прости меня, моя любовь

Осознание того, что ты натворил - самое страшное, что происходило с Сергеем за всю его жизнь, за исключением самого себя. С одной стороны он не до конца понимал, сколько людей все-таки погибло из-за него. Как таковой вины за свои теракты он не чувствовал, рамки морали у него в сознании сдвинулись еще задолго до этих ужасных событий. Страшнее то, сколько может еще погибнуть, когда теперь он один в своем сознании. Страшнее видеть того, кто чуть не погиб из-за него перед собой. Он заботится о тебе, уменьшает дозы таблеток, чтобы ты не был как овощ. Кормит тебя, содержит непонятно на какие деньги и смотрит, смотрит, смотрит куда только угодно, но не в глаза. Не в глаза лишь потому, что боится увидеть там желтые линзы, искру безумия, которая означает, что все это: больницы, восстановление, интубация, спасение - было зря. Знать, что твои руки стреляли в единственного дорогого человека - мучительно. Мучение внутри, свертывает органы в тугой узел, который хочется вытошнить, выблевать и остаться хотя бы абсолютно пустым. Ну, это лучше, чем жить так. Или это из-за таблеток эта тошнота? На самом деле не столь важно, хочется, чтобы это вышло наружу, чтобы ни одной мысли не осталось в голове о том, каким монстром ты был, какой ты беспомощный сейчас и каким бесполезным ты будешь. Выйти тошнотворному чувству помогают каменные стены подвала. В них можно кидаться всем телом, до синяков. Помогает вода из бочки, в которой он моется - если бочку передвинуть ближе к батарее вода нагреется очень сильно, и можно будет вернуть трезвость ума, опустив в нее руки. Или голову. До красноты кожи, иногда до ожогов, если пальцем дотронуться до самого дна. Помогают свои же руки, нестриженные ногти которых можно вбивать себе в ладони в моменты особо тяжелых навязчивых мыслей. Разодрать до крови ими кожу на ногах хочется. Но Разумовский себя останавливает. Если Олег заметит он, наверное, подумает что Сережа агрессивный, что злится на всех вокруг, что жажда убийств не ушла. Как таковой мысли наказать себя не было, все эти действия происходили как в бреду, порыве будто. До серьезных, видных травм не доходило, да и где их получить в четырех бетонных стенах и минимумом для жизни. Поэтому Сергей не замечал всего этого. Синяки, казалось, появлялись от неудобной койки и частого сидения на полу во всевозможных позах. Мелкие ожоги на пальцах он списывал на раздражение от заноз в этой самой бочке. Да, не очень-то правдоподобно, но на селфхарм он бы никогда не подумал, просто не приходило этой мысли. А потом Олег вместе с лавашом и бутылкой воды принес бумагу и несколько кусочков угля (он не принес карандаш потому что боялся Сережу? Зачем он принес это все вообще, у него какие то требования или он сжалился над скучающим Разумовским? Почему он не сказал ни слова за прошедшие две недели? Или сколько прошло? Где они вообще? На дворе зима или лето?) -С-спасибо. Олег закрыл железную дверь. Сережа слышал, как он щелкает под ней зажигалкой и закашливается через пару секунд. -За все спасибо. Я не причиню тебе зла больше никогда, клянусь.-Сев на корточки со своей стороны двери вполголоса сказал он. -Пожалуйста. Разумовский даже не знал, показалось ему или нет, настолько тихим и искаженным был ответ, но... Через три дня Олег, принеся еду вдруг открыл дверь нараспашку, как в тот день, когда Разумовский здесь очнулся. Волков зашел внутрь, ступая тяжелыми берцами почти оглушительно в тишине комнаты, Сережа даже дышать перестал. Олег увидел, где стопочкой сложены листы с рисунками, не поворачиваясь к Разумовскому спиной нагнулся и забрал их. Потом достал из под пальто еще несколько, подобрал с пола уголь и быстро, иногда оглядываясь на Разумовского написал: "Мы рядом с Монголией. Сейчас пятое число, март." и ушел. Сережа не дышал еще минуту. На рисунках были изображены очертания мужских грозных фигур с раскидистыми плечами. Недели