени в кровь. Они болят еще больше, когда вода из моря касается их. Солнце слепит глаза, шум воды звенит в ушах, смешиваясь в один пугающий гомон со стуком сердца. Леви опускает голову, смотря сквозь волны. Эрвин остался там совсем один. Уже холодный и бледный, уже совсем бездушный, совсем мертвый. Аккерман не узнает в нем Смита. Он не находит ничего общего с тем, что он знал и желал. Ему взаправду, совсем как тот и сказал, не пришлось его ненавидеть. Неважно, предполагал он такой исход или же нет; смысл остается тем же. Леви словно не помнил, и если бы его спросили, он бы ответил, что Эрвин никогда не говорил подобного, но стоя на коленях перед уходящим, перед своим главнокомандующим, своим другом, своим возлюбленным, эти слова разрезают его. Они навсегда остаются в голове с запахом одеколона, дождя и горькой осени. Леви мгновенно читает в глазах Эрвина все, что раньше не давал узреть страх перед собственноручно построенными предрассудками и портретами. Смит никогда не был идеалом. Он никогда не хотел спасать утопающих, это не его рук дело, он никогда не желал ценить отданное, ибо оно уже заранее числится потерянным, он никогда не собирался жертвовать собой ради того, что не стоило его жизни. Он жил ради себя и своей гребаной вины, замаскированной под ту самую мечту. И сейчас он лишь спорит с построенным за эти года действительно хорошим исходом. Эрвин не может себе позволить жертвовать жизнями любимыми им людей, он либо чрезмерно эгоистичен, либо до последнего выбирает роль главнокомандующего, отказываясь от пренебрежения прежде сделанными жертвами и потерями. Сам Смит выбрал бы первое. Леви не выбирает ничего. Он так и не понял до конца, кто такой Эрвин Смит, он так и не сумел принять собственные догадки. Аккерман лишь немного, совсем незначительно почувствовал себя преданным, когда увидел в полумертвых глазах нужного ему существа то, что тот самый человек готов пожертвовать собой, что все, что он делал прежде — лишь ради себя, и даже на эту смерть он идет только ради себя. Он все еще не готов терять Леви. Он пожалеет о своей гибели, но главное, чтобы все, что будет после, запомнил капитан. Может, он потом перескажет. Аккерман не может видеть его глаз, когда осознает, что Эрвин ждет, когда он сможет помочь ему принять уже решенное в его голове. — Иди, — впервые с надрывом в голосе, специально шепотом, чтобы не дрогнуть, тяжело проговаривает Смит, когда Леви в последний раз нервно хватает его за мизинец, не в силах уйти прочь. — Я не могу, — капитан отчаянно задирает подбородок, чтобы внимательней увидеть блестящие глаза Эрвина. Он давится слезами, когда видит: они потухли. Эрвин больно толкает его в спину рукой, когда садится на лошадь; ему не менее больно. Очень страшно для обоих, наконец, понять какую цену имеет любовь. Последнее, что он услышал от него: были слова благодарности, а чуть после просьба уходить. Отличная причина возненавидеть себя еще больше. А теперь Леви снова стоит на коленях, прокручивая в голове те самые послеобеденные чаепития. Он снова что-то вспоминает, утопая в духоте собственного сознания. Аккерман путается в настоящем и будущем, он не знает, какое время применять к Эрвину, он не знает, как вспоминать его без слез. Перед ним плещущееся море, которое так идеально умещалось в глазах Эрвина. Никакой нужды в том, чтобы оно появлялось вне их темной кромки, не было. — Блядь, — Леви бы закричал, он почти смог, если бы не увидел потерянное лицо Ханджи, смотрящей за горизонт, — Это совсем не то, чего я хотел. Ей не больней, чем ему. Затылок Армина, стоящего чуть впереди, ловящего воду в обе ладони, почти походит на то, как лежали с утра волосы Эрвина. Если Леви сощурит глаза и посмотрит на него сквозь яркие лучи едва взошедшего солнца, он увидит, как Смит, наконец, обрел желанное. Аккерман облизывает дрожащие губы, чувствует соль морской воды, не отличая ее вкус от ощущения слез на языке, которые непременно точно стоят в глазах. Осень больше не повторится, ее больше не существует в рамках понятий. День не наступит, несмотря на то, что солнце высоко в зените. Его держит лишь данное наскоро обещание, которое вполне может на время, почти на мгновение, предстать призраком Эрвина. Когда-то Смит рассказывал Леви, что, несмотря на то, что мы видим свет звезд, они могут уже