Капитанские шутки

Максим бессознательно тянется к капитану, летит, как мотыльки на свет, всё вьётся где-то рядом, греется, в глаза заглядывает словно проверяет: там ли ещё живое и вменяемое, настоящее, осмысленное. У самого во взгляде туман рассеивается понемногу, а Козлов не придаёт этому значения, подливает только в стакан ему тёплого пива и рассказывает похабные шутки. А Максим пьёт послушно и смеётся заливисто, болезненно, как ненормальный. День изо дня бутылка на столе, а Козлову всё равно, Козлов устал думать, он двигается на автопилоте, и на Кольцова ему насрать, пока тот не объявляется на пороге чумной, перепуганный до смерти. Капитан думает: не уж то Хозяин дичь гонит? Неужели всё? Кончились попойки и посиделки? Но оказывается всё куда более прозаично. Слишком много и часто пить стали, в Кольцова меньше воды попадает и больше бухла, и проснулся он в кровати со старой ведьмой. Надо было, наверное, что-то такое предвидеть, но капитан вообще не думал, что Максим надолго останется, каждый день его взглядом провожал как на убой. Сонька то вон теперь сомнамбулой ходит, послушнее не придумаешь, она в относительной безопасности, а этот здоровый боров вроде и по правилам живёт, но всё норовит лишний вопрос задать, лишнее слово вставить, взгляд задержать — слишком ясный и слишком долго. Но он всё ещё здесь, и очень скоро шок сменяет злость. Сначала Кольцов дрожащими руками цепляется за капитанские плечи, как будто удержаться так пытается на краю, не свалиться в яму-ловушку с заточенными до остра мыслями, отплёвывается своим рассказом, но как затыкается, чтобы воздуха глотнуть, так замечает в глазах Козлова привычное всезнающее спокойствие. Лицо его вспыхивает ещё сильнее, толкает он со всей силы и даже кулак заносит, но так и держит в воздухе, думая, наверное, что выглядит охуеть как страшно. Хрена с два. Страшно выглядит много чего в Топях, да почти всё, но только не Максим. Кулак распускается в ладонь, и та начинает всё вокруг вверх дном переворачивать: летят табуретки, чайник с плиты, вода из него брызжет на пол, календарик настенный рвётся, клочочки застилают линолеум. Козлов только вздыхает устало и молчит, пережидает. Пацана жалко, пусть и мудак, пусть и дурной. Но ведьму эту и злейшему врагу не пожелаешь, чего уж там говорить об этой шавке московской. — Паскуда! Весь такой дружелюбный стал, заходи, блядь, если чё, посидим, побухаем! Тебе ни разу в голову не приходило мне сказать? Не? Или ты что, спускаешь от этого? Весело тебе? Смотрите, Максимку старая карга ебёт! Весело капитану не было. Ему вообще весело уже не бывает. Только вот недавно на попойках с Кольцовым начал улыбаться по-человечески. Но что тут скажешь? Что он мог сделать? — Что я мог сделать? Ты бы мне не поверил, ты своей Аринкой бредил, а меня невзлюбил сразу, таскался за мной только потому, что вменяемых тут больше не осталось. И это, между прочим, не только её иллюзии были, но и твои, так ты сильно её хотел, что никак не мог разглядеть. Так что пеняй на себя, дорогой. Пеняй на себя. Максим снова дёргается к нему, снова кулак заносит, но в этот раз всё таки бьёт — не Козлова, но очень близко — стену у него за правым плечом. Да с такой силой, что обои рвутся, вмятина остаётся, и Кольцов взвизгивает и за руку хватается, весь сдувается разом, оседает на пол, Козлову в ноги и скулит, как побитый пёс. Ну хоть истерика прекращается. Кисть оказывается вывихнутой, и у Максима из растерянных глаз — горячие слёзы. Капитан суёт ему в рот край прихватки для горячего, чтобы не орал истошно и наугад дёргает, не помнит уже как надо, но руки чувствуют, будто сами знают что делать. Максим сплюнув, совсем заваливается на пол, руку к себе прижимает, баюкает её, как малютку и замолкает. Приходится искать бинты, лопатку деревянную вместо шины использовать. Козлов проверяет на всякий случай, прежде чем бинтовать — не сломал ли он Максиму руку ненароком — приказным тоном возвращает его внимание, просит пальцами пошевелить, тот шипит, но шевелит. Обезболивающее у капитана только одно, он наливает стакан водки, сует Кольцову в здоровую руку и молча кивает в сторону дивана. Как ни странно, Кольцов слушается, не пиздит и не выёбывается, как обычно. Может, снова вернулся шок. Он закашливается, оставляет пустой стакан прямо на полу, где и сидел и чуть ли не по-собачьи добирается до дивана, заваливается на него, утыкается лицом в подушку и совсем затихает. Через пару минут капитан нависает, прислушивается — дыхание ровное, спокойное, заснул — и идёт к Аринке. Дебила этого надо либо снова в сети её пристроить, либо отпросить, чтобы не было как в прошлый раз, когда от неё хахаль сбежал, а его потом по всем Топям собирать пришлось. Когда Максим просыпается, за окном уже темень и тишь, даже ветер умолк. Он спросонья потягивается и пищит, как зверёк, за руку хватается, потом откашливается и уже низким мужицким голосом матерится. — Выспался? — Блядь... — глаза бегают по комнате, различают в полумраке бардак в кухне и память, видимо, вся разом возвращается. — Ёбаный пиздец... — Успокойся, проходили уже. Я тебе вот что скажу: ты дай ей остыть, отвыкнуть немного, не мозоль ей глаза, а там авось забудется, — капитан медлит, пытается взгляд чужой поймать, — но это если ты не хочешь вернуться, конечно. — Чего? — глаза у Максима округляются, темнеют будто. — Ну а что? Бросишь пить, и снова зацветёт твоя Аришка. — Да пошёл ты! Опять в злость ударился. Ну и похуй. Козлов уходит курить на улицу, чтобы не слышать ругани этой блядской. Жили же спокойно, нет, надо было всё похерить. Ещё и Хозяин теперь строгий пиздец, непреклонный, неразгаданный. Ни с какой стороны к нему не подъедешь, только и делай, что башкой послушно кивай и радуйся, что щадит. Со старым то как-то притёрлись уже, кое-где можно было и подлезть, извернуться, обнаглеть