Псы войны

Вспышка. — Эй, Поварëшкин, давай на ворота! Мяч летит в лицо. Они на разбомбленной базе, точнее, в посёлке. Кругом домишки-времянки, где жили рабочие оружейного цеха, который снабжал террористов нелегально собранными русскими калашами. Искали его почти год, а нашли случайно, когда их «Аллигатор» внезапно атаковали с земли из гранатомёта. Пара сброшенных Яном авиабомб стёрла с лица земли сам цех. Олег как сейчас помнил столб огня, гудящий до самого неба. Остальных добивали уже по приземлению. — Пункт 24 «Кодекса наёмника». Если все вокруг мертвы — ты победил. Бродящий среди трупов Дракон наклонился, достал боевой нож и полоснул по чужому горлу — мужчина-азиат в белой футболке «Лакост» с развороченной грудной клеткой захрипел и выпустил его штанину. Вадик аккуратно вытер нож о белую ткань и ухмыльнулся: — А чë, не тратить же патроны на них. И тут же вскинулся с детской радостью на загорелом лице: — Ой, ребят, тут мяч! Давайте в футбол? В зубах зажата вечная сигарета. Тогда он ещё смолил, как чёрт. — Puta Madre, russkie pizdel'niki, — процедила Родригез. Она была не в духе. — Не «пиздельники», а бездельники, юная мисс, — деликатно поправил её Артур. Джесси презрительно сплюнула на землю и вместе с Дейном по приказу Джошуа пошла осмотреть огромный ангар — сам цех. Точнее, то, что от него осталось после попадания бомбы. Вадик снял шлем, очки, пригладил торчащий светлый ёжик, мокрый от пота, и развёл руками. — Ладно тебе ругаться, принцесса! Первые сорок лет детства для мужчин самые тяжёлые, — пробормотал он в удаляющиеся камуфляжные спины. Джессика была уже далеко, иначе бы Вадик точно схлопотал за «принцессу». Они спешно убрали трупы. Дракон скинул штурмовую рубашку и носился по полю, как метеор, поигрывая мышцами, хохоча, безбожно нарушая правила и не обращая внимания на сердитого Джошуа, пыхтевшего в обороне. Вадик был хорош. Волков невольно залюбовался им и под разочарованный стон Яна тут же пропустил мяч в свои ворота. Вспышка. Почти мертвец: предельно истощëнное худое тело, перемазанное грязью и засохшей кровью. Гноящиеся раны на спине. Потом, когда отмыли, увидели: весь седой. Но страшнее всего рот: распухшая беззубая яма. Олег выволакивал его один. Нашёл случайно, в подвале: все уже покинули здание, но что-то повело его туда, под землю. Вадик уже не стонал: лежал, как дохлая акула на отмели, еле шевеля жабрами перебитых рёбер. С пленными наëмниками не церемонились. Даже сменить сторону им предлагали редко. Удивительно, как Дракон вообще выжил. Олег посветил фонариком в глаза: зрачки сузились. Жив! — А… Знакомая акулья улыбка, нет — тень её, призрак, такая жуткая и холодная, будто покойник улыбнулся тебе с прозекторского стола. Дрожащие руки, слабые, как у старика, обняли Волкова за спину, притягивая к себе, марая кровью и гноем. — А-эх… Горло сжало спазмом. Олег сделал усилие над собой: — Это я, Вадик. Олег. Поварëшкин. Я тебя вытащил, всё кончилось. В светлых серых глазах, выцветших до прозрачности, промелькнуло что-то похожее на узнавание. Крупная одинокая капля поползла по виску вниз, прокладывая по коже светлую чистую дорожку. Олег отвернулся — не мог смотреть. Вспышка. Распахнутая дверь туалета. Дракон в позолоченных очках восседает на унитазе, как на троне. В татуированных руках — монография: «Насонов А. Н. Монголы и Русь: История татарской политики на Руси». Не