ничего милее дома

      Снег, слепяще-белый и скрипучий, покрывает всё кругом — куда ни глянь, куда ни ступи. Кэйя шагает по нему с кошачьей почти что осторожностью, стараясь производить как можно меньше шума: осведомлять всё живое на Драконьем Хребте о своём присутствии — не самая лучшая идея. Дурно сказывается на здоровье.       Есть что-то ироничное, думает отстранённо Кэйя, поднимаясь по каменным ступеням, вытесанных в скале людьми, умершими задолго до его рождения, в том, сколько же этого всего живого здесь.       Гора, названная в честь костей, нашедших здесь свой последний покой. Гора, хранящая в развалинах стен, утерянных сокровищах, загадочных механизмах и полустершихся надписях память о цивилизации, канувшей в небытие столетья назад. Гора, становящаяся для тех, кто желает её покорить, тяжелейшим испытанием — и бесстрастной убийцей.       Драконий хребет — могила историй мёртвых, кладбище вмёрзшего в лёд прошлого, существующее не для жизни, но для сохранности смерти. Но даже тут сквозь корку снега пробивается, как ни в чём ни бывало, мята, выдерживая чудовищные морозы — говорили даже, что здешняя мята благодаря жестоким условиям имеет особые целительные свойства; Кэйя чувствует укол ностальгии в сердце, когда вспоминает о том, как они с Дилюком, ещё совсем юные и только вступившие в рыцарские ряды, отловили на патрулировании парня, их ровесника, в драной шубе порывавшегося лезть в горы за мятой для лекарства больной сестре, переглянулись, и, отправив его домой, быстро сходили в поместье за шубами и полезли в горы сами, где Дилюка почти сожрали кабаны (справедливости ради, Кэйя почти упал в реку и пару раз чуть не сломал ногу), но мяту они всё-таки достали и постучались в дверь дома этого парня поздним вечером все красные и засыпанные снегом, перепугав его до смерти, — по оледеневшим скалам скачут животные, в промерзших сугробах прячутся слаймы и попрыгуньи, в воздухе, режущем лёгкие, порой летают кристальные бабочки, у костров греются стаями хиличурлы, а люди — люди разбивают здесь палатки и ставят котелки, расставляют факелы и поддерживают в них огни, втыкают заборчики у краёв пропастей и раскладывают доски на скользких каменистых тропах, оставляют у дорог припасы на экстренный случай и не перестают приходить сюда — исследовать, изучать, искать, узнавать, — бросая вызов неизменности царству смерти.       Кэйя ухмыляется этим мыслям — кто-кто, а о жизнях в царствах смерти он знает чуть побольше, чем многие.       Его взгляд цепляется за что-то, и он встает на месте — посреди небольшого выложенного камнями пятачка, исполняющего, видимо, роль лестничной площадки — задрав голову вверх: там, из тёмной и какой-то неуклюжей скалы, торчит часть каменной стены, полуразрушенной и медленно зарастающей мхом. На ней ещё сохранился орнамент, и Кэйя скользит взглядом по узорам — в темноте и в снегопад все детали не разглядеть, правда, — размышляя о том, как выглядела эта стена когда-то давно, в её лучшие годы. Оно будто бы ощущается смутно знакомым, это действие: когда-то давно — не то когда-то давно, когда были живы люди, видевшие эту стену во всей её задуманной красе, а то когда-то давно, где Кэйе было сколько? четыре? пять? — тоже были стены, рухнувшие многие годы назад, и был он, старательно пытающийся заместо руин вообразить нечто из прошлого, красивое и величественное.       Кэйя цокает языком с досадой: прийти на Драконий Хребет — верный способ увязнуть в странных мыслях и чувствах. История, близкая ему настолько, что цепляет за те потаённые струны души, которых, по-хорошему, у человека, выбравшего его путь, и быть не должно — но не настолько близкая, чтобы горевать по ней было уместно; словно прийти на кладбище и упасть на колени с рыданиями над могилой чужого дедушки, потому что его звали так же, как звали твоего, горячо любимого и трагически ушедшего — вроде и объяснишь окружающим — поймут, наверное, а вроде — всё равно дурость какая-то, и неловко-то как, по кому ты скорбишь, мальчик, ты об этом чужом дедушке не слышал-то никогда раньше, ты о нём знаешь только то, что прочитал с надгробия, о родном-то деде не так давно поклялся никогда не плакать и не скорбеть больше, засунуть на чердак памяти и забыть дорогу к могиле, а тут — нюни пускаешь, мальчик, разберись уже.       Ветер, встрёпывая волосы и перехватывая дыхание, кидает в лицо — и в глаз, что ещё неприятнее, — колючим снегом, словно намекая, что сюда он пришёл не затем, чтобы грязнуть в трагедиях прошлого. Больно.       — Ау-ч-ч-ч, — тихо шипит Кэйя себе под нос недовольно, осторожно потирая пострадавший глаз. — Понял, понял.       Проморгавшись и убедившись, что угроза необходимости перевесить повязку на другой глаз миновала, он небрежным жестом откидывает чёлку, разбросавшуюся по всему лицу, и уже было собирается продолжить путь, когда до его ушей доносится приближающийся навстречу шум шагов.       Он замирает, вслушиваясь.       Шаги принадлежат тому, у кого есть две ноги и примерно человеческий вес, и это не звучит похоже на хиличурлов с мелкими шажками и неуклюжей походкой вразвалочку. Это человек, похоже — но это не слишком успокаивает.       Шаги хрустят снегом — громко и уверенно, словно взрывая оледеневший покров сапогами, без всякой опаски, без попытки быть тише, незаметнее. И мало того — Кэйя распахивает глаз, осознавая — шаги сопровождает свист. Свист не резкий и громкий, подзывающий — ещё объяснимо — а беззаботный и беспечный, выводящий какую-то мелодию. Простой и незатейливый мотив, пусть Кэйе и не знакомый: он напоминает те песни, что заводят у костров тёплыми вечерами, подхватывают всей таверной в выходной день, мурлычут себе под нос за домашними хлопотами, не в силах сопротивляться заевшим в голове строкам, распевают на праздниках всей площадью, подпевая весёлым бардам.       Те песни, однако, обычно не насвистывают себе под нос, путешествуя по замёрзшей горе, где каждый шаг может стать последним.       Кэйя держит ладонь рядом с рукоятью меча, готовый выхватить его в любой момент. Он уверен: шаги эти принадлежат не искателю приключений, решившемуся попытать здесь счастья, несмотря на многочисленные предупреждения, не принадлежат учёному, вооружившемуся ящиками оборудования продвижения науки ради, не принадлежат подмастерью кузнеца, отправившемуся пополнить запасы редких металлов, не принадлежат торговцу с телегой, пожелавшему срезать путь и уже жалеющем об этом, не принадлежат убитой горем матери, ходящей сюда в отчаянных попытках отыскать сына, пропавшего во время экспедиции десять лет назад, не принадлежат её соседкам, каждый такой раз идущих в горы, стараясь её перехватить и вернуть, не принадлежат и простому случайному путнику, забредшему сюда архонты знает зачем, о нет — шаги эти принадлежат тому, кто считает, что у него есть полное право ходить здесь вот так, с наглостью и вызовом, а если кто-то с этим правом не согласен — что ж, этот кто-то будет рад продемонстрировать им глубину их заблуждений.       У Кэйи, в общем-то, есть догадки, кто может ходить тут с подобным настроем. Это довольно прямолинейно связано с причиной, по которой он здесь, в конце концов.       Источник шагов и свиста не заставляет себя долго ждать. Снег скрипит, камень клацает, и фигура — тёмная и бесформенно-пышная, с плеч головы торчат во все стороны, бросаясь в глаза острыми силуэтами на фоне сгущающихся сумерек на небе, сосульки меха, смотришь — и кажется, будто она вырвалась из из сизо-серых туч за спиной, тяжёлых и свалянных, — выходит на выступ сверху, к которому ведут ступеньки, бодрой поступью. Пальцы Кэйи дотрагиваются до прохладной рукояти.       Фигура не замирает ни на мгновение, не замечая его будто — притворство? растяпство? Кэйе в любом случае не нравится, — и спрыгивает с лестницы — вот так запросто, словно у себя дома. Прыжок раз — ступенька в середине, прыжок два — и фигура оказывается на каменном пяточке в паре метров от Кэйи.       И только сейчас останавливается.       — Э, — выдаёт. — О.       Кэйя не может удержаться от того, чтобы приподнять бровь и хмыкнуть — насмешливо-изумлённо.       Шапка, тёмно-серая, с наушами, волосы, то ли коричневые, то ли русые, то ли рыжие, выбиваются, торча непослушно — у шапки покрой Снежной. Серый зимний плащ с оторочкой чёрным мехом, несуразно-объёмный и длинный — для обычного жителя Снежной чересчур дорогой, пожалуй, а ещё он почему-то расстёгнут настежь, как будто на Хребте в одночасье произошло потепление, и виднеется под ним чёрный свитер крупной вязки, смотрящийся нелепо совершенно. Шарф — яркое красное пятно, небрежно накинутое на грудь и развеивающееся на ветру за плечом. Лицо — удивлённое и юное, пожалуй, на пару лет моложе Кэйи.       Фатуи. По поведению Кэйя бы сказал, что новобранец: ему часто приходится иметь дело с ними в рыцарских рядах, и многие из них такие: самоуверенность и бьющая ключом готовность покорять мир. После самое большее пары месяцев службы это обычно приутихает, впрочем — правда, гораздо чаще посредственностью рыцарской жизни, чем её сокрушающей тяжестью и её отчаянием — ну и хорошо, в общем-то. Для новобранца, однако, слишком уж дорогой у него плащ — рядовым, Кэйя осведомлён об этом весьма неплохо, столько не платят. Недавно повысили, быть может? Зазнавшийся от нового звучного титула какой-нибудь генерал? Или важная шишка, только что получившее место за красивые глаза и мешок денег?       Кэйя ловит себя на том, что даже немного сочувствует: миссия в такой дали, да ещё и на Драконий Хребет — суровость ужасная: не иначе как наказание или проверка на прочностью.       — Довольно небезопасный способ спускаться с лестниц, — он качает головой. — Свернуть шею, навернувшись на гололёде — бесславная смерть, я вам скажу.       Фатуи смотрит на него распахнутыми глазами — Кэйя никак не может определить их цвет в полутьме и на таком расстоянии, в освещении только факелов неподалёку, — а затем смеётся — легко и искренне, как над хорошей шуткой. Пожалуй, чуть дольше, чем фраза Кэйи заслуживает.       — Я падал с высоты и похуже, — сообщает он невозмутимо, улыбаясь. Речь: наречие Снежной, отрывистое и чёткое, явно различимое и неотъемлемо вплетённое в язык с умением разговаривать, впитанное с молоком матери — у Кэйи, скажем, несмотря на долгие годы жизни здесь и подпитываемые ужасом разоблачения усилия, до сих пор мондштадтское наречие звучит чуть смазанно и немного безлико, и проскальзывает порой пронесённая сквозь годы мелодичная певучесть гласных. — Не стоит беспокойства.       — Ну, что есть люди без беспокойства о ближних, — философски бросает Кэйя с усмешкой на губах. В мыслях он прикидывает, стоит ли ему поднять свою ставку на то, что этот тип — некомпетентный новичок в должности, или же, напротив, снизить. Кэйя, конечно, не в своей рыцарской форме, чтобы в нём можно было распознать капитана кавалерии — но всё же много ли этот Фатуи видел на Хребте простых прохожих в роскошных меховых шубах, разгуливающих в горах в такой поздний час, чтобы болтать с ними так беспечно?       Глупость? Контроль над эмоциями? Или уверенность в своём превосходстве?       У него нет с собой оружия, видимого, по крайней мере — вот что напрягает Кэйю. На Хребте ходить безоружным — приговор моментальный, даже не ошибка новичка — настолько глупых нет, и всё же: вот он, Фатуи, здесь разгуливает свободно, и мех на его одеждах присыпан снегом, который кое-где уже успел оттаять и замёрзнуть, и при всём этом — ни царапинки.       