спустя Олег с ним заговорил. Тихим, хриплым и горьким голосом. На вопросы не отвечал, просто рассказывал какая снаружи погода, что таблетки скоро перестанет давать. Потом попросил Сережу рассказать о своем состоянии. Не смотрел в глаза, на каждое извинение морщился. До конца "беседы" не убирал руку с кобуры. Сереже казалось, что это все сон. Сердце разрывалось на мелкие куски, казалось, он недостоин даже слышать голос Олега. В эту ночь он впервые за, наверное, год впервые разрыдался. Всхлипывал слишком громко в оглушительной тишине полупустой комнаты, потому и не заметил чирканья зажигалки за дверью. Через два месяца Волков просто пришел в подвал, всучил в руки кофту и отошел к двери, придерживая ее ногой и очевидно намекая выходить на лестницу. Сначала Разумовскому показалось, что его ведут на казнь, что вот сейчас они выйдут и Олег просто выстрелит ему в затылок. Этого не произошло, но Сережа бы и на такой поворот событий не удивился бы, заслужил. Его отвели на второй этаж, впустили в просторную комнату, разрешили выходить в ванную и санузел. Сережа снова незаметно ущипнул себя за руку. В комоде около своей кровати он нашел ручку и блокнот, переписал несколько основных строчек кода вместе, год своего рождения и год рождения Олега, чтобы понять, насколько он вообще в адекватном состоянии. В душе он врубил кипяток, и стоял так, пока не начало темнеть в глазах, а кожа не начала зудеть. В зеркале он увидел лишь себя, в гордом одиночестве и с отвратительной щетиной. Стоп, что? Один? Cергея передернуло, от осознания чуть не упал на пол. Так он наконец-то понял, что все мысли отныне принадлежат теперь только ему. Бритва нашлась, еще одно открытие. Зачем Олег ее оставил? Это же потенциально опасный предмет, очевидно. Доверяет? Или забыл? Сергей просто слабо порадовался на возможность побриться, тем не менее. А потом произошел по-настоящему переломный момент. Вечером Волков вломился к Разумовскому в комнату, упал на колени и... заплакал? Олегу тоже страшно. Стирая грани адекватности и здравого смысла он пошел на пытку добровольно, спасая своего мучителя из Сибири. Видеть его такого, сломанного, больного, безумного и понимающего это невыносимо, волосы отрасли до лопаток, на коже видно все вены и капилляры, и он, такой беспомощный сейчас разлагается изнутри, тянет за собой в пучину безнадежности. Олег не мог его бросить, но так боялся простить. Не было больше ни минуты, когда бы он не анализировал, насколько Сережа безопасен сейчас. Так нельзя, нельзя думать о любимом человеке в таком контексте. Нельзя возвращаться к своему убийце, бездумно позволяя ему отравлять свою жизнь до конца. Но нет никого ближе, чем Серый. Волков бы в пекло за ним полез, и знает это, но от этого легче не становится. Так что все, что остается, это упасть на колени в своих слезах стадии принятия перед своим богом. -Олег... Олег я сейчас сяду рядом, я не причиню вреда, что с тобой? Как только Сергей договаривает эти слова Волков просто сам подползает к нему, хватаясь за его ноги и взвывает, лицом уткнувшись в колени сидящего на кровати Разумовского. Нет, Сереж, это я никогда не причиню вреда. Разумовский в оглушительном шоке протягивает руки к его голове чисто машинально. Машинально же начинает поглаживать его по волосам. -Я...я когда в больнице очнулся сразу подумал о том, где сейчас ты... Я все стадии горя прошел, Сереж. И отрицание было, и гнев... все-все было... На третьей стадии я начал тебя искать. Еще сам дышать не мог нормально, а уже в телефоне гуглил, где ты, и планировал, как тебя спасать. На стадии депрессии я вот был, пока ты в подвале сидел. Не знаю, заметил ты или нет, но я почти каждую ночь стелил матрас около двери и спал прям там. Я знаю, что должен бояться тебя, но я такой же тронутый, мы оба друг друга стоим. Я тебя не боюсь, я себя боюсь. Ну какой- Олег долго и очень сухо закашлялся -какой нормальный