малёк, а теперь всё, приехали. Ни шага в сторону. Ну а то, что не так жесток, так это пока, а как во вкус войдёт, мало не покажется. Бычок сигаретный — собака, кусает за пальцы. Козлов топчет его каблуком сапога и тащится обратно. В доме та ещё картина: Максим порядок в кухне наводит, вон уже табуреточки расставил, пол вытер, осколки посуды все смёл в один угол. «Я савок не нашёл», — пожимает плечами. Козлов радуется, что руки не дошли за весь день. Максим с веником в руке, сутулый и растрёпанный, смотрится что надо. Ещё лапка эта его перебитая, к груди прижатая, придаёт жалобного вида. Давно с него спесь сбить хотелось. Когда с марафетом покончено, Козлов ждёт, что Максим всё таки свалит, но тот, по-прежнему неестественно тихий, спрашивает, есть ли чего пожрать. Едят в тишине, запивают дрянным пивом, и размаривает пиздецки. Кольцов и после ужина не уходит, возвращается на диван, усаживается, прикрывает глаза, словно на секунду и опять засыпает, хотя продрых весь день. Капитану, в принципе, похуй. Гнать его в ночь смысла мало, идти то ему некуда, ещё угуляет куда не надо. Сон срубает быстро, только башка подушки касается. С утра пораньше солнце, хотя с месяц уже не выглядывало. Воды хочется жутко, глотку саднит от чего не ясно, но Козлов упрямо присасывается к бутылке пива. Сейчас почему-то совсем нет настроения болтать с мертвецами и любоваться всем вокруг через призму больных фантазий. Кольцова он находит всё так же спящим на диване, только скрюченным от холода и без кроссовок. Расталкивать его желания нет, Козлов загружается парой бутербродов и выходит на воздух. Денёк что надо, пора бы сделать объезд территории. Топи сегодня спокойные, почти мирные. Приходят в голову слова «затишье перед бурей», но капитан гонит их прочь и вжимает педаль газа. Дорога под колёсами горбится, ветки бьют по лобовому, лес шуршит, золотится. Можно даже забыть ненадолго про смерть и страх. Из окна монастырского машет Соня, на лице у неё улыбка от уха до уха, глупая, пустая, как будто нарисованная. Капитан машет в ответ. Надо бы опять к Аришке заехать, проведать, не сильно ли она там по сбежавшему жениху тоскует. Вот же ж угораздило. Жених уже небось у Анны Петровны расположился. Козлов знал — та его примет с распростёртыми объятиями, ещё сладким закормит, чаем отпоит, чтобы Максим тоже с её почившим мог беседы вести. Надо будет и к ней заехать, хоть и бурчит недовольно, но всегда даёт что-то пожрать с собой. Солнце не греет, но создаёт иллюзию тепла, ещё одну из тех, какими и так полны болотистые земли. Домой Козлов возвращается только к обеду, в руках тарелка от бабки, на душе смутно, неспокойно. Если у неё этот шуганный не появлялся, где его тогда носит? Козлов все дороги изъездил, которые ему дозволены, нигде кучерявой макушки не видел. В доме тихо, даже часы не ходят, хотя ведь недавно совсем чинил, а они опять за своё. По телеку одна и та же передача в сотый раз, но пустоту заполняет и ладно, сгодится. Еда в горло не лезет, хотя бабка готовит раз в десять лучше Аришки, и тем более, самого капитана. Когда телек начинает рябить, из спальни доносится скрип кровати. Козлов, конечно, знает, что там найдёт, но всё равно на всякий случай укладывает руку на кобуру, так спокойнее. Максим лежит мордой вниз, распластавшись морской звездой, едва помещается на кровати. Рядом на тумбочке бычки сигаретные и опустевшая бутылка водки. Завтрак, видимо. Козлов и рад и зол. Ждать, пока полудурок очнётся и выползет из спальни приходится до самого вечера. Солнца уже и след простыл, холод стёклышки оконные лижет, туманит всё по ту сторону. Максим усаживается за стол с тихим стоном и прячет лицо в ладонях. — Решил почистить мясной костюмчик? — Чё? — Спиваться рано, говорю. Вот лучше, поешь. Аппетит у Максима просыпается зверский, он съедает всё, что дала с собой Анна Петровна и ещё половину содержимого холодильника. Козлов только молча сидит и потягивает пиво. Ждёт. Максим загостился. Поехавший, нестабильный, полыхающий как костёр, а значит опасный. Для себя и всех, кто рядом окажется. Его такого надо не кормить, а гнать в шею. — Что-то мне нехорошо, я лягу пойду, а то ща еда назад полезет. — Да ты вторые сутки дрыхнешь с перерывами на пожрать. Максим только мычит что-то невнятное в ответ и опять заваливается на диван. Пара минут — и он снова в отключке. У Козлова нет желания более о нём думать, и так весь день продумал и весь предыдущий. Усталость готовит ко сну, укладывает на лопатки, но последняя мысль, чтоб её, всё равно о Кольцове, потому что из-за него вся кровать пропахла табаком, перегаром и им самим, дезодорантом его или духами какими-то, поебать, главное, что запах въедливый, яркий такой, удушливый. И пусть спит Максим там, за стеной, от этого запаха кажется, будто прямо здесь, рядом. И сон наваливается тяжёлый, куском раскалённым на грудь, придавливает к кровати, обездвиживает, и держит так до самого рассвета в крепких тисках. Спина болит дико, но утро приятно удивляет: из кухни доносятся звуки жизни, гремит посуда, играет тихонько радио, тапочки шаркают по линолеуму, пахнет чем-то съедобным. Почти как когда-то давно. Максим так никуда и не уходит. Время идёт. Как всегда в Топях — трудно исчисляемо. Когда проходит вроде чуть больше недели, капитан перестаёт ожидать перемен и таскает от Анны Петровны теперь по две порции всякого съестного. Один раз Соня заходит Максима проведать, тоже приносит гостинцы, светится вся, как болотные огни и всё гладит того по щеке нежно-нежно, приговаривая что-то. Козлов не слушает, он Соню сторонится, она ему пока совсем чужая. И ещё веет от неё чем-то жутким, по-новому жутким. Максим этого, кажется, не замечает. Говорит ей «до встречи» и закрывает за ней дверь. Сам он, кстати, за эту дверь выходит редко и то, только по двору походить, травинки