Ночь, джин и немного отчаяния

На втором этаже хлопает дверь в одной из гостевых спален, а потом слышно, как стучат по инкрустированному паркету чьи-то голые пятки. Раньше комнаты для гостей пустовали, а теперь заняты все. В той, чья дверь хлопнула сейчас, обосновался Арти. Но шаги не его, это Кру бродит по поместью в пижаме, шлёпая босыми ногами и обращаясь с дверьми и мебелью без всякой деликатности. В этот раз путь заводит её на кухню, и Джон успевает заметить радость, которая мелькает у неё на лице, прежде чем Кру успевает её притушить. Ей не хочется сейчас быть одной, и она плюхается на табурет у кухонного стола. Пальцы на ногах поджаты от холода, волосы заплетены в две косы: одна белая, другая чёрная. — Нальёшь? — спрашивает она Джона и глядит исподлобья. Джон кивает, пододвигает к Кру вазочку с печеньем и наливает в стакан молока. Кру пьёт молоко, крошит печенье на стол, и улыбаясь каким-то своим мыслям фыркает в стакан, так что молоко льётся у неё из ноздрей. Джон не спрашивает её, почему в два часа ночи она выходит из спальни Арти, а утром, за завтраком, они оба будут делать вид, что этого не было. Джон не спрашивает, а как же Джаспер? Хотя про себя и думает, что чернявый сиротка был бы куда лучшей парой для Кру. Хотя бы потому, что любит её саму, а не всю эту шумиху вокруг. Как-то Джон высказал это вслух и Круэла — нет, не стала сердиться, или кричать, или бить вазы — она просто рассмеялась: — Джо-он, я всё понимаю. Но всё-таки ты мне не папочка. — Конечно нет, мисс, — сказал он тогда с привычной невозмутимостью. Кру допивает молоко, облизывает пальцы. — Джо-он, — хитро смотрит она исподлобья. — Мне бы молока от другой коровки. Джон делает вид, что не понимает. — Джина налей, — просит она уже более резко и нетерпеливо. И когда Джон медлит, Кру сама встаёт с табурета достаёт из буфета, стоящую между столовым вином и яблочным уксусом початую бутылку джина и наливает себе прямо в стакан из-под молока. — А ты будешь? — У меня чай, — Джон усаживается напротив и наливает в белую чашку с золотым ободком остывшую заварку. — Не будь занудой, Джон, — капризно ворчит Кру и подливает ему в чашку из бутылки. — Чай джином не испортишь!.. Иногда мне и вправду кажется, что ты мой папочка, — бормочет она и поднимает стакан в тосте: — За Круэллу де Виль, королеву фриков, аминь! Она опрокидывает в себя сразу полстакана и хрустит песочным печеньем. Джону хочется сказать, что если после выхода из спальни мужчины, женщине нужно ещё накатить, то значит мужчина явно не тот. Но он молчит, потому что Кру попросила его не быть занудой, и ещё потому что в этом есть что-то невероятно уютное, сидеть с Кру на кухне вдвоём, пока она хрустит печеньем и накручивает на указательный палец кончик чёрной полураспущенной косы. Спустя несколько часов, за завтраком он снова будет прислуживать, отдавать распоряжения, и в столовой рассядется вся компания — семья, как это называет Кру, — Гораций, Джаспер, Арти, а она сама будет заливать в себя чёрный кофе и сверяться с расписанием. С нуля поднимать модный дом — это не увеселительное мероприятие, и весь день у Кру расписан по минутам. Но сейчас Джон на время поддаётся иллюзии, что Кру не просто его хозяйка, она — его девочка. — Ты вот знаешь каково это всю жизнь быть не таким? — говорит Кру глядя не на Джона, в стакан. — Не знаешь, — отвечает она сама себе. — Вот Джаспер не знает. Он замечательный, добрый, но он никогда не сможет понять, как это, когда на тебя все пялятся. Я думаю, — почти шепчет она доверительно, — что он тоже считает меня странной. Арти меня понимает… Потому что он такой же. Джон отпивает от своей чашки и морщится, может быть, джином и не испортить чая, но