человек вернется к тому, кто его почти убил? Вот, мы оба с тобой ненормальные, у нас все всегда не как у всех. Я больше не могу сам себя обманывать, да, я нездорово привязан к тебе, я зависим от тебя, даже если ты прям сейчас свою ручку мне в шею всадишь я не буду сопротивляться. Устал уже. Если я и умру, то от твоей руки. Проснулся Сережа уже один. После монолога Олега они оба свалились на пол, заснули на расстоянии буквально пяти сантиметров друг от друга. Поцелуя с солью слез как в книжках не было. Было два сломанных человека, лежащих на полу, которые не могут смотреть друг другу в глаза. Разумовский не знал, в какой комнате и на каком этаже спит Олег. Это утро было максимально одиноким, все было как будто помутненным. А может это и правда сон, и сейчас он все еще в подвале, пытается угадать какой сейчас месяц? Или это тот древний бог завладел его сознанием, и просто транслирует ему максимально бредовые галлюцинации? В душе взгляд Сергея зацепила бритва. Кажется, пора взять контроль хоть над чем-то: над своей жизнью. Если Волков действительно не может сам его отпустить и забыть, то пора облегчить ему избавление от столь тяжелого балласта, все равно в жизни Разумовского больше нет никакого смысла, он больше никогда не будет счастлив, зная, на что он способен и насколько он плох. Кое-как разобрать станок все таки получилось. Рефлексировать на тему того, что Волков ему сказал, больше невозможно. Каждое слово, каждый, блять, вздох уже был обдуман сотни раз с момента, когда он проснулся. Глубокий надрез не вышло сделать, бритва была дешевая, одноразовая, видимо. Сережа все мучал и мучал свою кожу, порезы опухали, а кровь так и не начинала вытекать ручьем. Ничего у него не получается, даже покончить с собой. Finita la commedia* нахуй. Порезы переходят на ноги, на плечи, ничего не происходит, никаких фонтанов крови и драматичного потемнения а глазах. Взгляд невольно переводится на зеркало. Может, шея? Ну хоть как-нибудь, по сонной артерии штрихом кисти художника, и все. Все. Вообще все. Олег приоткрыл дверь. На лице первобытный ужас. В зеркале они встречаются глазами. Голубые и карие. Что же он наделал, опять. Стыдливо пытается положить лезвие на раковину, но координация движений никакая, поэтому оно просто падает на пол с хлюпающим звуком. Сережа медленно переводит взгляд на упавшую железку. Хлюпнула кровь на полу, не лезвие. Порезы хоть и не глубокие, но их настолько много, что багровая жидкость стекает со всех конечностей на плитку реками. Волков подрывается с места и отвешивает мощную пощечину Сереже. Сережа не обижается, он заслужил. Настолько беспомощный, что хотел просто облегчить Олегу жизнь, а сейчас его тряпичной куклой тащат куда-то сильные руки. "Олег не растерял свою форму" думает Сережа (это максимум, на что он сейчас способен) и глупо растягивает губы в измученной улыбке, пока его тело отмывают от крови чем-то, что очень сильно шипит. Перекись, скорее всего. По закону жанра сделать не удалось, он так и не потерял сознание. Потеря крови была не настолько велика, чтобы это получилось. Все тело ужасно чесалось и болело, он вообще не понял, когда Волков успел его перебинтовать, видимо опыт работы на точках военных действий. А у Олега мир весь в помехах. Он как мантру повторяет про себя "Серый в сознании, Серый в сознании, Серый в"... Долбоеб этот Серый, непроглядный долбоеб. Лежит, забинтованный весь, руку протягивает и тихо-тихо, одними губами шепчет -Чувствуешь, внутри как будто шарики перекатываются. А Волков берет эту руку, пульс нащупать пытается, но кисть Сережина в треморе заходится сильнейшем. И Олег поднимает взгляд, наконец-то смотрит Разумовскому в глаза. И они просто голубые. Просто голубые глаза просто Сережи. Через три месяца Сережа, лежа с Олегом на пляже где-то в Канкуне понимает: Он все-таки счастлив. Счастлив вместе с этим ненормальным. Два улыбающихся долбоеба.