пожевать. Козлов не уверен, но кажется, Арина его напугала куда сильнее, чем он думал. Вот теперь сидит тут, затворничает. Но вообще, он оказывается не таким уж и проблемным. Как обзавёлся бумагой, почти целыми днями, устроившись у окна, что-то строчит. И бухичи возобновляются вечерами: накатывают, закусывают, шутки травят, иногда даже смешные, и по ощущениям это как солнце в лесу в тот день — можно забыться, не думать про смерть и страх. Единственное, что сильно тревожит Козлова, так это мысли о новой четвёрке. Появиться могут в любую минуту, но в любую из этих минут они будут некстати: Аришка всё ещё злится, Максим нестабилен, да и сам капитан не в форме в игры хозяйские играть, слишком отвлечён, слишком не до этого. В общем, тревожит так, что даже Максим замечает: — Ты чего, капитан? Вижу ведь, думы думаешь. Опять тайны какие или может, расскажешь? — Ты и так тут от всего по куску отхапал, хоть думы мои мне оставь. Максим фыркает недовольно, но в глазах улыбка. Жуёт увлечённо — на столе наполовину съеденный яблочный пирог от Анны Петровны и неизменные стаканы с пивом. Хороший вечер. Разморённые, смеются. — Ты себе тут быстро рыло отъешь. В Москве то своей небось носился туда-сюда, а здесь от леса до речки и обратно, а жрёшь за троих. Кольцов при упоминании Москвы и жизни прежней замирает, улыбка гаснет, глаза тоже, цвет с лица сходит. Здесь в Топях выход только один — забытье. Иначе никак, иначе не сдюжить. Мудак ты, Козлов, ножичком да по больному. — Чего раскис? Ешь давай. Скоро электричество опять вырубят, при свечах сидеть с тобой не буду. За этим делом к Аришке, не ко мне. Вроде сработало, Максима всего передёрнуло, лицо сделалось будто кислого съел, зато про Москву свою забыл. Теперь вон сидит, в окно пялится на дорогу к дому старой ведьмы и жадно жуёт пирог. Повидло пачкает пальцы, крошки к нему липнут и остаются на губах и подбородке. У Козлова в башке хмельной мысли какие-то тяжёлые, горячие. Дурманит, как будто багульника надышался. А чужие губы в сладком перепачканные изгибаются, Кольцов говорит что-то, но слова как будто на суше остаются, повисшие в воздухе, а капитан — ко дну идёт, погружается. Свет вырубается очень своевременно. Щёлкает и всё — нормально, в порядке, на своих местах. «Диван, между прочим, раскладывался когда-то. Пошуруй там, может повезёт», — с этими словами Козлов уходит в спальню и ещё долго слушает пыхтения и тихую ругань Максима, пока тот в кромешном мраке пытается разобраться со старыми заржавевшими механизмами. Утро привычное, тихое, мёртвое почти. Козлов курит, довольный, на крыльце, пока не слышит в отдалении голоса молодые — чужие, живые, звонкие. Вот же ж сука. Рано слишком. Обычно перерывы долгие, затяжные. Раньше чутьё какое-то было, с пробуждения что-то роилось внутри, жгло, предвещало. А сейчас вот — сюрприз. Наверняка Максим влияет дурно, отвлекает, сбивает, рвёт эту связь с землёй. Сигарета недокуренная летит под ноги, подошва сапога её размазывает по доскам прогнившим. Игра началась. Всё именно так плохо, как Козлов опасался, что будет. Души бойкие, голод крепчает, ставки выше, Кольцова срывает с цепи. Самый башковитый из компании напирает, в затылок дышит — и ему, капитану, и Аринке, но той хотя бы есть чем отбиваться: глазками хлопает, фарфоровые плечики девичьими ладошками обнимает, молчит, только губы дрожат красиво. Капитан глотает тёплое светлое и разглядывает морщинистое лицо, обвисшие сиськи, узловатые пальцы. Он обычно всех пытается от неё уберечь, если может, как может. Но в этот раз сам подталкивает, мягко, ненавязчиво, но старательно. Может, дело в Максиме, но думать об этом он себе запрещает. С Максимом вообще всё паршиво, дома почти не появляется, а когда появляется, пахнет залётными девками и выглядит не как свой, а как чужой, словно пятым становится. Если его не вразумить — так и будет. Аришка помогать не хочет, и вся надежда только на водичку — Козлов видел, как Максим её глушит, видел в его глазах подконтрольное, но всё же любование при взгляде на Аришку. Выбора мало, капитан пьёт и жмурится крепко — под веками мёртвое, страшное. Он нехотя посылает к Максиму тощего в шубе, с глазницами опустевшими, с пастью зубастой, улыбчивой. Выходит не очень, но главное, что работает: Кольцов скребётся в дверь после полуночи в дождливую ночь — рискует он своей шкурой поганой — и падает в ноги, смеётся заливисто, точно больной. — Я девчонок на речку завёл, а то Дениске там одному скучно, это не дело, — он голос понижает до шёпота, тянет Козлова за штанину и ёрзает, трётся спиной об пол, как кошка блохастая. — Я бы и сам к нему, надо, наверное, было. Но он сказал возвращаться. Куда — не ясно, ведь все дороги в Топи ведут. Так что вот, я вернулся, — шёпот и тот на нет сходит, только губы двигаются, но Козлов разбирает бесшумное «домой». Дальше всё как-то легче идёт, плавно, стремительно. С речки купальщицы уже не возвращаются, башковитый сдаётся Аришкиным чарам, тупеет, оступается. Последнего капитан загоняет сам — так, как умеет, как и всегда. Кругами, кругами, пока не выдохнется, пока не заблагоухает хвойным и сладким — страхом, отчаяньем. А там уж Хозяин по шлейфу, по аромату, как по следам. И снова затишье. Максим отсыпается, почти как после Аришки, только и видно, что его кудри спутанные и ноги длинные, под одеяло не умещающиеся. Просыпается — вгрызается в сало, суп лакает как оголодавшая шавка, и снова на диван, храпеть. Один раз во сне говорит, Дениса зовёт, дураком кличет, но как-то нежно, беззлобно. А потом всё возвращается: шутки, обеды, снова бумажки по дому разбросаны — Козлов пытался читать украдкой, но больно почерк у Максима кривой, хрен разберёшь. Что-то про Топи, про монастырь, фамилию свою раз заметил. Попойки возобновляются, но и водицу Кольцов хлебать не перестаёт, зато ходит на прогулки