Мирись с соперником твоим скорее, пока ты еще на пути с ним, чтобы соперник не отдал тебя судье, а судья не отдал бы тебя слуге, и не ввергли бы тебя в темницу. Мф. 5:25
В первую неделю, после душещипательного признания, от которого у Рука все похолодело и вымерло внутри, он сохранял позитивный настрой, или его крохи, не ведясь на скрытые и спокойные провокации Джозефа. Рук допускал, что он предвзят. Он принимал свою неудобную позу точно так же, как и вечера культурного чтения с сеансами психотерапии. Кто был в халате, а кто на кушетке еще предстояло выяснить. У Рука пока ответа не было. Из радио еще доносились музыка и какие-никакие новости. Даже если они были не воодушевляющими и лишь еще больше уводящими в уныние и отчаяние, они были, и ему это нравилось. Руку казалось, что пока они есть, то мир еще жив, и каждая волна желанно чувствовалась нутром через стены, пол — через все. Не напрямую, но каждый раз можно было ответить, когда в мире снова война. Хоть на что-то он имел ответы. Джозеф же постоянно ухудшал ситуацию. Однажды предсказал, что и радио замолчит. Рук не признавал кольнувшего холода. Но его пришлось пропустить через всего себя, когда в пятницу первой недели тихая песня заменилась таким же тихим, но шипением. Моментально оно стало оглушительным, подавляющим все, ярким пятном заполняющим сознание. Рук всматривался в радио на полке и лишь надеялся на неполадки, временные, поправимые. Он не хотел принимать четкого факта и видеть в этом еще одно сбывшееся предсказание Джозефа. Джозефа, который не стал выключать радио на выходные. Оставляя Руку надежду, но делая ее еще более болезненной. — Почему ты оставляешь радио включенным? — в ночь с воскресенья на понедельник Джозеф не спал, а Рук спросил. — Лучше спроси себя, почему ты продолжаешь его слышать, — Джозеф говорил мягко, но смотрел безучастно, как на пустышку, или Руку так только казалось. На первый день второй недели Джозеф расстегнул ему наручники. Запястья горели и саднили — стертая красная полоса как напоминание. Тонкие царапины там, где кожа была слишком хрупкая. Он смотрел на них пустым взглядом, таким, которым смотрел Джозеф, но с надеждой, что его все же не такой. На второй неделе Рук еще сидел у изголовья кровати и не думал вставать. Голова третий день болела, переносица давила, подзывая ком тошноты к горлу. Блевать было только нечем. — Почему? — хрипел Рук, а Джозеф вновь окунал его в холод своего взгляда, кидая наручники на стул рядом с Руком. — Ты прошел весь путь, получил прощение без покаяния, теперь ты безгрешен, — он наклонился к Руку, взял в свои ладони его лицо и спокойно, как обычно, зашептал. Джозеф любил нарушать личное пространство, как сейчас. Прикосновения начали что-то значить, потому что они здесь одни. Рук смотрел, как день за днем Джозеф отмечал мелом на ровной бетонной стене короткие черточки. Он не понимал, зачем так, ему казалось это бессмысленным, но, видимо, оно было нужно. Раз нужно, то Руку просто не дано понять. Вопрос в итоге отпал вовсе. Он тихо фыркнул, упорно прожигая дыру в спине Джозефа, что вновь чиркал ровную полоску на стене. Оказывается, в последний день второй недели он все-таки покинул свое пригретое место. Полосы не давали забыть о том, как резко стихли волны, прошивающие в первую неделю все, оседающие волнением и сжимающиеся болью в легких. Рук все еще время от времени вспоминал неосязаемую дрожь, из-за которого продолговатые лампы в коридоре мигали и щелкали. Рук иногда всматривался в них, а потом уличал себя в том, что придумывает эту дрожь. Он не мог уже представить себя без сводящегося солнечного сплетения. На третью неделю он уже знал, что убежище большое, если не огромное. С множеством ходов, что все равно неизменно заканчивались складскими помещениями