Every morn and every night Some are born to sweet delight. Some are born to sweet delight, Some are born to endless night.
***
Вечернее небо давно догорело, и синева весенних сумерек заполняет студию. Холодный воздух врывается в обитую звукоизолирующим материалом комнату. Я чертыхаюсь и плотнее кутаю ноги пледом, протягиваю руку к чашке, но недопитый чай давно остыл, потеряв всякий приличный вкус и вид. Отставляю его подальше и вновь смотрю на звуковые дорожки на мониторе. Я бы давно поднялся и закрыл проклятущее окно, но, как на грех, забубенил его слишком высоко, когда сто лет назад делал ремонт. А это значит, что придётся не только перекатывать кресло, но и возиться с костылями, что крайне неудобно в узком пространстве, былыв ми. Подобные навыки за прошедшие полтора года освоены мной, конечно, в совершенстве: теперь я не иначе как ебучий виртуоз акробатики, хоть завтра же подавай заявку на участие в параолимпийских играх. Но сейчас мне откровенно лень, так что приходится стоически терпеть. На самом деле мне нравится холод. Точнее, нравился раньше, до того, как коленки перестали нормально разгибаться, стоило только побыть на морозе пять минут. Да и тут я немного привираю. Мы с тобой безнадёжные мазохисты, это ясно как божий день. Однако правда в том, что я люблю не холод, а момент, когда согреваюсь. Не боль, а облегчение, которое приходит, когда она отступает. Ты же — любишь сам холод. Саму боль. И в этом фундаментальная разница между нами. В сотый раз за день прогоняю трек, который миксовал на протяжении последней недели. Ранее я высылал тебе более десятка версий своих обработок, прежде чем результат удовлетворил нас обоих. Выпуск намечен на меньше чем через месяц, а у нас до сих пор не разрешён момент с ремиксами. И я уже всю башку сломал на предмет того, к кому из знакомых музыкантов можно обратиться. Связывался до этого с несколькими наиболее вероятными товарищами, но те как один: «Своих дел до жопы, дедлайны, дедлайны!» или «А ты тогда споёшь на моём треке?» Рука моя в такие моменты ментально пробивала лицо особенно яростным фэйспалмом. Конечно, блять, спою! Сейчас только разгонюсь до библейских скоростей — и в Германию. Господи боже, святая Мария и Иосиф, тут попробуй доскрипи со своим-то альбомом. В отчаянии я уже решил сделать один из ремиксов сам: предложил тебе такой вариант, и ты вдруг отреагировал с немалым энтузиазмом. «Отлично! Тебе как раз очень подходит эта песня. Так что вперёд». Я уже даже не стал уточнять, чем именно она мне подходит. Как подсказывает многолетний опыт: лишний раз закапываться — себе дороже. Сам я с удовольствием ремикснул бы какую-нибудь «Damned le Monde» или любую другую песню позлее и потехничнее. Но после долгих раздумий и жарких творческих дискуссий третьим синглом решено было выбрать «Terminal love». Оживший призрак из прошлого, обретший теперь свою подлинную структуру и плоть. Такой же, как и все остальные составляющие грядущего альбома. Ловлю себя на том, что уже минут пять сижу, бессмысленно пялясь в экран. Помогает мне вернуться в сознание жалостливый мявк, раздавшийся с пола у самых ног. Предсказуемо лицезрю там наглую котовью морду, гордо носящую имя Герд. Осторожно поворачиваюсь в кресле, стараясь не задеть ненароком его тушу. — Опять жрать, что ли? Ты, чёрная мохнатая бездна. Герд со звонким мурчанием сигает всем своим немаленьким весом мне на колени. Топчется на них, безжалостно впиваясь острыми когтями в шерстяной плед (царствие ему, пледу, небесное) — и укладывается удобнее, размурчавшись уже по полной программе. Я чувствую, как ноги согреваются под его горячим телом, на душе сразу становится чуть легче. С благодарностью чешу тарахтящего монстра за ухом. — Так ты меня полечить пришёл, да, жопа жирная? И неужто никакого коварства? — Герд смотрит на меня, как на содержимое своего лотка, кладет морду на лапы, всем своим видом показывая, что планирует тут конкретно задрыхнуть. — Вот уж спасибо. Иногда ты просто лапочка. Я глажу его и опять надолго проваливаюсь в свои мысли. Не замечаю звука открывшейся двери и мягких шагов за спиной. Прикосновение к плечу неожиданно вырывает меня обратно в реальность, но я не вздрагиваю от него. Здесь некому быть сейчас, кроме неё. Поворачиваю голову: Мари смотрит с осуждением. Ставит на стол поднос, на котором какая-то еда и чай — всё горячее, от чашки и тарелки исходят пар и приятный запах. — Александр «невменько» Мёклебюст. Ты что тут решил устроить: тру норвегиан колд индастриал роцк? — Она быстро проходит к окну и закрывает его. — Дубак хлеще, чем в морге. Герд, услышав шум и почуяв хавку, тут же подскакивает, как будто и не спал глубочайшим сном пять секунд назад: вот уже пушистая лапа тянется к вожделенной тарелке. Видит бог, это чудовище жрёт больше нас двоих вместе взятых. Мари усмехается. — Ты это, не тормози давай. А то останешься без ужина. На самом деле я был бы этому даже рад, ведь аппетита у меня нет совершенно. Смотрю на бледное лицо Мари: умелый макияж скрывает глубокие тени, залегшие под глазами, и мелкие морщинки вокруг них. Тогда, много лет назад, она не знала, на что подписывается. И последние полтора года тяжело сказались не только на мне. Чувство вины невольно сдавливает сердце, но я не даю ему заползти вглубь его. Беру вилку и ем, надеясь, что ничто во мне не выдаёт того, что я делаю это через силу. — Ну вот и как тебя тут оставить? Боюсь, по возвращении я найду здесь лишь два трупа. Причём обглоданных. И одного всё ещё крайне голодного кота, требующего добавки. Она всегда заставляет меня улыбнуться, пусть даже сардонически и с набитым ртом. — Он ведь прикатит на все три дня? Ничего там не поменялось? Я сглатываю и пожимаю плечами. — Разве можно что-то планировать толком в нашем изменчивом мире? Вроде обещал на три дня. Мари закатывает глаза. — Ей-богу, меньше всего мне хотелось бы, чтобы это был он. Но выбора особо не имеется. Нет, ты не думай, я не сомневаюсь, что он — сама заботливость и безумно любит тебя. — В этом моменте я едва не давлюсь картофелиной. — Но, блять, вы такие адовые задроты, что мне кажется, из студии не высунете носа весь срок моего отсутствия. Какая уж тут еда и сон — смехотура! Дед-сад «ЗвёздОчка» как он есть. Так жаль, что Норальф занят воспитанием нормального ребёнка, не пятидесятилетнего. Вот в ком я уверена на три тысячи процентов. Я вижу её тепло улыбающиеся губы и беспокойные глаза и в очередной раз задаюсь вопросом: «Чем я заслужил лучшую женщину в мире?» Она подтверждает этот статус, когда на её лице появляется особенно развесёлая улыбка. — Но на всякий случай по приезде перестираю все простыни. Излишняя плодовитость Льюнгов — это уже притча во языцех. Господь свидетель, нам ни к чему повышать риск беременности в этом доме. Она подходит ко мне, когда я уже откровенно ржу как не в себя — обнимает мои подрагивающие плечи. — Как и риск простудных заболеваний. Так что поаккуратнее с окнами. И вообще... Она наклоняется ниже, обнимает крепче. Я немного успокаиваюсь и откидываю голову назад, слегка облокачиваясь на неё. Знаю ведь, что она действительно беспокоится. И многое бы отдал, чтобы ей не приходилось делать это так часто. Я рад, что она хоть ненадолго отвлечётся и отдохнёт от всего этого в компании родителей и обожаемой сестры. — С тебя обещание быть на связи и регулярно слать мемы. И чтобы про Льюнга тоже, непременно. Эти — мои любимые. Компрэнде? Мари прикасается губами к моему виску, волосы на нём уже отросли, и она недовольно цокает языком, обещая вскоре поправить это дело. Вот мы слышим, как к окнам подъезжает сигналящее такси. На прощание сжимаю её узкую ладонь: кожа на ней сухая, немного обветренная. Я целую тонкие пальцы, и Мари издаёт неловкий смешок. — У-у, джентельмю, ву пердю ви за ви па сис жюр! Уходит, смеясь уже в голос, и я тоже долго не могу остановить ржач.***
Я слышу, как твоя машина подъезжает к дому. Ты сворачиваешь во двор и паркуешься, под шинами гравий скрипит так, что всё различимо отчётливо даже через закрытое пластиковое окно. С момента отъезда Мари прошло едва ли полчаса. Прикрываю веки, вслушиваюсь сильнее. Ты пробудешь со мной три дня, и мне хочется этого и в то же время — как будто бы нет. В быту моих последних нескольких лет есть такие моменты, которые я никаким образом не желаю выносить «из избы», и особенно — перед тобой. Не то чтобы я не доверяю. Уж тем более, когда речь идёт о тебе. Просто... Всё непросто. Дверь в мой дом заперта, я закрываю её всегда, ещё с тех параноидальных времён конца девяностых, и заставляю это делать Мари тоже. И мне глубоко по барабану, что в нашем городе, да и по всей стране, закрытые двери считаются чудачеством. Мне не нужны лишние тревоги в эти и без того неспокойные ночи. И ещё я знаю, что у тебя есть ключ. Вот уже слышу шаги в коридоре. Ты заходишь в студийную комнату. Я поворачиваюсь в кресле. Вижу осунувшееся лицо, узкие губы, растянутые в усталой улыбке. Твои глаза немного сонливы и полны лопнувших капилляров. По этим давно знакомым мелочам я легко воссоздаю картину прошлой ночи. Чёрт возьми, последнее лекарство вроде бы помогало лучше всех предшествующих, но оно до сих пор не до конца страхует тебя от сильных приступов. Тоска тёмной волной врезается в грудь, и всё же я не могу удержать и радости, воспрянувшей в ней при виде тебя. Как ни крути, если отбросить все заёбы, я чертовски рад, что ты пришёл и останешься. А то, что ты делаешь это, несмотря на то, что сам явно не в форме, придаёт всему происходящему ещё больше ценности. — Отлично выглядишь! Ну как тут дела? Быстро сбрасываешь лёгкое пальто, кидаешь его в кресло вместе с кепкой. Энергично подходишь ко мне и садишься на соседний стул. Ещё одна твоя фишка: чем тебе хуёвей, тем более деятельным и творчески вдохновлённым кажешься. Не понимаю, как это работает, и даже немного завидую. Я отворачиваюсь к компу, ищу файл. — Я вроде как закончил с ремиксом. Но не уверен, конечно, может... — О-о-о, врубай! Твои глаза загораются интересом, улыбка из усталой становится широкой и восторженной. Такой выразительный энтузиазм меня несколько смущает. Со вздохом я открываю проигрыватель. Ты моментально погружаешься в моё творение, замираешь и слушаешь внимательно от и до. Я никогда не видел, чтобы кто-то слушал музыку так, как ты. Моя версия резко контрастирует с тем, что нам прислали Райнер и Дэниэл. Их интерпретации обогащают грани оригинала, раскрывая каждая — свою. Томас вывел вокал на передний план, обрамив его мелодией чистых классических клавиш: это звучит так доверительно, так «лично», что попросту некуда деваться от этой сбивающей с ног откровенности. Дэн же сотворил что-то сумасшедшее и с музыкой, и с голосом. Превратил песню в некий внетелесный наркотрип. Мы уже знаем порядок треков на EP, мой микс будет последним. И мне хотелось максимально спустить слушателя с небес на землю после предыдущих полётов в невесомости. Моя версия — единственная с высоким темпом. Я приблизил это к стресс-техно, выпихнул в основу аналоговый синт, а вокал — убрал на фон. Текст разорван до такой степени, что не осталось и половины его. Неприкрытое изнасилование оригинала, но, определённо, всё это ближе к пониманию классического ремикса, которые были характеры для EBM начала девяностых. И такая версия точно должна немного расшевелить воцарившуюся на сингле грустную вечеринку c лейтмотивом «ложись и помирай». Придать энергии тем слушателям, кому близка именно агрессивная сторона Zeromancer. Когда музыка прекращается, ты молчишь ещё несколько минут, анализируя. Потом расслабленно откидываешься на спинку стула, выдавая свой вердикт. — Это может сработать. Нет... Определённо сработает. Я сознаю, что мне не нужно объяснять, в чём задумка, ты и так всё чувствуешь. Но это не значит, что наше понимание-с-полуслова перестаёт поражать меня. И что мне не совестно за то, что я убил большую часть лирики. — Не знаю. Может, стоит как-то иначе обыграть текст? Хотя микс и без того растянулся по сравнению с остальным. Ума не приложу, куда это впихнуть. Ты фыркаешь, закатываешь глаза. — Нет, не думаю. И оригинал, и творения наших товарищей и без того всё уже распрекрасно представили. Здесь про другое. И вообще, сам знаешь: игра на контрастах всегда выстреливает на ура. А слушатели и сами придумают с десяток своих удобных им интерпретаций. О да-а! Особенно с учётом, что этот ремикс делал не кто-нибудь, а ты. Губы твои трогает новая улыбка. Мари не нашла для неё лучшего описания, чем «загадочная пидрильская лыба Кима Льюнга». Джоконда и прочие безбровые красавицы нервно курят в сторонке рядом с этой улыбкой. Она становится шире, ты прикрываешь глаза. — Но версия, конечно, — чистой воды убийство. Свет стробоскопа преламывает тени и освещает гибкие тела на танцполе. Среди них и Александр, в самом эпицентре. Танцует, как молодой бог, под негромкое диско, плавно переходящее в форменную ебм-щину. Множество восторженных воспоминаний... Теперь и я смотрю на тебя со своей фирменной улыбкой. Она называется «ох дед, отсыпь и мне немного своего курева». Ты открываешь глаза, смотришь как ни в чём не бывало. — Особенно мне нравится начало. То, как ты утопил струнные в электронном хаосе. Очень красиво. Очень про тебя. Пока не знаю, что тут можно исправлять и стоит ли. Но посмотрим. Может, шлифанём что-то после двухсотого прослушивания. Если кто-то подумал, что последняя фраза — это шутка, некая оригинальная гипербола, то спешу разочаровать. Если ты так сказал, значит, примерно столько раз мы это и прослушаем. Я ставлю режим «на репите» и стараюсь звучать не слишком обречённо. — Начнём сейчас? Трек играет сначала, но ты вдруг протягиваешь руку к клавиатуре, останавливаешь воспроизведение. — Слушай. На самом деле мне хотелось предложить другое. Я смотрю вопросительно, а ты всё так же: спокойно и невозмутимо. — Я притащил хорошего вина и предлагаю сделать перерыв на вечер. Посмотрим какую-нибудь киношку. Потреплемся. Отдохнём, короче. Сдержать своего изумления мне не удаётся, простите покорно. Ты предлагаешь отдохнуть? Ты?! В разгар дедлайна, когда куча нерешённых моментов и работы? Кто-о ты и куда дел Кима? — Я давно ловлю себя на мысли, что мы уже сто лет так не тусили. Ну, вне рабочего контекста. А иной раз бывает полезно переключиться и освежить голову. Вот я и подумал, что раз уж нам подфартило и впереди целых три дня... Я возвожу глаза к потолку. Думаю, что выгляжу сейчас, как та женщина из мема про логические расчёты с плавающими вокруг головы формулами. — Нет, я не то чтобы против, но... Э-э... Сроки как бы жим-жим. Нас Сторм не грохнет часом? Обещали же через неделю всё прислать ему. — Пусть грохает сколько влезет. То, что мертво, — умереть не может, — ты усмехаешься и потягиваешься на сидении. — К тому же, если совсем косяк, то можно всё отложить ещё хоть на неделю. Да и намеченные сроки по альбому весьма условные. Сентябрь — это оптимально, конечно. Но, может, оно затянется и до октября. Или ноября. Кто знает. На последних словах твоих я вдруг вздрагиваю. Дыхание сбивается. В тот момент я не могу объяснить, что со мной происходит, но отчего-то чувствую страх. Он поднимается из глубины и касается моего сердца своим ледяным щупальцем. Не сознавая, я беру тебя за руку, лежащую рядом с моей на столе. Мои ладони резко холодеют. Я сжимаю твои пальцы. — Нет. Давай не откладывать больше. Ты смотришь на меня, и, по всей видимости, физиономия у меня сейчас та ещё. В твоих насмешливых глазах теперь зарождается тревога. Чуть поворачиваешь ладонь, сжимаешь мою в ответ, и это приводит меня в себя. Я тут же отдёргиваю руку, пытаюсь отшутиться. — Нет, ну сколько можно? Фанаты всё же не вечные, а одними синглами и обещаниями сыт не будешь. Плюс я не выдержу очередных приколов от интервьюеров в духе: «Выход нового альбома запланирован на сентябрь этого года плюс-минус восемь лет!» Ты слабо улыбаешься, отводишь взгляд. Твой голос тихий и серьёзный. — Прости, я сморозил глупость. Мы всё успеем. Ничего не будем откладывать. На какое-то время мы замолкаем, а на место моего страха приходит смущение. В самом деле, что на меня нашло? Сегодня я будто слегка не в себе. — Но моё предложение в силе. Вино. Кино. А завтра приступим с удвоенным рвением. Я смотрю на монитор, на твоё лицо, с которого ещё не сошла тень беспокойства, на свои руки. Думаю примерно секунд десять. И соглашаюсь.***