частенько, иногда может шляться где-то совсем подолгу, но всегда возвращается. После охоты уже не боязно, что Хозяин его разжалует, тот, похоже, остался вполне всеми и всем доволен. Общение, если не за стаканом водки, идёт со скрипом, но в этом тоже ничего нового. Может, это Топи так действуют, но капитан с Кольцовым будто забывают постоянно, что друг друга недолюбливают, а потом вдруг что-то напомнит, и как-то неудобно, неловко почти становится. Но Максим по-прежнему спит на диване, по-прежнему в глаза заглядывает в поисках чего-то, что, кажется, пока продолжает там находить. Козлов не жалуется, компания так себе, но выбирать не приходится. Всё лучше, чем Аришка или полоумные старики, и уж точно — чем говорящие трупы. И всё бы ничего, вот только чует он, что слишком быстро привыкает к новой рутине дней, к пьяной преходящей приязни, к тому, что диван постоянно разобран. А это всё глупо — привыкать к чужому. Потому что всё тут хозяйское: и дни, и водка, и Максим. С другой стороны, существование начинает хоть немного на жизнь походить, а этим грех не упиваться. Вот и пьют. — Это ещё что! Мы тут недавно чуть опять в звероловную яму не угодили, я думал, какой был бы тупой конец, после всего то, — Кольцов давится пьяным смехом и следом давится водкой, а откашлявшись, снова смеётся. — Мы? — А? — глаза дурные, глупые совсем. Последние пару стаканов явно лишние были. — С кем ты чуть в яму не угодил? Козлов надеется до последнего, что тот оговорился по пьяни, но по лицу видит, что скорее проболтался. Максим пытается скрыть, но запоздало, неумело. — Да ни с кем, конечно, — и глаза отводит. — Дай сигаретку, а? Вот дурень. Журналист вроде, а врёт так явно, пошло, не оставляя места сомнениям. Козлов молча протягивает пачку, наблюдает, как Максим вытаскивает одну, обхватывает губами фильтр, как крутит колёсико зажигалки грубым пальцем и вдыхает глубоко, как веки дрожат от наслаждения — и отворачивается. Гулять по лесу тут не с кем. Анна Петровна от своего усопшего если и отходит, то только в монастырь. Других стариков Максим сторонится, а снова представить себе рядом с ним Аришку выходит с трудом и с каким-то мерзким послевкусием. Это, конечно, вероятнее всего, но стоит проверить. — Давай ещё по одной? — Кольцов криво лыбится и уже тянется за капитанским стаканом, когда щёлкает под потолком, и вырубается свет. — Всё, по койкам, конец попойкам. На ноги поднявшись, капитан жалеет о поспешности — пол плывёт, волнуется, ускользнуть куда-то норовит. Тьма кромешная, луны сегодня не видать за плотными облаками. Максим, конечно, опрокидывает бутылку, табуретку и себя на пол. Смех его совсем хриплый, бесконтрольный, режет слух. Козлов его находит по тлеющей сигарете — та всё ещё у него между зубов зажата. Он наклоняется, оседает, коленями угодив прямо в лужу водки, и отбирает её, мазнув пальцами по влажным губам, тушит на ощупь о стол. — Поднимайся, алконавт. Ухватить за предплечье не удаётся, Максим ёрзает в потёмках, всё никак смеяться не перестаёт. Ладонь ложится сначала куда-то на грудь ему, капитан одёргивает руку, но быстро возвращает обратно — так проще, чем наугад — и по ткани майки ведёт наверх к шее и от неё в сторону, к плечу и руке. Сжимает покрепче, одним рывком поднять хочет, но Максим тот ещё кабан, и, конечно, ничего не выходит, только смех утихает. Дальнейших попыток предпринимать неохота, многовато риска тоже распластаться на полу или ещё хуже — на Максиме. — Ну как знаешь, отсыпайся здесь, но утром не жалуйся. Козлову удаётся выпрямиться и сделать только пару шагов, прежде чем цепкие руки хватают за лодыжку. Он сдерживает желание стряхнуть чужую хватку, как мелкую шавку, рвущую штанину, потому что ботинки тяжёлые, и в темноте не ясно, как близко лицо Максима. Ломать ему нос желания нет совсем. — Отцепись. — Капитан, — молчание густое, как чаща леса, а потом голос звучит совсем как трезвый, — если я умру, отмолишь? — Даже не подумаю. Думает об этом капитан всё время, каждый день. Дай Бог или худо-бедно Хозяин, да похуй, кто угодно, лишь бы немного покоя, лишь бы осуществилось. Но мечты своевременны в Топях, мечты своенравны, себе на уме. Неверующий капитан молится втайне: лишь бы в дурную голову не пришло Максима Кольцова отмаливать. Но если придёт — значит, придётся. И лесом густым пойдут знания, звания, принципы, обязательства. У капитана ещё дохера шуток, над которыми Максиму надо пьяно смеяться. В общем, утром ни разлитой водки на полу, ни Максима, нет. Козлов вместо завтрака хлебает чашками воду из ведра, потом закуривает и идёт объезд совершать, а заодно и проверить, с кем там Кольцов может по лесу шляться. С первого раза не выходит, но через пару дней он всё таки докапывается до правды, решает прямо из дома за Максимом проследить и любуется потом из-за кустов, как тот с Денисом своим у речки сидит и миленько так о чём-то щебечет. Мертвец смеётся задорно и живо. Хочется выйти к ним, обругать, столкнуть утопленника туда, откуда вылез и Максима за шкирку — домой. Но Козлов разворачивается и уходит. Настроения на разборки нет, его почему-то вообще ни на что нет, почти как раньше. И он пытается сдержаться, всю дорогу до участка думает, что как доберётся, возьмётся за непочатую бутылку водки, но на пороге неожиданно встречает сын. За бутылкой рука не поднимается — вместо этого треплет русые волосы детские, прижимает к себе головку его, гладит по щеке. Родной домой тянет, льнёт, за руку хватается, как когда только ходить учился, и заглядывает в глаза нежно, словно утешает. Капитану большего и не надо, он послушной куколкой на верёвках тащится по траве и грязи, затем вверх по деревянным ступеням, через порог и в кухню — холодную, промозглую, пустую. Но сын улыбается и всё вокруг трогает оттепель. Кольцов возвращается как занимаются сумерки, вваливается в дом с шумом, скидывает