или навечно остающимися пустыми спальнями. Рук в нем себя чувствовал самозванцем, ходил и видел всех людей, которых смог когда-то запомнить. Он убеждал себя, что таких убежищ было не одно, хотел, чтобы было и не два. Джозеф выглядел к этой ситуации безразличным, Рук же желал просто забыть, что убежище не ограничивается гостиной. К концу четвертого дня третьей недели Рук устал ходить под тусклым с отливом зеленого светом ламп, но выбрал одну из дальних спален как свой новый дом. Пустой дом без вещей, совсем не его, хотя такового и не было. Труп Датча неизвестным образом исчез — от Джозефа ответов можно заранее не ждать. Возможно, Джозеф всегда помнил обо всем убежище, иначе почему Рук не смог найти того места, где теперь догнивал Датч. — Куда ты спрятал Датча? — вопрос он все-таки задал. Кольнувшее его спину равнодушие и тяжелый выдох, в котором отчетливо услеживалась усталость, с коей Джозеф отвлекся от чтения, поняло риторичность вопроса. Рук сам додумал во всем этом укор, с которым Джозеф вернулся к чтению. Рук думал, что единственным, кто не сойдет с ума не потому, что он уже, а потому, что он знает, что сойдут с ума другие — это Джозеф. Рука захлестнуло с новой силой уныние, потому что Джозеф не сойдет с ума, из-за того, что это сделает Рук. Датч уже мертв, вопрос не важен, но в нем непонимание, зачем такими вопросами Рук сам создавал себе пропасть без моста. Рук размышлял на теперь уже своей кровати, почему тогда не врезал Джозефу, не окрасил такой же бетонный, как и все здесь, пол его кровью. Он терялся в той пустоте, что возникала на этот вопрос. Но продолжал обращаться к прошлому, терзая то воспоминание, в котором после щелчка наручников его руки так просто опустились, а глаза лишь мазнули по отошедшему к стене Джозефу, на которой тот поставил дурацкую черточку. Четвертая неделя началась с негромкого пения, исходящего из гостиной. Рук считал, что оно лучше бесконечных религиозных потоков мысли Джозефа или попыток оголить ему душу. Хорошо знакомая — та самая песня, — была лучше, чем нарушения границ того, что поистине было личным в моменты пугающего откровения Джозефа. Рук не замечал, когда при редкой тишине сам начинал насвистывать мелодию, не помня слов. Улыбку Джозефа по этой слабости он упорно игнорировал.***
Рук не то, чтобы Джозефа не понимал, он скорее не хотел. Понимание лезло к нему само, и уже после первых дней от крушения оно засело окончательно. Тянущей досадой и проклятием в свой адрес, попыткой что-то переосмыслить. Каково же было его удивление, когда он понял, что ему нечего переосмыслять. Рук был готов пойти за Джозефом, не взирая на то, какие методы борьбы и вербовки использовала вся его семья. Больные и жестокие — таким не казался сам Джозеф. Все больше это начинало видеться неважным и допустимым. Руку всегда на ум приходила китовая акула, когда он смотрел на Джозефа. По настоящему не ранит, но ты все равно видишь его выше себя. Он держал пистолет лишь для уверенности, целостности и притворства. Руку казалось, что он нужен, чтобы соответствовать его ожиданиям — их ожиданиям. Ровно до того момента казалось, пока ему не рассказали о том, как Джозеф выдавил парню глаза при всей церкви. Бог ему это простил. А вот Руку прощения не дано. Он это понял еще в первый момент их встречи, не в саму встречу, а именно что в первую секунду, когда глаза в глаза и он не смог с полной уверенностью ответить, какого они цвета у Джозефа. Должны быть голубыми, вероятно светлыми, точнее просветленными, но в его образ так вписывались зеленые, что из-за очков становились цвета пожухлой травы — цвета будущего взрыва. Рук был здесь лишь для численности полиции. Для уверенности, потому что ее ни у кого не было. Он был лишь помощником, не ему изначально отводилась