Мы решаем устроиться в гостиной. Диван там раскладывается очень удобно: самая нижняя панель его выдвигается так, что можно развалиться на ней прямо на полу, набросав сверху подушек, чтоб не отсиживать зад голыми досками. Уютота, в общем. Хьюгге-хуюге на максималочке. Сколько раз мы с Мари бухими засыпали прямо там и наутро в опохмелосе ползли наперегонки в сторону ванны — не сосчитать. Наблюдаю, как ты возишься с сооружением этого «лежбища» под моим чутким руководством. Рядом на низком столике уже стоит вино и два бокала. Это красное сухое вино, один из моих любимых сортов. Должно быть, просто удачное совпадение, потому что мне трудно поверить, что ты выбрал его не случайно. Обычно мелочи жизни типа предпочтений близких проходят сильно мимо тебя, как и большинство остальных дел мирских. Впрочем, нельзя не признать, что за последние годы ты если и не стал гением эмпатии, то так или иначе значительно повысил сей скилл. Я знаю, что это мощно повязано на том, что со мной происходит. Как ни крути, но боль единит нас в не меньшей степени, чем творчество. А к сочувствию ты всегда был способен, хоть и слегка «не в ту степь». Меня долго удивляло, как много сострадания ты можешь уделить герою книги, кино или истории какого-нибудь далёкого фаната. В то время как те, кто здесь, в реальности, рядом — не получает и толики оного. Но потом я понял, почему так. Проживать чужие мучения, боль кого-то неизвестного, почти абстрактного — всегда проще, чем сталкиваться с этим лицом к лицу. Ты просто защищаешься. И, как я и говорил, разница между тобой сейчас и тобой несколько лет назад в этом плане просто колоссальна. Уходишь на кухню сварганить лёгких закусок, и я пользуюсь моментом, чтобы сползти с кресла и кое-как усадить себя. Не хочу, чтобы ты смотрел на эти корчи. К счастью, я успеваю всё проделать до твоего возвращения. Когда ты устраиваешься рядом и открываешь ноут, я интересуюсь: — Уже выбрал фильм? — Да. «Экстази», девяносто девятого года. Я точно не смотрел его, хотя название кажется знакомым. И не потому, что мы всей группой мощно торчали на этих штуках в золотые девяностые. — Он американский? — Да. Американская классика. В этом плане мы с тобой совпадаем, я тоже люблю фильмы именно этого направления и эпохи. То, что мы сами застали часть её специфической атмосферы, добавляет особенный флёр к просмотру картин тех лет. — Ну, давай глянем, что за наркомания. Ты открываешь плеер и, пока идут заглавные титры, разливаешь вино. Протягиваешь мне один из бокалов. — Предлагаю тост за этот вечер. И за здоровый трудоголизм! — За здоровый алкоголизм, — скалюсь я в ответ. Стекло звенит, соприкасаясь, но не успеваем мы сделать и одного глотка, как твой телефон вздрагивает, оповещая о входящем звонке. Ты чертыхаешься, берёшь его, смотришь на разбитый экран. Потом на меня. — Я уже так удобно улёгся, ты не против, если я здесь?.. — Конечно. Отвечаешь на звонок. «Да. Да, разумеется. М-м, дня на три. Оу, ясно. Я переведу через пару минут. Да, у нас тут всё есть. Да, взял. Нет, делал же недавно, теперь через две недели. Так, а что там? А он может сейчас говорить? Дай ему трубку. И я скучаю. И я тебя». Несколько секунд молчания, твой извиняющий взгляд, я пожимаю плечами. «Привет, парень…» Лицо твоё разглаживается, напряжённая складка на лбу исчезает, а голос наполняется эмоциями. «Ага. Конечно, помню. Знаю, что важен. Сейчас это кажется важнее всего на свете». Улыбаешься с грустью. «Ты можешь и один посмотреть, но я буду рад, если дождёшься. Посмотрим в записи, вместе. Только не нахватайся спойлеров. Ха-ха, знаю! Задача сверхсложная. Ну, до скорого. Позаботься о девочках, ты же там за старшего. И тебе спокойной ночи. Люблю тебя». Моё сжавшееся сердце ноет. Я прикрываю глаза, стараюсь успокоить его. Разве не странно и не забавно, что всё это до сих пор так болезненно отзывается во мне? Разве не забавно… Заканчиваешь разговор, какое-то время возишься с телефоном, потом откладываешь трубку в сторону. Смотришь на меня, улыбаясь. — Итак, я снова в полном твоём распоряжении. Продолжаем? Перекатываю вино в бокале, тихо спрашиваю: — Как дела дома? Я редко интересуюсь этим. Ты смотришь в потолок, глубоко вздыхаешь. — В последнее время полегче, уже не такой Адок. Слава всем богам, детей перевели с дистанционки на нормальный режим. Я думал, совсем поеду от этого дела. Но вроде всё потихоньку возвращается на круги своя. Я имею в виду, с этим вирусом. Я хмыкаю, задумчиво смотрю в бокал. Чувствую на себе твой внимательный взгляд. — Нова каждый день про тебя спрашивает. Теперь и я не могу удержаться от улыбки. — Как она? — Как всегда полна энергии, но стрессует. Скоро промежуточные контрольные, да и в художке очередные конкурсы. Но волнение ей только прибавляет сосредоточенности, так что всё ОК. К детям у меня своеобразное отношение, а особенно — к твоим. Нео — полная копия тебя, но отчего-то мы с ним совсем не близки. А вот Нова, конечно, это что-то с чем-то. Трудно поверить, что в вашем союзе, заключённом на небесах капустного пюре, могло родиться настолько жизнерадостное и искреннее создание. Я вспоминаю Сану, и на душе тяжелеет. Пусть она не была моей родной и отношения с её матерью давно в прошлом, но всё же. Мы общаемся до сих пор, и меня вдруг накрывает осознанием, что я очень давно не писал ей. — Мы сейчас мощно ограничиваем для неё телефон, совет школьного психолога. И не даём твой номер, чтобы она не доставала особо. Ого. Какая забота. — Но она правда скучает. Уже альбомов пять для тебя разрисовала. Я опускаю глаза. — Можете как-нибудь прийти сюда вместе. Я не против. В твоём голосе удивление. — Я говорил, что ты болеешь. Но она особо не в курсе насчёт… — Киваешь в сторону моих загипсованных, зажатых в бандажах ног. — Всё в порядке. Ты смотришь на меня. Долго. И явно хочешь сказать что-то ещё. Губы размыкаются, а потом ты снова сжимаешь их. Поворачиваешься к ноуту. — Ладно, там видно будет. Давай смотреть. Действие разворачивается на экране. Как оказалось, это рождественский фильм. Но он, конечно, не типичный, и вовсе не про «рождественское чудо». Кроме того, зима в Лос-Анджелесе совсем не такая, как наша, так что кино всё равно оказывается в тему. Фильмы тех лет совершенно не похожи на то, что снимают сейчас. Компьютерной графики нет, либо она максимально незаметна, картинка не объёмная, а цвета кадров — бледнее и суше, словно бы процежены через винтажный фильтр. Но именно это делает происходящее на экране таким настоящим. Похоже на то, что я вижу в своей голове, когда воображаю что-то, или на крайне реалистичный сон. Многие демонстрируемые локации нам знакомы, что очень ностальгично. Я пью вино и всё больше расслабляюсь. Когда дело доходит до следующего бокала, а сюжет раскрывает линию второго героя, становится веселее, и ты комментируешь активнее. — Боже, ты посмотри на него! Этот рыжий нелепый чел — вылитый наш Крис. Тот бы тоже скорее помер, сгорев в полыхающей кровати, чем прервал укуренный траходром с двумя дамами. Полностью согласен и угораю не меньше твоего. Далее сцены в Вегасе. Смотрим на развалившихся в крошечном номере отеля стонущих мужиков, страдающих несварением и похмельем, дружно произносим протяжное «мы-ы-ы». И смеёмся. Я сижу рядом, наши плечи соприкасаются, и я чувствую, как подрагивает твоё тело, когда ты пытаешься сдержать хохот. Неожиданно ощущение твоей близости накрывает меня. Я смотрю то на экран, то украдкой на твоё лицо. В нём нет и следа напряжения, сейчас ты улыбаешься так счастливо… И мне хочется остановить этот миг, законсервировать его и спрятать где-то глубоко внутри себя. Тепло охватывает мои скованные от боли мышцы и успокаивает сознание. Я понимаю, что мы действительно давно не проводили время просто как близкие люди, а не как задротящие коллеги-музыкоголики. Кино на двоих, этот искренний смех, шутки, понятные только нам... Мне не хватало этого. И теперь мне хорошо и спокойно. Весело и уютно. Я чувствую, как целительно всё, происходящее сейчас. Не сам фильм, а что-то глубже, непонятное и запутанное. Может, это связано с тем, что вино, которое ты принёс, — всё же моё любимое, а фильм, который выбрал, — так близок для нас обоих. С тем, что ты приехал и останешься. С ощущением родства и принадлежности, которые не угасают во мне рядом с тобой уже столько лет. Терпкий алкоголь, разлитый по венам, размаривает меня окончательно, я вдруг понимаю, что толком и не спал в последние дни и как сильно на самом деле устал. Сюжет закручивается всё интересней, но сон притягивает меня, глаза будто наливаются песком: я уже не могу уследить за развитием событий. Медленно сползаю по подушке на твоё плечо. Веки мои смыкаются. Ты ничего не говоришь, не отстраняешься, только слабо шевелишься и тоже опускаешься чуть ниже, чтобы моя голова устроилась удобнее. Сколько раз я засыпал так раньше, в наших бесконечных поездках в тур-автобусах, в длительных перелётах во время гастролей или после очередных безумных афтерпати, в самых невероятных местах, умотавшись до полного бессилия. Но уже много лет этого не было. Очень много. И мне так хорошо, что даже сожаления, всё ещё живущие на периферии сознания — множество сожалений об утраченном и несбыточном — даже они уходят совсем на фон и растворяются в этом умиротворении, не отравляя его. Со спокойной душой я засыпаю.***
Первое, что вижу по пробуждении: синее высокое небо, просвечивающее сквозь распахнутые шторы. Этой весной в бесконечной череде холодных пасмурных дней такая ясная погода — редкая ценность. Комната тонет в лучах солнца, они падают на моё лицо и мягко согревают его. Должно быть, именно это меня и разбудило. Я поворачиваю голову, оцениваю обстановку. Мои ноги накрыты пледом, я лежу на скомканном покрывале. Рядом никого. Тогда, стараюсь вслушаться в звуки своего дома: я наизусть знаю их все. Различаю шум текущей воды и звон посуды на кухне, в той же стороне играет какая-то тихая музыка. Это действует на меня успокаивающе. А потом я понимаю, что не могу толком пошевелиться. Проклятье. Мышцы полностью скованы, и любая попытка движения отзывается парализующей болью во всём теле. Меня сразу охватывает состояние, близкое к панике. Какой же идиот! Мало того, что отрубился накануне, пропустив вечерние лекарства, так ещё и ни хрена не приготовил на утро. А это значит, что придётся перетерпеть, дождаться тебя и просить. Я представляю, как растерянно ты смотришь сверху вниз и видишь меня — таким. Беспомощным, обездвиженным, никчёмным... До сих пор только Мари знала в подробностях, сколь «прелестны» теперь мои утра. И я не хочу, чтобы… Боже, я не хочу! Судорожно пытаюсь продумать какие-то варианты, оглядываюсь по сторонам. И замираю. По правую руку, совсем недалеко от разложенного матраса, приготовлены мои таблетки и вода. Это точно нужные лекарства, они даже выложены в привычную таблетницу и раcпределены на три дневные порции. Тянусь к ним, пальцы мелко дрожат от напряжения, но я в силах преодолеть его. Кое-как заглатываю препараты, запиваю и жду. Очевидно, Мари позаботилась обо всём ещё до своего отъезда. Рассказала тебе. И, проснувшись, ты всё сделал заранее. И ты вышел, дав мне возможность... Чувствую, что лицо моё горит. Микс из облегчения и смущения накрывает меня, пока тело постепенно выходит из зажима, расслабляясь под действием релаксантов и обезболивающих. Я знаю, что Мари наверняка предоставила тебе информацию в своей деликатной манере по типу: «Лекарства такие-то. Набираешь сюда. Ставишь сюда. И после — съёбываешь в туман. Асталависта, бэйба!» Без ненужных подробностей. Но как же трудно до сих пор мне принимать подобные жесты. Даже родной матери я не могу позволить видеть всё это, хотя она — добрейшая душа на Земле, готовая пойти на что угодно ради меня. Но я не могу преодолеть, до сих пор не могу убрать знака равенства между нуждой и унижением. Мне не удаётся до конца уложить внутри понимание, что близкие люди заботятся обо мне не из одной только жалости. Хотя я действовал бы точно так же, окажись на их месте. Я сам уже сто раз проклял свою гордость, потому что головой давно уяснил: она на хрен никому не сдалась и никому не помогает. Не облегчает задачу не только мне, но и моим родным. Но всё это непросто. Как я и говорил, всё непросто. А рядом с тобой становится только ещё сложнее. Я знаю, почему так. Думал тут на досуге, проваливаясь в чёрную дыру этих мыслей. Дело здесь не в одной только гордости, а в том, что я попросту не могу показать тебе, как далеко всё зашло. Не хочу, чтобы ты знал, чтобы крутил это в своей болящей голове, и боюсь. Чертовски, до первобытного ужаса боюсь, что ты захочешь всё прекратить. С концами прикрыть эту сомнительную лавочку под названием «игра в дедовской рок-группе». День ото дня этот страх не оставляет меня, лишь нарастая и укрепляясь. И каждый раз, когда ты заходишь в мою студию, я готов услышать от тебя вердикт, который добьёт меня. И эти интервью, в которых ты как бы между прочим добавляешь где-нибудь под конец: «да, никогда не знаешь, что случится завтра», «думаю, ещё всего пару лет», «надо успеть во всех трёх проектах, потому что скоро вообще не будет никаких групп» — всё это отзывается внутри болью, которая не сравнится ни с какими сгнившими суставами, ноющими костями и послеоперационными ранами. Поэтому я и «держу голову высоко», как ты однажды выразился. Поэтому никто не слышит жалоб, и я всё обрисовываю поверхностно. И на любые твои «как ты?» я буду без сарказма отвечать «лучше всех». И буду делать это до тех самых пор, пока игра не станет настолько плохой, что не поможет уже никакая хорошая мина. Я знаю, что так или иначе мы что-то продолжим — и ты всегда будешь мне другом. Но для меня важно быть кем-то большим. Важно оставаться твоим голосом, основной творческой единицей, быть с тобой в одной, двух — во всех трёх группах, и знать, что они живы и полноценны. Чувствовать свою причастность. Быть нужным тебе. Потому что я… Для меня это… Я слышу, как открывается дверь: музыка звучит громче — ты заходишь в комнату.***