с ног перепачканные кроссовки и старую капитанскую куртку, которую у него отжал, небрежно бросает прямо на пол. Как заглядывает в комнату, сразу же затихает. — Это чё у нас за гости? — шепчет, глазами хлопает удивлённо. — Гостям пора уже, иди водку разлей по стаканам, — Козлов проводит ещё раз пальцами по спящему личику и подоткнув плед, поднимается с дивана. На кухне Максим наводит уют: водружает на стол бутылку, стаканы, огурцы малосольные, помятую пачку и треснувшее блюдце заместо пепельницы. Молчит, хотя видно, как его распирает — но всё таки ждёт, плещет прозрачное крепкое, пьянящее в прозрачное гранёное. Капитан не медлит — иначе не сможет, осушает залпом первый стакан, под удивлённым взглядом, и спешит наполнить второй. Максим опускается на табуретку, жуёт огурец и всё таки спрашивает: — Это твой там спит? Сын? — Об этом говорить мы не будем. — Да ладно, чё так? Мне кстати где ложиться? Диванчик мой занят, — он, наконец, поднимает стакан и делает несколько щедрых глотков. — Не переживай, освободится скоро твой диван. Я ухожу — и он уходит. Прямо как твой белобрысый, когда ты его оставляешь и сюда возвращается водкой ужинать. Лицо у Кольцова застывает, ни один мускул не дёргается, а через пару секунд щёки и шея краснеют, взгляд нечитаемый бухается в стакан, и так там и топится, пока губы тихо, но чётко выговаривают: — Я за него не просил, он сам. — Знаю. — Он совсем стал слетевший, но с ним круто, — ухмыляется будто не сдержавшись, будто смущённо. Капитану и смешно и горько. — Что же вы тогда по кустам прячетесь? Идите живите вместе, домов опустевших полным полно. — Да мы с ним поубиваем друг друга, — Максим понимает запоздало, что ляпнул и прыскает со смеху. Козлов смотрит на него, как на дебила, вздыхает тяжело, заёбанно, и через силу пьёт. Больше мертвецов не поминают, пытаются про разное говорить, но все разговоры, как и все дороги, выводят обратно в Топи. Через час Максим идёт отлить и не возвращается. Капитан находит его спящим на диване, в неудобной позе, храпящим тихонько. Укрывает его тем же пледом, каким сына укрывал, и погасив везде свет, уходит в спальню. Спится плохо. Кольцов, поганец, с течением времени наглеет вконец и приводит как-то раз к обеду — на двоих, между прочим, Козлов сам готовил, у плиты корячился — водоплавающего своего уёбка. Тот стоит в этой шубе измызганной, пялится глазами тёмными, моргает, грудь вздымается. Максим рядом светится весь ребяческой радостью. — Это что ещё за подарок? — Ну, к тебе гости приходят, значит, и ко мне могут, не? Угрожающий капитанский взгляд ни на одного из них не действует. Проходят, усаживаются за стол, как будто у себя дома — налетают на еду, кружками воду из ведра черпают и пьют взахлёб. Козлов пиво убирает, садится у окна и молча жуёт, пока ещё есть что жевать. Сверлит взглядом этого Дениса — точь-в-точь такого же, как когда-то, подмечает худобу, волосы спутанные, нервные движения. Воду капитан попивает частенько, то чай, то от сушняка избавиться, то супчик от Анны Петровны, но алкоголя в себя вливает значительно больше, Денис тем не менее ясный, яркий, его присутствие ни чуть не отличается от максимовского, и пахнет от него горько, тиной, водой этой чёртовой. Может, он поэтому такой сильный, что в ней утонул? Обед заканчивается резко, обрывается яблоком с ветки, катится по полу к двери отрубленной головой. — Мента ты обработал неплохо. Жратву тебе готовит, дома ждёт как верная жёнушка, — Денис смеётся и зубы его кажутся нечеловечески острыми. — Завали, Дэн, — Максим косится на Козлова из-под хмурых бровей. — Да ладно тебе, прямо деревенская идиллия, вам только спиногрыза для полного комплекта не хватает. Хотя у капитана же есть, завалялся где-то, запылился, редко он его вытаскивает поиграть. Капитан ведётся, как хороший отец и плохой мент, всё равно давно хотелось пар выпустить, дёргается в его сторону, но реакции уже не те, заржавели, а Максим вот времени не теряет: стол небольшой совсем, а ноги у него длиннющие — он с одного пинка выбивает из-под Дениса табуретку. Тот валится на пол, смеётся, как будто шутке удачной, и черты его лица заостряются, тенями расчерчиваются. — Ну ты даёшь, Макс! Ну даёшь! — смех его душить начинает, переходит в кашель, но всё равно звучит до мурашек весело. — Поднимайся и пиздуй обратно в свою лужу, — Максим встаёт из-за стола и кажется вдруг невъебенно высоким, — если не хочешь, чтобы я тебе клыки повыбивал. — Да я тебе могу руку оттяпать по локоть, — Денис встаёт на ноги, держится за живот, будто от смеха тот разболелся, и скалится довольно, — но не стану, мы же друзья. Когда Максим делает шаг вперёд, капитан отмирает — кто его знает, эту русалку ебанутую, может и правда пасть разинет и проглотит — опережает его, дёргает за воротник шубы и распахнув дверь, выталкивает ублюдка за порог. Тот оказывается лёгким, податливым, и вблизи от него совсем не веет опасностью. — Пиздец, вы нервные, ребята. Ладно, бывайте, свидимся скоро! Козлов заносит руку, чтобы дверь захлопнуть с размаху, и в последнюю секунду видит пугающе переменившееся лицо Дениса, расслабленное, спокойное, без острозубой улыбки. Он выглядит так, как, наверное, выглядел когда-то давно, задолго до Топей — и подмигивает, глядя прямо капитану в глаза. Хлопает дверь, скрипят половицы. — Не думал, что он в такую дурь попрёт, с ним бывает, конечно, но не часто. — Максим. — Ау? Козлов оборачивается, выдерживает стойко жалостливый собачий взгляд и выразительно проговаривает: — Иди на хуй. До самого вечера не говорят. Сначала капитан едет до монастыря и обратно под предлогом проведать как там Соня, не вздёрнулась ли ещё, а потом Кольцов куда-то угуливает до темна. Встречаются за скудным ужином: чёрный хлеб, масло, сало. После первого стакана пива Максим подаёт голос: — Что он такое? — Я ебу? Это ты с ним