эта роль. Только вот руки протянуты к нему. И Джозеф смотрел на него. Рук смотрел в ответ. Минута за минутой, Джозеф что-то говорил, а у него сердце колотилось и пальцы немели. В ушах стоял гул как от лопастей вертолета. Отчего-то он медлил и даже хотел развернуться, забыть об этом всем и спустить на самотек. А руки повисли в воздухе, на уровне его шеи, может чуть ниже, не пытались дотянуться, но давали возможность сымитировать именно это. Рук не спустил, потому что в пустой церкви повисло гнетущее эхо от щелчка наручников. Воздух застыл, забирая с собой время. Джозеф улыбался, чуть щурился. Покорно сдался, а в голове Рука крутилось заевшей пластиной: «Бог не позволит им забрать меня». Рук убеждал себя, что делал все правильно, или не убеждал, а лишь делал вид для остальных — он их численность. Между реальностью и его маленькой ничтожной борьбой с собой естественно образовалась пропасть. В ней все смешивалось в нервное поглаживание лопатки Джозефа.***
Воскресенье четвертой недели принесло много сюрпризов и впервые уют. Тому, как в этих тихих, не заканчивающихся и оттого, вероятно, теряющих связность диалогах Рук нашел смысл, он удивлялся только секунду. Джозеф называл их отдушиной, в которой всегда должна рождаться истина, Рук это упорно пытался опровергнуть, но никогда на самом деле не стремился. То, что это отдушина и для него — уже проигрыш, с которого Джозеф звонко смеялся. Они стали все чаще сидеть, ходить, жить в гостиной. Дни текли один в другой, но не было в их убежище света, чтобы обозначить эту смену. Только черточки на стене. Руку было комфортно, Джозефу весело. Оказалось, в одной из комнат пылился граммофон, а на вопрос: «Почему именно он?» — ответом стала музыка. Рук принял этот ответ, полюбив их джаз, их кантри, их классику с явной подоплекой, вновь услышал ту песню, что напевал Джозеф. Рука смущали только молитвы, их он все еще не понимал, потому с настороженностью смотрел на слова за его душу. — Я… — Рук пытался, начал, но тут же стих, хотя до того так много раз открывал рот, как выброшенная на сушу рыба, как человек, которому пробили легкое. Каждый раз срывалось молчание, пустота, и каждый раз он вновь думал, что не знает, что сказать дальше. Мысли роились скопищем мушек, глушили своим жужжанием мысли, но вот в воскресенье, когда они привычно сидели, кто в кресле, кто на кровати прислонено к стене, Рук заговорил. Джозеф поднял на него глаза, цепко смотрел и ждал. Рук не понимал, почему он безгрешен. — Что тебя заставило тогда протянуть руки ко мне? Тогда в церкви, — его голос хриплый, глухой, слова подбирались нехотя, и все нутро препятствовало его жалкой попытке говорить, но Рук продолжал. Джозеф захлопнул книгу. Аккуратно и спокойно, с глубоким вдохом, а на выдохе, чуть сбивчивом, он поднялся с кресла и подошел к кровати. Всего два шага, и он замер напротив, не отрывая внимательного, учтиво-спокойного взгляда. Рук чувствовал себя жалко за этот вопрос, ему захотелось его вернуть обратно, но он продолжал смотреть в ответ. — У меня такое чувство… тяжелое. Я постоянно думаю, что если бы ты протянул руки кому-нибудь… другому, то все было бы иначе, — голос стал еще тише. Он ежился от того, что не мог побороть чувство будто ему необходимо оправдаться. — Это будто я облажался. Рук пытался хоть что-то разглядеть в пробивающемся холоде сквозь желтые, как солнце, очки, но не мог. Рук смотрел долго, точно несколько минут прошло, пока Джозеф внимательно скользил взглядом по его лицу, в итоге постоянно возвращаясь к глазам. Он резко опустил их к полу, поджав губы, которых коснулась улыбка, но не успела выдать себя. Он поднял взгляд тут же, неожиданно протягивая руки и подзывая мелким взмахом кистей. — Так и есть, — шептал одними губами, пока Рук подсаживался