Грязь.

Хуа Чэну завораживающе нравились представшие перед ним черты лица: небольшой, заостренный нос, пошло раскрытые мокрые от скопившейся слюны, и растянутые вокруг его естества покрасневшие губы, заканчивая всё аккуратным юношеским подбородком, трущимся о ткань его нижних одеяний. Это было слишком прекрасно, на грани безумия, на грани того, на что ему никогда не может хватить смелости даже в самых отчаянных снах: его личное грехопадение и осквернение святого алтаря, о котором он жалел каждый раз, стоило ему только выйти за пределы пещер. А потом он снова натыкается на чужой взгляд с глубоко поселившимся в нём отблесками зелёного безумия. А также чего-то ещё: абсолютно ненормальной похоти. Бесконтрольная, иррациональная и затапливающая разум грязным потоком, что опытная работница борделя Призрачного города не выдержала бы, отвела взгляд. А Хуа Чэн смотрит. И этот взгляд раздражал его настолько, что глаза просто хотелось вырвать. Возможно, что он так и сделал пару раз. Возможно, что «пара раз» после того, как Ци Жун предал всепожирающему огню единственный подарок, обитую золотом маску, стали повторяться на регулярной основе. Вырвать хотелось также и язык, но от него порой была польза: сейчас, например, он змееподнобно оплетал возбужденный орган, раскрывающий распухшие от глубоких толчков губы. В конце концов, он был демоном и в этом крылся небольшой плюс – дышать ему не было нужды. Не то, чтобы Хуа Чэна, конечно, это заботило. Но даже такую малость это ничтожество сразу же портит – при очередном толчке задушено мычит, пачкая красные ткани избытком стекающим слюны и кусает его. Хуа Чэн, само собой, выскальзывает, перед тем, как ладонь тяжело опускается на щёку, превращая бледный фарфор в пылающее месиво. Черты почти идеального лица вновь портятся: помимо щеки разбит и нос, из него сразу же хлынула кровь, растекаясь по губам. Ци Жун не кажется недовольным: высоко и захлебывающеся смеётся, слизывает алую жидкость и безумно щурится, будто жёсткий удар был для него желанной лаской господской руки. Извращенный ублюдок. Ци Жун всегда всё портит, даже одним своим видом: резкие черты глаз вызывали стойкое ощущение дешевизны фальшивки, а выражение и вовсе разбивало светлый образ мелкой пылью. Ци Жун был омерзительным. Но у Хуа Чэна всё ещё стояло – и это было омерзительнее всего. Когда ни на что не годное бедствие тянется обратно, он успевает отереться залитым кровью лицом о возбужденный орган, пачкает, но не успевает вновь захватить его губами: Хуа Чэн натягивает на кулак волосы, чуть лоснящиеся, чтобы их не было жалко, и бьёт наотмашь ещё раз, пока носок сапога давит между разведенных покрытых синяками бёдер, прямо на сочащийся смазкой член. Ци Жун начинает тереться на собачий манер. У Ци Жуна тоже стоит, что не менее отвратительно. В общем-то у Ци Жуна стояло всегда: втрахивали ли его в стол на глазах у его прислуги насухо, пока смазкой не станет его кровь, брали ли с пустыми глазницами и кровотащим обрубком вместо языка, - без исключения. У Ци Жуна стояло всегда. Если Хуа Чэн вырезал его голосовые связки, то Ци Жун лишь специально громче кричал даже без них. Если он брал его сзади - специально насаживался так, будто его наставниками были не императорские чиновники, а самые дешёвые бляди Сяньле. Что бы Хуа Чэн ни делал, пытаясь убрать с него хоть каплю омерзительного, то ему сразу же отвечали в ответ на это целым дождём грязи. Ци Жун оставался Ци Жуном. И Хуа Чэна, с ожесточением вбивающегося в изломанное в сладкой агонии царапающее и кусающее тело, в глубине души устраивало это. Ведь чего-то более лучшего он попросту не заслуживал.