на гулянки ходишь. Не разу не пришло в голову спросить? — Я думал, он как Вениамин Алексеевич. Но он другой какой-то. — Они все другие, — Козлов откладывает хлеб, аппетит пропадает. — Старик не такой, как эта Лиза монастырская, сестра твоей святоши. И мелкий мой не такой, как они. — Не может быть, что это всё вода, — Максим ерошит кудри, косится в окно. — Я его не знал почти, а он как настоящий, не различишь. — А ты всё ещё вопросами задаёшься? Я думал, ты умнее, и журналист в тебе давно гниёт. — Как можно не задаваться вопросами? — руки его на эмоциях взмахивают в воздух, из стакана едва не выплёскивается пиво. — Они либо мёртвые, снятся нам всем наяву, либо и правда здесь, мёртвые, но не совсем. А если так, то насколько? Козлов чувствует, как усталость давит на плечи, гладит спину. Давно таких разговоров не было. Лучше бы не было вообще. — А они и то и то, пока не будет опровергающих доказательств. Максим не унимается: — Или все мы мёртвые, но как тогда сидим тут и пиво пьём? А может вода проводник какой-то? Может, она не отравленная, а магическая? Открывает третий глаз. — Тебе за такие вопросы третий глаз Хозяин откроет, ножичком во лбу выскоблит. Хватит сказки выдумывать, — капитан тянется через стол, хватает Максима за подбородок и вздёргивает, чтобы в глаза смотрел и не просто слушал, а послушался. — В Топях правда это то, во что ты веришь. Так что выбери и успокойся. Дышится тяжело, кожа под пальцами колется щетиной, тёплая, живая. Максим не дёргается, будто млеет от прикосновения. Разморило пивом, наверное, и впечатлениями прошедшего дня. Смотрит опять собакой, знакомо так, открыто. Хочется его не то за ухом почесать, не то по носу щёлкнуть. Козлов молча уходит спать. Дни идут, все друг на друга похожие, медленно, прихрамывая, разнося сапогами повсюду грязь. Еда шкварчит на сковороде, чайник дымится. Кольцов когда ходит к Анне Петровне, всегда возвращается с пирожками или вареньем каким-нибудь. Арина, кажется, совсем остывает и уже не косится в их сторону с немым укором, не злится как раньше, хотя есть за что: Максим жених завидный, а Козлов его считай что увёл этими своими попойками. Хозяин не беспокоит, хотя присутствие его и господство ощущаются чуйкой, всегда маячат где-то на задворках сознания. Вода, водка, пиво, сигаретный дым — всё в рот. Обратно — дым и слова однообразные, порой и водка, если перепивают совсем уж до безобразия. Денис иногда в Топи приходит, маячит где-то вдали и ждёт, пока Максим его приметит. Ходят опять, гуляют, но реже. Один раз капитан сам на него напарывается во время очередного объезда. Денис машет так яро, как будто старого друга встретил, подходит к машине чуть ли не вприпрыжку и лезет в окно, стрельнуть сигаретку. Прикуривает, щурится, рассматривает Козлова с интересом, а потом выдаёт: «Слышь, капитан, ты бы репертуарчик сменил, а то уже в падлу слушать — Макс все твои шутки тупые мне пересказывает». Домой Козлов едет через монастырь и глядит на него с какой-то душной тоской. Вспоминает дни, когда вся эта проклятая компания только сюда завалилась. Кто бы, блядь, мог подумать, что так всё выйдет? Максим встречает его на крыльце, курит, вглядывается в туман, комаров кормит своей длинной непокрытой шеей. Сутулый стал, видимо сон на старом диване сказывается, но когда капитана видит, распрямляется. И дни идут дальше. Ночи длинные все как одна, кроме последней — Максим просыпается затемно, гремит на кухне посудой. Козлов когда сонный выходит из спальни, понимает, что тот нарочно шума навёл, хотел разбудить — по глазам видно. — Ты чего колобродишь? — Чувство мерзкое такое, жуть, внутри где-то прямо, жжётся, — Максим шепчет тихо-тихо, как будто боится сказать громче. Козлов, чтобы лучше его расслышать, подходит ближе и просит: — Покажи, где жжётся? Тот протягивает руку и опускает горячую тяжёлую ладонь капитану на грудь. Вспоминается вдруг та ночь, кажущаяся сейчас такой далёкой, когда кровать пропахла Кольцовым, и как сложно в ней было засыпать. Ладонь никуда не исчезает, и Козлов сам её отталкивает, а потом прислушивается к себе и окончательно подтверждает свои догадки. — Охота скоро, может, уже сегодня. Раньше казалось, от одной до другой — целая вечность. А сейчас кажется — они и пожить толком не успели. С самого начала ясно: что-то идёт не так. Не по обычной схеме, не по знакомым тропам, непредсказуемо. Пятый день охоты и ни одного трупа. Максим всё время у окна торчит, ногти грызёт, уже извёлся весь, чувствует, как земли волнуются. Хозяин приходит на шестой день. Первая кровь проливается тогда же. Это не похоже на охоту, скорее на войну. В четвёрке оказывается двое солдат, один из которых приехал ребёнка отмаливать. Козлову от этой новости сразу поплохело, но обязательства есть обязательства. Сдаваться вооружённый ублюдок не решает, даже когда семилетняя красотуля в розовой курточке хватает радостно Хозяина за руку, как отца — и другим не позволяет. Погоня, ловушки, лес сгущается, плетёт ветками сети, будит самое страшное. Двоих загоняют под ночь, всеобщими усилиями: Максим с Аришкой врут искусно, раздувают огонёк надежды, Денис скалится своими щучьими зубами, в лесном тумане он смотрится до усрачки стрёмно. Козлов гонит машину по кочкам и ухабам, чудом не влетает в дерево, угнанный галик он всё таки таранит. Дичь падает на землю прямо Хозяину в ноги. Но тот не спешит пожинать: ломает одного, заставляет его голыми руками добить второго. Брызги летят во все стороны, но ни двинуться, ни отвернуться нельзя — Хозяин велит: смотри. Домой возвращаются в святой тишине, бредут как зомби: втроём, Денис с Хозяином ушёл, бардак убирать, зато Арину Максим как взял за руку после казни, так и не отпускал. У неё на лице такой испуг неподдельный застыл, что и капитан не подумал бы её гнать. У крыльца не медлят, все вместе заходят в