поднимая глаз, тянет руку: — Поварëшкин, дай телефон. Мне надо научруку позвонить. Олег не удержался — едко спросил: — А бумажки тебе не принести? — А давай! — обрадовался Вадик. Насмешек он не понимал в упор. Наверное, его организм уже выработал к ним нечувствительность, потому что его владелец сам генерировал их двадцать четыре на семь. Прижав руку к сердцу, Вадик проникновенно признался: — Туалетная бумага — единственная светлая полоса в моей жизни! Раньше хоть дорогу мог снюхать, а теперь что? Тридцать пять лет, закат жизни. Из радостей остался только кефир и тёплый сортир. Он снял очки и смахнул непрошеную слезу. Волков фыркнул: — Ещё скажи, что хер уже не стоит! — А ты что, хочешь удостовериться? — немедленно откликнулся Вадик. Олег только тяжело вздохнул в ответ и вежливо поинтересовался: — Напомни, почему я тебя ещё не убил? — Потому что я — твой единственный друг, Волков, телефончик дай, а? Странная это была дружба. Дружба двух людей, существовавшая только на войне. Олег никогда не был у Вадика дома и понятия не имел, когда у него день рождения. «У наёмника каждый день — день рождения, Поварëшкин. Не сдох в бою, не получил в лицо осколок — это, считай, заново родился. Вечный праздник, ёпта!» Дракон и жил, как на празднике: весело, жадно, кайфово. Как ел, как трахался, как азартно корпел над картой боевых действий, как подтягивался по утрам на турнике. Вечная гипомания. Олег не виделся с ним на гражданке. Иногда они теряли друг друга из виду, бывало, на год-два, но жизнь всегда сталкивала их опять. Тесен мир профессиональных наёмников. Вторая древнейшая профессия как-никак. Олег видел Дракона разным: весёлым, злым, раненым, задумчивым, сосредоточенным, но никогда — унылым, злобно поносящим всё вокруг. Они срали в одном поле, сидели в одном окопе и, бывало, делили одну солдатскую койку на двоих. Они были разные. Олег принимал в себя войну. Он был дождевым червëм: погружался в неё с головой, тяжело глотал её, словно мокрую землю, пропускал через себя, сам становился войной. Он был рыбой: война заполняла его внутренности, пропитывала его изнутри, как вода — лёгкие утопленника. Он привык скользить неуловимой тенью на глубине и, выброшенный на отмель мирной жизни, медленно погибал от удушья. Дракон же был рыбой летучей, крылатой: той самой, с радужной чешуёй, которая выпрыгивала из волн и в туче брызг радостно плюхалась обратно: «Юхуу!» Вспышка. — Гуам! Тяжёлая лапа ухватилась за плечо. Волков заворочался в спальнике, отчаянно вцепляясь сознанием в остатки сна: в мягкие рыжие волосы, пахнущие шампунем «Сицилийский апельсин», прохладные ладони, чуть царапающие ноготками под футболкой, тихий смешок и невесомый поцелуй в правый угол рта, в крошечный шрамик, который он особенно любил… Лапа бесцеремонно потрясла его. — Отъебись! Язык тяжело ворочался со сна. За последние три дня Олег спал от силы пару часов. — Гуамоко! — позвали уже настойчивее. Чёртов Вадик. Только он дразнил его филином из сказки: за суровость и густые, вечно нахмуренные брови. На гражданке Олега из-за них побаивались начиная с детдома, но Вадик обожал дëргать волка за усы. — Гуамоколатокинт! — рявкнул ненавистный голос. — Чё надо, на хуй? — Олег взвился и подорвался с койки. — Пошли ебаться. Волков окончательно проснулся. Умел же Дракон взбодрить! — С тобой? Никогда. Олег спохватился, что Вадик сейчас уцепится за эту