давно не существовать. Это было в ноябре. Теперь Аккерман несильно отличается от той самой звезды, светящей высоко над головой Эрвина. Может, хоть в чем-то он теперь окажется к нему ближе. Голова кружится; свежие яблоки, черный чай, мягкие подушки и белые простыни, запах духов, голубое сияние, наспех приготовленные булочки, мягкие касания рук под столом, дождь — образы путаются в его голове, собираясь в кричащее: «его больше нет». — Ты ебаный мудак, Эрвин Смит. И снова и вновь, капитан слышит в голове слова не озвученного прощания, того самого, что они не успели друг другу сказать. — Мы дадим вам возможность выиграть, — Смит зачем-то улыбается, Леви хочется ударить его так же сильно, как и обнять. — Она не нужна мне без тебя. Что мы будем делать после…- Аккерман дергает его за плащ, беспощадно ломая свою веру в главнокомандующего, — после твоей чертовой смерти. Эрвин едва вздрагивает. Он испытывает то же, поэтому подло использует свое преимущество, приказывая отряду идти на смерть ради всего человечества в лице Леви и еще восьмерых солдат. — Вот и все, нам нужно идти, — Ханджи мягко касается плеча Аккермана, заботливо опускаясь в воду рядом с ним. — Куда? Некуда же идти теперь. Он теперь в жизни не сможет вернуться обратно. — Нам надо, Леви. Ханджи лишь указывает на необходимость, избегая ответа, который она сама не в силах найти. А они оставили его в каком-то доме. Они даже тело забрать не смогли. Они ничего не смогли. Леви слышит слезы Зое, когда садится рядом с телом. Ему хочется лечь рядом, обнять и уснуть так, чтобы проснутся от невесомых поглаживаний по голове. Однако он лишь наклоняется к нему, проводит рукой по лбу, вытирает кровь. Обнимая холодный труп, прижимаясь губами к уже совсем чужим синим губам, которые отныне не ответят, он впервые ощутил — теперь навсегда один. Гладит его волосы, поправляя выбившиеся прядки, обводит рукой неправильную линию скул. Застегивает все пуговки на его форме, приводя в порядок награду и все кармашки. Отряхивает собственную накидку, в которую он собирал яблоки, и прикрывает ей уставшее лицо Эрвина. Теперь он не услышит его теплый голос, редкий смех и его умелое произношение его имени. Леви делает первый вздох без него. Он задерживает дыхание, чтобы подольше оставить в теле кислород, попавший туда еще при жизни Эрвина. Он не хочет дышать дальше, но слишком сильно ударяет по груди, отдавая честь по-настоящему последний раз, выбивая из легких воздух, разнося всю боль по грудной клетке и сердцу, передавая ее душе. Закашливается, и понимает, что после тех уютно теплых дней во внутренних землях каждый день был последним; время беспощадно догоняло смерть. Прошло ровно три вылазки. Ровно семьдесят пять солнечных дней и сто пять пасмурных, из которых еще половина дождливая. Ровно сто совместных обедов. Примерно дюжина ссор в отряде и пара потерянных повозок. Примерно сотня потерь среди товарищей и близких. И миллионы прощаний. И ровно одна минута, когда Леви не смог отговорить его ехать. Но все это уже прошло. Потому что теперь от жизни до смерти Смита его отделяет уже десяток вздохов. Вставая с колен, идя обратно к лошадям, оставляя за спиной бескрайнее море, Леви окончательно признает, что по-настоящему живой он остался в чертовой комнате, на кровати рядом с покинутым всеми Эрвином. Он в последний раз оборачивается. Глубоко вдыхает, совсем так, как умел только Смит. Не выходит. Воздух сдавливает неожиданно пришедшее в голову; уже к зиме Аккерман начнет забывать мелкие детали во внешности Эрвина. Как лежали волосы сбоку, какие были ресницы, совсем светлые или все же более серые, как он улыбался по утрам, как он раздраженно двигал плечом, как устало потирал переносицу, как снисходительно кидал улыбку в сторону разгоряченного капитана во время ссор. Через год лицо Эрвина и вовсе оставит его, портрет в коридоре корпуса написан скверно, Леви будет не в силах вспомнить его глаза. Это разбивает его. Надежда, что он не доживет до того момента, когда образ Смита навсегда расплывется в сознании, зарождается на самой поверхности. Леви поправляет на себе накидку Эрвина, которую обменял со своей. Она велика, Ханджи сразу подметила это, отворачиваясь, чтобы скрыть слезы. Аккерман садится на лошадь, едет впереди всех. — Так, все-таки тот сентябрь взаправду был последним…