чаем джин запросто. Он глотает эту невкусную смесь залпом, как лекарство, а вместе с ней и все слова, что так просятся наружу. Кто-то становится фриком, чтобы привлечь внимание; кто-то наоборот, чтобы его избежать. Пусть лучше смеются над слишком ярким нарядом и макияжем, но не лезут в душу. А для некоторых чудаковатые манеры — рекламный ход. Как для этого же Арти в его куцей шубейке и ассиметричным макияжем. Небось и имя себе выдумал. Когда-то Джон терпеть не мог таких выпендрёжников, но с годами приходит и мудрость, и теперь мажордом не осуждал дизайнера. Он ему завидовал. Смыл косметику с лица и лак с ногтей, и вот уже можно затеряться в толпе. Джону не так повезло, ему для того, чтобы сохранять нормальность, приходилось прикладывать куда больше усилий. Он не стал фриком, он фриком родился. Да ещё мама, пухом ей земля, назвала его Джованни. Сама она была самой обычной, курносой и белобрысой, с красноватым лицом и заурядным именем, от которого остался только огрызок: все звали её Лиззи. Наверное, ей даже нравилось, что её сын такой особенный и необычный, а о том, как это понравится самому сыну — не задумывалась. Когда Джованни пошёл в школу, он убедился, что это не самое лучшее имя для мальчика, если он растёт в Лондоне. Особенно, когда на Лондон падают бомбы. А проклятые итальяшки объявляют войну Великобритании. И ты можешь сколько угодно доказывать, что ненавидишь макароны и жизнь готов положить за Англию. Всё, теперь макароны ты будешь есть на каждой большой перемене, причём приготовленные по особому рецепту: берёте пачку сухих спагетти, не варите, вымазываете дерьмом и запихиваете в глотку «макароннику». Хотя если бы дело было только в имени, пожалуй, он даже мог бы назвать свою жизнь сносной. Но, увы, этим его необычность не исчерпывалась. Помимо дурацкого имени у него были дурацкие волосы. Слева чёрные как смоль, справа белее снега. Ещё малышом, где бы он не появился, стоило ему стянуть с головы шапчонку, как со всех сторон появлялись направленные на него пальцы, и даже взрослые не удерживались от смеха. А дети побойчее норовили ухватить за волосы и пытались стянуть с его головы «парик». В первый же школьный день мальчишки окрестили его «клоун», и он так привык, что к концу начальной школы уже даже начал откликаться… В конце концов, клоун ничем не хуже Джованни. Краска для волос, как и любая косметика, в послевоенном Лондоне была страшным дефицитом, но недостатка в бритвах не было. Так что в возрасте тринадцати лет Джованни сменил имя на Джон, сбрил волосы и получил свою первую работу. Сначала он был посыльным, потом — лифтёром, потом — коридорным, а к двадцати четырём годам дорос до метрдотеля. Идеального, негромкого, такого, чьё присутствие не ощущаешь. Услужливого, но ненавязчивого. Никогда не дающего оценок постояльцам. Впрочем, в тот памятный день, когда суперлюкс заняли супруги фон Хельмут, удержаться от оценок было довольно сложно даже ему. Они оказались довольно шумными постояльцами. Стоя рядом с горничной над разбитой вдребезги китайской вазой, Джон подумал о многом. Но вслух сказал только: «Это придётся включить в счёт». Так же в счёт пришлось включить заляпанные кровью диванные подушки, шторы, разодранные так, словно о них точили когти гигантские кошки и прожжённый окурками подоконник. Провожать благородную чету Джон вышел самолично, и пока мальчишки коридорные грузили картонки и чемоданы в стоявший у входа в отель шикарный Роллс Ройс, Джон стоял у конторки и ждал, когда барон расплатится. Тот просматривал выписанный счёт с придирчивой скорпулёзностью, и Джон уже приготовился выслушивать претензии, но барон повертел бумагу так и этак, и в конце концов выписал чек. — А