мрачный дом, мимо кухни, теней, разобранного дивана — в спальню. Ложатся на кровать так же молча, поверх покрывала: Максим в середине, дышит капитану в затылок, тычется носом в волосы, от него пышет жаром, и Козлов знает — Арина по ту сторону кровати с таким же отчаянием к нему жмётся, силясь согреться от холодного ужаса, с каким сам капитан подаётся назад, спиной прислоняясь к широкой груди. В окна ломится искривлённый свет фонарей, ветер качает ветки и провода. Засыпают они все как будто в один и тот же миг. Ещё через два дня добивают солдат. Соне удаётся завести их в монастырь, а там уже Топи на них всё что есть напускают. В тёмных коридорах удушливый ладан и сырость, голос Хозяина отлетает от стен эхом, и кажется Он — везде. Арина получает по красивому личику до крови и Максим, дурак, рвётся с табельным Козлова лично отомстить. Денис, адский бес, поспевает его подловить и сам рвётся в пекло — капитан готов его за это на обеды звать хоть каждое божье воскресенье. Заканчивается всё, несмотря ни на что, как и всегда: летят две головы. Авось, в следующий раз будет кто-то сговорчивый, кто останется. Максим опять отсыпается, как после прошлой охоты, но в этот раз Козлов составляет ему компанию, впрочем, как и вся деревня: за окном тишь, всё живое и мёртвое зализывает раны, успокаивает нервы, не высовывается из своих тёмных углов. Усталость проходит, но нехотя, медленно, её вытягивают из тела сон и вода. Козлов потягивается в кровати и шипит от боли в мышцах, от слабости — не те уже годы, чтобы носится по лесу и врезаться в машины без последствий. Когда беспамятная спячка, наконец, проходит, приходят сны — в то же время, что и перемены в Кольцове, и страшно становится просто пиздец, паника разгоняется с нуля до ста за считанные дни, ведь в Топях почти всё страшное, но только не Максим. А теперь вот ещё и Максим. По утрам капитан просыпается в поту и с обрывками мыслей в больной голове — ему снится кровь, снятся битые стёкла, дрожащие свечи. Кровь на толстовке Максима и его стекленеющий взгляд, его тускнеющий свет. Капитан выходит в кухню и вот он, Максим — перед ним, с улыбкой дурной, растрёпанный, только глаза покрасневшие, тянет ему сигарету и разливает по чашкам чай. Улыбка с его лица не сходит всё утро, каждое утро. Он редко уходит, и почти никогда — к Денису, больше к Арине. Приводит её в гости, один раз, второй. В третий сам стоит у плиты, готовит яблочный пирог. Сказал, взял рецепт у Анны Петровны. А он ведь так её раньше не звал, говорил: баба Нюра. Сидят втроём как старые друзья, и от Аринки пахнет напряжением, она им благоухает, но пьёт послушно из треснутой чашки. Максим всё улыбается и смотрит на капитана почти не отрываясь. Это одновременно его и не его взгляд. И не думать, не бояться, уже просто невозможно. Арина уходит, уходит очередной день. — Выпьем? — Да нет, — кудрявая голова мотается из стороны в сторону, опять улыбка, извиняющаяся, — неохота, давай завтра. Завтра тоже не пьют, Максим делает компот из яблок. Вкусный, вязкий. Когда он напрашивается на объезд территории, когда запрыгивает на пассажирское, когда напевает какую-то старую песню с глупой счастливой улыбкой — становится совсем плохо. Он такой, каким Козлов хотел бы его видеть, каким мог бы его выдумать. А во снах столько крови. Браться за водку страшно. Но необходимо — жить вот так в догадках невыносимо. Козлов дожидается, пока Максим уйдёт к Арине, и присасывается к бутылке. Хлещет без остановки, и колени слабеют, он оседает на диван, делает глубокий вдох, продолжает пить. В голове муть, болотные воды, обрывки снов. Давненько он вот так не осушал бутылку разом, должно быть, со смерти сына. Горло горит, горит в груди и в желудке. Горит лицо — Козлов утыкается им в Максимову подушку, дышит глубоко, запах заполняет лёгкие и душит. Пахнет так, будто он спал здесь всего пару часов назад. Может, и правда спал? Так хочется, чтобы спал. Не мог же Козлов и правда забыть, как хоронил и отмаливал? Или мог? Анна Петровна одно время ходила в полном отрицании, мол, это всё глупости, какие такие похороны, Венечка мой болеет, но держится. Смеялась или злилась, скажи ей другое. — Это что такое? Решил белочку поймать? Максим подходит к дивану, опускается на корточки, трепет Козлова по волосам, почти ласково. Вернулся, рядом — расплывается перед глазами, но улыбается. Чем не доказательство? Только вот смотрит так нежно, как не стал бы смотреть настоящий. Капитан засыпает в облаке чужого запаха. Не сработало, зато благодаря отключке удалось хоть немного поспать без снов. На следующий день идёт к Арине, в конце концов, вода — это не гарантия. Денис вон мёртвый точно, но кажется от воды зависит не так, как другие. С порога она мрачнеет, не хочет пускать, но этим сразу себя выдаёт. — Я же вижу, что знаешь. Что за игры? Я же тебе не залётный хахаль, чего отмалчиваться? — Ты не понимаешь. — Так объясни, не тупой, разберусь. Его грохнул солдат, да? На охоте, когда он из-за тебя к ним полез? — Уходи, пожалуйста, тебе не нужно знать. — Ты чего как не родная? Мы такого дерьма видали, а ты гонишь? — Хватит шум поднимать, Хозяина побеспокоишь. — Если ты мне не скажешь, я к нему пойду. Арина на провокацию не поддаётся. Смотрит на него нечитаемым взглядом и указывает на дверь. Козлову, впрочем, большего для доказательств и не надо. Только бы вспомнить как и понять, что теперь. В следующий раз Максим уходит надолго на реку — к Денису, должно быть. Времени хватает обыскать дом и участок. Капитан и сам не знает, что ищет, но всё равно находит: окровавленную максимову толстовку и железную бочку с пеплом за сараем, рядом с ней в траве притаился обрывок листа с кривым почерком. Только сейчас Козлов понимает, что после охоты больше не видел Максима пишущим. Сжав в одном кулаке побагровевшую тряпку, в другом — всю свою