двусмысленность, и для верности добавил: — И вообще я натурал. Дракон похабно заржал, как будто Олег сказал что-то смешное. — Да там девочки пришли. Рыженькую тебе оставлю, так и быть. У неё такие сиськи, ммм, — мечтательно протянул Дракон и закатил глаза. — Что, даже больше, чем твои? — съязвил Олег. — Ой, иди на хуй, Поварëшкин, — у меня сиськи, как у Генри Кавилла. Смотри, как я могу! Вадик, напрягшись, поиграл грудными мышцами. Олег тут же мстительно ущипнул его за бодро подëргивающуюся по майкой волосатую сиську. С Вадиком на сдержанного по природе Олега частенько нападала шальная придурь. — Ай, не трожь, это колхозное! — возопил ущипленный Дракон и больно шлëпнул Волкова по провинившейся руке. — Всё вокруг колхозное, всё вокруг моё! — обрадовался Олег. — Файт! — и тут же поставил ему подножку, и они, как щенята, завозились на полу в шуточной потасовке. За стенкой кто-то на полную громкость врубил «Розовое вино». Олег оказался сверху и тут же принялся щекотать Вадика за бока. Вадик тотчас заорал дурным голосом и принялся извиваться: он до одури боялся щекотки. — Запрещённый приём, я протестую! На шум заглянула Джесси Родригез, окинула взглядом кучу-малу, закатила глаза и хлопнула дверью. На неё даже не обратили внимания. — Рептилиям слово не давали, — пыхтя, проговорил Олег и слегка прижал локтем татуированное горло. Светлые глаза Дракона вдруг округлились и выкатились из орбит, он покраснел лицом и захрипел, скаля белоснежные вставные зубы. — Что? — Олег испуганно наклонился к его лицу. — Ты так красив, я перестаю дышать… — прохрипел Дракон и потянулся вперёд, будто… Олег в панике отшатнулся и отпустил руку с чужого горла. — Ага! — довольно возопил Вадик, мгновенно подмял ошалевшего Олега под себя и, заломив руки назад, ткнул лицом в ковёр. — Ну у тебя и приёмчики, — рассерженно пробубнил поверженный Олег в ковёр. Ворс от ковра неприятно лез в рот. Ему было обидно, что он так проебался. — Раунд. Победивший Дракон гордо восседал на Олеговой жопе, как царь горы. Радовался, сука белобрысая. — Всё. Отпусти, — серьёзно попросил Волков. Дракон неохотно слез с него и помог растрëпанному Олегу подняться. Его загорелая рожа сияла, как начищенный пятак. — Учись, молодёжь. Учись, пока я живой! Гомофобию врага можно использовать как оружие против него же. Вот ты, — он похлопал Олега по плечу, — опытный боец, спецназовец. А подумал, что я тебя поцелую, и запаниковал, как девочка-целочка. И всё: через полсекунды тебя уже возят лицом по ковру. Дракон уже остыл, стал тих и благодушен: — Ладно, иди, Волков, к рыженькой. Сбрось пар. Ничего для боевого товарища не жалко: от сердца оторву, последнее отдам! Он картинно приложил руки к бесстыжей сетчатой майке с правой стороны груди. — Сердце слева, боец, — насмешливо поправил Олег. Он видел это представление уже тысячу раз, у него была вечная бронь в первом ряду Вадиного театра. — Я Дракон, вообще-то, — обиженно засопел Вадик. У меня два сердца. Одно — для дамы, другое — для любимого камрада. «У меня есть сердце, а у сердца песня, а у песни тайна, тайна — это ты…» — гнусаво пропел он и, виляя бёдрами, потоптался вокруг себя, левой рукой обняв в танце невидимую даму за талию. Волков не был знатоком драконьей анатомии, разве что человеческую хорошо изучил: когда кишки однополчан с деревьев снимал и вытекшие мозги запихивал им обратно под голубые беретки. — Ну