чаевые в счёт не включены? — поинтересовался барон. — Чаевые на ваше усмотрение, сэр, — почтительно проговорил Джон. — Ваш визит для нас большая честь! Если хотите, мы зарезервируем для вас с супругой постоянный номер на случай ваших визитов в Лондон. На чаевые он особенно не рассчитывал. Он посмотрел куда-то мимо барона, потому что метрдотелю предписывалось быть уважительным, но не подобострастным. И глазами с клиентами стоило встречаться лишь на долю секунды: пристальные взгляды раздражают и заставляют чувствовать себя неуютно. Поэтому Джон несколько расфокусировано оглядывал холл, почти пустой по случаю позднего часа. Только у дверей в ресторан дежурил портье с перекинутым через руку накрахмаленным полотенцем, да на одном из плюшевых красных диванов сидела усыпанная бриллиантами старушка, дожидавшаяся такси. Баронесса стояла у стеклянного, витринного окна и нервно курила, сбрасывая пепел прямо на ковёр. Одета баронесса была с небрежной элегантностью, но неброско: палевое платье, серый плащ. Из общего образа несколько выбивались солнечные очки, казавшиеся немного неуместные хмурым осенним вечером. — Мне нравится ваш профессионализм, — сказал Барон, выводя Джона из оцепенения. Чаевых Джон тем вечером так и не получил, зато получил предложение работы, от которого он не сумел отказаться. Два дня спустя Джон покинул Лондон для того, чтобы обосноваться в Хельмут-холле. Обязанности мажордома мало отличались от обязанностей метрдотеля: здесь в его подчинении тоже были горничные, и повар, и прачечная, и котельная. А угадывать желания клиентов он научился ещё когда был мальчишкой посыльным. Впрочем, тут было кое-что ещё. Первым же вечером, когда Джон сидел в своей комнате и подсчитывал, что можно уложить в выданную Бароном на хозяйство сумму, дверь открылась и в комнату зашла баронесса. Она села на край постели и обернула к нему бледное лицо: — Тебя зовут Джон. Это были первые слова, которые он от неё услышал. Баронесса провела кончиками пальцев по оправе солнечных очков и наконец сняла их. Джон думал, что глаза окажутся заплаканными. Или что тёмные стёкла скрывают синяк. Но глаза оказались абсолютно сухими, пусть и немного покрасневшими. Они блестели злым голубым блеском. — Джон. — Да, мэм. Баронесса скривилась как от зубной боли. Она была красивой. Слишком красивой для этой скучно меблированной комнаты, для этого блёклого платья и серых элегантных туфель. Она вышла из платья, точно бабочка из кокона. Сбросила туфли. Она стояла абсолютно голая, слегка расставив ноги, как матрос во время качки, и Джон не мог отвести глаз от молодых и упругих изгибов её тела. — Ты сделаешь это? — спросила она, раздражённая его непонятливостью, и Джон не нашёл никаких приличествующих случаю слов и только медленно кивнул. Баронесса положила ему руки на плечи, понуждая снять пиджак. — Запомни, Джон, — сказала она. — Я пришла сюда не потому, что люблю тебя, а потому что ненавижу его. Джон ещё раз кивнул. В горле пересохло. Баронессе было не больше двадцати пяти лет, но в уголках рта уже успели залечь скорбные складки. Расстёгивая его рубашку, сверху вниз, пуговичка за пуговичкой, Баронесса сохраняла мрачную, почти торжественную отстранённость. Но когда с Джона упали штаны, с её губ сорвалось игривое хихиканье. Волосы были двухцветными и там тоже. — Я и не думала, что ты такой особенный, — проговорила она падая на кровать, и увлекая его за собой. И ближайшие пару часов Джон доказывал Баронессе свою уникальность всеми доступными ему способами. Баронесса приходила к нему и после. Потому ли, что ненависть её к барону не уменьшилась, потому ли, что их встречи были для неё действительно приятными. Баронесса вообще была