Фатуи в ответ на слова Кэйи хмыкает задумчиво, смотря куда-то себе под ноги, и пожимает плечами.       — Я не ожидал встретить здесь кого-то так поздно, — замечает он с неподдельным интересом, словно откликаясь на его мысли. Смотрит на Кэйю исподлобья, выжидая ответ — на лице всё ещё стоит улыбка смешливая.       Кэйя делит свою мысленную ставку напополам — есть в этом парне что-то настораживающее. Как всматриваться в озёрную гладь, пытаясь рассмотреть дно: вроде и вода чистая, сверкающая на солнце, а вроде — нутром чуешь, что там, в темноте глубины, что-то есть.       — Какое совпадение, — откликается Кэйя радостно, — я не ожидал встретить кого-то тоже. Бессонница мучает? — он слегка наклоняет голову, смотря на лицо Фатуи пристально.       — А? — Фатуи моргает. — Нет, я просто, гм, люблю прогулки по вечерам, — он разводит руками неловко. — Привычка с родины, ну вы понимаете — помогает освежить голову, привести мысли в порядок, размяться. Весьма полезно.       Кэйя умиляется внутренне. Гулять любит мальчик, ну вы поглядите.       Страсть как интересно, а что же он скажет, если прямо сейчас выхватить меч из ножен, прижать лезвие к его горлу — так плотно, чтобы надавишь слегка — и не остановишься, пока не уткнёшься в позвоночник, — и спросить вежливо: а эти Фатуи, которые здесь шастают в таком количестве, что и не сосчитать, пропадёт один, и не заметит никто, они гулять любят тоже?       — О, в самом деле? — он улыбается доброжелательно. — Какое совпадение — дважды! Обожаю гулять здесь по вечерам после тяжёлого рабочего дня. Какой отдых может быть лучше, чем прогулка по горам, да ещё и в такую освежающую погоду? Только ты, снег и горы, горы, горы… сказка. Как вас зовут, к слову?       Фатуи моргает.       — Э-э, — чешет кончик носа. Кэйя замечает, что у него короткие как перчатки, так и рукава плаща — видно запястья, в сумерках почти белые, — Можете звать меня Чайлдом. Рабочий псевдоним, понимаете, — поясняет он, когда Кэйя приподнимает брови в шутливой манере. Плечами дёргает как-то извинительно даже — мол, какой уж есть.       Во взгляде его, впрочем, виден проблеск заинтересованности: знакомое ли имя? узнает ли?       — Вот как? Умеете заинтриговать, — приподнимает бровь Кэйя.       Кэйя узнаёт, конечно же, но не подаёт вида, сохраняя беспечность улыбки и заинтересованность взгляда — и не в таких обстоятельствах держали лицо, господин Фатуи. Он мысленно досадует, потому что проиграл ставку самому себе.       Чайлд, значит. Имя, слетающее с языков Фатуи то и дело: оно перебрасывается в слухах, когда кажется, что никто не слышит, соскальзывает в пьяных жалобах на начальство после бутылки вина, предложенной из исключительной мондштадской гостеприимности, кидается угрозой, когда коленом давят в спину, прижимая к ледяному полу.       Да сопляк сопляком, так ещё и осёл редкостный, стопудово его папаша дал на лапу кому-нибудь там, чтоб его взяли вообще! Ещ-щ-щ-щё и этот, как его, этот… этот, короче… как с-с-с-собак гоняет, Царицы на него нет… бешеный к-к-й-т… Да он тебя наизнанку вывернет и кишками задушит, ублюдок, убери ногу, ты!..       Чайлд. Тарталья. Одиннадцатый Предвестник Фатуи. Титулы и псевдонимы — шелуха для опасности, ножны смертоносного клинка. Повод для сплетен и точка раздора для многих и многих Фатуи, окутан переплетениями лжи и правд так плотно, что поди разбери, где что.       Кэйя улыбается — непринуждённо и приветливо, как и полагается человеку, который рад знакомству.       — Ну, мне скрывать нечего: Кэйя Альберих — к вашим услугам, — небрежным жестом откидывает прядь со лба, заправляя за ухо. Он не колеблется перед тем, чтобы назвать своё имя: правда в ответ на правду — стимул для разговора, подпитка желания собеседника говорить о себе. — Чрезвычайно рад знакомству. Могу я спросить, Чайлд, куда вы направляетесь?       — Направляюсь? — эхом отзывается Чайлд.       — На прогулку, — услужливо подсказывает Кэйя, продолжая лучезарно улыбаться.       — А. О. Туда, — он торопливо тычет пальцем в направлении разрушенного дворца прямо за их спинами.       Кэйя мимолетно бросает взгляд туда, потому что не сделать этого было бы подозрительно, даже несмотря на то, что поворачиваться слепой зоной к Предвестнику Фатуи — стратегия сомнительная, и на протяжении этого мимолетного бросания взгляда он особенно остро ощущает открытость своей шеи — бодрящее ощущение.       — О, сюда? — Кэйя показывает в сторону дворца большим пальцем как ни в чём ни бывало, — Отличный выбор. Отсюда открываются просто замечательные виды, — он мечтательно полуприкрывает глаз и покачивает головой. А затем — щёлкает языком, бросает взгляд исподлобья и смотрит весело, нагло. — Позвольте составить вам компанию, к слову.       Слова покидают рот Кэйи непринуждённо, но внутри всё подбирается — и напряжённо, и сладостно одновременно. Это уже не подставленная на секунды шея — это риск куда покрупнее.       — Компанию? — Чайлд моргает, и его лицо заметно вытягивается в удивлении. — Но вы разве не шли в ту сторону? — он машет рукой в направлении, из которого только что пришёл.       — Шёл, — соглашается Кэйя и делает паузу, достаточную, на его взгляд, для того, чтобы в памяти Чайлда всплыло то, что аккурат за его спиной — пройти немного, спуститься на планере, достать меч, под покровом ночи вырезать всех бесшумно и быстро (кого-то не быстро, конечно — информация тоже нужна, но это уже будет только между ним и каким-то счастливчиком, интимное, так сказать), — раскинулся лагерь Фатуи, где ведётся активность, подозрительная достаточно, чтобы Джинн докладывали наперебой об этом несколько искателей приключений и рыцарей; она тёрла виски и упрашивала их не распространяться об этом в городе, чтобы не поднимать шум, который бы встревожил людей и мог привести к неблагожелательным конфликтам с только что прибывшей в город делегацией Фатуи, а те в ответ возмущались ещё больше, спорили на повышенных тонах, требуя не допускать делегацию в город, и выходили из её кабинета рассерженными и готовыми к всевозможным дуростям — а Кэйя, в свою очередь, отлавливал их на выходе из штаба и, улыбаясь приятно, просил их повторить указания на местонахождение Фатуи и подчёркивал, что, в самом деле, было бы очень неприятно, если бы в городе поднялась паника, за разрешение которой пришлось бы отвечать Джинн, у которой и так забот по горло. — Но прогулки в одиночестве порой становятся так скучны… Хотелось бы иметь собеседника — скрасить досуг. Не откажете мне в этом удовольствии? — Кэйя выжидательно вскидывает брови с улыбкой на губах.       Кэйя собирает паззл из слухов: молодой-голова-горячая-лезет-в-драку-бьётся-зверем. Кэйя собирает паззл из того, что он видит перед собой: молодой-беспечный-насмешить-легко-любопытный. Эти паззлы собираются в одну цельную картинку довольно просто, но белые пятна всё равно остаются: например, остаётся интрига — крутящаяся в воздухе монетка, — что Чайлд скажет на его предложение. Согласится — или обнажит оружие?       Есть в этом парне что-то, отчего какая-то часть сознания Кэйи находит вторую перспективу привлекательной: так, чтобы во все силы и насмерть, кровью по снегу, каждой мышцей на пределе и адреналином в висках, чтобы смешливая улыбка неверяще поблёкла, стекла с лица, а в глазах застыл ужас — и там и остался.       В Кэйе, к счастью, есть и другие части сознания, более ленивые и рассудительные, которые помнят, что трупы не говорят, а то, что люди готовы рассказать добровольно, порой нельзя добыть даже под другими, более грязными методами, что сражение займёт время и усилия, и их могут услышать Фатуи неподалёку, и обязательно останутся следы, а ещё убийство Предвестника навлечёт на Мондштадт последствия, и в самом лучшем случае эти последствия лягут неподъёмным грузом на плечи Джинн, а в самом худшем — вонзятся лезвиями в тела жителей Мондштадта, и ни один из этих случаев Кэйе не нравится.       Поэтому ещё одной частью сознания, той, о которой знать не полагается никому, кроме тех, кто уже ничего не расскажут, он прикидывает: второе — более вероятно, перерезать горло — тихая смерть, следы — с кровью придётся особенно повозиться, и насчёт элементальных следов надо будет мозгами пораскинуть, но многое остальное скроет снегопад, а если пойти ниже по тропе и свернуть, найдёшь пещеры, уходящие глубоко под землю — там обосновались хиличурлы и попрыгуньи, и если снять с трупа всю одежду, чтоб не опознать было, засунуть в укромное ответвление коридоров и подманить их, через пару-тройку дней, не больше, от тела останутся только кости, обугленные и обглоданные, обсосанные и обмороженные, раскиданные по кострам и углам пещер.       Ах, у вас пропал Предвестник? Какая жалость, сбежал, наверное, вы же знаете эту молодёжь — хлебом не корми, дай сделать ноги от обязанностей. Ах, на Драконьем Хребте пропал? Наши соболезнования, но вы же знаете, какое это опасное место, можем только посоветовать консультацию с главой гильдии искателей приключений — у него есть опыт, он знает, в каких местах умирают чаще, и что говорить семье погибшего. Ещё раз соболезнуем, ужасная утрата, такой молодой, вся жизнь впереди — хотите, памятник на кладбище ему выделим? Чудесный вид открывается, и наш капитан кавалерии обязуется приносить туда цветы каждый месяц.       Хотя последнее заморочно и подозрительно, конечно. Это надо будет обдумать.       Пока в его голове расписывается подробно по пунктам витиеватым почерком план действий, Кэйя не перестаёт улыбаться. Он уже видит так чётко, словно это и впрямь происходит: сейчас Чайлд приподнимет брови, усмехнётся от наглости, скажет: «а вы не из робкого десятка, а?» — и достанет оружие, и тогда Кэйя…       Чайлд смахивает с лица чёлку неаккуратным жестом, почти заехав себе пальцами в глаз.       — Ну, — он фыркает и пожимает плечами, — ладно, почему бы и нет? — и его лицо, всё ещё сохраняющее удивлённое выражение, разрезает улыбка.       Он соглашается — так запросто, что Кэйя, погружённый в размышления о совсем другом исходе событий, почти теряет землю под ногами на мгновение, и ему требуется усилие, чтобы не выдать это.       Удивление быстро проходит, впрочем — и на лице Кэйи растягивается широкая улыбка.       Монета падает загаданной стороной вверх.       — О? Отлично, — Кэйя непринуждённо, мягко смеётся, — тогда пойдёмте, в таком случае? — он приглашающе кивает головой в сторону дворца, не отрывая взгляд от Чайлда на случай, если это хитроумная уловка.       Чайлд скользит взглядом по лицу Кэйи. Его лицо не покидает улыбка, широкая и непонятная.       — Пошли, — соглашается Чайлд легко, дёргая плечом. И, недолго думая, шагает в сторону ступенек, ведущих во дворец, проходя мимо Кэйи — шарф взвивается в воздух бодро кроваво-алым росчерком. Их взгляды пересекаются — на краткое мгновение, но Кэйе хватает, чтобы выцепить цвет его глаз: насыщенно-синий, обманчиво-спокойный оттенок, в котором, однако, скрывается — царапает по мозгу, — нечто нехорошее — как в море смотреть, безмятежно-игривое сейчас, а позже — кто знает.       Кэйя пропускает Тарталью вперёд, посторонившись с улыбкой. Он смотрит на его спину, открытую для нападения, мысленно прокручивая в голове возможные сценарии секунды три развлечения ради, пока перед ним не начинает маячить перспектива смертоубийственной драки на лестнице — крайне муторное занятие.       Это того не стоит, конечно же — события, в конце концов, и без того предпринимают весьма интересный оборот.