ярость, он идёт прямиком к Арине, входит без стука, дверь так бьётся о стену, что с потолка сыплется штукатурка. — Давай уже говори, и так всё ясно! — Тебе не со мной говорить надо. — Ах не с тобой? А с кем тогда? С мертвецами? — Он будет злиться. — Почему Он должен злиться? Я что, против Его воли Максима вернул? Такого быть не может. — Не Хозяин, — Арина вдруг бросается к окну и машет, бьёт ладошкой по стеклу и зовёт, — Максим! И правда Кольцов бредёт по дороге — тем лучше. Пора уже с этим кончать. Капитан снова размахивает кровавой толстовкой, теперь уже на улице, у Максима перед носом. Тот смотрит удивлённо, испуганно почти, словно не может поверить в то, что видит. Арина выбегает следом, голос её надломленный: — Я пыталась, но он ни в какую, извини. — Ничего, Ариш, иди в дом. Мы тут сами разберёмся. Она вздыхает и помедлив немного, уходит — капитан слышит, как за его спиной закрывается дверь. — Ну давай, Максим, разбирайся. Я жду. — Пошли сначала сигареты прикурим, - Кольцов кивает в сторону дома и всё косится на толстовку, словно ждёт момента, чтобы вырвать её у капитана из рук. — Хрена с два, говори давай, что хотел. — Нет, надо дома, пошли. — Да ты заебал. — Домой, — голос Максима крепчает, понижается до хрипоты, он всё так же смотрит тревожными глазами, но теперь ещё брови грозно сходятся на переносице. Козлов не сразу понимает, что прозвучало это как приказ. С места не двигается, хотя почему-то очень хочется. Максим делает вдох и пробует ещё раз, совсем по-другому: — Пожалуйста. Дома я всё объясню, хорошо? Капитан считает шаги. Ничего хорошего. Но сигарета и правда не помешала бы. По ступеням крыльца и внутрь — в небольшую кухню. Максим тут казалось совсем недавно стоял в полумраке раннего утра и держал тёплую ладонь на капитанской груди. А теперь вот такое. Закуривают, молчат пару затяжек. Но дольше Козлов уже терпеть не в силах: — Мне снятся сны. Ты в крови, умираешь. В монастыре. Так и было? Денис тогда не успел, да? Ты полез на этих долбоебов с моей старой волыной. Они же вооружены были и натренированы. Максим молчит, хотя обещал объяснить. Но Козлов в принципе не удивится, если тот прямо сейчас в воздухе растворится, как этот дым сигаретный, и всё. — Максим? Поднимает всё таки глаза — а в них столько тоски, столько сожаления. От грозного не осталось и следа, вид теперь жалостливый совсем. Голос, оказывается, тоже: — Дай мне толстовку. Козлов даёт — смотрит зачарованно, как руки Максима аккуратно её расправляют, прикладывают к груди, словно он в магазине присматривает себе новые шмотки. — Смотри, отверстий от пуль на ней нет, — он поджимает губы и глядит капитану прямо в глаза, — это не моя кровь. Начинает болеть спина, ныть неприятно, как после ночи на неудобном матрасе, только более точечно. Козлов не может пошевелиться, не может отвести взгляд, стоит и слушает родной, заученный голос. — Ты прав, Денис не успел. А ты вот успел. Поймал все четыре пули. Крови было море, — Максим бросает толстовку на табуретку, делает медленный шаг вперёд. — Мне пришлось на себе тащить тебя домой. Ты три дня не поднимался, лежал мёртвый на кровати, а я лежал рядом. — Ты меня отмолил. — Конечно, отмолил. Паники почему-то куда меньше, чем когда Козлов думал, что умер Максим, и отмаливать пришлось его. Это сначала кажется странным — а потом совершенно понятным. Боль в спине проходит, но приходит память, смутная, вздёрнутая дымкой, обрывочная. Вот Максим отшатывается назад, а капитан наоборот дёргается вперёд, ему нужна всего лишь пара шагов, лишь бы успеть. Похоже, успел. — И что я теперь? Я чувствую голод, жажду, ссать хожу. Сплю, вижу сны. Никуда не исчезаю, когда ты уходишь. — Я не знаю. Ты говорил, вы все разные. — Ты пробовал не пить воду? — Нет, и не стану, — тон его голоса опять непреклонный. — Как тогда можешь быть уверен, что не сидишь тут и не разговариваешь сам с собой? — Что же ты теперь вопросами задаёшься? А как же «выбери и успокойся?» Ведь в Топях правда то, во что ты веришь. Я вот выбрал: я верю в тебя, — голос уверенный, спокойный. — Если ты говоришь, что чувствуешь голод, значит чувствуешь. Этого достаточно. — Этого ни хрена не достаточно. — Успокойся, тебе пока нужно беречь силы, — Максим оказывается на расстоянии вытянутой руки и вытягивает руку, сминая расстояние, кладёт ладонь капитану на грудь, под ней бьётся, вздымается. — Разве не достаточно? — Не знаю, — капитан очень хочет сдаться уговаривающему взгляду, — я, собственно, понял не по себе, а по тебе, по тому, какой ты заботливый и прилипчивый стал, - он прислушивается к собственным ощущениям, к теплу. — Я не чувствую разницы. А ты? — Я тоже не чувствую, — Максим улыбается, но в воздухе повисает тяжёлое недосказанное «почти». Фильтр обжигает пальцы, Козлов вздрагивает, шипит, бросает бычок на пол, дует на растревоженную кожу. Максим наблюдает за ним заворожённо, восторженно. Если верить в то, что он три дня смотрел на его труп, оно и ясно. — Садись, выпей, и давай больше пока не будем об этом, — Кольцов ставит перед ним стакан, пододвигает пепельницу, открытую пачку, садится напротив. — Надо попривыкнуть, успеется ещё. Капитан хочет возразить, но потом смотрит ему в глаза и уже не хочет. Максим Кольцов — высокий, как лес над рекой, сильный, яркий, полыхающий, будто вечный, блядь, огонь, даже в промозглых сумерках Топей — отмолил его никчёмную душу у Бога-Дьявола, вытянул его крепкими руками с того света обратно в эту кромешную тьму. Посадил на цепь, усадил за стол, напоил водой — святой, отравленной, проклятой? И смотрит теперь глазами влажными, родными, с безуминкой. Ищет словно что-то в его взгляде, ищет, ищет, и находит — улыбается, пьёт, довольный. И всё смеётся и смеётся над капитанскими шутками, смеётся, пока не заходит солнце, не рассветает, пока не кончается век, а потом — смеётся ещё.