к краю, пока руки доверительно обвивали Джозефа, пока Рук прижимался щекой к спокойно бьющемуся сердцу, пока Джозеф укрывал его голову руками и согревал. Джозеф никогда не стал бы утешать, потому что это не честно по отношению к самому Руку, который все понимал. Он хотел плакать, но слезы не катились по щекам, не разрезали их на осколки, потому что иначе стало бы слишком просто и легко. Стоило начать думать о том, что Рук собирался делать дальше. Он допускал мысль, что хочет остаться с Джозефом. Открытием первого дня пятой недели было закручивающееся тянущее чувство где-то между кишок, когда Джозеф вновь стоял на коленях и молился. Сложенные руки, а на запястье одной несколько раз обернута черная лента. Рук знал, что между ладоней зажат крест, и ему было стыдно за игнорирование этого факта. Он смотрел на него, попросту себя пытая или пытаясь привыкнуть к тому, как сложно стало дышать, и тому, как повисло время, обращаясь в его полное замирание. Рук хотел бы засмеяться, но не мог. Джозеф часто, вернее всегда, ходил без верха, и на пятой неделе Рука стало это волновать. Особенно размашистые буквы из шрамов ниже и чуть левее от пупка. То, что глаза цеплялись именно за похоть — точная насмешка над тем, сколь жалким он себя чувствовал, когда сопротивляться мыслям стало попросту уныло. Он никогда не решится спросить, почему только зависть на правой лопатке зачеркнута.***
Эти прикосновения еще ничего не значили. Нарушение личного пространства ощущалось как стычка с волком — он не нападет, но и ты не двигайся. Джозеф пытался манипулировать, правдивые и ранящие речи, но спокойный, теплый голос, что хочет притвориться тебе родным. Руку думалось, что у него почти получилось. Джозеф пытался вывести из равновесия, нарушая границы, придвигаясь так, что Рук чувствовал его дыхание на своей коже. Его ладони горячие, они обжигали щеки. Джозеф всегда держал именно так. Возможно, чтобы Рук смотрел, возможно, чтобы Джозеф мог видеть, когда он не смотрит. Рук предпочитал вглядываться, подмечать что-то, что не мог объяснить, и это все висло комом отсутствия ответов. Он вглядывался и чувствовал, как бежит по коже дрожь, а пальцы на щеках нежно поглаживают. И тогда прикосновения ничего не значили. Он все еще помнил о том рассказе. В деталях, будто был там среди всех слушающих, среди верующих и следующих. Руку представлялось, что он непременно был бы среди них, не на тех выдающих самозванцев местах, а среди детей. Ему упорно виделось, что, если бы он и не был с ними, его бы приняли и не заметили подвоха. До Джозефа не дошло бы ни одно сомнение, хотя он бы их в действительности и простил. Мускулы лица замерли, когда пальцы провели по скулам. Крик боли как реальный. Дрожь, когда пальцы застыли прямо под глазами, сделала его осязаемым. Рук смотрел с толикой отвращения в блик от лампы на стекле очков, когда снова прокручивал ту сцену и не мог распознать в Джозефе сумасшедшего. Он не казался, что тогда, что сейчас опасным и жестоким — он оправдан. Руку не нравилось, что на все вопросы на самом деле существуют ответы. Он правда был бы среди детей, но Джозефа никогда не стал бы называть отцом. Это бы его выдало.***
Выходные пятой недели переходили один в другой. Рук готов биться головой до скончания веков, готов вырезать подобно Джозефу все семь пороков человечества, если неправдой окажется то, что Джозеф все знал. Откуда-то, но оно не важно, знал сколько надо простому, совершенно обычному Руку, чтобы запутаться достаточно, чтобы парадоксально понять. Неполные пять недель подтвердили его гипотезу, теперь это теория. Джозеф знал, что на шестую неделю они смогут выйти. В первый же день приоткроют двери убежища, взглянут на очищенный мир и, может быть, порадуются. Рук не верил, что они увидят