Ты заходишь в комнату, держа в руках чашку, от которой исходит бледный пар. В гостиную врываются наша музыка и запах кофе. Твои волосы мокрые и кажутся ещё темнее обычного, видимо, ты успел сгонять в душ. Я всегда поражался тому, что ты подскакиваешь так рано, во сколько бы ни лёг накануне. Здоровые люди не встают по своей воле в пять тире шесть утра. И здоровые люди день свой с Zeromancer не начинают. Смотришь и улыбаешься, вид у тебя гораздо более отдохнувший, чем вчера. А ещё он преступно домашний в этой растянутой футболке с лого Joy Division и серых пижамных штанах. Я давно тебя таким не видел. Вся эта прелесть висит на твоём теле мешком, и внезапно я переношусь аж на тридцать лет назад. Времена, когда мы были максимально далеки от того, чтобы стать пыльными брюзжащими дедами. Я — крутой парень в спортивной майке, берцах и тёмных очках, курящий по сто сиг в день и светящийся на всех мало-мальски крупных бухичах города в полном невменозе. И ты, семнадцатилетний нелепыш в чёрных одеждах на три размера больше — воплощение угловатого готического говнаря лэвэл-три тысячи. Ни по каким вселенским законам мы не должны были бы сойтись, но... Ох уж это блядское «но». Как бы то ни было, теперь мы там, где мы есть. — Отлично выглядишь! С добрым утром. Ты всегда это говоришь, даже когда я представляю собой не более чем отёкшую покрытую седой щетиной опухоль. Обманный манёвр сомнительный, и всё же мне каждый раз приятно слышать эти слова. — С добрым, — я киваю в сторону твоей футболки и штанов, сплошь покрытых бело-рыжей шерстью. — Смотрю, тебя тут наконец обнаружили. И как следует навалялись. Улыбаешься ещё шире. Если кто-то сомневается, что в этом мире есть безусловная любовь, то твой дуэт с нашим Элвисом поможет ему развеять любые сомнения. Этот товарищ не такой ручной, как Герд, предпочитает лишний раз не контачить ни со мной, ни с Мари, а от чужих рук вообще шарахается, как от огня. Но ты чем-то растопил его нордическое сердечко. Теперь попробуй отлепи вас друг от друга. — Ты где будешь завтракать? На кухне, или мне притащить всё сюда? — На кухне. Я готов на многое, но кофе в постель от тебя это чуток перебор. Смотришь с удивлением, таким искренним, что просто сдохни или умри. — А что такого? Я глубоко вздыхаю, и даю тебе развёрнутый ответ, но лишь мысленно, мысленно. Снаружи только фыркаю и беру в руки телефон: «Мне надо кое-что глянуть». Ты какое-то время смотришь, как я вожусь с ним, а потом говоришь: — Ладно, я тебя там подожду. Уходишь, и я тут же откладываю трубку, чтобы заняться своей привычной утренней гимнастикой: подтяжкой на костылях и художественным балансированием в каталке. Для начала направляюсь в ванну, чтобы хоть немного привести себя в порядок. Смотрю в зеркало. Оттуда в ответ на меня глядит усталое одряхлевшее лицо. Я всё ещё не могу до конца принять, что принадлежит оно мне, что теперь оно таким и будет всегда. Однако надо признать, картина уже не столь удручающая, если сравнить с тем, что было год назад. Всё-таки смена терапии после операции сказалась более или менее положительно на этом моменте: cамое тяжёлое мне убрали, и я больше не опухаю, как какой-нибудь Джабба Хатт. Можно особо не шарахаться от любых отражающих поверхностей. И даже быть может... Я провожу большим пальцем по отросшей щетине. Перевожу взгляд на полку. Смотрю на стоящую там бритву. Она смотрит на меня. Напряжение момента нарастает в геометрической прогрессии. Но искры-бури внезапно не случается. Я глубоко вздыхаю. Может, как-нибудь в другой раз. Тянусь вместо этого к нижнему ящику, выдвигаю, и долго смотрю на его содержимое. Свет отражается на стеклянных шприцах, играет весёлыми бликами на прозрачной жёлтой жидкости. Поколебавшись ещё долю секунды, я беру один из них. Чуть приподнимаюсь в кресле, спускаю штаны, обнажая свободные от гипса участки бёдер. Делаю инъекции в обе ноги. Это довольно сильный и дорогой «допинг», и я стараюсь не злоупотреблять. Раньше мне приходилось им пользоваться перед каждым концертом, потому что иначе никак. Но и сегодня мне тоже нужно быть максимально в форме. Как и в ближайшие три дня. Заваливаюсь на кухню, всё ещё чувствуя, как по всей нижней части тела разливается эйфорический релакс. Ты стоишь у стола, довариваешь мою порцию кофе, а у твоих ног трётся монстр №2, бело-рыжий и лишь чуть менее пухлый, чем первый. Ты слегка раскачиваешься в такт музыке, помешивая содержимое турки, солнечный свет падает на твою фигуру — он такой мягкий и приглушённый здесь, что кажется почти вечерним. Окно немного приоткрыто, прохладный воздух льётся в комнату, он остро пахнет весной и свежестью. Из динамиков играют The Cure. Картина выглядит настолько буднично, словно бы всё это действо — самая обыкновенная моя повседневность. Как будто из какой-то альтернативной Вселенной вырезали несколько кадров и незаметно подклеили в нашу. И склейка настолько удачная, что этот фрагмент идеально встраивается в мой мир. Он совсем небольшой, этот мир. Особенно теперь. Но очень ценный. Ставишь передо мной тарелку, чашку и садишься напротив. Аппетита у меня особо не прибавилось со вчерашнего, а после инъекции ещё и чутка подташнивает. Я накалываю на вилку салатный лист, жую его и мычу что-то благодарное. Ты смотришь в кружку, временами поднимая на меня свои внимательные глаза. — Тебе же скоро должны снять эти штуки? Уже первого июня? Одолев салат, я тянусь за кофе. Как бы мне хотелось ответить утвердительно! — К сожалению, отложили до двадцатого. И то — хер его знает. Тут предсказать особо нельзя ничего. Ты выглядишь действительно удивлённым. И расстроенным. — До двадцатого? Нихуя себе... — А что такое? Задумчиво помешиваешь содержимое своей чашки. — Да тут на днях у нас планируется один очень крутой апгрейд. Ты не слышал про «The Garden»? Они готовят грандиозную коллаборацию. «The Garden» — это наша главная музыкальная точка в городе, единственное толковое место, где ещё можно купить винил и диски. Там же продают и наш стафф. Магазинчик крохотный, и он в двух шагах от не менее крохотного салона Мари. Забавно, что во времена нашей молодости в Тёнсберге было больше десяти горячих музыкальных локаций, где мы зависали сутками в поисках крутых записей. Готовы были тратить последние карманные деньги, а то и душу закладывать за некоторые желанные, но кусючие по цене релизы. И ведь то были восьмидесятые! Сейчас же едва наскреблось на один-единственный зал, в котором две с половиной витрины. Да. Времена меняются. — А что они там? — Подробностей пока не раскрывают. Но Турбен мне по секрету шепнул кой-чего. В общем, если коротко, они планируют замиксовать в одном помещении всё лучшее, что есть в этом мире. То есть музыкальные айтемы и алкашку. Открыть там бар. Я аж присвистываю. — Да ла-адна? Неужели кто-то в двадцать первом веке дозрел до этой гениальнейшей мысли? — Представь! И это запланировано к первой неделе июня, поэтому я... Ты осекаешься. Опускаешь глаза. — Круто было бы попасть туда на открытие. Ну раз так, подождём до двадцатых чисел. Сколько нужно. Но нам обязательно надо там засветиться. Я откидываюсь на спинку кресла, прихлёбываю кофе. Он получился шикарным, ровно так, как я люблю. У меня даже тошнота сошла на нет. — Ладно, засветимся, куда денемся. Всё херня, кроме пчёл. Да и те — херня. Ты бросаешь на меня какой-то странный взгляд. Как это часто бывает, мне трудно его прочесть. — Я ведь могу отвезти тебя туда. Даже просто по улице, отсюда пятнадцать минут. Как раз локдаун уже кончится, и я думаю, нет лучшего способа, чтобы отметить это дело. Я закатываю глаза. — Нефиг мне там светиться в таком виде. Поверь, я по повышенному вниманию не скучаю. А теперь я читаю грусть в твоём взгляде. Она мелькает там прежде, чем ты успеваешь его отвести. — Блин. Слушай, тебе не обязательно... Ты замолкаешь. — Что? — Быть со мной таким. — Каким? — Вот таким. — Каким? — Übermensch-евым. — Фу-ты ну-ты ёбанврот! У меня аж кофе чуть ли не носом идёт. — Особенно когда я Halbermensch-евый, да? Надо бы соответствовать? — Не один ты можешь козырнуть немецкими словечками. Губы мои искривляются в горькой иронии. Она горька настолько, что почти ядовита. — А тебе бы, может, это даже зашло, да? Понравилось?! Отставляю чашку так резко, что кофе расплёскивается на стол. Я не понимаю, откуда ко мне пришла эта злость. И не понимаю, почему несу такую чушь, обвиняя тебя непонятно в чём. Я уже сто лет не позволял себе повышать на тебя голос. Но это словно приводит тебя самого в чувство. Ты смотришь теперь очень спокойно и прямо. — Я совсем не об этом. Я о том, что я тебе не чужой. Неожиданно раздаётся звонок в дверь. Я никого не жду, но ты говоришь, что это к тебе, и целенаправленно двигаешь в сторону входа. А я сижу, глядя в одну точку, и пытаюсь осмыслить твои последние слова. Возвращаешься уже через несколько минут, держа в руках такую стопку коробок от пиццы, что они упираются тебе в подбородок. Наблюдаю сию картину немного в ахуе. — Это что? Зачем? Ты кое-как устраиваешь всю эту стопень на столе и шумно выдыхаешь. Поворачиваешься ко мне. Ходячая фирменная «загадочная пидрильская лыба». — Как-то немного палевно получилось. Это нам для... И тут раздаётся новый звонок.***
Я выкатываюсь с кухни, смотрю, как ты открываешь дверь, и поражённо застываю, глядя, как один за другим в коридор моего дома протискиваются любимые идиоты. — Ва-а-аза-ап?! — восклицает Лорри ещё с порога, размахивая двухлитровой бутылкой шампанского. — Что творится на нашей главной голубятне Тёнсберга? — лыбится до ушей Норальф. Дан с Пер-Олавом заходят чуть ли не в обнимку, а у последнего в руках ящик (!) с пивом. Завершает художественную процессию Сверре, на спине у него два чехла, предполагаемо с гитарами. Он осторожно снимает их, прислоняет к стене и тут же бросается ко мне с объятиями. Я лыблюсь как дебил, прижимая его к себе. Мы тысячу лет не собирались так вместе, и я смотрю, как ты тоже обнимаешь всех по очереди, хлопаешь по плечам, жмёшь руки. Поворачиваешься ко мне и лучезарно улыбаешься. — Посоны, это что за нашествие? — вопрошаю я со смехом. — Вы чего так внезапно? Пиздец, я даже не умылся. Да что там. Бля... Сверре отлипает от меня и скалится: — Только Мариус пока задерживается. Ну и Эрик с Крисом понятно, не прихерачат из Штатов. А товарищ Кристенсен объявится после репетиций. Ставит там у себя в операх очередную гейскую ересь. — Но ты не волнуйся! — ободряюще подмигивает Норальф. — Мы и без него тут всё разнесём к хуевой матери, — неразборчиво бормочет Лорри, вытаскивая зубами пробку из шампанского. Монстр! Спустя час дом уже больше напоминает то ли притон, то ли детский утренник. Мы дружно разваливаемся на диване, в креслах и прям на полу. Ты врубаешь ранние записи Seigmen на виниле. На платтере вертится дебютный EP, звучит «Fra X Til Døden» — самая первая выпущенная нами песня. Вся компашка взрывается дружными воплями и улюлюканьем, все уже нажрались как следует, но ещё не совсем в драбодан. Единственный из нас, кто не берёт в рот ни капли, это Сверре. Он выглядит таким доброжелательным и слегка «не от мира сего», что кажется, будто в любом случае что-то принял. — Я в алкашке совсем не нуждаюсь. Я и без неё вижу жизнь живописной. Опьянён атмосферой тэк скэзэт. Лорри, смешивая в высоком бокале пиво с шампанским, глубокомысленно кивает, изрекая: — Тот неловкий момент, когда ты закодирован, и все бухают без тебя. Сверре хохочет, тащит гитары, кидает одну в сторону Дана, а вторую пристраивает на коленях сам. Дан смотрит на инструмент: в глазах интеллекта ноль, пустота да и только. Он протягивает её Пер-Олаву и заваливается на спину: — Сорян, но я малость в говно. — Признайся, что просто не знаешь репертуар! — отечески подъёбывает Норальф. Дан фыркает, а ты смеёшься злодейским смехом: — Хайде, ну-ка гитару в руки быстро взял и выдал. Он прикрывает ладонями лицо и повторяет, как мантру: — Ты более надо мной не властен. Ты более не властен надо мной. Пока мы ржём как полоумные, Пер-Олав подтаскивает комбик, всё подключает и начинает наяривать чистые аккорды в полный унисон со звучанием наших старых записей. Делает это так легко и спокойно, что я начинаю подозревать, не накачался ли он транквилизаторами перед этой встречей? Поразительный мужик. Комната наполняется аплодисментами и свистом. — Чува-ак, да ты Гений Частного Сыска! — восхищается Норальф, сжимая свою грудь. — Мы тебя не заслуживаем, — улыбаюсь я. — Щас спою... — говоришь ты и все снова ржут. По-моему, ты выпил слишком много: смотришь на меня горящими чуть осоловелыми глазами. — Давай вместе. И мы орём слова наших песен, гитары разрываются, Норальф выстукивает ритм прямо на столе: дом ходит ходуном, и это бедлам! Мы все снова как будто бы семнадцатилетние, и вовсе не в моей гостиной, а в нашей древней родной сердцу репетиционной в трущобах Ubåtkaia. Мы ночевали там, не отлипали друг от друга 24/7, буквально жили и дышали музыкой и той атмосферой. Это неповторимо. И это только наше. В определённый момент мы оказываемся на диване, все всемером, начинается какая-то шуточная возня, и я вдруг ловлю себя на мысли, что впервые за долгое время мне совсем не больно. Боли нет. И я чувствую в себе так много сил, как будто и не прошёл через все эти годы, каждый день которых был напоен ею. Может, виноваты в этом инъекции, а может что-то другое, но как бы то ни было, я лежу здесь, в комке из горячих тел, и чувствую твоё — прямо у себя под