***

      Чайлд взлетает по ступенькам легко и быстро и останавливается под тем, что, кажется, было когда-то аркой. Он нежно похлопывает ладонью по одной из её колонн, высокой и чуть лучше сохранившейся.       Кэйя наблюдает за ним снизу, поставив ногу на первую ступень. На лицо Чайлда падает свет каменного фонаря рядом, жёлтый и тусклый — поразительно, что вообще существующий, потому что фонарь, судя по стилю, явно поставили здесь ненамногим позже арки, — и Кэйя наконец разглядывает, что волосы у него и впрямь рыжие, чуть золотящиеся под светом.       — Интересуетесь исторической архитектурой? — осведомляется Кэйя, наблюдая за тем, как Тарталья ведёт пальцами к узорной части колонны. Он думает о том, что эти пальцы держали немало оружия — и что-то в их движениях, неуловимое, необлекаемое в слова, опытному глазу это выдаёт.       — М? — Чайлд косится взглядом в его сторону. — Да не то чтобы прямо интересуюсь и не то чтобы прямо архитектурой, скорее… — он задумчиво морщит переносицу и барабанит пальцами по многовековому камню. На его лице причудливо вытягиваются тени.       — Я скорее думаю, что это захватывающе — то, как люди могут строить, — описывает рукой в воздухе полукруг, — всё это, жить здесь своей жизнью, заниматься своими делами, а потом раз, — Чайлд щёлкает пальцами, и щелчок выходит сухой и звонкий, разносящийся по руинам, — и всё.       С губ Чайлда слетает слабый смешок. Он снова несколько раз похлопывает по стене, последний хлопок — сильнее и звонче прежнего.       — И вот здесь мы, — вздыхает, — топчемся по их истории, их костям, и, может быть, их труду всей жизни. И по нам когда-нибудь потопчутся. Забавно, а? — он полуоборачивает голову, бросая взгляд — золотые отблески в глазах пляшут, — на Кэйю, и на его лице блуждает загадочная улыбка.       Кэйя приподнимает бровь.       — Ну, я надеюсь, они наденут свои лучшие сапоги.       Чайлд давится всхрюкиванием в кулак, и всякая загадочность исчезает с его лица мгновенно — как волной смыло. Кэйя довольно щурится.       — А что? Я думаю, мои кости заслуживают того, чтобы по ним прогуливались в обуви стоимостью в три зарплаты суммарно, не меньше.       Плечи Чайлда слегка трясутся от сдерживаемого смеха. Кэйя усмехается. Расправляет спину — кости хрустят — издаёт ленивое кряхтение и в несколько шагов преодолевает разделяющие их ступени.       Они с Тартальей пересекаются взглядами, и по артериям Кэйи бьёт азартностью. Он смотрит в его глаза — синева плещется и покачивается, пряча в глубине чудовищ первобытных эпох, — и хлопает по плечу запросто и дружески, словно давнего товарища:       — Чего стоим? Впереди столько истории нетоптано, — он, прищёлкивая языком, ему подмигивает — и идёт дальше, проходя мимо Чайлда.       В том, чтобы подмигивать, когда в твоём распоряжении для данного действия находится только один глаз, есть особый шарм. По исследованиям Кэйи, люди после наблюдения этого жеста обыкновенно разделяются на две категории: те, которые смеются, и те, которые немедленно неимоверно раздражаются.       Вторая категория небольшая, правда: в неё входят всего несколько коллег (бывших) Чайлда и ещё один чрезвычайно унылый молодой человек. В том редком случае, если Чайлд принадлежит к ней же, существует ненулевой шанс, что в следующую секунду в сонную артерию Кэйи, в его слепую зону, вонзится лезвие.       (Есть ещё подкатегория первой для одного человека ровно, Розарии: её и смешит, и раздражает одновременно; и подкатегория первой на двоих — Кли и Беннета, которых это неизменно приводит в детский восторг и восхищение. Кэйя прикидывает, что в принципе Тарталья может попасть и туда, и туда, но это кажется ему грубым вторжением.)       Чайлд, однако, ожидаемо принадлежит к категории первой: он громко фыркает и, поспешно сорвавшись с места, резво шагает следом.       Они обходят, стуча и скрипя сапогами по растрескавшемуся каменному полу, провал в полу, на дне которого виднеются острые рёбра камней — Кэйя констатирует, что расстояние до низа недостаточно большое, чтобы быть гарантированно смертельным. Для владельцев Глаза Бога — или Порчи, если на то пошло — во всяком случае. С обычными людьми могло бы и не повезти, Кэйя, кажется, может припомнить именно такой случай, как раз здесь, ему было тогда где-то пятнадцать, кажется, и та девушка — как её звали? В памяти выскакивает только угловатое худое лицо её отца, потому что он был торговцем и иногда поставлял на винокурню продукты: ему было лет сорок, но после того дня, когда порядком обглоданное тело его дочери принесли ему в мешке, словно картошку или другой овощ, выглядел он так, как будто ему в одночасье исполнилось девяносто. После этого он продолжал работать какое-то время, и Кэйя помнит, как служанки каждый раз после его прихода перешёптывались о о том, какая же ужасная, ужасная трагедия, говорят, он совсем перестал мясо, представляешь и я сказала Клаусу, чтобы ноги его рядом с горами не было, узнаю, что они с друзьями там шлялись — выпорю так, что мало не покажется. Через какое-то время он перестал приходить и, говорят, работать тоже — в поместье перешёптывались, что он не смог выдержать потерю, бедолага, но Кэйя подозревал, что дело было не столько в том, что он не мог отпустить потерю, сколько в том, что потеря не отпускала его.       — Мои сапоги не стоят три моих зарплаты, — сообщает беспечно идущий рядом с краем провала Тарталья, для наглядности пиная ближайший сугроб — искры снега разлетаются во все стороны, — ногой, обтянутой сапогом из чёрной кожи. — Я не забрал зимние сапоги из дома, так что я покупал их уже здесь и срочно из того, что предлагали… Они не очень дорогие.       Кэйя делает мысленную пометочку на «срочно».       — Как непредусмотрительно, — он цокает языком неодобрительно. — Никогда не выхожу из дома в том, в чём бы я не наступил на свою собственную могилу.       Чайлд хихикает и смотрит на него любопытным пристальным взглядом. Кэйя не смотрит в ответ — он срывает на ходу сухой лист с почти полностью голых веток кустарника, торчащих во все стороны словно бы в попытке порвать кому-нибудь дорогой плащ — или шубу, и крутит его между пальцам, пока тот не рассыпается.       — Справедливости ради, — уточняет Чайлд, — мои сапоги дома не стоят три моих зарплаты тоже, — он забавно морщит лицо. — Я не думаю, что такие дорогие сапоги в принципе делают.       Кэйя поворачивается к нему лицом, вскинув брови и присвистнув:       — Ну я и «не меньше» сказал не зря, — он слегка наклоняет голову набок. Улыбается уголком рта, прищурившись — и спрашивает вкрадчиво: — А ты, оказывается, у нас богатенький мальчик, н-да?       Чайлд в ответ попёрхивается. Он пялится на Кэйю, и на его лице растягивается наиглупейшая улыбка, а щеки начинают краснеть пятнами.       Кэйя приподнимает брови. С этим, пожалуй, можно работать.       — Ну-у, — Тарталья чешет затылок, отводя взгляд в сторону словно бы стеснительно, и из него вырывается глупый смешок, — не так чтобы очень, конечно, но, м-м, в общем, наверное, — глубокий вдох, — да, — и смотрит на Кэйю жадно исподлобья.       Кэйя в ответ не говорит ни слова — лишь смотрит на него весело, наблюдая за тем, как румянец расползается по лицу Тартальи большими красно-розовыми пятнами.       В голову приходит мысль: архонты, если он переживёт эту встречу, он ведь даже не сможет рассказать это Розарии, чтобы не навлечь на неё проблем — она, конечно, жутко разозлилась бы от того, что он печётся о её безопасности, мне не пять лет, сэр Кэйя, но тут уж извините, — а ведь она бы оценила: любит старина Роззи, конечно, напустить кислую мину, пустить сигаретный дым в лицо пафосно, прицокнуть языком с её особой язвительной насмешкой (у Кэйи никогда не получалось повторить точь-в-точь, сразу видно — талант), сказать, что её интересует лишь ближайшая бутыль вина, всё мирское ей чуждо и презренно, и не пошли бы все эти надоедливые смертные людишки куда подальше, и дела ей никакого нет, что происходит у Кэйи в жизни, в постели и в подвале — ладно, говорит она не совсем так, но тут уже Кэйя подбирает выражения, лучше всего передающие её мысль, — но тут ключ в том, чтобы не затыкаться — в этом-то талант у Кэйи, — и рассказывать во всех красках и подробностях, и тогда рано или поздно она начнёт искренне всхрюкивать и комментировать. А тут-то — тут-то бы она, конечно, и вовсе померла со смеху бы.       Взгляд Тартальи — архонты, нет, всё-таки как жаль, что Розария не видит, — начинает панически бегать из стороны в сторону. Он переминается с ноги на ногу:       — А-а, э-э-э… Эй, это ещё что?       Кэйя хмыкает, дёрнув бровью скептически:       — Дешёвый трюк.       Чайлд пялится на него секунды три — а затем вместо ответа поспешно проскальзывает мимо него и спрыгивает прямо в провал.       Кэйя резко разворачивается.       