хоть что-то впечатляющее — они увидят разруху. Ту, которой порадуется Джозеф. Это будет только послезавтра, но Рук уже мог предсказать, что Джозеф назовет это открытием врат и никак иначе. Это его личное пари, потому обещание вырезать пороки не сможет никогда исполниться. Он не смелый. Во «Врата Эдема» принимали всех, такими какие есть. Или делали теми, кто нужен — как повезет. Рук счастливчик, ему можно быть собой, теряя при этом все то, что его делало им же. Его на самом деле нет, а в диалоге рождается истина, которая может быть придуманной. Именно ее он нашел в чужих мыслях — в мыслях Датча, в мыслях всех остальных, — что наполняли его голову. Теперь их не было. Сомнительное удовольствие, но Рук не жаловался, пока Джозеф шептал ту песню, пока Рук вел костяшками пальцев от сердца до похоти. Он бы не смог их все вырезать на себе, потому что ни одна из них не была бы зачеркнута. Горячая кожа соприкасалась с его, он чувствовал, как она обжигала. Рук холодный, будто совсем не отдавался, но он же сам это начал. Он тонул в своей внутренней отдаче, в том, как хотел этого. Джозеф разрешал по неизвестным ему причинам, которые Рук, вероятно, и не хотел знать. Рубцы от свежих и старых шрамов царапали, а он жался, наваливался и, вцепившись до обескровливания кончиков пальцев в его талию, все пытался что-то доказать. Что-то, потому что ничего доказывать не нужно, но Руку хотелось заглушить свою слабость. Люди душат ее кражей власти, даже если на самом деле они подчиняются. Ему хотелось потерять это чувство, потому что сам Джозеф никогда его в себе не провозглашал. Упорно наоборот, но Рук хуже слепых последователей, потому что они не были слепы. Он надеялся обронить ощущение зависти, когда они выйдут, но это случится только на шестую неделю, а пока можно упоительно забываться. Нейтральную территорию они называли гостиной, но в ней не должно быть кровати, а она есть. Точнее называл Рук, он же и считал ее нейтральной, Джозеф лишь заразился этим, потому что другого названия для нее не нашлось — только это. Рук и сейчас его заражал тем, что бесстыдно вел по его спине, царапал лопатки и сжимал ягодицы. А в подсознании клокотал стыд, но для его выхода еще рано. Джозеф держал его в своих ладонях, не давил, невесомо касался и гладил — как всегда. Только сейчас прикосновения имели значение для Рука, за Джозефа он не брался теперь отвечать, потому что попадания никогда не случится. Ему пришлось это слишком долго понимать. Джозеф отвечал на поцелуй, Руку казалось, что даже сам тянулся. У Джозефа еще шесть не зачеркнуто, и это должно значить, что тянулся. Это значит, что Руку повезло. Как отец потерянное дитя, Джозеф, запустив пальцы волосы, прижимал к себе. Джозеф подставлялся, Рук мог чувствовать его почти незаметную, призрачную, скорее всего, несуществующую улыбку, пока в глазах даже не пытался найти эмоций. Они были, он это знал, но он слишком плохо разбирался в людях, чтобы их вылавливать. Он сам только болванка для чужих идей. Зато он хорошо знал, как сделать приятно, а кровать в гостиной все еще есть. Рук на нее толкнул Джозефа, но он опустился слишком аккуратно. Рук никогда не думал, что будет жаждать контроля, рваться к нему, но то, как он нависал над Джозефом, говорило об обратном. Рук должен признать, что именно в этом и нуждался, Джозеф же умеет видеть людей. Губы покрывали все шрамы, старались покрыть. В руках худое тело плавно льнуло в ответ, а за пробившиеся к сознанию совсем свежие порезы под ребрами он не хотел отвечать, пока Джозеф сам их ему открывал. Бархатная кожа — сухая кожа. Именно поэтому прикосновения шелковые, притворно поддакивающие ведущей роли Рука. Джозеф должен был хоть раз улыбнуться, выдать себя, но Рук не мог поймать этого момента. А пока в комнате лишь