боком, согнувшееся от хохота. Внутри у меня разливается дрожащее тепло, оно становится жаром, над головой словно бы звенят тысячи проводов, а в сердце раскрываются тысячи путей. В разгар вакханалии Лорри откуда-то вытаскивает поларойд, и тут начинается треш. Конечно, уже не так экстемально, как в LA, но некоторые кадры тоже достойны оказаться во французской Палате Мер и Весов как образчик упороса. Параллельно мы что-то снимаем на телефоны, и тут я замечаю сообщение от Мари. «Оно тебя там ещё не сожрало?» Вместо тысячи слов шлю ей своё сэлфи с обречённым взглядом и кучей мужиков, валяющихся в обнимку на фоне. На ком-то уже нет части одежды, зрелище может и ужаснуть с непривычки. Получаю в ответ: «Бля». И спустя пару секунд: «Я видела порно, которое начинается точно так же». И ещё: «Причём где-то в твоих закладках». Шлю ей смайлы и фотографию нашей «накрытой поляны». В ответ прилетает не меньшая куча угорающих рожиц: «У нас было десять пакетиков нимесила, пачка Миг-400, солонка, наполовину наполненная активированным углем, и целое море разноцветных витаминов для коррекции эректильной дисфункции. Не то чтобы это всё было категорически необходимо в поездке, но...» Щёки уже болят от смеха. Пишу ей: «Скучаю пипец. Тебя не хватает здесь». «Только между вами, мальчиками ♥ Моё дело маленькое — ПРОСТЫНИ». Строчу ответку и тут вдруг получаю фотографию уже от неё. Под ней подпись: «А вот и подъехала NC-50». На фото — мы с тобой. Видимо, кто-то сделал снимок и пропалил перед Мари. Бросаю свирепый взгляд на парней: все веселятся и выглядят вполне невинно, если так можно выразиться, но я сразу подозреваю Сверре или Лорри. Но о пиздюлях, которые я им выдам, — позже. Сейчас я смотрю на нас. На снимке мы валяемся на диване, ты лежишь рядом, почти на моей груди, полуприкрыв ладонью раскрасневшееся от смеха лицо. Я приобнимаю твоё плечо, выглядываю из-за макушки, но тоже улыбаюсь. Это видно по взгляду. И ещё он, этот взгляд... Боже, надеюсь я так смотрю на тебя только спьяну. Получаю новое сообщение: «Александр, соберитесь. Пора подобрать челюсть и втянуть слюни». Угорая, я сохраняю снимок. И тут раздаётся очередной звонок в дверь. Ты идёшь открывать, и в комнату возвращаешься уже с Мариусом. Как только вы появляетесь в поле зрения, все присутствующие дружно ложатся. Мариус одет в какой-то нелепейший леопардовый костюм, на его груди бутафорское золотое ожерелье с крупным жемчугом, а на лбу кружевная диадема. Пикантности образу добавляют сетчатые чулки и кожаные сапоги на каблуках. Он ставит одну из этих совершенно великолепных ног на стол, попутно свалив одну из бутылок (пустую, слава тебе Господи), и начинает декламировать свою роль из последней пьесы. А завершается эта тирада песней «Agnus Dei», спетой им в хип-хоп версии. Занавес.***
Где-то ближе к полуночи заканчивается весь возможный алкоголь в моём доме, но мы сами — ещё нет. Парни дружно напяливают куртки, дабы «прогуляться до ближайшей хаты и пополнить запасы». Завершать тусу не хочется никому, тем более все накануне полностью освободили своё расписание на сутки для этого благороднейшего дела. Ты закрываешь дверь, проводив галдящую толпу, и возвращаешься ко мне. С виду ты немного протрезвел, а вот я — что-то нет и не немного. Лежу, раскинув в стороны руки и ноги, смотрю в потолок. Чувствую, как прогибается диван под весом твоего тела, когда ты садишься рядом. — Просто грандиозно! Если мы завтра сдадим все эти банки и бутылки на переработку, то озолотимся. Ты смеёшься. — Вдвойне! Потому что я даже не сомневаюсь, что эти олени сейчас притащат столько же. Если не больше. Тру лицо ладонями, голова конкретно кружится, но сознание вполне ясное. — Блин, вот бы закурить. Но встать сейчас — подвиг, который мне не по силам. — Давай я помогу. Перевожу на тебя взгляд, и первой реакцией, уже практически на автомате, хочу отнекаться или отшутиться. Но вижу сейчас твои глаза. И вспоминаю всё, что ты сделал. Всё, что произошло сегодня. Я протягиваю руку, берусь за твою ладонь, сжимаю её. «Я не чужой тебе». — Конечно. Спасибо... Ты приподнимаешься, тянешь меня на себя. Твои руки сильные, и поднять моё тощее тулово в вертикальное положение тебе ничего не стоит. Стою рядом, держусь, облокотившись, и ты делаешь несколько шагов по направлению к креслу, чтобы пересадить меня. Но тут я замираю. Сильнее вцепляюсь в твои плечи. Я крепко обнимаю их и утыкаюсь носом куда-то в район ключицы. Боже, Алекс, ты пьян, иди домой. Ах, да. Я ведь уже дома. Мы стоим так: я опираюсь на тебя, чувствую под пальцами, ты всё ещё в той говнарской футболке, и кожа на твоей шее горячая, моя щека прижата к ней. — Прости, что я сегодня... Что я так... В общем... Ты тоже замираешь, поддерживая меня. Говоришь, чуть повернув ко мне голову: — Не за что извиняться, — проводишь рукой мне по спине, выдыхаешь. — И я рад, что мы так круто отдохнули. Только сейчас понимаю, каким это было нужным. Проходит ещё какое-то время, прежде чем ты с осторожностью усаживаешь меня. Я качусь в сторону задней двери, а ты берёшь костыли и мою куртку. Помогаешь мне одеться и выйти во двор. Ты делаешь только то, что мне далось бы с надрывом, а то, что я могу спокойно осилить сам — остаётся на мне. Под мягким напором этих бережных касаний и жестов страх, скрытый в глубине меня, отступает. Последние сомнения стираются, бледнеют, и я сознаю окончательно, как же вся эта хрень, поселившаяся во мне, безосновательна. Никто не заставлял меня поддаваться ей, вести эту бессмысленную игру. Никто, кроме меня, не подселял мне в башку эти заёбы. И они действительно не нужны, не нужны никому, и мне — особенно. И сегодня, в этот вечер, это знание окончательно легло не только мне на ум, но и на сердце. Теперь я понимаю, что ты видишь. И то, в чём я так нуждаюсь... Ты нуждаешься в этом не меньше. Прежде, чем выйти, я вновь касаюсь твоей руки. — Слушай, эта вакханалия музыкальная открывается в первые дни июня? Я думаю, что всё же осилю пятнадцать минут поездки с ветерком. Судя по описанию, местечко будет натурально огонь. Ты улыбаешься, не скрывая своего довольства, и я чувствую, как напряжение отпускает и тебя тоже. — Не то слово, — ты вдруг весело скалишься, добавляя в свой голос драматизма. — Но завтра наступит час расплаты. У нас есть пять дней, чтобы всё закончить с синглом. И я гарантирую, это будет жёстко и без смазки. Страдальчески выдыхаю и иду за дом, смеясь на ходу.***
Я курю, сидя на холодной деревянной лавке, скрытой в глубине двора. На улице дубак, но я совсем не мёрзну. Память о наших объятиях ещё свежа в моих руках. Это согревает не меньше, чем мысли обо всём, что произошло, начиная со вчера. И даже далеко до вчера. Неожиданно мне вспоминается один апрельский эпизод, сразу после выхода «Mourners». На следующее же утро после того, как мы выложили сингл, шквал восторженных откликов обрушился в наши аккаунты. Это было поразительным. Да, я полностью сознавал, что песня хороша, и что она — наш козырь, один из сильнейших моментов альбома. Но, по ходу, уже просто отвык от такого яркого фидбэка. Он казался несколько крышесносящим. Я всегда читаю комментарии, но отвечаю обычно лишь на те, которые от людей, знакомых мне лично. Однако в то утро вопрос, заданный в одном из них, что-то задел во мне. «Как вам удалось остаться собой, сохранить себя после стольких лет?» Минут двадцать я зависал, размышляя на эту тему. И потом нужный ответ пришёл, как что-то совершенно естественное и простое. «Мы все — одна семья, и мы присматриваем друг за другом». Я редко выдаю на ура что-то настолько личное. Фанатские штучки — это вообще непростая хрень. И не могу сказать, что мне удалось окончательно расставить все точки над i в этом вопросе и отрастить гибкие границы. То дерьмо, которым были напичканы девяностые, тянется за мной до сих пор, и не могу не признать, что оно и по сей день бросает тени на весь наш творческий путь. Понимаю, что данные моменты в принципе неизбежны на этом пути. А особенно в таких группах, как у нас. В такой музыке, как у нас. Но сие не отменяет того факта, что в подобных вещах есть очень много болезненного. В этих чувствах от людей, которых я не знаю, и которые не знают меня. Чужие искажённые представления о реальности в своё время загнали меня в такие бездны, что боже помоги. Когда ты понимаешь, что далеко не такой умный, добрый и распрекрасный, каким считают тебя все эти люди, дарящие восхищённые взоры, внимание и любовь. Любовь, которая может одним днём обернуться ненавистью, если их представления однажды столкнутся с суровой действительностью. И я не тот человек, который справляется с таким легко. И особенно сейчас, когда всплыла информация про здоровье. Тот мой ответ был больше для себя. Для остальных я предпочту лишний раз не спиздануть чего. Ты — совсем другой. Давно всё расставил по полочкам и ведёшь себя очень расслабленно и с публикой, и в интервью. Трындишь там как дышишь, даже если в речах нет и половины истинных переживаний. Мы оба — лжецы, но я тот, кто умалчивает, а ты тот, кто играет. И твоё отношение к фанатам по итогу стало весьма и весьма пользовательским. Это неудивительно. Они — огромный источник деструктивного вдохновения для тебя. Я знаю это очень хорошо. Чувствую в твоём творчестве прекрасно. Оно полностью пронизано этой деструкцией и твоей болезнью. Так же, как и вся твоя жизнь. Точнее, почти вся. Однажды во время очередной послеоперационной реабилитации к нам приходил какой-то психолог, читал просветительские лекции про способы совладания с болью. Я думал, что услышу очередную лютую дичь в духе позитивного мышления, однако по итогу информация, оттуда пришедшая, помогла мне многое о нас понять. «Всегда есть несколько путей. С такими сложными переживаниями, как боль, мы все справляемся по-разному. Здесь есть моменты, которых нельзя избежать. А есть и такие, которые являются выбором. Последнее — это зона вашего контроля, что-то, что можно изменять и приспосабливать. И важно понять одно. Если боль становится вашей ценностью, вашим способом справиться с чем-то более масштабным, уйти от ответственности или реализовать себя, то вы никогда не сможете совладать с ней. Она обретает свою резистентность в вашей любви к ней». Я сто часов потом думал об этом. Вплетал эту информацию в мою картину о тебе. Она объясняла, почему твоя музыка такая, почему твои тексты — такие. И почему с твоими мигренями не справляются никакие лекарства и ты никогда не покидаешь этого болезненного круга. Ты любишь эту боль, тянешься в её разрушительную силу, погружаешься в грязь снова и снова с мазохистическим удовольствием, пропитавшим музыку и лирику твоих песен. Так было всегда. И оно тянуло нас всех за тобой, и особенно — меня. Того, кто по сей день оживляет твои слова и доносит сообщение. Я долго делал вид, что всё не так. Что всего этого дерьма просто нет. То есть я, конечно, знаю. Но зачем же туда погружаться? Зачем пачкаться? Когда можно проигнорировать и типа выйти чистеньким. Но правда в том, что оно притягивает меня не меньше твоего. Немного с другой стороны, но в сущности те же яйца, только в профиль. И ты, который в сто раз меня смелее и талантливей, послужил тем самым «безопасным» способом, чтобы я мог касаться этой бездны, сокрытой в тебе, снова и снова, и снова. Дышать её темнотой. Очень удобно, ведь можно было всегда сказать: слова не мои, и я не я, корова не моя. Но на самом деле я такой же. Там, в глубине, лишённой оттенков и нюансов, — абсолютно такой же, как ты. Вот и весь секрет исполнительской магии нашего неразлучного тандема. Моя неприглядная правда. И я думал сначала, что всё, что со мной происходит, моё гниение заживо — и стало причиной радикальных изменений, произошедших в тебе за последние годы. Зачем лишние источники разрушения, когда вот оно, теперь совсем рядом, под боком, и страдание нескончаемо. Отличное объяснение тому, что я отныне не обделён твоим вниманием и сочувствием, что именно оно подтолкнуло тебя к решению включать меня во все аспекты своего творчества, давать мне там больше места. Подобные мысли питали мой страх, легли в его агонизирующую основу. Но в то же время мне не хотелось верить. Я не мог бы жить со знанием, что это и есть та самая причина, почему ты всё ещё держишь меня подле себя — теперь, когда от меня прежнего мало чего осталось: ни лица, ни тела, ни голоса, ни достойного перформанса, ничего достойного. И только сейчас я понимаю окончательно, что вся эта херотень — только моё. Только лишь ебучий заёб в моей собственной башке. Я видел твои глаза, смотрящие на меня сегодня. И больше не могу не верить в твою искренность. Я знаю, что это — не жалость. И что твоя любовь здесь — не к боли. А грусть, навалившаяся сейчас на моё сердце, больше о том, что я приблизился к тебе в этом только лишь теперь. Только сейчас я делаю реальный шаг в сторону от «кроличьей норы», а не тупо делаю вид, что её не существует там, в темноте позади моих закрытых глаз. И я понимаю, что хочу вырасти ещё больше. Стать ещё ближе к этой здоровой стороне. И к тебе. Сигарета догорает до фильтра, я слышу радостные голоса, вновь звучащие со стороны окон. Мой дом снова полон людей. Людей, которым я нужен, и которые нужны мне. «Мы — одна семья». Я поднимаюсь и иду к тем, кто ждёт меня.***