так что, пойдёшь ебаться? Вадик уставился пронзительными невинными глазами пятилетки. Олег не хотел валять незнакомую проститутку на грязном матрасе — он хотел спать. Во сне был Серёжа: нежный, душистый, распаренный после душа, бело-розовый, как зефир. — Ты — грязное животное, Вадик. Дай сон досмотреть. Хотел сказать сердито, а получилось чуть ли не жалобно. Олег поморщился. — Дурак ты, Волков, — неожиданно серьёзно сказал Вадик. — Он уже и не помнит о тебе. Кривляния закончились. У Олега аж метафорическая шерсть встала дыбом на загривке. — Откуда ты?.. — Фотку вашу видел. Нашёл у тебя в разгрузке. — КАКОГО, БЛЯДЬ, ХЕРА ТЫ ТАМ ДЕЛАЛ? — заорал Олег. Бешенство накатило неожиданно: зверское, ослепляющее, вдарило по мозгам, закипело в мышцах. За стеной сделали звук погромче. — Сигареты искал. Слышь, ты не бухти, а, а то щас все на твои крики сбегутся. Я ещё два месяца назад её нашёл, рассмотрел и аккуратненько на место вернул. Дракон для верности даже жестами показал, как он бережно фотку складывал, чтоб не дай бог, ни-ни. Шут гороховый. Волков с размаху шлëпнулся на койку, наощупь вытянул сигареты и закурил. Из тела будто разом вынули все кости. Он понимал, что проницательный Вадик обо всём догадался, и боржом пить уже поздно, но упрямо попытался: — Это просто друг. Дракон брякнулся рядом и, не спросившись, цапнул пачку. В обычное время Волков бы взвился и отобрал, ибо нехуй, но сейчас не хотелось вообще ничего, даже шевелиться. Вадик нагло подкурил от Волковской сигареты. Два огонька, как светлячки, зажглись в душной темноте. — Тебя кто-нибудь из наших за эти два месяца пидором называл? Олег покосился на него и покачал головой. — Драконы умеют хранить тайны, чужие тайны — то же золото. Вадик воздел палец к небу. Олег затянулся, язвительно хмыкнул и выпустил дым: — Ну да, их же можно монетизировать. — Ну да, — передразнил Вадим, — только этим и занимаюсь, именно поэтому я такой неебически богатый: целая однушка в Купчино, трое трусов, пачка презервативов «Неваляшка» да дембельский альбом с фотками весёлого гуро. Сигарет — и то своих нет! Вадик скорбно заломил пшеничные брови. Глаза у него сделались, как у котикакотика. Но Олега не проведёшь: — Ты пиздеть-то брось, у тебя одна снаряга пятьсот косарей стоит. Сказанное Вадику не понравилось, и он поспешил сменить скользкую тему: — Ой, давай лучше о хорошем: ты в рот берёшь? Олег немедленно поперхнулся дымом и тяжело закашлялся. Вадик с радостной готовностью принялся лупить его ручищей по спине. Олег зло отпихнул его. Вадик принял это за ответ и немедленно сообщил: — А я беру! И в жопу тоже даю, а знаешь почему? Потому что жизнь наёмника коротка, и цена ей — дешевле грязи под ногтями. Знаешь, сколько ребят живы сейчас из тех, с кем мы начинали в спецназе? Волков знал. Поэтому ничего не сказал в ответ. — Так вот, Олег! Сейчас надо жить, сегодня, понимаешь? Удовольствие получать от жизни, выжимать эту сучку досуха. А ты всё убиваешься по нему. Я давно ещё заметил, как ты подвисаешь иногда, и у тебя взгляд такой делается… Как у потерявшегося щеночка. Дерьмовый он человек, твой Разумовский, пропадëшь ты с ним ещё быстрее, чем на войне. Да он сам хуже войны, поверь мне, я вижу такие вещи, тут и к гадалке не ходи. За все эти годы — почти десять лет — Олег изучил ту фотографию так, что она выжгла злой отпечаток на сетчатке глаз. Он и подумать не