плохой женой. Она не желала выполнять правила, и всё время требовала чего-то возмутительного и невозможного. Ей хотелось — надо же — самой водить машину. А ещё — шить, хотя всем известно, что подобные занятия лучше уступить простолюдинам. Она рисовала в альбомах яркие платьишки, срывала с кресла обивку, чтобы сделать акценты на скучных платьях, которые ей приходилось носить. А когда Барон — вполне резонно — запрещал ей позорить семью недостойным поведением и урезал «булавочные деньги», Баронесса кричала и срывала злобу на ни в чём неповинных вазах и зеркалах. Баронесса была ужасной женой. Барона все жалели. Барон был хорошим мужем, ничем не заслужившим такого несчастья. Он делал всё, что мужьям положено: оплачивал все счета, дарил Баронессе драгоценности на день рождения и Рождество, и раз в неделю выполнял свой супружеский долг. Взамен, он не требовал ничего, всего лишь послушания и кротости. А ещё Барону нужен был наследник. Ни кротости, ни послушания, Барон так и не дождался. А что до наследника — в один счастливый день оказалось, что Баронесса в тягости. Барон был счастлив, Баронесса задумчива. Это было похоже на перемирие. Баронесса даже начала выходить к завтраку и желать супругу «утра». И хотя спальни супругов по-прежнему располагались на разных концах коридора, заглядывать к Джону Баронесса перестала. Казалось, настало время обитателям замка зажить, если не счастливо, то нормально. Но в день родов всё переменилось. Барон курил сигары и пил джин в маленькой гостиной, горничные бегали по этажу, приглашённая акушерка требовала то льда, то горячей воды, а из спальни Баронессы доносилось какое-то мычание. Джон наводил последний блеск в будущей детской, и, согласно полученным инструкциям, готовил цветы и шампанское к моменту рождения. Шампанское лежало в ведёрке с чудом уцелевшем льдом, а цветы ждали своего часа в плетёной корзине. — Джон, — окликнула его одна из горничных. — Уже? — Баронесса требует вас к себе, — ответила она уклончиво. Баронесса лежала на кровати, мокрая, взлохмаченная, с обкусанными губами, совсем не похожая на себя. В руках она держала свёрток. Когда Баронесса подняла глаза, Джону на мгновение показалось, что сейчас он увидит в них тот тёплый свет, которого им всегда не доставало. Но он ошибся — всё тот же голубой лёд. — Посмотри на неё, — сказала Баронесса придушенно. «Девочка», — чему-то обрадовался Джон и склонился над младенцем. Непропорционально большая, как у всех новорождённых голова была покрыта густыми коротенькими волосиками. Не русыми, как у Баронессы. Не каштановыми, как у Барона. Она была двуцветной. Чёрно-белой. — Это девочка, мэм, — проговорил Джон вслух. — Эта девочка лишит меня всего, — сказала Баранесса тихо. И он согласился: Барон был хорошим мужем, но измену бы он не простил. — Джон, — она посмотрела на него сверху вниз, — позаботься о том, чтобы её больше никто не увидел. И Джон позаботился. ...Кру опрокидывает в себя очередной стакан джина и кладёт голову на кухонный стол. — Налей ещё, — требует она пьяно. — Тебе хватит. — Я сама буду решать. — Ещё стакан назад было достаточно. — Разве так порядочный мажордом должен говорить со своей хозяйкой? — Соизвольте оторвать свою задницу от этого табурета, мэм, и дотащить её до своей постели. Кру нехотя встаёт. — Утром ты будешь мне благодарна, — «если, конечно вспомнишь», — недоговаривает Джон. Он провожает Кру до её спальни, — «чтобы не заснула по пути», — и стоя в коридоре второго этажа рассеянно гладит себя по макушке. Щетина колет ему ладонь, и он идёт в ванную, ему нужно успеть побриться до того, как кто-нибудь заметит. Должен же в этом «королевстве фриков» оставаться хоть один нормальный человек.