Июньские утра всё ещё холодны и туманны, даже ближе к концу месяца. Я выбрался подальше от дома, иду по пролеску — под ногами шуршит прошлогодняя пожухшая листва. Я иду и иду, продвигаясь всё глубже в чащу. Деревьев здесь больше, а света меньше, туманная дымка гуще. За всё время моих одиноких прогулок в этом месте, в это раннее время, мне ещё не попадалось здесь ни одной живой души. Ни разу. Поэтому я считаю этот лес в каком-то смысле «своим». Дохожу до знакомого ориентира: рассечённого молнией дерева. Оно давно мертво. Иссохшие почерневшие сучья лишены листьев, ствол в нижней части полностью выгорел. Оно единственное такое во всём лесу. Почему-то именно оно на всей густо засаженной территории подверглось этому удару. Какое-то время я смотрю на простирающиеся вверх оголённые ветви. Они и правда напоминают руки, воздетые к небесам в молитве. Бредящие о спасении и исцелении. Провожу ладонью по древесине — в месте, где истлевшая кора обрушилась и обнажила более светлый, гладкий слой. Ненадолго замираю так, прислушиваясь к себе. Потом возобновляю шаг, сворачиваю левее. Для этой прогулки я выбрал альбом Deftones. Запись особенная во всех смыслах, как ни посмотри. Парни создавали её в одном и том же месте, в одно и то же время, в той же студии, что и мы — свой дебютник. Вся эта музыка пропитана ностальгией и воспоминаниями, такими яркими и безумными, что кажется: всё было во сне, или не со мной, или в какой-то другой жизни. Ты постоянно твердишь: мы не должны оглядываться назад. И все кругом говорят похожее. Что прошлое в прошлом, нужно отпустить его и идти вперёд. «Не живите в реакции, чувствуйте настоящее и обращайте взор в будущее!» — настоятельно рекомендует психология, популярная и не очень. Но мне приятно это чувство погружения. Мне нравится, что мозг и само время работают так, что стирают всю грязь и боль, оставляя на дне памяти только золотистые проблески счастья. Да, его уже не повторить, не вернуть. Но оно не утрачено до конца и всё ещё живо во мне. Ничто не отнимет этого даже тогда, когда ничего больше не останется. Я ужасно скучаю. Но всё же это приносит больше тепла, чем горечи. И музыка, привязанная к определённому времени, служит для меня лучшим порталом в эти воспоминания. Играют вступительные песни. Порядок их в моём плейлисте несколько спутан, но я ничего не меняю и считаю, что так получилось даже лучше. Сейчас я воспроизвожу эту пластинку, быть может, в сотый раз. И в то же время — как в первый. После этих полутора лет теперь, когда я снова стал ходить, вообще очень многое ощущается словно бы впервые. Даже сама возможность идти, просто идти как нормальный человек. Пусть всё ещё с болью, пусть неровно ступая, но всё же. Я делаю шаг за шагом, ощущая твёрдость земли под ногами, и чувствую себя таким живым, как никогда. Напряжение в мышцах нарастает, постепенно они наливаются силой. Как же банально я не ценил прежде этой простой, но необыкновенной способности… Да и никто не сознаёт её толком, пока не лишится. С тех пор, как мне сняли гипс и разрешили прогулки, я стараюсь выходить на променад каждый день, хоть немного. И с каждым разом мои маршруты всё дольше, утомление — меньше. И к горлу уже не подступают слёзы от самого осознания этой возможности, веру в которую я едва не утратил. Я всё ещё чертовски ценю её, но на сердце моём уже чуть спокойнее. Я иду вперёд. Музыка в наушниках звучит громко, и любимые мелодии будоражат не только сознание, но и тело. Это ещё одна особенность данной записи. Их музыка — единственная, которая отзывается во мне физическим возбуждением. И читая ранее разномастные рецензии, я с удивлением обнаруживал, что далеко не один такой. Я не знаю, что за волшебную хорни-формулу раскрыла группа в этой конкретной пластинке. Но к избранным песням в голове рисуются картины настолько яркие и захватывающие, что остановить больное воображение становится задачей весьма нелёгкой. Особенно когда ты не хочешь его останавливать. Я и сейчас чувствую то же самое, несмотря на то, что препараты конкретно глушат подобные ощущения. Моё тело движется более ловко и плавно, дыхание становится частым, кровь отливает к периферии. Я вынужден остановиться. Подхожу к стволу поваленного дерева, облокачиваюсь об него спиной. Никто не видит меня. И я отпускаю свою фантазию. Фантазия — это безопасная зона. Дом внутри сознания с множеством комнат, куда никому нет хода. Оставаясь в этой зоне, ты никому не навредишь. Ничего не разрушишь ни в себе, ни в тех, кто тебе дорог. Хрупкое равновесие сохранится. Всё это только в твоей голове. На твоём запястье. В воздухе, которым ты дышишь. Пока играет «Digital Bath», я слушаю текст и рисую внутреннюю картину чуть ли не буквально слово в слово. Первое, что вижу: бледная рука, свисающая с бортика ванны. Синие яркие вены оплетают её, словно канаты. Тёмная кровь медленно стекает со слабеющих пальцев. У самой ладони — воспалённая ссадина от оборванной верёвки. Я представляю себя там, в этой комнате с мертвящим сине-зелёным светом. Как опускаюсь на колени, погружаясь в тёплую воду. Ощущаю её контраст с ледяной кожей полуживого тела перед собой. Должно быть, я серьёзно болен, если это меня возбуждает. Но мне плевать. Далее идёт «Change» — жёлтая комната с мутными грязными окнами. Лирика совершенно сумасшедшая, но картина более нейтральна для меня. Она заставляет вспомнить, как однажды ты с упоением рассказывал мне про роман одного английского писателя. Главный герой его — маньяк, который похитил девушку и держал её в плену, заморив по итогу до смерти. Я читаю совсем не так много, как ты, но взялся за тот роман, видя твой неподдельный восторг. Мы долго потом обсуждали его. Странно и в то же время занятно. Ты всегда говоришь всем, что мышление у тебя чёрно-белое, что для тебя существуют только две эти крайности. Но книги, которые ты любишь больше всего, и песни, которые пишешь, имеют настолько расплывчатую мораль и так много оттенков, что мне трудно верить в твою так называемую «категоричность». Я вспоминаю героиню той истории, её отчаяние и гордость, которую она не в силах преодолеть, чтобы хоть немного приблизить себя к спасению. И будничное безумие антагониста, сошедшего с ума от одиночества. От своей неспособности вписаться в человеческую реальность. И ещё я вспоминаю твои горящие глаза и взбудораженные речи. — Фаулз — натуральный манипулятор! Каждым поворотом и описанием он играет с читателем, провоцирует его на эмоции и выбор. Тебе начинает нравиться то, что нравиться не должно, и ты перестаёшь сочувствовать там, где следовало бы. Да ещё и успеваешь ощутить укол совести за свои мысли. Просто гениально! Но какой же он засранец... Смотрю на тебя в этот момент со снисходительной улыбкой. Забавно, что это говоришь ты, зная весь бэкграунд твоей лирики. Да ещё и возмущаешься так искренне. Ох, ёбаные загадки психиатрии... Обожаю. Веселье резко схлынивает с меня, когда очередь доходит до «Passenger». Однозначно, это песня номер один с альбома, его наиболее яркий момент и одна из моих самых любимых песен в принципе. Здесь Чино распевает в дуэте с Мэйнардом — фронтменом Tool. И в сочетании с ним его голос обретает такую силу, какой, как я знаю, в нём на самом деле нет и в помине. Чино весьма посредственен как вокалист, и особенно это заметно вживую. Я и сам, глядя правде в глаза, не бог весть что являю собой как певец. И то, что Мэйнард творит здесь в припеве... Думаю, мы оба многое бы отдали, чтобы тоже уметь ТАК. Мелодия моментально погружает меня в новый сюжет. Это практически готовый клип, и я в главных ролях. Фрагменты общей картины вырисовываются в крупных ракурсах, как будто в макросъёмке. Замерев, я вижу... Отпечаток руки, протянувшийся по запотевшему стеклу. Далёкие огни ночного города за ним размыты. Чёрные кожаные сидения продавлены весом двух стройных тел. Мои пальцы зарываются в мягкие тёмные волосы. Светлые глаза передо мной. Они раскрыты широко, смотрят с мольбой и жаждой. Они прекрасны... Как и тонкие податливые губы, смятые моими в поцелуе. Отвечающие мне. Медленно убивающие меня. Кровь стекает по приборной доске в каком-то сюрреалистическом слоумо. Она пятнает нас. Почему кровь всегда присутствует в моих фантазиях? И почему её так много в твоих песнях... В воображении я ощущаю, как сильные пальцы давят мне на горло, и поднимаю к нему свою руку — уже в реальности. Согреваю её о горячую шею, чувствую учащённую жаркую пульсацию артерий. И затем медленно опускаю ладонь по груди и животу — вниз. Синхронные отчаянные голоса обоих вокалистов разрывают наушники. На пару секунд в голове мелькает мысль: «Александр, ты уверен, что хочешь осквернить это практически сакральное место всем этим низким, грязным?» И улыбаюсь. Мой ответ: «Да. Я хочу». Мне и так хватает лишений. И я совершенно точно знаю, что один здесь. Я отпускаю себя. Много времени мне не требуется. Ноги мои подкашиваются от слабости, я опускаюсь на колени, прямо на влажную траву. Пытаюсь отдышаться, пока в ушах затихает экстатически взбешённая мелодия. Её самые последние аккорды хрупкие и чистые, словно капли дождя. Мне хочется горько рассмеяться, но губы лишь искривляются — безмолвно, безумно. Я омываю руку росой, поднимаюсь и далее иду в полной тишине. В сторону дома.***
«Из всех наслаждений жизни одной только любви музыка уступает. Но и любовь — мелодия.»
Альбом выходит, как и запланировано, за неделю до конца сентября. И всё к чёртовой матери взрывается. Конечно, масштаб катастрофы уже не сравнить с тем, что было в далёком девяносто пятом. Но, по всей видимости, мы уже слишком сильно отвыкли от такого объёма внимания, которое обрушилось на наш полудохлый проект сейчас. Каждый день нам поступает куча звонков, мэйлов и сообщений: СМИ приглашают на интервью, концертные организаторы зазывают на площадки по всей Европе и не только, а рецензисты бесконечно пишут хвалебные отзывы, даже на тех сайтах, где нас списали в утиль года эдак с две тысячи шестого. Про реакцию фанатов я молчу. В отношении Zeromancer такого ещё не было никогда. Особенно в Норвегии, которая, казалось бы, должна принимать нас теплее всего, ведь это наш дом с самой основательной фанбазой. Но, увы, этот жанр здесь особо не прижился. К тому же призрак Seigmen нависал над нашими головами так обрекающе, и люди не готовы были простить нас после распада так долго, что подлинное признание от норвежцев мы получаем только сейчас. Спустя двадцать лет существования группы. Мы очень долго боролись за то, чтобы сохранить себя в этом, за одно только право быть самими собой. И вот оно. Воздаяние. Ещё по синглам было неиллюзорно заметным, что люди реагируют на музыку как-то совсем иначе. Эти восторженные комментарии, отзывы, обсуждения… Как будто нечто вдруг ожило, и на выжженном поле, которое не засеивали долгие восемь лет, мало того что взошли побеги: туда ещё и выпер внезапно воскресший фандом, и люди устроили развесёлую индастриал-пати с блэкджеком и всем прилагающимся. В каких-то аспектах это очень напрягает. Но в то же время значит так много... Чертовски много. Особенно теперь. В ночь, когда мы официально слили «Оркестру» в сеть, ближе к полуночи, я сидел в своей студии вместе с Мари и мы распивали лучшее шампанское из наших запасов, предвкушая. Совершенно особенный момент: слушать то, над чем ты работал долгие годы. Куда вложил всего себя и даже больше, и теперь в твоих руках полноценный результат. И я знаю, что и ты сейчас слушаешь, и наши парни, наши друзья и близкие. А вместе с нами — остальной мир. Самые разные люди со всех концов света, каждый из которых нашёл что-то для себя в нашей музыке. За пять минут до рокового момента в мессенджере я получаю твоё: «Готов?» И отвечаю своё: «Всегда». И слышу задорное от Мари: «Что там? Пидар написал? Ох, вопрос риторический. Всё по твоей сияющей роже видно». И вот, отсмеявшись как следует, мы включаем первый трек. Я пропадаю на сорок с лишним минут. Слушаю его, наш альбом, и чувства внутри не описать словами. Мне трудно поверить, что это не сон и у нас получилось, вот же оно: перед моими глазами, в моих ушах, вливается в мои вены. Каждый выверенный момент, каждый знакомый до мелочей поворот сложного звукового рельефа, каждое спетое слово — колоссальный труд, в котором нет ничего случайного. Я слушаю дальше и дальше, не отвлекаясь, не произнося ни единого комментария, лишь периодически приникаю к бокалу — но пьянит меня отнюдь не алкоголь. Я понимаю сейчас окончательно, почему именно этот проект, «аутсайдер» нашего творчества, стал для меня таким безумно важным. Важнее любого другого. История его разворачивается передо мной во всей масштабности. Вижу себя тогда, в самом начале — почти тридцатилетнего мужика. И это тревожное, запуганное до полусмерти создание, не знающее толком, что делать дальше со своей жизнью, сейчас кажется мне совсем ребёнком. Потерянным мальчишкой, который боится своей же тени. И потом появляется она, эта совершенно новая музыка. Другая группа. Чужая страна с альтернативными представлениями о свободе. И вместе со всем этим — иное понимание себя и своего чувства. Постепенно, шаг за шагом, она помогала мне узнать: кто же я? Какой он — настоящий я? Вела меня к ответам на эти вопросы. И именно благодаря ей я понял наконец, на что хочу, чтобы была похожа моя жизнь. Seigmen невероятно дороги мне. И я всегда буду любить всё наше творчество. Но именно Zeromancer — музыка, ставшая подлинным воплощением моего собственного сердца. Шквал реакций, добрых слов, благодарностей и пожеланий обрушивается на нас в ту же ночь. Я читаю их все, и моё распалённое алкоголем и музыкой воображение рисует перед внутренним взором твои глаза, читающие то же самое, наполненные восторгом. Душа согревается от одних только мыслей, и вся проделанная работа, каждый шаг непростого пути окрашивается ещё более глубоким смыслом. Я снова беру телефон и пишу тебе: «Это нужно будет отметить. Вот прям как следует». Твой ответ через какие-то секунды: «Да!!! И как можно скорее!» И потом: «Спасибо. Спасибо тебе за всё». И много красных сердец. Мой экран просто тонет в них. Я засыпаю только под утро, и всю ночь с моего лица не сходит совершенно дурацкая улыбка. С «как можно скорее», правда, не получилось. Дела действительно вошли в такой раж, что найти время, чтобы собраться впятером, было попросту нереально. Помимо Зеро мы решали вопросы с декабрьскими концертами Seigmen, определялись с расписанием для репетиций, да и семейные обязательства тоже никуда не испарились. Но вот всё же это случается. В конце первой недели октября, незадолго до твоего пятидесятилетнего юбилея. Мы встречаемся в «Apollon» — том самом чудном месте, синтезирующим в себе паб и виниловый магазин в одном флаконе. Наш новый «офис», как мы это называем. Огненный огонь, лучше не придумать. Мы собираемся все вместе, пиво льётся рекой, в зале нет ни одного свободного стола, а за ними: красивые люди, улыбающиеся расслабленные лица, на которых нет масок — никто здесь их не проверяет. Играет классический рок, пространство наполнено смехом и шумом разговоров. Лорри подшучивает над какой-то дамой в широкой шляпе ядовито-розового цвета, а Норальф предлагает ему самому её примерить, и мало того: встаёт, подходит к упомянутой женщине со своей абсолютно невменяемой просьбой. Она хохочет, и вот уже эти два великовозрастных идиота делают сэлфи для личных архивов: губы уточкой и бородатый суровый донельзя Лорри в дамской шляпе. Пер-Олав смотрит на это, глубоко вздыхает, макает палец в бокал с пивом и выводит им на столе обречённое «помогити». А потом прикладывается лбом к этой надписи, пока мы с тобой умудренно хлопаем его по содрогающимся плечам, одновременно приговаривая: «Welcome to Zeromancer!» В самый разгар веселья журналист местной газеты делает несколько кадров с нами, задаёт какие-то вопросы для своей утренней статьи, и я смотрю, как счастливо ты улыбаешься, когда говоришь, как трудно тебе поверить, — безумие какое-то! — что люди ходят сейчас по Москве и слушают нашу музыку. Что это даёт чувство, от которого ты никогда не устанешь. Я смотрю на тебя, на ребят, на людей вокруг, и внутри всё словно становится на свои места. Ведь дела идут как надо, а атмосфера этого вечера настолько замечательная, что хочется верить: мы всё преодолели. Наконец-то и на нашей улице перевернулся правильный грузовик, а в спины задул попутный ветер. И скоро эта история с вирусом действительно станет лишь историей. Просто воспоминаниями, пусть и о страшной трагедии для всего мира. И как бы идиотски это ни звучало: для нас, как музыкантов, она послужила возможностью сделать что-то действительно значимое. А мне персонально помогла не сойти с ума от чистого ужаса последних полутора лет. Я сижу, прикрыв глаза, и чувствую, как болезненно и в то же время упоённо внутри распускается вера, что у меня получилось не просто отстраниться от этой чёрной бездны слепого забвения, а что я смог по-настоящему уйти от неё, и теперь мы вместе направляемся, куда нужно: путь верный, мы знаем дорогу. Я глубоко дышу, сердце бьётся часто, принимая в себя эту веру, и я не сразу замечаю, как ты касаешься моей спины, приближаешься вплотную — на моей щеке твоё горячее дыхание. Ты говоришь негромко: — Когда мы тут закончим, заедем ко мне? Ненадолго. Я потом отвезу тебя домой. Поворачиваю голову, смотрю с удивлением. Твои светлые глаза горят всё так же. — Я подготовил кое-что для тебя. Улыбаюсь в ответ и киваю, молчаливо соглашаясь.***