Фигура Чайлда, целая и невредимая, виднеется внизу, прокладывая себе путь сквозь камни и сугробы — к угловатому и изломанному механизму, лежащему в снегу бесполезным искорёженным куском. В нём моргает свет — жёлтый и тусклый, дрожащий, словно отживающий последние секунды огонь свечи.       Страж руин. Культиватор — название, которое помнят единицы. Могущественное оружие, вызов божественности, торжество человеческого разума — брошенное здесь безруким и безногим обломком, позабытое, ненужное. Кэйя чувствует к нему странную жалость.       Он оббегает задумчивым взглядом каменные складки дна. Спускаться туда, говоря честно, хочется не слишком — но оставлять Фатуи делать неизвестно что с древними технологиями хочется ещё меньше.       Кэйя осторожно соскальзывает по скале вниз и в несколько до неприличного широких шагов — извиваясь и выбирая, куда ступить, чтобы не наступить на какой-нибудь древний капкан в сугробе или сломать вазу старше возраста всех жителей Мондштадта разом, — подходит к Чайлду, опустившемуся перед разрушенной машиной на корточки с заинтригованным лицом.       — Подобных созданий по всему Тейвату, — вздыхает Кэйя своим лучшим «я-совсем-не-осуждаю-но» тоном, оглядывая свои сапоги — не поцарапалась ли кожа? — хватает в избытке. Совершенно необязательно спускаться Барбатос знает куда, чтобы посмотреть на них вблизи.       — Вообще-то, — тянет Чайлд, осторожно смахивая снег с деревянной поверхности стража, и украдкой бросая на Кэйю любопытный взгляд — и тут же отводя его обратно, — не совсем так. Подобных-то, может, и хватает, — ещё один быстрый взгляд, словно проверяющий — смотрит ли? — но вот именно таких…       Он вдруг бьёт стража ладонью наотмашь — прямо по корпусу, резко и силой, так, что слышен жалостный скрип, а гулкий звук удара разносится эхом. Кэйя автоматом кладёт руку на рукоять меча, выдыхая тихое возмущённое «ха-а?».       В недрах стража руин что-то щёлкает и клацает, его мелко потряхивает, и наружу вырывается механический, дребезжащий голос:       — Точка. Три. Д-два. Тире.       Слова отскакивают от каменных стен ущелья и щебнем сыпятся в уши, оседая где-то на дне черепной коробки. Сухие и безжизненные, не несущие ни капли эмоции, не имеющие даже смысла — набор чисел и символов, называемых вслух бездушным механизмом, — и всё же слышать их отчего-то тяжело.       Когда голос внутри стража замолкает и свет в нём тухнет, Чайлд стучит по нему пальцами.       — Я находил ещё пару таких здесь, — поясняет он. — Они все говорят вот это: тройки, двойки, точки, тире — и каждый говорит разный набор.       Тарталья ещё пару секунд отстукивает на обшивке стража какой-то известный только ему ритм, а затем — ловко и быстро встаёт с места, разворачиваясь к Кэйе, и потирает ладони.       — Загадка, скажи? — он кидает на него быстрый взгляд, улыбаясь краешком губ. — Должно быть, это какое-то зашифрованное послание… только пока неясно, какое.       Кэйя потирает пальцем бровь.       Послание. Кто его оставил? Принадлежало ли оно людям из Кхаэнри’ах, чьими руками были собраны эти стражи — или людям, жившим здесь, на Хребте, где эти лежат их обломки? Хотели ли люди Кхаэнри’ах донести послание для людей Хребта — или люди Хребта хотели донести послание тем, кто будет ходить по их землям в далёком будущем?       Архонты, Кэйя порой ненавидит эти исторические переплетения.       — Ну, — вздыхает он, — чтобы расшифровать послание, нужно заполучить его целиком. А с учётом состояния этого, — кивает на стража, — велик шанс, что какая-то часть послания навсегда пропала в веках вместе с каким-нибудь стражем, разбившимся в винтики.       Чайлд пожимает плечами беспечно:       — Ну, кто-то же это послание оставил. Могли и, не знаю, на стене написать, а не морочиться, но всё равно выбрали записывать его вот так — значит, были уверены, что сохранится. — он оглядывается по сторонам. Хмыкает. — Могли бы, вон, в вазы записки позасовывать — вон их тут сколько.       Тарталья в самом деле наклоняется над вазой, застрявшей в сугробе рядом со стражем. Он всматривается туда несколько секунд, издаёт тихое «О!» — Кэйя приподнимает бровь, — и тянет туда руку.       Когда он достаёт руку и гордо выставляет перед собой ладонь, на ней лежит… что-то. Когда-то давно, очень, очень давно, это что-то, кажется, было фруктом — и с этого «давно» оно успело прогнить от кожуры до сердцевины, обзавестись насекомыми, желавшими попировать таким лакомством, оказаться в снегу и замёрзнуть, покрывшись льдом, и законсервироваться в таком состоянии на сотни лет, сохранившись до сегодняшнего дня.       Чайлд смотрит на Кэйю. На это чудовище. Снова на Кэйю. Снова на чудовище. Фыркает и ухмыляется уголком рта.       — Хочешь? — вскидывает брови вопросительно — тон невинный — и подсовывает чудовище Кэйе под нос.       Кэйя отскакивает на шаг назад с такой скоростью, что его нога, одетая в сапог с каблуком, опасно изворачивается в зоне лодыжки — ещё бы чуть-чуть, и вывих.       — Воздержусь, благодарю, — цедит он сквозь стиснутые зубы.       Чайлд дёргает бровями — вверх-вниз:       — Что, брезгуешь?       Лицо Кэйи, видимо, отвечает само за себя, потому что в следующую секунду Тарталья издаёт неприлично громкое хрюканье и прячет рот рукой, трясясь от смеха.       — А что, мы уже перешли на «ты»? — оскорблённо спрашивает Кэйя, скрещивая руки на груди.       — Эй, так не я это начал! — отзывается немедленно — обиженно так — Чайлд. Он делает глубокий, шумный вдох, чтобы успокоиться. В его глазах всё ещё пляшут искорки смеха, но брови нахмурены обвинительно.       — Там, наверху, — он демонстративно машет другой рукой, с чудовищем (Кэйя следит за ней взглядом с отвращением), в направлении «там», — ты первый назвал меня «богатеньким мальчиком»! — его голос звучит неподдельно возмущённо, но на лице — на лице вырисовываются первые признаки медленного осознания того, что он совершает ошибку.       Кэйя молчит секунду-две выжидательно, любуясь зрелищем. Он потирает подбородок, изображая задумчивость.       — М-м, хочешь назвать богатеньким мальчиком меня? — он засовывает руки в карманы шубы и улыбается многозначительно. — Ну, ты, конечно, можешь.       Чайлд застывает на месте истуканом. По его лицу медленно расползаются большие алые пятна.       Он открывает рот.       — Богатенький мальчик, — выпаливается одним дыханием.       О?       Кэйя приподнимает бровь заинтересованно и немного щурится, склонив голову набок.       — Слабовато, — оценивает он, пожалуй, несколько пристрастно. — Но попытка смелая.       Тарталья краснеет ещё на пару тонов, но.       — Это вызов? — и его выражение лица приобретает совершенно непредсказанную, внезапную азартную решимость.       Кэйя не утруждается тем, чтобы сдержать удивлённое хмыканье.       — Если ты того хочешь.       — Принято, — отзывается Чайлд немедленно, едва Кэйя успевает закончить предложение.       Кэйя не говорит ничего в ответ — только смотрит, изучая, на Чайлда с интересом. Чайлд смотрит на него в ответ, тоже не говоря ничего, и тишина, повисшая между ними с каждой секундой становится всё более неловкой.       Взгляд Чайлда соскальзывает с Кэйи и начинает метаться по окрестностям, словно пытаясь спрятаться. Кэйя улыбается снисходительно.       — Ну, — говорит Тарталья, облизывая губы кончиком розового языка, — продолжим прогулку, а? — он смотрит на чудовище в своей руке так, словно впервые его видит, и бросает его на землю. Оно разбивается на осколки, обнажая мерзкую коричневую обледеневшую мякоть. — Чего здесь стоять-то, а?       Не дожидаясь ответа, Тарталья быстрым шагом пересекает ущелье и начинает вскарабкиваться на стену — как кошка, ничуть не скованный своей необъятной одеждой, изящно и без промедления, безошибочно выбирая, куда поставить ногу и за что зацепиться рукой. Кэйя долго смотрит ему в спину, чувствуя ребяческое внутреннее торжество.       Его взгляд затем возвращается к стражу. В его внутренностях всё ещё моргает неяркий свет, и в этом сугробе, лишённый большей части тела, он чувствуется таким небольшим и… одиноким, что ли.       Кэйя наклоняется с тяжёлым вздохом — и осторожно поглаживает шероховатое дерево. Какая-то его часть ожидает, что оно будет тёплым на ощупь, словно бы не пролежало столько лет среди вечной зимы — но, конечно, это не так.       — Эй, ты идёшь там? — зовут его сверху.       Архонты. Фамильярность с незнакомцами становится менее весёлой, когда в неё соскальзываешь не ты один.       Кэйя — легонько, чтобы не активировать, — похлопывает стража по тому, что когда было макушкой.       — Ну, бывай, приятель.       Он выпрямляется.       — А куда я денусь, — отзывается запоздало и нехотя Кэйя, повысив голос и слушая, как он прокатывается по ущелью. Он разворачивается и, не оглядываясь больше, шагает к скале, по которой только что карабкался Чайлд.