глухой скрежет пряжки ремня, жужжание молнии и шуршание одежды. После ее исчезновения за пределы кровати, за пределы его прилипшего взгляда к Джозефу, он забыл ловить моменты. Рук не разделял движения, они слились в одну секунду, которой мало, но которая в своем настоящем ощущается бесконечностью. Громкие стоны, несдержанные, те, что возвращали порок не мыслями, а действиями. До того разведенные ноги, возможно, пытаясь сломать ему ребра, обняли поясницу, выбили воздух. Рук тяжело выдохнул, но плавным движениям не дал остановиться. Он не заметил, когда пальцы обернулись желанным ошейником на горле Джозефа, не давили и не хотели, лишь прижимали к кровати, топили в подушке, но не душили. Джозеф понял по-своему или видел, что в своей основе хотел Рук — он сжал его запястья, заставил затянуть ошейник туже. Выгибался и сам поддавался ближе. Рук устрашился этого, сознание затянуло туманом, в котором он видел ложность этого желания. Пальцы соскользнули с его шеи, разорвали ошейник, и он мог слышать его треск. Вместо этого Рук перехватил его запястья, вжал их в подушку над его головой. Рук чувствовал на одном все еще обмотанную черную нить. Предпочел закрыть глаза и упереться лбом в лоб Джозефа. Мимолетно до этого он поймал его улыбку. Рук знал, что у того закрыты глаза тоже, точно так же, как знал, что подбирающаяся к сердцу дрожь — вестник конца. Ноги обвили его сильнее, и вот Рук не смог вдохнуть. Не то, чтобы он сейчас хотел это сделать. Он прыгнул в пропасть в самом начале, когда холодными губами попытался доказать то, что нужно было опровергнуть. Сейчас он достиг дна, падая на солнечное сплетение, упуская возможность вдохнуть. Руку позволено на несколько мгновений в полной темноте жаться лбом ко лбу Джозефа, судорожно глотать воздух и вспоминать то, что прощения не существует. Джозеф в него не верит. Он жмурился, ему было стыдно. Открыть глаза он не решился, но отпустить зажатую руку в пальцах пришлось. Та успокаивающе легла ему на затылок, погладила, зарываясь в волосы и прижимая сильнее его лоб ко лбу Джозефа. Кулак одиноко сжал наволочку на подушке. Рук выскользнул из Джозефа и пусто выдохнул. Ощущение, как хождение по кругу, как его путь до этого момента, потому что убить одного Сида означало начать все со старта — из этой схемы выбился Джозеф. Рук тянулся к его паху, проводил кривую дорожку по шрамам, смутно различал последнюю букву похоти и наконец накрывал его возбуждение. Монотонно вверх-вниз — отдушина и попытка успокоиться. Попытка довести Джозефа, чьи тихие стоны оседали на губах. Рук ластился, но не целовал, впитывал стоны, неровные выдохи, присваивал голос. Пока не кончилось и это. Джозеф захлебнулся последним стоном, Рук потушил его о свои губы, что наконец коснулись его. На секунду пальцы Джозефа сжались в кулак и стянули волосы, не больно, но отрезвляюще. Время отдушины кончилось, но на затылке все еще лежала горячая рука, а его невесомо выводила мокрые узоры на животе Джозефа. Секунда закончилась, но он все еще держал глаза закрытыми. На шестой неделе они вышли. Приоткрыли завесу, но только для Рука, потому что как бы он ни убеждал себя в том, что ничего не будет, он в момент, когда яркий солнечный свет ослепил его, грезил о прошлом мире. Перед зажмуренными глазами он позволил себе наконец отречься от своих убеждений. Приходившая в себя земля, свободная от большинства, с брошенным остатком человечества и его памятью. Сколько на самом деле прошло месяцев в их гостиной стало абсолютно не важно. Рук не знал, как реагировать, не уверен, что когда-нибудь придумает правильную эмоцию. Возможно, правильной эмоции и не существует. На животе Джозефа теперь яркой полосой была перечеркнута бледная в солнечном свете похоть — это все, что привлекало его внимание.