Тусич наш заканчивается весьма скоро — у всех есть дела, которые нужно успеть как-то перекантовать, будучи в состоянии, не особо близком к трезвости. Я сам слегка пьян и очень расслаблен, а ты единственный из нас, кто не касался алкоголя сегодня, потому что ты за рулём. До ночи ещё далеко. Мы едем под вечереющим небом, оно сливается с водами пролива, алеет на горизонте — там, где далёкие тёмные горы врезаются в него своими острыми вершинами. Тихо играет радио. Город постепенно разгорается тысячью огней: они отражаются на твоём лице, в твоих глазах, и заставляют их сиять ещё ярче. В этот вечер мы словно помолодели на добрый десяток лет. Не проходит и пятнадцати минут, как машина пересекает границу на выезде, мы не успеваем даже толком разделить впечатления от встречи и отсмеяться. Я в очередной раз поражаюсь, какой же Тёнсберг крошечный. При желании его можно неспешно обойти за каких-то пару часов, а чтобы объехать — хватит и получаса. Ещё несколько мгновений, ещё несколько ироничных шуток, и вот уже мы подкатываем к твоему дому. Ты останавливаешься неподалёку, сворачиваешь на обочину. Смотришь на меня весело и интригующе. — Подожди здесь. Я быстро. Наблюдаю, как ты идёшь к крыльцу и скрываешься за входной дверью. Оглядываю сам дом и пространство, его окружающее. Я давно не приезжал сюда. Ты специально выбрал это место на окраине, за городской чертой, посчитав, что оно очень подходит как для детей, так и для твоей возможности спокойно работать двадцать-четыре-на-семь. Мы же с Мари живём в самом центре, неподалёку от вокзала, где базируется её салон. Детей у нас нет и не планируется, а мне специфические условия для творчества не нужны. Твой дом небольшой. Окна внизу горят тёплым оранжевым светом, а на втором этаже темно. Я знаю, что там твои спальня и кабинет. Оттуда открывается лучший вид на простирающиеся кругом поля. Они кажутся бесконечными и сейчас даже несколько сюрреалистичными. Их участок, который прямо перед домом, выгорел за лето и эрозировался, сейчас всё это место засыпано песком. Ветер гоняет его, создавая небольшие завихрения на поверхности, и я только сейчас замечаю, как сильно он задувает здесь. Вид словно бы немного не от мира сего. Он напоминает мне о наших ночных поездках по шоссе, пересекающем пустыню под небом Невады. Вечность назад. Я смотрю на окна твоего дома и пытаюсь представить, каково это: просыпаться каждый день и видеть подобное. Не намозолили ли эти пейзажи твои глаза настолько, что ты просто принимаешь их как должное, почти не обращая внимания? Или считаешь их такими же ценными и прекрасными, даже по прошествии стольких лет? Как бы то ни было, я тихо надеюсь, что это приносит тебе облегчение. Когда здесь, после очередной ночи — спокойной и мирной, или бессонной, полной мучений, — ты встречаешь рассвет, омывающий такую красоту. Выходишь, и обе твои руки заняты чем-то габаритным. Я перегибаюсь через сидение, чтобы открыть дверь. Ты заваливаешься в кресло, шумно раздышавшись, и лыбишься во все тридцать два. — Фух, тяжёлая падла! Но зацени. Заинтригованный донельзя, я беру свёрток, завёрнутый в тёмную плёнку, он реально тяжёлый. Разворачиваю защитную упаковку и замираю. Пялюсь, как идиот, и даже не могу удержать челюсть — рот чуть приоткрывается. На моих коленях сейчас не иначе как ёбаное чудо. — Иисусья тряпка... бля-я-я... Ким... Ты смеёшься в голос, и я поднимаю на тебя свой откровенно прибалдевший взгляд. — Ты где вообще это откопал?! Это же просто адовый рар! Подмигиваешь и ещё шире лыбишь жало: — Как раз спустился за ним на седьмой круг. Лучше даже не спрашивай, короче. Я держу её, это Бакла-200, ебучая Бакла-200, аналоговый модульный мини-синтезатор — винтажнейший девайс, который реально можно было достать разве что из самой Преисподней. Да и там пришлось бы попотеть. И я уж промолчу про то, сколько это может стоить. — Я проверил её. Это, конечно, что-то с чем-то. Электронщина за пределами всех пределов. Ты тихо добавляешь: — Думаю, она круто вписалась бы в наш следующий альбом. Глажу деревянный корпус, скольжу пальцами по затёртым клавишам и пластиковым кнопкам. Чувствую себя мальчишкой, которому подарили что-то очень долгожданное на Рождество. И я не могу сдержать переполняющего моё сердце восторга, меня попросту прорывает: — Ты, блин, в курсе, что на нём писали «Downward Spiral»?! Это просто хаос как он есть! Никогда нельзя предсказать, что эта штука выдаст тебе по итогу. Ты задаёшь одни настройки, а она всё равно нафигачит своё! Это идеально для импровизаций, случайных семпловых подборок, и с этой хренью можно возиться хоть двести часов подряд, но она не надоест! А ещё... Я давно не испытывал подобного, не показывался перед тобой таким, и ты смотришь, чуть склонив голову, явно растроганный моей реакцией. А потом говоришь, улыбаясь: — Господи, ну какой же ты задрот... И протягиваешь руку к моему лицу. Твои прохладные пальцы убирают с него мои волосы и касаются щеки. Я застываю в полной неподвижности. Смотрю на тебя во все глаза. Все мои речи обрываются, а мысли тут же вылетают из головы. Надо ли говорить, что я полностью, тотально поражён твоими действиями. Какое-то время ты не убираешь руки, продолжая касаться меня. Я чувствую, как ты оглаживаешь мою кожу большим пальцем. И вижу, как ты смотришь. Жар охватывает тело, кровь приливает к лицу, и я не знаю, что именно сейчас отражается в моих глазах. Но чем бы это ни было, оно заставляет тебя опустить свои. Убрать руку. И отвернуться. В ту минуту я не могу отвести от тебя взгляд. Ты говоришь негромко: — Я хочу... Ты ведь ещё не слушал новый альбом в машине, верно? Он есть у меня здесь. Давай прокатимся ещё немного? Хочу, чтобы ты послушал его в дороге, со мной. Я молчу, и ты воспринимаешь это как согласие. Вновь выезжаем на шоссе, но направляемся в другую сторону, на крупную кольцевую магистраль, огибающую Тёнсберг. Это более долгий путь. Я смотрю прямо перед собой, в лобовое стекло. Замечаю, что ветер значительно усилился: ветви деревьев, растущих на обочине, сгибаются под его мощными порывами. Тем временем ты достаёшь диск и ставишь его на воспроизведение. Играет «Testimonial». Мы едем сквозь ночь, огни города размываются перед глазами. Звучит наша музыка. И здесь, сейчас, теперь я слышу её как будто в первый раз. Всё совсем иначе. Когда мы сворачиваем южнее, доигрывает «Damned le Monde», и внезапно ты протягиваешь мне второй свёрток, всё это время пролежавший у тебя на коленях. Я уже и думать о нём забыл. — Это рисунки Новы. Я обещал ей передать их тебе. Я беру эту немаленькую стопку альбомов, открываю тот, что лежит сверху, пролистываю. Но я как будто не вижу ни единого образа в цветных пятнах акварели. Тысячи мыслей проносятся в моей голове. Они бьются о внутренние стенки черепа, и я не могу их уложить во что-то адекватное, не могу сформулировать и выдавить из себя хотя бы один из множества вопросов. Листаю страницу за страницей, как на автомате. Играет «Transparency». Ты говоришь: — Я скучаю по этому. По поездкам в Манчестер. Чувствую, что ты смотришь на меня. — Надеюсь, у нас ещё получится выступить там. Странно, эта дорога длиннее, но мы уже выехали на другой конец города, едва ли успели проиграть первые три песни. Я только сейчас понимаю, с какой скоростью мы гнали всё это время. Ты останавливаешься возле моста на южной границе. Он соединяет Тёнсберг и соседнюю коммуну — Тейе. Отсюда до моего дома двадцать минут пешком. Играет «Mourners». Мы стоим, кроме нас на дороге ни единой машины, и вокруг тоже никого. Бешеный ветер раскачивает деревья, беспокоит воду в узком проливе под мостом. Ты тихо произносишь, будто обращаясь к самому себе: — Есть ли смысл нам ехать дальше? Я не знаю, что ответить. Молча сижу, вцепившись пальцами в альбомы с рисунками, смотрю в темноту и пытаюсь выровнять дыхание. Когда песня взрывается припевом, ты отпускаешь руль, твоя голова склоняется, ты закрываешь глаза. — Я больше не могу отрицать, что мне бы хотелось этого. Ехать вот так, по нескончаемым ночным шоссе. В бесконечном роад-трипе, никогда не останавливаясь. И чтобы ничего больше не было. Ничего, кроме музыки и дороги. Ты выдыхаешь, поворачиваешься и смотришь прямо на меня. — Кроме нашей музыки. Я не могу выдержать твой взгляд. И не могу до конца осознать твоих слов. Тянусь к нагрудному карману, в нём — спасительная пачка сигарет. Я сжимаю её в руке, осторожно смещаю оба свёртка со своих ног и бубню хрень навроде: — Извини. Я не... Мне нужно... Открываю дверцу и выпихиваю себя из машины. Перехожу мост и становлюсь возле перил. Вожусь с зажигалкой, пытаясь добыть вожделенный огонь, но это попросту нереально на таком ветру, и мои судорожно сведённые от холода руки тоже не способствуют. — Да ёб твою мать! Я сдаюсь, прячу скомканную мальборку в карман, и просто облокачиваюсь о ледяное заграждение. Моё тело сгибается под порывами этого сумасшедшего ветра. Он взбивает мне волосы, забирается под распахнутую куртку, продувает меня всего, насквозь. Под его сокрушительным давлением я не сразу замечаю твоего осторожного прикосновения. Ты дотрагиваешься до моего плеча, становишься рядом и молча протягиваешь мне уже распалённую сигарету. За эти пять минут я замёрз, как пиздец, и пальцы мои дрожат, принимая её. — Спасибо. Поворачиваюсь так, чтобы не дымить тебе в лицо, и чтобы пепел не летел на меня самого. Ты ничего не говоришь, просто стоишь подле меня. Я знаю, что сам ты уже давно не куришь, но до сих пор всегда таскаешь пачку с собой. Особенно сильный порыв всё же загоняет проклятый дым мне не в то горло. Я закашливаюсь, и сигарета вылетает из пальцев, уносясь в ебудаль — до-сви-да-нья! Ты быстро встаёшь передо мной, похлопываешь по спине, и я опускаю голову тебе на плечо, вцепляюсь рукой в воротник. Кашляю так, как будто сейчас подохну. На глазах выступают слёзы. — Тише, тише... Ты звучишь немного напуганно, обе твои ладони на моей спине. И ты продолжаешь утешающе водить ими по ней, даже когда меня отпускает. Не размыкаешь объятий. И я тоже больше не могу отстраниться от тебя. Мы долго стоим так, держась друг за друга, а ветер не утихает, и это уже кажется опасным. В какой-то момент ты немного отодвигаешься. Шире распахиваешь пальто — всё это время оно тоже было расстёгнутым. — Тут очень холодно. Спрячь руки. Я смотрю на тебя, наши глаза встречаются. Ты произносишь тихое: — Не бойся. Всё в порядке. Я просто тебя согрею. Моё горло сдавливает, душа изнуряется от твоего голоса, от этих слов и этого жеста. Я не сопротивляюсь больше. Просто перемещаю ладони под полы тёмной ткани и обнимаю тебя. Тепло твоего тела становится таким ощутимым... Оно опаляет меня всего. Это объятие совсем не похоже на дружеское. И это даже уже не злоебучий броманс. Были ли мы когда-нибудь ближе, чем сейчас? Ты прижимаешь меня к себе ещё крепче. Твоё сердце колотится сильно и быстро — между нами всего два тонких слоя одежды, и я ощущаю его неистовые удары в свою грудь так отчётливо, как будто оно разрывается уже прямо в ней — под моими рёбрами. Я освобождаю одну из рук, перемещаю её тебе за спину, касаюсь затылка. Мои пальцы зарываются в твои волосы, я чувствую под ними кожу, иссечённую старыми шрамами от всех безрезультатных операций. Горечь затопляет мой разум. Здесь, сейчас, последние стены внутри меня рушатся под её натиском. Я сознаю, как же болезненно и давно люблю всё это. Даже эти шрамы. Всё, что есть в тебе. Слышу твой голос как будто издалека. — Послушай. Мы правда можем уехать. Если ты хочешь, прямо сейчас. Просто поедем дальше. Мы сможем... И эти слова едва не сводят меня с ума. Потому что ты произносишь их, уже касаясь губами моей шеи. Я ощущаю это. Я чувствую их на себе. — Я привезу тебя домой утром. В голове словно что-то взрывается. Чудом сдерживаюсь, чтобы не застонать вслух или не разрыдаться. Я понимаю, что всё это значит. И я хочу сказать «да». Всё внутри меня тянется к тому, чтобы ответить тебе «да». Выдать великолепное: «Блять, Ким. Пошло всё на хуй, а ты — особенно. Давай поедем, давай... В другой город, а потом в следующий, а потом ещё. И ты можешь даже не везти меня утром домой. Потому что я тоже хочу в этот бесконечный роад-трип. В нескончаемую дорогу с нашей музыкой. И с тобой. Я правда хочу этого. Уже очень давно». Я закрываю глаза. Вся наша совместная история проносится сейчас перед ними. Она заканчивается рисунками твоей дочери. Улыбкой, которая появляется на твоём лице, когда ты по телефону желаешь сыну спокойной ночи. Смехом моей Мари. Моя рука соскальзывает с твоего затылка. Ноги отступают на шаг назад. Я понимаю, что ночь давно опустилась на наши плечи. Уже слишком поздно. И нас ждут дома. Я говорю об этом, глядя тебе в глаза. И вижу в них то же понимание. Мы молча направляемся к машине. Молча за пять минут доезжаем до моей улицы. Ты останавливаешься напротив моего крыльца. Ты не смотришь на меня. Но я смотрю на тебя. Вглядываюсь в до боли знакомые черты и внезапно ощущаю, что напряжение отпускает. Почему-то внутри больше не остаётся ни горечи, ни сожалений. Всё это вдруг становится невероятно лёгким, правильным и понятным. Я как будто получаю ответ на какой-то вопрос мирового значения, и картинка обретает целостность. Впервые за всё время. Я протягиваю к тебе руки, обнимаю снова и смеюсь. — Мы отметим сегодняшний день в календаре, товарищ Ким. Ибо ничего более пидорского в этом городишке не происходило за всю его тысячелетнюю с хуем историю! Я заглядываю тебе в лицо и лыблюсь. — Нет, ну ты не можешь без пафоса ничего, да? И без метафор ёбаных? Нет бы просто сказать: «Алекс, я тебя люблю. Го на пати на кровати до рассвета? А поутру — выходи за меня! Один хрен, тридцать с лишним лет вместе без расписки». Деланно закатываю глаза. — Но ты не ищешь лёгких путей, помоги нам всем, Господи! Не-е-ет... Ким is Ким, хоть ты тресни. Пора менять наш девиз с «Loyalty til the end» на «Мандить til the end». Ты смотришь на меня, как громом поражённый. А потом смеёшься. Смеёшься так сильно, что вынужден спрятать лицо в ладони. И мне очень хорошо. Я жду, когда ты чуть успокоишься, и беру твою руку. — Приходи завтра. Будем терроризировать несчастную Баклу и писать всякие мерзкие песенки. Ты сжимаешь мою ладонь в ответ, улыбаешься, и я чувствую: тебя отпускает тоже. Может, ещё не до конца. Но то, что я делаю сейчас, ощущается как нечто очень правильное. А впереди нас ждёт что-то ещё более правильное. Я обещаю тебе это, притянув твои пальцы к своим губам, и мы прощаемся, пожелав друг другу доброй ночи. Дома я захожу в спальню и вижу, что Мари уже спит. Наклоняюсь к ней и целую её в щёку. Слышу сонное: — Алекс... Надеюсь, вы предохранялись... Плодовитость Льюнга... Это серьёзно... Ты в большой опасности... Это не шутки... Ухахатываюсь над ней, раздеваюсь и ложусь рядом. Мне немного жарко: тело словно бы горит, особенно в тех местах, где ты касался меня сегодня. Но на душе у меня спокойно и всё ещё весело, хотя я чувствую, как мощно наваливается усталость. Я больше не сопротивляюсь ей и быстро засыпаю, проваливаясь в сон без сновидений.***