***

      Когда Кэйя выбирается из провала, он замечает, что небо над ними, неумолимо перетекая в ночь, становится ещё темнее — но вместе с тем как будто бы немного чище. В рыхлости сизых туч появляются разрывы — словно бы кто-то вынул из ножен острый клинок и вспорол их, как вспарывают человеческое тело, проливая безграничную черноту неба, в котором причудливой картой тонут огни созвездий.       Чайлд стоит, балансируя и покачиваясь взад-вперёд, на выступающем из земли — прямо над провалом, наклонись слишком сильно — сорвёшься, — углу рухнувшей колонны. При виде Кэйи на его лице вспыхивает небольшой румянец — Кэйя приподнимает смешливо бровь, и Чайлд краснеет ещё чуть-чуть, но в остальном сохраняет невозмутимое выражение лица, словно ничего не было. Кэйя отряхивает свою одежду и милостиво решает ему подыграть — пока что.       Они продолжают их прогулку сперва в молчании — Кэйя кивает подзывающе, и Чайлд тут же срывается с места — что удобно, бесспорно, но Кэйя думает, что Фатуи упустили какой-то важный аспект в тренировке одного из своих лучших бойцов. Тарталья шагает рядом молча, то и дело косясь на Кэйю, и ему довольно быстро надоедает притворяться, что он не замечает: он поворачивает голову и смотрит прямо на Чайлда вопросительно — и тот, немедленно встрепенувшись, облизывает губы и, поправляя шапку, говорит — с небольшой, тщательно скрываемой опаской, но и нетерпеливо, как говорят дети, желающие поскорее поделиться со взрослыми каким-то новоузнанным фактом:       — Вообще, стражи руин… сами по себе интересные создания, а?       (Кэйя думает, что тут уже не абстрактное «дети», а вполне конкретный ребёнок: в голове всплывает Кли — ровно с таким же порывистым энтузиазмом и невинными детскими глазами она не далее как вчера спрашивала у него, нельзя ли ей взорвать «немножечко, ну самую капельку» подземелий и забрать оттуда сокровища, чтобы отдать их Беннету, чтобы ему не было грустно из-за того, что он ничего не находит. Кэйя отговорил её чудом и не иначе как с помощью архонтов, убедив, что Беннет расстроится, если она найдёт сокровища за него, и дав клятвенное обещание сводить его на следующей с ним тренировке в какое-нибудь подземелье и проследить, чтобы он нашёл сокровища.       Которая, к слову, завтра же, да? Бездна.)       — Н-дэ? — Кэйя приподнимает бровь.       — А то. У них очень солидное вооружение, и противники они серьёзные — ну, уже не для моего уровня, конечно, — Чайлд фыркает одновременно горделиво и извинительно, видимо, понимая, что звучит хвастливо, — но всё же. А они ведь очень древние, — он косится на Кэйю как-то воровато, не сдерживая улыбку. — Мой, м, знакомый — он сильно заинтересовался этими стражами недавно. По самый нос в исследования по ним зарылся. Он говорит, им много веков — они сделаны из материалов, которых во всём Тейвате нет уже давным-давно, или вообще, — чешет кончик носа, — никогда не было. То, что они до сих пор работают, ещё и демонстрируя такой уровень боеспособности… Потрясающе, правда?       Кэйя задаётся вопросом, что бы сказал этот мозговитый парень Чайлду, узнав, что он тут треплется о нём и его работе.       — Легенды гласят, их создала какая-то загадочная древняя цивилизация, невероятно продвинутая в технологиях, — пожимает плечами Кэйя, усмехаясь ровно так, как усмехается порядочный гражданин Мондштадта, знающий о Кхаэнри’ах только то, что рассказывают сказками любопытному ребёнку взрослые в ответ на его вопросы. — В чём смысл древней загадочной технологически продвинутой цивилизации, если ты не оставляешь потомкам на память машину, способную оторвать им голову?       Чайлд прыскает. Перед ними ещё одна лестница — он поднимается, переступая через несколько ступеней разом.       — Ну, я могу только уважать такой старательный подход к вопросу. Древние механизмы, пытающихся убить всё живое… таких в Тейвате много, на самом деле. Я дрался с некоторыми — всегда очень интересный опыт, в первый раз никогда не угадаешь, какая атака будет следующей, — Тарталья хрустит костяшками, разминая ладони. — Я думаю поставить себе цель сразиться со всеми существующими. Интересно, что ещё у них есть в запасе, — он останавливается на верхней ступени лестницы, потягивается, вытягивая вверх руки со сцепленными в замок и вывернутыми кверху ладонями и немного приподнимаясь на цыпочки — в этом незамысловатом движении до внезапного чётким мазком вырисовывается отпечаток силы, таящейся в его теле, молодой и безрассудно бурлящей, — и бросает взгляд на Кэйю, улыбаясь смешливо. Кэйя думает, что может представить очень много вариантов того, как эта улыбка может смешаться в кровавую кашу.       — Амбициозно, — хмыкает Кэйя весело-одобряюще, потому что если уж Фатуи хочет узнать, сколькими способами Кхаэнри’ах может размозжить ему череп, то кто он такой, чтобы его останавливать.       — Как уж есть, — улыбаясь широко, пожимает плечами Тарталья, самоуверенный до восхитительного.       Они входят во что-то, бывшее, видимо, когда-то залом. Среди заросших мхом развалин разрастаются, искривляясь шипасто, ветки кустов, полностью покрытые коркой льда и снега — под светом всё тех же древних фонарей они причудливо искрятся, словно это не настоящие кусты из живой древесины, а искусные украшения из драгоценных камней, созданные рукой талантливого мастера. Кэйя запрокидывает голову: между темнеющих сводов дворца нет потолка, и ему на щёки падают хлопья снега. Он разглядывает изгибы арочных стен, растрескавшиеся и разломанные, тянущиеся к пустому безразличию холодного неба, и чувствует в груди неясную тоску.       Глупость.       — Много путешествуешь, значит? — спрашивает Кэйя, отбросив лишние мысли и ещё раз пробежавшись в памяти по словам Чайлда.       — М? — Чайлд отвлекается от щёлканья пальцем по стеклу фонаря и прыжком подскакивает к Кэйе, нагоняя. — Да, по работе.       — И как, увлекательно? А то мои путешествия по работе, я боюсь, — Кэйя драматическим жестом прикладывает руку к груди и картинно тяжело вздыхает, — ограничиваются томными взглядами в сторону окна, полузагороженного стопками бухгалтерии.       Чайлд громко хихикает, и его смех разносится среди каменных стен вместе со стуком и хрустом их почти синхронных шагов.       — У меня тоже есть бухгалтерия, — делится доверительно, цокая языком со вздохом, — противная. Но вообще, — он чешет затылок, ероша волосы под шапкой; глаз Кэйи цепляет блеск: серьга с алым камнем-каплей, качающаяся на левом ухе, — неплохо, да. В Лиюэ вот в это время года красиво очень, виды в горах — закачаешься… Еда очень вкусная, только вот… — он как-то смущённо фыркает, — неважно, впрочем.       — Неважно что? — тут же интересуется Кэйя, вскинув бровь заинтересованно и подло.       Чайлд забавно морщится, выглядя как будто пристыженным.       — Да ну, ничего особенного, — трёт шею с неловкой улыбкой. — Просто, гм, думаю, что моё мастерство есть палочками… до сих оставляет желать лучшего, пожалуй.       Кэйя не может — не старается — сдержать смех, лишь прикрыв рот ладонью для видимого приличия. Чайлд выглядит оскорблённым в лучших чувствах.       — Эй, это правда сложно! — он восклицает возмущённо, взмахивая в воздухе руками досадливо. Он смотрит на Кэйю, с лица которого не сползает усмешка, приоткрывает рот, чтобы сказать ещё что-то, но передумывает: прикрывает глаза, мелко встряхивает головой, делает глубокий вдох — на его лице растягивается улыбка — натянутая самоуверенность через уязвлённую гордость, — и выдыхает с цыканьем:        — Неважно. У меня всё ещё есть время, чтобы отточить этот навык до совершенства. Я справлюсь.       Кэйя кивает с понимающим, наиблагодушнейшим лицом:       — Что ж, — хлопает Чайлда по плечу сочувственно, — удачи тебе в этом начинании. И не обижайся только.       Тарталья возмущённо выдыхает воздух через ноздри:       — Ты надо мной смеёшься.       — Что? Наглая ложь.       — Где ты живёшь? Однажды я приду к тебе домой и съем целую тарелку креветок палочками у тебя на глазах. Делиться не буду.       — О, залезешь в окно ночью, как нетерпеливый кавалер? Я так-то не против, но учти, если на моём подоконнике останутся следы от сапогов, я расстроюсь.       Чайлд спотыкается, надо сказать, с отсутствием грациозности, положенной Предвестнику Фатуи.       — Э! — он смотрит на Кэйю, и его щёки красные. — Это… это ты так обо мне думаешь?! — выдаёт он, видимо, первую мысль, что приходит в голову.       — Я? — Кэйя приподнимает брови. — Я всего лишь думаю о том, что у меня очень красивый, белый подоконник, и мне будет очень неприятно обнаружить на нём грязные следы. О, и отмывать это… тц, неприятно вдвойне. Хозяйственное мыло не очень хорошо для моей кожи, знаешь, — он сокрушённо качает головой. — Я всего лишь предостерегаю тебя от ошибок. Вот знаешь это ощущение, когда знакомишься с вроде бы приятным человеком, а он чавкает за едой, и у тебя отбивает весь интерес? Представь свои чувства, если он идёт чавкать тебе на ухо, предварительно наследив на твоём чистом белом подоконнике.       — Я… — Чайлд хапает воздух, краснея и беля одновременно — впечатляюще и пятнисто. — Я не чавкаю!       — Я определённо на это надеюсь.       — Я… — У Чайлда в глотке что-то клокочет.       Тарталья с силой проводит по лицу рукой — на коже остаются красные полосы от силы нажатия. Из его горла вырываются какие-то нечленораздельные звуки.       Он делает глубокий вдох и убирает руку. На его лице растягивается не предвещающая ничего хорошего усмешка. Кэйя даже успевает немного озаботиться — не довёл ли он его до точки кипения.       — Знаешь что? — Тарталья делает шаг, и его лицо оказывается совсем близко к лицу Кэйи — переносицу обдаёт горячим дыханием. — Я озабочусь тем, чтобы помыть сапоги, — он дёргает рыжими бровями и, ухмыляясь, зловеще понижает голос. — Дважды. Это тебя устроит, богатенький мальчик?       Кэйя с интересом разглядывает лицо Чайлда вблизи. На его лбу, чуть выше брови есть маленький белый шрам, ресницы длинные и пышные, нос курносый, чётко очерченные губы чуть-чуть растресканы от мороза, а по щекам щедро рассыпаны выблекающие от недостатка солнца веснушки. Говоря существенно, он симпатичный — ни больше, ни меньше, из той породы, что из толпы внешностью не выделится, но при знакомстве покорит своей врождённой притягательностью и дурацкими штуками незаметно и случайно, без всякого умысла украв навсегда чьё-то сердце. Обычный парень — для Предвестника Фатуи даже чересчур, пожалуй.       — Вот и чудненько, — напевно мурлычет Кэйя под нос, улыбаясь Чайлду в лицо. — Я тронут твоей заботой.       