Рейн в жилах

      Меттерних ненавидел её дом. Ненавидел его тёмные, давящие стены, дышащие сыростью прошлого. Ненавидел её. Сотню… Нет, тысячу! Тысячу раз он пытался избавиться от неё, сжигал её письма, возвращал подарки. Но она была настойчива и никуда не исчезала. Скорее даже наоборот: заполняла собой всё, такая красивая и элегантная. Такая губительная.       — Ты звала. Стоит признаться, мне было тяжело выкроить время. Слишком много всего мне нужно решить и сделать, — объявил Меттерних, усаживаясь в кресло напротив.       — Так и скажи, что просто не хотел приходить. — Её кроваво-красные губы растянулись в улыбке. Как кровь на мраморе? Кровь тех, кто погибал в бесконечных войнах. Кровь тех, кто погибнет в будущих.       — Увы, — Клеменс обходительно улыбнулся, — слишком много работы.       «Слишком много тебя», — хотел на самом деле сказать он, но почему-то не решился. Не страх же это, в конце концов? Не может он, сам князь Меттерних, бояться! Но Клеменс не знал, как ещё объяснить дрожь похолодевших рук и необычную спутанность мыслей.       — Ты можешь пытаться обмануть весь мир, но не меня.       — Я знаю, но слишком уж велик соблазн обмануть историю, Вена.       — Вот как ты заговорил? — рассмеялась она, знаком приказывая пересесть к ней.       Исполнять её приказы и капризы, такой величественной и древней, всегда было тяжело, и все силы Клеменса тонули в её жестокой любви. Иногда он задумывался, а может ли быть любовь ей подобных иной? Тогда Меттерних наблюдал за всеми: за правителями, дипломатами, военными, за учёными и творцами, за торговцами хлебом и крестьянами. Она любила и их, но никто из них не был с ней свободен. Каждому она дала своё бремя и своё ярмо любви к ней.       — Слишком много мыслей, Клеменс, и слишком мало слов. На тебя это так не похоже, — прошептала Вена, мягко целуя его. Губы касались холодным мрамором, белоснежные руки давили сильнее любого камня. — Ты можешь думать обо мне, что хочешь, но в первую очередь я женщина.       — И, стоит заметить, самая прекрасная. Твоя красота затмевает разум, а элегантность не оставляет равнодушным. Однако красивых и элегантных много, но твоё величие… Твоя история…       — Это тебя не слышит Париж, — рассмеялась Вена. — Можешь не пытаться очаровать меня, Клеменс. Мне почти тысяча лет. Я знала многих и многих любила. И многих в конце забрала себе.       — Боюсь, в конце я буду принадлежать истории, а не тебе.       — Я и есть история.       Клеменс чувствовал её холодное, безжизненное дыхание на своих губах, и ему думалось, что ещё мгновение — и Вена вопьётся зубами прямо в его лицо. На этот миг она показалась безумной и дикой.       — Знаешь, Меттерних, ты мне почти наскучил. А это опасно.       — Вот как? Не ожидал, не ожидал… Разве могу теперь наскучить? — Клеменс улыбнулся, скрывая неожиданно дрогнувший голос: Вена любила его пугать, но сегодня она была особенно устрашающа. Меттерних невольно поёжился: он не знал, как далеко сможет зайти его неустанная любовница в своих играх в кошки-мышки, где она ловила, а Клеменс бегал. И всегда попадался. И почти ненавидел её за это.       — Наглец! Ты сам не свой. — Вена расхохоталась, и её смех неприятно отдавался от стен едва слышным эхом, рыча в бесконечных коридорах особняка. — Я поторопилась… С выводами. Таким ты со мной ещё не был. Клеменс, Клеменс… Зря ты пытаешься меня обмануть, сказала же уже… Ты всё равно будешь мой, а иначе…       — Что, отправишь вслед за Кауницем? — усмехнулся Клеменс.       — Ну довольно разговоров! — миролюбиво улыбнулась Вена, игнорируя его выпад. Но по её взгляду Меттерних понял, что ей просто наскучило это перебрасывание фразами. Вена была отличным игроком, бившим словами метко, в самую суть. После таких дуэлей Меттерних ощущал себя опустошённым. Раз за разом одно и то же. С Веной он всегда чувствовал себя бессильным, уставшим, растоптанным.       Вена легко потянулась к воротнику, и Клеменс ощутил, как последние силы покидают его, как его воля слабеет, и на её место приходит чужая. Вена всегда делала так, как хотела сама, каждый раз лишая его всяческих сил. И ей всегда оказывалось мало.       — Ты ведь знаешь, что я заберу у тебя всё, что ты любишь, — прошипела Вена.       — Увы, — улыбнулся Клеменс. — Не всё. Тебя у меня заберёт время. Как и Рейн, что течёт в моих жилах.       — Потому что я так решила, — фыркнула Вена, с презрением отодвигаясь от него. — Здесь ты всего лишь чужак с Рейна, напыщенный и самовлюблённый. Я не забыла, как ты заигрывал с Парижем, так и знай. Я всегда вижу тебя, слышу каждое твоё слово, каждый твой вздох. Ты гордишься Рейном в своих жилах? А кто, кто дал его тебе?       — Уж точно не ты, — усмехнулся Меттерних, но его улыбка растаяла под звонким смехом Вены. Отвратительно. Она отвратительно часто смеялась, наслаждаясь своими победами.       — А кто, если не я? Клеменс, ты забываешь одну простую истину. Я и есть Священная Римская империя. Здесь всё решаю я.       — Австрийская империя, — поправил её Клеменс. — Твоё могущество не может быть вечным, тем более с такими-то взглядами. Я не знаком, ни с Будой, ни с Пештом, ни с кем-либо ещё из тебе подобных, но они тебе ещё не ненавидят? А Петербург?       — Молокосос.       — Вы бы составили отличную пару, — фыркнул Меттерних, отпивая вино. Рейнское. Она заранее знала, о чём они будут говорить. А может, и видела…       — Так значит, ты мне и парадное надгробие выбрал? — усмехнулась Вена, но как-то мрачно, немного рассеянно. Так, как никогда прежде.       — Всего лишь новое платье. У меня скоро приём, и я был бы счастлив видеть тебя там, — отозвался Клеменс, наполняя её бокал вином: Вена не любила, когда кто-то из слуг мог услышать их разговор, поэтому всегда отсылала их.       — Какая большая честь! Сам князь Меттерних приглашает меня. А ведь только что хоронил!       — Если я похороню тебя, то мне придётся застрелиться следом, — прошептал Клеменс, осторожно целуя её. — Я же… — Он замялся. — Я же так привязан к тебе.       Вена только усмехнулась, отвечая на поцелуй, а про себя подумала, что хороша привязанность. Почти цепи. Она знала, чем надо привязать его к себе, какими узами, и далеко не брачными, а почти что кровными, чтобы Меттерних, выписанный тонкой акварелью и заточённый не хуже любого меча, навсегда был её и только её. Всё было просто: дать ему свою кровь. Но не ту, дикую и дающую власть над всем живым и мёртвым, даже над ней самой, а другую, почти родную ему и оттого губительную.       Просто влить бурлящий Рейн ему в жилы.