Я просыпаюсь далеко за полдень, но всё ещё чувствую жар. Он волнами наваливается на моё тело, давит на голову, охватывая её раскалённым добела обручем. Все простыни подо мной мокры от пота. Пытаюсь поднять руку и дотянуться до подготовленных лекарств, но не могу сделать даже этого. Слабость слишком велика. Стараясь не паниковать, я зову Мари. Та заходит в спальню, оперативно усаживает меня на подушках, даёт лекарства. Суёт под мышку электронный градусник. Спустя несколько минут смотрит на его экран. Потом на меня. Потом снова на экран. Очень долгим взглядом. Потом берёт телефон, уходит в другую комнату. Через двадцать минут в нашем доме врач. Ещё через час я в больнице. Я еду по её светлому коридору, лёжа на перевозных носилках, и путь по нему кажется мне бесконечным. Над моим лицом одна за другой проносятся лампы, горящие холодным неживым светом. Я не верю, что это происходит. Не могу поверить. Не хочу. В отделение Мари уже не пускают. Последний раз я вижу её бледное, как полотно, лицо в машине скорой помощи. Я умоляю её саму обследоваться, и чтобы все, с кем я виделся вчера, проверились тоже. Санитар, сидящий рядом, говорит, что это всё обязательно будет сделано. Что таков порядок. А Мари говорит «всё будет хорошо». И сжимает мою ладонь до тех пор, пока меня не увозит тот самый санитар — в сторону проходных инфекционного бокса. Там меня моют и переодевают. Вся одежда отправляется на обработку, а остальные вещи — в камеру хранения. Я спрашиваю, дадут ли мне телефон. Меня уверяют, что уже вечером вернут его. Но в самом отделении мне становится хуже. Мне отменяют привычные лекарства, потому что ревматологические препараты напрямую подавляют иммунитет. А вирус и без того всё делает очень быстро. Сильнее боли, сковавшей моё тело, только моё отчаяние. Моё неверие. Почему сейчас? Почему это происходит сейчас, когда... Дальнейшие дни превращаются в какой-то гротескный хоррор-микс. Трек, в котором сведены семплы из боли, судорог, разрывающего лёгкие кашля, игл и кислородных масок. Сил не осталось не только в моём теле, но и в сознании: большую часть времени я провожу, проваливаясь в какое-то тревожное небытие, не приносящее отдыха. В меня вливают такое количество непонятной херни в капельницах, что, кажется, от меня самого ничего не остаётся. И всё кругом провоняло этими лекарствами, потом и болезнью. Я не различаю где утро, а где ночь, не знаю, сколько прошло времени. Всё сливается воедино. Но в один из дней ко мне подходит мой лечащий. — Александр. Ваша жена и мать согласны, чтобы мы опробовали экспериментальное лечение. Но нам нужно и ваше согласие. Распишитесь здесь, будьте добры. Я кое-как удерживаю ручку в дрожащих пальцах, ставлю какую-то закорючку, сам толком не видя где. Врач довольно кивает. Сдвинув с лица кислородную маску, я хриплю ему: — Они здоровы? Они обе... в порядке? Доктор немного иронично кривит губы. — Ну, если они занимаются вопросами вашего лечения, то, очевидно, что да. Я смотрю в его холодное лицо воспалёнными глазами. — А мои друзья? Близкие... Как мне узнать?.. Врач пожимает плечами. — Вот тут я не в курсе. Но если что выяснится, сообщу. В тот вечер мне ставят новую инфузию. Её содержимое разливается по венам, словно раскалённый металл. Боль так сильна, что я теряю сознание. И просыпаюсь уже в отделении интенсивной терапии. Один. В отдельной палате, окружённый трубками, монотонно пищащими мониторами и насосом, качающим кислород. Он издаёт звук, как будто рядом со мной, у самого уха тяжело дышит умирающее животное. Я чувствую своей спиной холод, хотя в палате очень тепло. Моё сознание словно бы немного проясняется. Внезапно приходит понимание всего, вообще всего, что случилось, всего, что происходит, и того, что произойдёт. Должно произойти. Я дожидаюсь, когда ко мне подойдёт кто-нибудь. И примерно через десять минут в палату кто-то заходит. Молодая девушка, скорее всего ординатор или стажёр. Она проверяет мою капельницу, записывает показатели с монитора, смотрит историю болезни, висящую у изножья кровати. Я не вижу её лица, только небольшую часть его. Всё остальное скрыто за маской и защитным экраном ковидного костюма. Мною движет безнадёжность, понимание, что терять больше нечего. Я знаю, что этот холод, дышащий в спину, уже не отпустит меня так просто. И что эта девушка — мой последний шанс. Когда она подходит ближе, я легко трогаю её руку. Снова отодвигаю маску. Хриплю: — Прошу вас. Пожалуйста... В камере мой телефон. Мне очень нужно... Услышать. Написать... Глаза, смотрящие на меня из под экрана, выглядят испуганными. — Простите, телефоны здесь запрещены. И мы в подвальном помещении, здесь всё равно нет связи. Я отчаяннее сжимаю пальцы на её предплечье. — Всё равно. Хотя бы... Хотя бы в записи. Там есть плеер. Наша музыка. Прошу вас... Она отдёргивает руку и повторяет, отступая: — Здесь это запрещено. Простите. Ординатор выходит, и я лежу, уставившись в потолок. Он весь расплывается, слёзы застилают мой взор. Я понимаю, что мне нельзя позволять их себе сейчас, что они лишат меня и без того отсутствующих сил. Но ничего не могу поделать. Они выкатываются из глаз, стекают по вискам за уши, капают на подушку. Жалость к себе, утраченная надежда, несправедливость всего происходящего — всё это наваливается на меня невыносимо огромным грузом, раздавливает окончательно. И слёзы текут всё сильнее и сильнее. Я оплакиваю свою безрезультатную многолетнюю борьбу, одним днём утратившую свой смысл. Оплакиваю будущее, проблеск которого видел ещё совсем недавно, в которое поверил ещё так недавно... Оплакиваю тот факт, что вынужден быть здесь, сейчас, среди чужих равнодушных лиц, и умирать в боли и одиночестве. Не имея права даже проститься, увидеть ещё хотя бы раз своих родных. Внезапно в мою голову врывается безумная мысль. Я вдруг вспоминаю, что эта больница совсем близко к моему дому. Что она с ним на соседней улице, буквально напротив. И в теории, если с моего двора было видно окна какого-то из отделений, значит, где-то здесь тоже есть место, откуда видно уже мои окна. И я смогу увидеть. И может быть, там будет кто-то... Мне только нужно разобраться, как выбраться из этого чёртового подвала. Как встать и отлепить от себя все эти иглы и трубки. Ведомый своей сумасшедшей идеей, я предпринимаю попытку подняться. Это отнимает последние силы, и тьма снова поглощает меня. Я брожу в ней, не зная, как сориентироваться. Это не сон, но и не совсем явь, что-то между. Холод, пронзающий мою спину, становится ледяным. Он уже почти добрался до самого моего нутра. И тут я слышу в темноте музыку. Нашу музыку. Она вырывает меня из этого странного состояния, я распахиваю глаза. Наушники протягиваются от моих ушей, у входа в палату стоит та девушка и делает знак молчать. У меня нет возможности даже просипеть слова благодарности. Я смыкаю веки и слушаю. Песни идут в беспорядке, но все они наши, всех трёх групп. Я слышу свой собственный голос, твой голос, нас вместе, поющих в унисон. Слёзы снова душат меня. Я слышу сейчас нашу музыку и из всего происходящего это — единственное, что правильно. Единственное, что реально. Мои глаза закрыты. Холод добирается до сердца. Все песни сливаются в один единственный звук. Последний семпл. Пронзительный гул флэтлайна. Тьма окончательно смыкается над моей головой, укрывая от боли этого мира. Я делаю шаг к ней навстречу.***
1999 год. Я стою на сцене Rockefeller. Это финальное шоу тура Seigmen, наш последний, прощальный концерт. Я хорошо знаю столичную площадку, и её стены тоже отлично помнят нас. Зал утопает в тенях. Мои глаза заливает едкий пот, я не различаю лиц многотысячной толпы перед собой. Но почему-то всё равно уверен, что не найду среди них ни одного знакомого. Сцена тоже затемнена, пространство её заполняет густой бледный дым. Не могу видеть остальных парней, но привычно ощущаю их присутствие. По левую руку бас, всегда монументально, на переднем плане — рядом. Позади нас тяжёлый подавляющий сердце ритм. Гитары по обе стороны, немного фоном: приглушены, холодны и печальны. Сейчас свет падает только на меня. Белый, ослепительный, он фокусируется в самом центре, на моей фигуре. Мы исполняли эту песню сотни раз, и я хорошо знаю, что должен делать. Она всегда последняя, и она будто бы не принадлежит тебе. Но слова её — всё равно твои. Моё пение — не пение вовсе, а отстранённое бормотание, срывающее припев на крик. Это чужая песня о потере. О мыслях, от которых не сбежать. Об одиночестве — том самом, глубинном, о котором мы с тобой говорили так часто, оставшись вдвоём, когда весь остальной мир замирал, погружённый в покой и сон. Моё тело покрыто серебром — ещё одна визуальная особенность нашего тура. У этой краски привкус металла. Пот, заливающий мне глаза и рот, смешивается с ней — он горячий и солёный, и всё это вместе взятое — будто кровь. Я понимаю, просто совпадение, и всё же чётко ощущаю на губах её вкус. Голос мой превращается в вопль, всё внутри натягивается до предела, и музыка, наша музыка — воплощённый хаос. Он сливается с многоголосым психотическим воем толпы. Никакая это не исполнительская магия. Это безумие. И оно объединяет всех нас. Свет софитов обжигает лицо. Я больше ничего не вижу, чувствую только, как жар их пронзает моё тело насквозь, как пот и краска стекают с него, впитываются в сцену, вместе с моей кожей, моей отравленной кровью — да, на сей раз действительно — кровью. Всей моей сутью. Я почти полностью растворён, уже почти целиком слился с ней. И кажется, лучше не придумать. Что нет ничего более правильного, чем закончить всё так. Лёгкие распалены, и больше не могут вдохнуть раскалённый воздух. Больно… Сердце колотится как сумасшедшее, словно пытается вырваться наружу — освободиться из этой агонии. Дыхание останавливается. Мысли тускнеют, и сознание медленно ускользает во тьму. Так печально и так давно… Она зовёт меня. Обещает покой. Обещает, что больше не придётся бороться и бояться каждого нового дня. Что больше не будет ни мыслей, ни чувств, ни боли, что ничто больше не посмеет беспокоить меня. И я понимаю, как сильно на самом деле хочу этого. Что я действительно хочу сделать этот последний шаг. Теперь… Когда все годы мучительной борьбы одним днём свелись к нулю. Когда по итогу ты понимаешь: как бы искусно мы ни притворялись, сколько бы ни пытались, какую бы цену ни платили — смысла нет и не было. Я честен перед собой сейчас. Но сил не хватает уже даже на то, чтобы поднять белый флаг. Усталость слишком велика. И мне больше не страшно. Я готов. И всё же продолжаю стоять, вцепившись одеревенелыми пальцами в микрофон. Замираю, будто что-то удерживает меня на грани. Закрываю глаза и чувствую. Твоя рука на моём плече — я узнаю это прикосновение из тысячи. Родное, привычное… Ты рядом. Скользишь прохладной ладонью, успокаивая пламенеющую кожу. — Послушай. Знаю, прозвучит безумно. Но у меня в голове ещё целая куча идей. Натуральная бездна новой музыки. Ну просто нереально классных песен. Твои губы у самого моего уха, а голос такой тихий… Ты почти шепчешь, но я различаю слова очень чётко — даже за гулким рёвом гитар, барабанов и толпы. За бешеным биением своего собственного сердца. — И только ты можешь спеть их. Никто больше. Пространство словно бы искажается, сил во мне почти не осталось. Микрофон выскальзывает из ослабевших пальцев. Резкий фонящий шум его падения пронзает огромный зал, и зрители окончательно сходят с ума. Наверное, они думают: это тоже часть шоу. Я поднимаю руку и накрываю ею твою ладонь. — Я очень сильно устал. Ты прислоняешься щекой к моему плечу. — Я знаю. Звуковая волна вокруг нас уже на грани выносимого. Стены дрожат и, кажется, вот-вот рухнут. Вся комната сотрясается, кроме того места, где стоим мы. — Но ты нужен мне. По-настоящему. Я не хочу, чтобы всё заканчивалось так. И знаю, что ты тоже не хочешь этого. Ты говоришь, и я ощущаю движение твоих губ на своей коже. — Я знаю тебя как облупленного. Твои пальцы сдавливают моё плечо — крепко, но бережно. Ты притягиваешь меня ещё ближе, прижимаешь к себе. И в ту минуту я как будто бы становлюсь чем-то большим. Нет. Действительно становлюсь. — Я не могу заставить тебя. Но думаю, у этой истории есть продолжение. Я хочу этого продолжения. И ты можешь пойти за мной, если захочешь. Ты можешь остаться. Здесь, со мной. Тебе не надо говорить всего, чтобы я понял. Мои глаза закрыты, но я вижу. Мир вокруг нас горит. — Ты уже знаешь мой ответ, правда? Теперь ты улыбаешься. Я не смотрю, но уверен. И я улыбаюсь тоже. Даже если мы в настоящем Аду, здесь, рядом с тобой я чувствую себя дома.***
«Ты знаешь, почему узник, заточённый в башне, следит за полётом птиц?»