Он прищуривается, склонив голову набок, и добавляет:       — В этот раз уже лучше, к слову. Но не идеал, конечно.       Чайлд пялится на него в ответ, глупо моргая. Вся наглость с его лица стекает, как краска с разрисованного забора, когда на неё плеснёшь водой, и его от шеи до лба неостановимо заливает ало-красным, и с каждой секундой на его выражение лица становится всё жальче и жальче смотреть, поэтому Кэйя, конечно же, продолжает.       В голове мелькает мысль: встреть он Чайлда в совершенно других обстоятельствах и в Мондштадте, в жизни бы не подумал, что перед ним лежала какая-то иная судьба, кроме как судьба простого человека: судьба в меру непослушного, но добросердечного сына, любящего супругу или супруга до беспамятства мужа и вечно дурачащегося с детьми отца, трудолюбивого работяги и попросту порядочного парня — такого, о котором не складывали легенды люди, не писали исторические трактаты учёные и не пели песни барды, но такого, о котором вспоминали бы только хорошее его семья, друзья и соседи.       Но здесь же — здесь Кэйя представляет себе количество людей, выстраивающихся в очередь, чтобы плюнуть на могилу Чайлда, и ухмыляется, не разрывая по-прежнему зрительный контакт, чуть шире.       Отчасти из-за того, что очередь людей, готовых плевать на его могилу, будет не настолько уж короче — особенно считая тех, что уже на том свете.       Их милый поединок в гляделки прерывает долгий скрип сзади — натужный и механический, проезжающийся по ушам и не предвещающий совершенно ничего хорошего.       Тело Кэйи реагирует быстрее, чем его мозг: по его жилам бежит обжигающий холод, и он, разворачиваясь мгновенно, выхватывает меч — толстая стена льда, повинуясь его воле, вырастает перед ними за долю секунду до того, как в неё ударяет слепящий яркий жёлтый луч, плавя в ней отверстие.       Над полом неспешно приподнимается существо. Неживое: трёхлепестковый механический цветок, в сердцевине которого светится, становясь с каждой секундой всё ярче, ядовито-жёлтым глазом ядро. Он вращается угрожающе, и кажется, будто при этом визжит каждая его деталь.       Кэйя стискивает рукоять крепче. Он никогда не слышал об этом механизме — что значит, с ним либо никто не сталкивался, либо никто не пережил, чтобы рассказать, — но конструкция выглядит неприятно, отдалённо знакомой.       Тарталья рядом с ним присвистывает — восхищённо:       — Помяни Бездну.       Кэйя бросает на него быстрый взгляд, чтобы сказать ему что-нибудь едкое и осаждающее — но.       Тарталья смотрит на него в ответ — весело и озорно, с нетерпеливостью во взгляде и хвастовством в усмешке, — и в следующую секунду срывается с места — так быстро, что Кэйя и слова сказать не успевает, — оказываясь за пределами защиты ледяной стены, прямо под прицелом механизма.       Механизм останавливает своё вращение на секунду, точно оценивая — а затем начинает вращаться ещё быстрее, и свет его ядра становится нестерпимо-ярким.       — Ну что, дружище, — голос Чайлда звонко разносится по округе, заглушая ужасные скрипы, — покажешь, на что способен?       Кэйя успевает краем сознания сообразить, что Чайлд обращается к механизму — как будто он может его услышать — как будто он, Кэйя, не делал то же самое минутами ранее, — когда механизм стреляет снова.       Он отскакивает машинально, закрывая глаз от слишком яркого света. Ему в щёку попадает, царапая, мелким осколком камня, и в нос ударяет запахом пыли.       А затем — затем его кожу обдает влажной свежестью, такой насыщенной и сильной, что ему кажется, что на лице оседают капли чистейшей воды.       Кэйя открывает глаза как раз вовремя для того, чтобы увидеть тело Тартальи: не распластанное и разорванное в клочья — но взмывающее в воздух совершенно поразительным — что-то неуловимое на подкорке мозга, — ничуть не стеснённым трепещущим в воздухе плащом прыжком с зажатыми в руках длинными клинками, переливающимися золотом от света механизма — чистая вода, насыщенное гидро. Его шапка слетает на землю, и волосы, рыжие и буйные, торчат во все стороны, и его выражение лица — Кэйя видит его невероятно чётко, — они подчёркивают как нельзя лучше.       Оскал хищника.       Механизм дёргается словно бы в поспешной панике, поворачиваясь кверху и раскручивая лепестками — но опаздывает.       Лезвие Тартальи с хрустом вонзается прямо в его центр. Лепестки кратко вздёргиваются в отчаянии в последний раз, а затем Чайлд обрушивается на него всем своим весом, и они с механизмом падают на пол с ужасным лязгом, от которого, кажется, дрожат даже стены.       Затем — на какую-то секунду кажется, что всё в мире замерло, остановилось, несмотря на то, что идёт снег — как будто весь Тейват перехватил рукой стрелки часов, но забыл сообщить это снегопаду, — но каким-то образом и это кажется уместным — словно ожившей картиной.       Затем — Чайлд встаёт неспешно, отряхивая колени, и стрелки часов продолжают ход.       Кэйя облизывает пересохшие губы. Он шагает к Чайлду — ноги несут его словно сами.       Чайлд — не раскрасневшийся и даже не запыхавшийся, уже спрятавший клинки — на земле капли и лужицы, — всё ещё стоит над побеждённым противником, разглядывая его изучающе. Кэйя встаёт чуть поодаль и всматривается тоже: механизм больше не движется — только немного искрит, когда его на вывернутые внутренности падают снежинки. Его лепестки расколоты на куски, помяты и искорёжены, залиты водой, и из них торчат пружины, шестёренки и другие детали, названия которых Кэйя не знает, а выбитое ядро погасло, и угадать его форму до этого боя — можно ли это назвать боем? — получится незнающему уже вряд ли.       — Шустро ты его, — констатирует факт Кэйя за неимением других слов, потому что молча стоять, рассматривая аналог расчленёнки для механики, как-то неуютно.       — Это-то? Пустяки, практика, — бросает Тарталья настолько нарочито небрежно, что у Кэйи зубы сводит, и поспешно прячет от него заинтересованный взгляд. — Я ожидал большего, говоря честно… — тянет он, хрустя костяшками пальцев и разводя плечи.       — Какое разочарование для создателей, — хмыкает Кэйя. Он оглядывается по сторонам.       — Твоя шапка, — он аккуратно подцепляет ушанку кончиком лезвия всё ещё неубранного в ножны меча, поднимает и, сняв, протягивает Чайлду в подобии галантного жеста. — Прошу.       — О? — Чайлд фыркает, и его щёки слегка розовеют. — Галантно. Спасибо.       Он нахлобучивает шапку обратно: выходит криво, и она наезжает ему на глаза. Кэйя, смотря на это, не может сдержать ухмылку. Он тянет руку — и поправляет её простым, небрежным жестом.       Чайлд застывает. По его лицу бегут даже не розовые — насыщенно-красные — пятна, а рот медленно вытягивается в совершенно дурацкую улыбку.       Кэйя смотрит на него, прищурившись. В голове навязчиво крутятся мысли вроде «закона сохранения нелепости Тартальи» — не иначе как гнусное влияние Альбедо.       — Долго стоять так будем? — наконец хмыкает он весело.       Тарталья хлопает глазами.       — Э. Да, — он притормаживает. — То есть нет, — вертит головой так поспешно, что кажется, будто она у него оторвётся — или шапка опять улетит. — Пошли туда?       Кэйя следит взглядом за направлением руки Чайлда.       — Почему и нет, — усмехается. — Обожаю исследовать полутёмные зловещие пещеры ночью в снегопад.       — О, э-э, — Чайлд суетливо встрёпывается, одёргивает плащ, и его тело вытягивается в стойку. — Тогда секундочку!       В его руке — всплеск иссиня-голубого, запах моря в нос, — тут же складывается водяной клинок — уже не такой, как раньше: короче и вычурнее, с узорно извивающимися вокруг него потоками.       Чайлд бросает на Кэйю быстрый взгляд, любопытный и жаждущий оценки. Кэйя приподнимает бровь. Чайлд вспыхивает — и, шустро отведя взгляд, разворачивается быстрым шагом идёт в сторону пещеры. Замирает перед входом на пару секунд, любопытно вытянув шею и вглядываясь вглубь пещеры, но, видимо, не рассмотрев ничего существенного, он нетерпеливо цокает языком и шагает прямо туда, в полутьму: затухающие факелы внутри отбрасывают причудливую вытянутую тень на стены.       Кэйя смотрит на него неотрывно, тихо, почти неслышно хмыкая себе под нос.       Перед его глазами стоит прыжок Чайлда: отточенно-чёткий, требующий немалой физической подготовки, нацеленный на скорейший способ решения проблемы — смертоносное. Его оружие: лезвие из чистой воды, невероятный уровень контроля. Его выражение лица, что перед, что после: распалённое задором молодости и детским желанием покрасоваться, словно Кэйя — впечатлительный юноша, домашний мальчик в хрустящей белой рубашечке, которого его кавалер пытается поразить безукоризненным попаданием из лука по воздушному шарику на празднестве; и выражение лица в момент, обнажающее нечто дикое, спрятанное под кожей, под дурацкими улыбками — сырая, чистая искренность, заключённая не в словах — в самом бытие, сути.       Машина для убийств, вышедшая из-под всякого контроля, обрёвшая жажду схватки. Зверь, преследующий жертву, потерявший всё человеческое. Так Чайлда характеризовали Фатуи — каждый до единого, кто сражался под его началом. Говорили: страшнее он всего он не в гневе, а в азарте. Оружия — кристально чистая вода, поющая гидро-стихией, движения — быстры так, что и взглядом порой не уследить, лицо — страшнее не представить, одержимое боем и кровавым весельем, а контроль при этом — совершенно идеальный, словно не дерётся, а проводит тонкую алхимическую работу.       Кэйя облизывает вновь пересохшие губы, сами собой сложившиеся в ухмылку.       — Здесь никого нет! — голос Тартальи — немного разочарованный — прокатывается по пещере и вылетает наружу, многократно усиленный. Он машет рукой нетерпеливо в размашистом подманивающем жесте. — Пошли!       Кэйя смотрит на руку Чайлда секунду-другую, думая о том, что Крепус? родной отец, быть может? увидев это, тоже бы подумал, что в его воспитании что-то упущено — хотя, хм, Крепуса в этом вопросе он бы авторитетом не счёл, пожалуй.       Он вздыхает тяжело и идёт вперёд.       С теми Фатуи он бы, быть может, поспорил. Машина убивает не из-за желания кровопролития, а исполняя заложенную в неё задачу — когда неправильно, когда совершенно точно. Зверь убивает не для чувства битвы и азарта — для того, чтобы прокормиться. (Кроме кошек, разве что — и кабанов, может быть.)       Человек же — дело другое.       Кэйя бы сказал, пожалуй, что в тот момент, Чайлд был настолько человечным, насколько это вообще возможно.