мог, что в тощем смеющемся парне, одетом в мокрую футболку с покемоном, которого Олег тогда утащил купаться в фонтан, Вадик смог узнать Самого Сергея Разумовского. Великого и Ужасного. Серый с тех пор очень изменился. Олег бы даже сказал, радикально. «Человек без границ», «единственный гений двадцать первого века» — как только ни превозносила его пресса — с благосклонной улыбкой взирал со страниц глянца. Ему прочили президентское кресло. Молодёжь пачками красила волосы, скупала жëлтые линзы и стриглась «под Разумовского». — Сними ты уже свои зелёные очки, ну. Гудвин твой — просто очередной мошенник и фокусник, а изумруды его — стекляшки. Чего стоит только один его контракт с «Хольт Интернешнл». Волков опешил. Он ничего не слышал об этом контракте, но прекрасно знал Хольта и то, чем тот занимался. Хольт — это оружие. Даже не просто оружие, а то, от которого нет спасения. Дорогое, совершенное, чудовищное. «Серёжа уже не торт», — глумливо произнёс кто-то внутри него. Тот, кто упорно молчал все эти десять лет. Бес-искуситель, а может, здравый смысл? Где ж ты был, паря? Волкову стало гадко. Противно ему стало. Может, он и выжил-то в этом аду только потому, что в самые непереносимые моменты о Серёже вспоминал. Тогда, когда заканчивалось всё, даже безграничное Волковское терпение. Вспоминал — и радовался, что у Серёжи получилось. Что Серёжа сейчас на вершине мира, всего достиг, всё смог. А тут… — Шёл бы ты отсюда, Вадяра. Вот что ты меня лечишь, я тебе мальчик, что ли? Олег так зло ткнул недокуренную сигарету в пепельницу, что та расплющилась жалким табачным крошевом, и начал ожесточённо чиркать зажигалкой. — Иди давай веселись, там девочки ждут. Но Вадик, который обладал чуткостью и эмпатией трактора «Беларусь» на полном ходу, в ответ только пододвинулся ближе, облапил Олега татуированной клешнëй за спину и горячо зашептал в ухо: — Пойми, твой Разумовский тебя поимеет в хвост и в гриву, а потом пристрелит, как ненужную собаку. И поимеет совсем не так, как ты себе это во влажных мечтах представляешь. В тех, кто добираются туда, на вершину, ничего человеческого уже не остаётся. Теряют всё по дороге. Они, не сговариваясь, повернули головы в сторону окна: на горизонте, дерзко вспоров вечно хмурое питерское небо, возвышалась башня «Вместе», переливаясь, как гигантский самоцвет. Вадик ушёл, тихо прикрыв дверь. Олег сидел, слушал через стену звон бутылок, музыку и девичье хихиканье. «И я, я-я, холодный, как лимонад Никто, никто-никто в этом не виноват», — издевательски завывал Элджей под автотюном. Олег порылся в снаряге, достал то самое фото, что носил с собой десять лет в каждый бой, и чиркнул зажигалкой ещё раз. Пламя робко облизнуло уголок фонтана, осмелев, прыгнуло на плечи тому — молодому — Олегу и ласково обхватило Серёжу — того Серёжу, — как родного. Лизало хохочущее лицо, словно верный пёс, трогало майку с Чармандером — Олегову майку. Жадно потрескивая, откусило их переплетëнные руки. Вот так. В воздухе остро пахло палëным. Ни любви, ни тоски, ни жалости. Никаких улик. Никаких следов. Ничего. В груди было пусто, как будто вырезали что-то большое. То ли опухоль. То ли сердце. Он открыл форточку и встал у окна. Уснуть уже не получится. Чёрная ночь становилась серой. Начинался новый день. А через три месяца ему пришло сообщение с незнакомого номера: «Привет. Новости видел? Мне нужна твоя помощь».