Идёт снег. Лежа на кровати, я наблюдаю за его медленным падением. На улице — всё бело. Зима в этом году наступила даже раньше обычного. Первый снег выпал за день до твоего дня рождения, ещё в октябре, и он уже не таял больше. Я не знал об этом. В ковидном отделении окна всегда были скрыты плотными жалюзи. А в реанимационном их и вовсе не было. Персонал тоже как-то не особо выкраивал время для душевных бесед о погоде. Это зрелище я всегда считал невероятно красивым. Идущий снег. Чудо, доступное в наших широтах для всех, даром, и в таких количествах, что никто не уйдёт обиженным. Оно всегда давало мне ощущение детства и напоминало о доме. И сейчас мне это кажется даже ещё более чудесным. Сам факт, что я вижу его. Что вскоре встану под падающие белые хлопья, вновь почувствую их холодные влажные прикосновения к своему лицу. Ведь сегодня — последний день недельного карантина после выписки. Отслеживающее мои передвижения приложение будет отключено к полудню. И накануне я уже натренировался до того, что сам смог выйти из комнаты, спустился по лестнице, и дальше — больше: дошёл до студии, где немного поработал. А значит, я снова жив по-настоящему. Мне уже гораздо лучше. Теперь я могу вновь пройтись по своему родному городу. И во что бы то ни стало, я буду идти по его улицам сегодня. С тобой. Ведь ты приедешь уже очень скоро. Мы увидимся в первый раз после всего, что произошло. Я не звонил никому всю эту неделю, только писал немного. Силы ко мне возвращаются очень постепенно, и я не хотел кашлять и хрипеть в трубку растерзанным после интубации горлом. Сейчас я звучу лучше, но полное восстановление тоже займёт время. Много времени. Зато Мари часто выходила на связь и с тобой, и со всеми нашими: обрисовывала динамику, держала в курсе. По твоей просьбе я надиктовал ей сообщение для фанатов, и на том моя социальная активность кончилась. А вместе с тем кончилась и деятельность всей группы. Тот мощный движ с альбомом оборвался, как будто его и не было после восьмилетнего молчания. Никто не заморачивался больше с рекламой, не давал интервью. Наши музыкальные договорённости заморозились. И декабрьские концерты Seigmen теперь тоже перенесены. Снова. Чувство вины перед группой, нашей командой и фанатами, которые успели купить билеты — огромно. Увы, это уже никакое не дежавю, а грёбаная тенденция. И, честно говоря, я бы полцарства отдал, будь у меня возможность совсем скрыть этот инцидент. Тихо отлежаться и не вызывать ни в ком постороннем лишних переживаний. Но мы наметили те концерты ещё летом, между ними и моей выпиской лёг совсем крошечный промежуток, менее месяца. Этого не хватило бы при всём желании. Потому не оставалось другого выхода: пришлось всё перенести и объясниться. И люди имели право знать, почему всё так. Теперь сцена снова далека от меня. Так далека, как этого никогда прежде не было. Я уже успел поймать её ощущение тогда, в сентябре. Приятное покалывание в ступнях, этот специфический запах наэлектризованного воздуха в зале, тишина после концерта, кажущаяся оглушительной — вещи, по которым я ужасно скучаю. Просто не могу описать, как сильно. Но реалии таковы, что я лежу здесь, в своей спальне, смотрю в окно и уже сорок минут жду, когда подействуют лекарства. Все мои старые препараты вернулись в рацион. И теперь к этому набору добавились новые. Розовые большие таблетки, жёлтые капсулы, мелкие голубые… Да уж, в пятьдесят лет «цветные коктейли на каждый день» уже немного отличаются от тех, которые мы глушили безудержно в свои двадцать. Я чувствую себя отброшенным далеко назад. Заново приходится учиться ходить, лекарств теперь даже больше, мои мозги соображают совсем туго, а боль… Это не просто обнуление результата многолетней работы — это уже конкретно так ушло в less than zero. Куда-то далеко за грань добра и зла. Но всё же я жив. Вижу падающий снег. И жду тебя. Когда чувствую в себе достаточно сил, встаю и расхаживаюсь по комнате, делаю лёгкие упражнения, рекомендованные реабилитологом. Постепенно мышцы согреваются, а следом и голова проясняется тоже. Я подхожу к окну: эта спальня на втором этаже. И отсюда я уже издалека замечаю твой синий Опель, сворачивающий на нашу улицу. Во все глаза слежу за знакомой машиной, пока ты заезжаешь во двор, паркуешься и глушишь мотор. С надломленно бьющимся сердцем я жду возможности вновь увидеть твою фигуру, твоё лицо. Но ты долго не выходишь. Машина стоит в полной тишине и медленно припорашивается снегом. Так проходит пять минут, потом десять, и на пятнадцатой я уже начинаю всерьёз беспокоиться. Тянусь за телефоном, чтобы спросить, всё ли в порядке. И тут замечаю, как по двору идёт Мари, направляясь прямиком в твою сторону. Она одета совсем легко, в домашнее, только плечи прикрыты широким шерстяным платком. Когда-то давно его на Рождество связала для неё моя мать. Ты выходишь, и вы становитесь друг напротив друга. Мне не различить, о чём вы говорите, даже если я открою окно нараспашку. Сам я расположился таким образом, что меня никак не увидеть с вашего ракурса, но вы передо мной — оба как на ладони. Сначала просто стоите, смотрите друг на друга, почти не шевелясь. А потом Мари вдруг опускает голову и вся поникает. Худые руки порывисто поднимаются к лицу. Ты быстро делаешь шаг к ней навстречу и притягиваешь к себе, обнимая. Это зрелище парализует меня. Я смотрю и не могу отвести взгляд. Плечи Мари заметно вздрагивают, и вот уже всё её тело сотрясается в твоих объятиях. Она совсем не высокая, и рядом с тобой кажется ещё более миниатюрной и хрупкой. Ты прижимаешь её к себе крепче, опускаешь к ней лицо и касаешься губами высветленных волос на макушке. Твоя рука поднимается и гладит её затылок так ласково, словно ты утешаешь родного ребёнка. Я никогда прежде не видел, чтобы вы обнимались. И я никогда не видел Мари, плачущей не от смеха. Когда она приехала за мной в последний день госпитализации, первое, что я услышал ещё в коридоре, это радостное: «Жив, курилка!» И после — многократное: «Ну ты засранец, ну засра-анец…» — пока я долго держал её в объятиях, боясь отпустить и прервать их. Санитарка выписной палаты вежливо вышла, дав нам возможность какое-то время побыть вдвоём. «Больше никаких пидарских поцелуев на ветру и бухалий по кабакам с Льюнгом, андырстенд? Я буду следить, лайк настоящая полиция нравов. Я объявляю охоту на путан, и всё по-серьёзке. Знаешь ли... У меня глаз — алмаз, ухо зверское!» Я хрипло смеялся, гладил её лицо, волосы, руки — я знал, что скрывается за всеми её шутками, всю правду этой бледной кожи и тревоги, скрытой на дне насмешливых тёмных глаз. И я был благодарен за такой приём. На душе моей сразу стало гораздо легче, вина, тисками сдавившая грудь — чуть разжалась и начала успокаиваться. Позитивный боевой настрой Мари более чем положительно сказался на моей реабилитации. Она рассказывала мне, что всё это время с ней была Берит и что весь месяц больше походил на эдакий затянувшийся девичник для тех, кому «немного за…» «Мы пересмотрели все твои закачанные мелодраматические сериальчики. Периодически пиздились палками с твоими врачами. И чуть ли не каждый вечер устраивали совместный онлайн-сеанс психотерапии для всяких истероидных мужиков. Их имена я не могу раскрыть, уж извини, медицинская тайна как-никак. Намекну только, что, возможно, одно из них начинается на «Лэ» и заканчивается на «Гэ». С мамой я пока тоже не встречался. Мы решили не рисковать ни на долю процента, и пусть она привита, Мари вывезла её из дома ещё за сутки до моего возвращения. Но мы виделись по скайпу, и от неё я слышал примерно ту же информацию, пусть и в менее стёбной манере. И то, что я вижу сейчас... Как ты стараешься успокоить Мари, её уязвимое доверие к тебе. Вы стоите вдвоём на пороге моего дома — живые, настоящие — объединённые одним страданием и одной любовью. Люди, ближе которых у меня никогда не было и не будет. Я не мог осознать до конца, что вы пережили, боялся даже представить. Но теперь, когда вижу своими глазами, и этот масштаб стал таким ощутимым, моё горло тоже начинают душить рыдания. Меня всего сковывает от того, как я пытаюсь их сдержать. Потому что я поклялся себе, что не дам пролиться этим слезам сегодня. Что я встречу тебя с улыбкой, и ты поверишь, что на самом деле теперь всё будет нормально. А следом за тобой, быть может, поверю и я. Вы долго стоите так, и снег идёт всё сильнее, но я достаточно хорошо различаю ваши лица. И когда Мари отстраняется, ты поправляешь её сбившийся с плеч платок и говоришь что-то, мягко улыбаясь. Вот она уже смеётся, толкает тебя в грудь и в довершение дёргает за козырёк кепки, шутливо спуская её тебе на глаза. Потом идёт в сторону дома, вытирая на ходу раскрасневшиеся щёки, а ты запираешь дверцу машины и двигаешь следом за ней. Всё это взаимодействие полнится родственной близостью и теплом, которое словно бы целует моё сердце. Оно охватывает всего меня, и помогает окончательно утихомирить спазмы рвущихся наружу рыданий. «Мы все — одна семья, и мы присматриваем друг за другом». Не проходит и пяти минут, как я слышу твои шаги на лестнице. Ты немного задерживаешься у самой двери. И вот ты здесь. Мы замираем в разных концах комнаты. Ты выдавливаешь что-то вроде «привет» и неотрывно смотришь на моё лицо. Так растерянно, как будто не можешь узнать. Или поверить. Я знаю, что всё ещё выгляжу хреновей некуда, но всё же улыбаюсь так искренне, как только могу, и стараюсь как можно бодрее ставить шаг, направляясь в твою сторону. Останавливаюсь прямо напротив тебя. — Как же я скучал по твоей безбровой физиономии! — торжественно произношу, оскалившись, и радуюсь, что голос вроде как не дрогнул. Но ты не улыбаешься. Только шумно выдыхаешь, глядя прямо в мои глаза, и потом опускаешь голову. Чёлка падает на твоё лицо, частично спрятав его от меня. Проседь в твоих тёмных волосах белая, как снег, укрывший наш маленький город. Ты делаешь последний шаг ко мне навстречу, и расстояния между нами больше нет. Совсем. Голова твоя опускается ещё ниже, ты прислоняешься лбом к моему плечу. Я чувствую твою дрожь и слышу прерывистое дыхание. Весь мой порыв свести всё к шутке лопается, как мыльный пузырь. Я поднимаю руки, провожу ими по твоим лопаткам и вдоль позвоночника, желая успокоить. И ты лишь отчаяннее, сильнее вжимаешься в меня, не произнося ни слова. Возможно, ты рисовал себе всё это по-другому. Планировал сам утешать меня так же, как делал это с Мари всего пару мгновений назад. Но что-то явно идёт не по плану. Какие уж тут, к ети его матушке, планы?.. Касаюсь твоей напряжённой спины и плеч, бережно оглаживаю шею и отросшие волосы на затылке. К чёрту любые формальности. И к чёрту весь мир земной. Я произношу тихое: — Прости, что так получилось. С альбомом, концертами... И вообще всем. Ты произносишь ещё тише: — Cпасибо, Господи... И в этот момент я чувствую это. Откуда-то из глубины оно поднимается на поверхность. Мой страх отступает, а в грудь вливается живой огонь. Он наполняет мои полуубитые лёгкие, расправляя их, распространяется неистовым жаром по всему изнурённому телу. И я готов жить и бороться. Начинать всё с нуля, и даже с «ниже нуля» — если потребуется. Собирать себя, беречь надежду. Идти вперёд. Потому что в этой темноте, на этой опасной дороге я всё же не один. Никогда не был. И не буду. И если придётся, я пройду через её горнило снова. И снова. И снова. Потому что есть глаза, которые смотрят и видят. Есть сердца, которое бьются и любят. И есть музыка, самая лучшая музыка, которая неиссякаемо рождается в одном из них. В резонанс с моим.