***

      Войдя — звонкий стук каблуков отскакивает от подошв, обстукивается об стены и влетает в уши — эха в этом месте неприятно много, и в случае, если ситуация будет развиваться, гм, экстремально, это может сыграть не на руку, мысленно отмечает Кэйя, — под потолок пещеры, смыкающийся где-то высоко над головой и почти невидимый в тусклом свете затухающих огней факелов, Кэйя оглядывается. Он был здесь как-то давно, пару лет назад — место было известным и любопытным, оно располагалось недалеко от подножья горы, и многие исследователи приключений находили его, рассказывали о нём другим слухи, преувеличенные и полные мрачности и незримых обещанных богатств одновременно, и жаждали разгадать его тайну, но так и не преуспевали в этом, не продвинувшись ни на шаг — а те, кто продвинулись, рассказать никому уже не могли, — и с того времени в этой пещере ничего не изменилось, как будто и не ходили сюда любопытствующие приключенцы и укрывались от метелей хиличурлы. Всё на своих местах, все засохшие кусты и все колченогие факелы, все обломки стен и колонн, все грубо вытесанные из камня блоки с начертанными на них еле заметными очертаниями символов. На месте табличка, тоже каменная и тоже потрескавшаяся, со светящимися тускло золотом буквами — к ней нагибается Тарталья, смахивая с неё снег и вглядываясь в надпись. На месте и лестница, полуразбитая и неровная, с выступающими то тут, то там, кирпичами, уложенная неаккуратно — на месте и круглая, растрескавшаяся узорная дверь. О ней как раз слухов и ходит больше всего — о ней перешептывается чаще всего вздорный и охочий за риском молодняк в гильдии искателей приключений, рассказывая друг другу на ушко, что есть вот она такая вот, и находится она нигде иначе, как в пещере под руинами дворца, а следовательно, это точно сокровищница, где запечатаны все богатства того рухнувшего королевства, откроем — разбогатеем, ты что, трусишь?       Кэйя смотрит на затылок Чайлда — из-под меха шапки торчат, путаясь и немного завиваясь, рыжие пряди. Ведёт ли его тоже сюда — в эту пещеру, на Драконий Хребет, в Фатуи, — жажда разбогатеть? Его очень легко представлять легкомысленным охотником за лёгкой наживой, ищущим богатства лишь для того, чтобы потратить их в мгновения ока на роскошь и развлечения — Кэйя словно своими глазами видит, как он сорит морой налево и направо, словно мусором, как какой-нибудь сын богатой семьи, в жизни не знавший бедности и нужды.       Но с другой стороны, из того, что слышал и видел своими глазами Кэйя, мора волнует Чайлда не так уж и сильно. Что-что, а сжирающая алчность в нём и впрямь чувствуется, бьёт ключом, захлестывая энтузиазмом — но, тихо хмыкает Кэйя, стоит опасаться, что алчность эта требует не денег, а кой-чего другого, ещё опаснее.       — Имунлаукр… — бормочет тем временем под нос Чайлд, погружённый в изучение таблички. — Слышал о нём что-нибудь?       — М?       «Его душа, а звёздное серебро — кости его. Но владеть им мог разрубающий лёд чужестранец, Имунлаукр», — зачитывает Тарталья надпись. — Не знаешь чего-нибудь об этом парне?       Кэйя пожимает плечами:       — Ни разу не слышал, — он чешет пальцем щёку и честно добавляет из порыва альтруизма: — Звёздное серебро — это руда. Здесь иногда встречается.       — Руда, говоришь… — задумчиво повторяет Чайлд, барабаня пальцами по табличке. — …Ладно, я как-то пока без идей. — он цокает языком. — Очередная загадка.       — Ну такой уж Драконий Хребет — весь из себя загадочный, — смеётся Кэйя и тянется к ближайшему засохшему кусту, с треском отламывая от него небольшой кусок ветки с сухими листьями. Он ломает его на ещё несколько кусков, поменьше, и трёт их пальцами, отскабливая с них слой льда и инея. — Вон, та же эта дверь… Исследователи и историки всех мастей её пытались открыть поколения за поколениями — и всё без толку.       Чайлд хмыкает удивлённо:       — Столько лет? Достойное уважения упорство.       Кэйя улыбается криво. Он небрежным жестом подбрасывает в миску факела кусочки веток. Огонь шипит — кажется, немного снега на ветках всё же осталось.       — Недюжинное, да. Большинство из них отдали за это жизни — целые поколения исследователей, одни за другими. Иногда — самыми настоящими семьями, дочь за отцом, её сын — за ней, его дети — за ним. Силы природы здесь не очень-то дружелюбны к тем, кто пытается открыть местные тайны, видишь ли.       Чайлд скребет пальцем один из символов таблички, словно проверяя, не сойдёт ли с него позолота. Когда он не поддаётся, он распрямляется, с наслаждением расправляя плечи.       — Ну, я могу понять их в этом. Силы природы — самый могущественный соперник, существующий в этом мире, — он легко вспрыгивает по ступенькам, ведущим на площадку с загадочной запертой дверью, и бросает весёлый взгляд на Кэйю. — Стремиться к победе над ней — в этом весь смысл существования человечества, не находишь?       Кэйя присвистывает, не в силах сдержать удивление от его дерзости.       Во даёт парень, а.       — Что? — Чайлд, сунувший голову в заросли кустов, проросших сквозь обломки колонны, оборачивается через плечо с любопытством.       — Да ничего, — Кэйя ухмыляется широко. — Просто история знает примеры, где на людей, желающих победить силы природы, иногда находились силы природы, гм, повыше. — Кэйя ухмыляется широко, потому что история — это его мать и отец, его бабушки и дедушки, его бесчисленный поток предков, его колыбель и — кто знает — быть может, могила. — Не уверен, что они разделяют твоё мнение по этому вопросу.       Чайлд смеётся, и стены разносят его смех, делая громче, словно наглее. Он подходит почти вплотную к загадочной двери, всматриваясь в неё жадно.       — Ну, раз уж так, я могу бросить вызов и им тоже, — он щёлкает пальцам по вырезанным по каменной поверхности выступающим узорам. Заносит ногу для пинка — взгляд Кэйи цепляется за неё, и это действие вдруг кажется настолько естественным продолжением Тартальи, заложенным в его сущность и бытие, что это ощущается так, словно пинок направляется прямо ему под дых.       — Эй, если эта дверь рухнет, а вместе с ней вся гора нам на головы, у меня одежда попортится, — цыкает Кэйя смешливо, выдерживая баланс на грани шутки и предусмотрительности достаточный, чтобы свести вероятность реакции назло к минимуму. Он знает о древних цивилизациях кое-что, и это кое-что заключается в том, что те, кто, пытаясь раскрыть тайны, которым они позволили остаться возможными для раскрытия, не хотят играть по их правилам, как правило, заканчивают плохо.       Как правило, правда, те, кто играют по правилам, заканчивают хорошо не чаще.       Чайлд не пинает — держит ногу на весу и бросает на Кэйю любопытный взгляд.       Кэйе одновременно кажется, что он смотрит на дурного рыжего кота, усевшегося опасно рядом с бутылкой дорогого вина, непредусмотрительно оставленного на краю стола — и вспоминается раздробленный механизм, лежащий у входа. Две картинки: казалось, должно в глазу двоится, а отчего-то сходится идеально, как будто теперь, увидев обе, начинаешь понимать, что одна — органическое продолжение другой и уже не можешь видеть их по-другому.       — Если гора рухнет нам на голову, твоё тело попортится тоже, — сообщает Чайлд с таким смешком, словно бы Кэйе это неочевидно.       — Ну да, — легко соглашается Кэйя с таким же смешком в ответ. — Но раз уж умирать, то хотя бы так, чтобы мой труп нашли красивым, роскошным, обаятельным даже в посмертии и вообще женихом завидным — образ надо до конца поддерживать, знаешь ли. А раздавленный в лепешку из камней и мяса… не то впечатление.       Чайлд смотрит на Кэйю сверху вниз, по-детски весело и непонятно, скалясь белоснежно-белыми зубами. Кэйя, задрав голову, смотрит в ответ в синеву его глаз — море плещется игриво, топя корабли и вливаясь в лёгкие, — и чувствует, как по спине ползёт дрожь, а в животе разгорается будоражащий азарт.       Думать о своей смерти — оно всегда так, странно и противоречиво: вроде как в желудке как будто открывается сосущая пропасть и чудится кислый запах гниющей проклятой плоти, а вроде как — есть в этом какое-то прохладное, могильное (да не сочтите за каламбур) спокойствие, словно ты сидишь на табуретке выжидательно и смотришь на рычаг, зная, что если его потянешь, все твои проблемы решатся гарантированно и просто.       (Назойливая, дурацкая мысль бьётся о черепную коробку, точно мотылек о стекло лампы — если его тело расплющит под горой, это, конечно, будет некрасиво, но и не оставит от его тела ничего важного,оставив дорогих ему людей скорбящими и разбитыми — но не терзаемыми мыслями, сколько из тех вещей, что он говорил им и делал для них, были честными.)       Ветки в факеле, всё же разгоревшись, трещат громко.       — Кстати говоря, — Кэйя облизывает губы, ухмыляясь отстранённо. — И как высоко ты планируешь бросать свой вызов?       Чайлд улыбается ещё шире, хотя кажется, что уже физически невозможно. Он чуть склоняет голову набок, раздумывая несколько секунд. Опускает ногу.       — Да хоть до самого верха.       Да хоть до самого верха — бодро выскакивает из его рта, отпрыгивает от стен пещеры и вылетает наружу, и Кэйе чудится, как слова улетают вверх, ввысь и ввысь, в серое небо, достигая тех, кто однажды поверг это место в обитель смерти и холода.       Кэйя скользит взглядом по лицу Чайлда, пышущему живучей наглостью юности, какая обычно бывает у новобранцев-рыцарей, когда приказываешь им зачистить их первый лагерь хиличурлов вблизи городских ворот. Возвращаются такие сильно помятыми — но и довольными жутко.       Но тут и не хиличурлы.       — Ну, — Кэйя хмыкает после паузы; он смотрит на Тарталью, а перед его глазами стоят трупы — одни синие и обмороженные, почти не разложившиеся после столетий со дня смерти, другие — скрюченные и изогнутые, лежащие сломанными куклами в извилистых древесных корнях, с лицами, искажённым невыносимой болью, потерявшие человеческие черты частично или полностью, умершие сами, убитые богами, убившие себя, убитые товарищами, — мне всё же кажется, что среди тех, чьи кости сейчас лежат под метрами снега, те, кто считал, что они сильны достаточно, найдутся.       Тарталья склабится, приподняв брови:       — А теперь ты звучишь точь-в-точь как моя мама, — фыркает он насмешливо.       Кэйя оскорблённо хапает воздух:       — Да ну?       — Ага. Постоянно мне выговаривает, что однажды я прыгну выше головы, и это-то меня в могилу и сведёт, — Чайлд смеётся, но в его глазах мелькает нежность. Он разводит руками. — Ну что я сделаю? Может, и сведёт, конечно, — он скалится — широко-широко, — но смерть это будет славная, скажи.       Кэйя не отвечает. Он чуть наклоняет голову набок и молчит, вглядываясь в Чайлда пристально, словно пытаясь отыскать в его лице — что?       Где-то, на самой подкорке мозга, на неуловимое мгновение секунды мелькает — что-то во взгляде Чайлда, что-то в улыбке Чайлда, что-то в том, как он стоит, как он движется, как он дышит, что-то в самой его сущности Чайлда — что-то в этом болезненно, нетерпимо узнаваемо, ужасающе и убаюкивающе одновременно — мороз по коже — мать, прижимающая младенца к груди в нежных объятиях, вот только голова его, ребёнка, висит, отклонившись набок, так, как никогда не бывает у живых детей, и материнская ладонь, выжженная и перекрюченная, сдавливает крохотную голову, проминая, словно гнилой фрукт, вроде тех, которые иногда бывают на обед — Кэйе три, быть может, четыре, не больше, и он, замерев на месте, смотрит, впитывая в себя выражение на истлевшем, иссохшемся и исчерневшем лице, — но что, что, что, что, что, что.       Ускальзывает — как и не было вовсе.       Кэйя понимает, что уголок его губ сложен непроизвольно в слабой, странной ухмылке.       — Кто знает, — отвечает он наконец с усмешкой, облизывая верхнюю губу. — У судьбы есть чувство юмора: метишь на героическую смерть в бою, а в итоге будешь идти по дороге, навернёшься на коровьей лепёшке и улетишь в ближайшую канаву, свернув шею.       — Эй! Я могу и обидеться, знаешь ли! — Чайлд, теряя разом весь запал, давится возмущением — должно быть, чувствуется, как маленькое предательство, ай да Кэйя, ай да человек таланта, — напополам со смехом. — Сам-то, сам-то в канаве помереть не боишься?!       — Ну мою-то красоту одной канавой не попортишь, а вот честь воина — дело хрупкое, — невозмутимо сообщает Кэйя и дразняще изгибает бровь. — И, о, так ты всё же из обидчивых?       — Ты! — Чайлд вспыхивает до кончиков ушей. — Ты со всеми так невыносимо разговариваешь или это я такой особенный?       Кэйя улыбается сладко-сладко, словно охотник, загнавший дичь в тупик, откуда ей некуда бежать.       — Конечно, особенный, — тянет он вкрадчиво. — Остальные сдаются куда раньше.       — Это в каком ещё смысле «сдаются»?!       Кэйя выгибает одну бровь, улыбаясь таинственно.       — Ну а ты как думаешь?       Чайлд смотрит на него молча, и палитра эмоций на его лице неописуема. Кэйя с картинно одухотворённой улыбкой отступает на шаг назад, заключив его в рамочку из пальцев и любуясь.       — …Катись в Бездну, а, — полустонет-полуфыркает Чайлд.       — Только после тебя, — бодро хмыкает Кэйя. Ответ, отскакивающий от зубов, заученный во времена совершенно нормального тринадцатилетия, когда такие ответы кажутся пиком остроумия (а ещё когда — не совершенно нормально — в груди всполахивается азартно не то что-то подростково-бунтарское, напуганное близостью к риску, но им же наслаждающееся, не то что-то, тайно жаждущее разоблачения).       Чайлд в ответ осклабливается, и эта осклабленность отзывается — там же и так же, в груди, отдалённо, тревожно знакомо, но через мгновение он стирает её с лица так быстро, как будто её и не было, моргнул — упустил. Он окидывает быстрым цепким взглядом пещеру, и Кэйя из-под лениво полуприкрытого века внимательно следит за его движениями.       Чайлд цокает — разносится эхом громко.       — Не нравится мне тут разговаривать, — вдруг говорит он, поморщившись.       Кэйя приподнимает брови, внутренне подбираясь и настораживаясь — есть в словах Чайлда что-то, почти неуловимо проскальзывающее.       — С чего это?       — Ну, — Тарталья ухмыляется уголком рта, смотря куда-то в стену, не на Кэйю, — если меня чему и научила моя работа, так это тому, что стены — они самые ушастые. Люблю открытые пространства больше.       В два прыжка — эхом по стенам, ударом по ушам, — он оказывается в низу лестницы, рядом с Кэйей.       — Пошли дальше? — предлагает он, смотря прямо в глаз — совсем запросто, не предлагая объяснений тому, что сказал только что. — Всё равно больше ничего интересного тут вроде нет.       — Надоело избивать исторические достопримечательности? — хмыкает Кэйя.       — М-м. Пока что, — пожимает Чайлд плечами — и скалится ему дразняще. — Пошли-пошли, — он хлопает его по плечу, — замкнутые пространства на тебя как-то дурно влияют, кажется.       — Кажется. Я всегда такой, не волнуйся, — Кэйя скалится в ответ.       Чайлд давится прысканьем.       — Замечательно, — не то ирония, не то искренне.       И — проскальзывает мимо него, направляясь к выходу из пещеры.       Кэйя смотрит на его спину, и где-то в нём залегает давящее чувство неправильности. Желание — окликнуть его. Спросить: «Эй. Что за работа-то?».       Чайлд бы ответил — честно даже, думает Кэйя. Сказал бы «Одиннадцатый Предвестник Фатуи — к вашим услугам. А что, были какие-то другие варианты?» с улыбкой любопытной — и обнажил бы оружие, а Кэйя обнажил бы своё. И начался бы бой, а что-то бы — закончилось, непонятное и странное, выкрашенное в полутона и серое, пролёгшее между ними в воздухе, когда в ответ на безрассудные и смелые слова Чайлда в груди у Кэйи разгоралось пламя, хворост для которого был сложен ещё в его раннем детстве, если не за многие столетья до его рождения.       Одна часть Кэйи — взращенная в Мондштадте и в любви, имеющая тех, кто искренне дорог и тех, кого нужно защитить, — требует по-неясному панически: останови это сейчас же.       Другая часть Кэйи — которая тоже взращена Мондштадтом, но не любовью, которая видела многое и знает, что цена человеческой жизни порой до смешного низка, — отбрасывает эту мысль безжалостно, потому что расположить к себе Предвестника Фатуи и выбросить это в мусорку — идиотизм, потому что никого не защитишь, будучи только лишь правильным, потому что Кэйя, в конце концов, живёт в полутонах и сером всю жизнь, соберись.       Кэйя сжимает переносицу на краткую секунду с такой силой, что почти больно, а затем, встряхнув головой, широким шагом идёт следом за Чайлдом.       Третью часть — часть тихую, но никогда не исчезающую по-настоящему, как бы того ни хотелось, часть, выращенную в далёких землях, где капля жизни ценится дороже любого золота, часть, тлеющую искрами готового взметнуться вновь от кочерги костра, — он старается заглушить.

***

      Путь на верхние этажи дворца — выложенная оледеневшим камнем дорога, наклонная и скользкая. У Кэйи это не вызывает никаких неудобств, впрочем: с тех пор, как лёд обжёг его ладонь холодом Глаза Бога и вторгся в его жизнь наихудшим образом из возможных, прошло уже несколько лет, за которые он со льдом сработался, научившись понимать его, узнав его нюансы и тонкости — и подходы к ним.       Отец бы гордился им, наверное: когда-то Кэйя, рыдая безудержно впервые за многие годы, цеплялся за угол стола, и по столешнице цвели неостановимо звёзды инея, переползая на ножки, а с них на пол, чуть-чуть не дотягивая до стен, а сейчас — лёд стал его продолжением, неотъемлемой частью, поддержкой и оружием. Пырнули ножом в бок — вытащи его из раны и воткни врагу в горло, его учили. Так жила Кхаэнри’ах, жаждою мести и попыткой превратить своё самое страшное проклятье в своё самое страшное оружие — а те, кто не мог так жить, не жил вовсе.       Кэйя морщится и потирает висок — он думает совершенно не о том и совершенно не там. Он бросает из-под полуприкрытого века осторожный взгляд по сторонам, выискивая признаки жизни, которая могла подслушать их там, в пещере — но вокруг по-прежнему только безлюдные бело-серые склоны.       — Что-то не так? — интересуется Чайлд, косясь заинтересованно. У него с подъёмом тоже проблем нет — шагает вперёд легко и беззаботно, словно по траве, — что понятно — после Снежной это место, должно быть, курорт.       И рядом совершенно не с тем, да.       — М-м, это всё резкая смена погоды, — отмахивается Кэйя небрежным жестом и напускает на себя трагический вид, прислоняя руку ко лбу. — Проклятье, ниспосланное мне богами при рождении — таков мой тяжёлый рок, — и головой сокрушённо качает.       Тарталья хихикает тихо. Кэйя гасит шальное желание посмеяться в ответ.       — В самом деле? — Чайлд смотрит вверх, смотря в переплетения остовов потолка, через которые видны рваные куски чёрного неба — чернота не рыхлых облаков, но чернота размашистого мазка краской по холсту, — ночного неба, расчистившегося почти полностью, как будто бы и не было здесь снежной бури никогда. Он цокает языком. — Не везёт же.       Чайлд высовывается наружу — хотя где уж тут «наружу» — опираясь на обломок стены, и под его ладонями крошится с тихим шорохом многовековой камень. Он делает глубокий вдох, шумный и полный жизни, а Кэйя смотрит на стену совсем рядом с ним, покрытою сеткой глубоких трещин — во тьме точно как застаревшие раны, — и опасно покосившуюся, нависшую над его затерявшейся в плаще спиной. Представляется ярко, в ало-красных красках: хрясь — и всё. Не сразу всё, скорее всего: кровавая пена на синеющих губах, обломанные ногти над ободранных в мясо пальцах, застывшее на лице выражение мольбы и отчаяния — но тем не менее. Чувство юмора судьбы, прибитая камнем птица амбиции, прощай, мальчик-неподъёмная-мечта.       — Это не из-за твоего глаза, случаем? — интересуется внезапно Чайлд, бросая на Кэйю заинтересованный взгляд через плечо. Тому резко хочется обрушить стену на его хребет самолично.       — Извиняюсь, если больная тема, мне просто, м, — поспешно добавляет Чайлд и передергивает плечами извиняюще, — ну, пожалуй, чересчур любопытно, да, — он беспомощно взмахивает рукой в воздухе. — Цепляет внимание просто, — и пялится на него с любопытством.       Тарталья, разумеется, совсем не первый, кто спрашивает это. Даже не первый Фатуи — хотя, хм, первый Предвестник. Кэйя мысленно пробегается по своему списку ответов.       — Естественно, цепляет, — цокает он языком. — А ты думаешь, зачем я повязку ношу? Два глаза — это тривиально, повальная мода. Кого ни встреть — у всех два, кого сейчас этим удивишь? Вот один глаз — вот это уже дело другое. Лицу добавляет асимметрии, а человеку — загадку, опять же. Одни преимущества, я тебе скажу.       Чайлд смотрит немного обиженно, но всё равно смеётся.       — Понял, — он поднимает руки в знак капитуляции и разворачивается обратно к снежным пейзажам, задрав голову вверх, к небу. Кэйя ухмыляется себе под нос.       Где-то наверху, в каменных сводах, свистит порыв ветра. Пронзительно и долго.       Тарталья барабанит пальцами по камню.       — Ещё не разу не видел здесь чистого неба, кстати, — говорит он наконец — явно из желания переменить тему. — Вообще ни разу, представляешь.       Кэйя скользит взглядом по длинной полосе рассыпанных звёзд, ярких, точно игрушки — росчерк среди кружащих голову каменных руин. Среди искателей приключений, кажется, ходило поверье — тот, кто увидит звёзды с Драконьего Хребта, притянет к себе взгляд богов, а тот, кто увидит их с самой его вершины — получит навсегда их благословение.       Смешное поверье, да.       — Суровость местных условий делает подобные редкие моменты наиболее ценными, — философски изрекает Кэйя первую пришедшую мысль, звучащую достаточно умно. — А разделённые же с кем-то — ценны вдвойне.       — Да ты романтик.       — Архонты. Что, так заметно? — приподнимает бровь Кэйя с усмешкой на лице. Он шутливо качает головой. — Моя самая страшная тайна раскрыта.       Чайлд прыскает себе под нос немного смущённо, но всё равно воровато косится на Кэйю — всё так же заинтересованно и пытливо. Кэйя его желание задавать вопросы — ещё более въедливые, влезающие не то случайно, не то специально непрошено туда, куда не стоит совсем, — кожей чует и пресекает немедленно, задавая как бы небрежно въедливый вопрос первым:        — Так ты давно здесь, значит?       Чайлд моргает.       — Дней… — он морщит лоб, — десять, наверное. Может, одиннадцать. Счёт потеряешь со всей этой вознёй.       Кэйя сочувственно кивает:       — Работа?       — Работа, — вздыхает утвердительно Тарталья. Распрямившись, он поворачивается к Кэйе — Кэйя считывает это как предложение продолжить прогулку и шагает с места, не отрывая взгляд от Чайлда, который, в свою очередь, резво шагает за ним, и, отряхивая на ходу перчатки, жалуется ему, скорчив рожу:        — Ни минуты покоя, честное слово. Не отдохнёшь даже толком — и это в таком-то месте! — и такое-то место произносит он мечтательно, без всякого страдальческого тона, как сказал бы любой нормальный человек.       — Что, нравится здесь? — приподнимает брови Кэйя искренне озадаченно.       — А то, — Чайлд улыбается широко. — Виды отличные, воздух свежий, размяться есть где — что ещё для счастья надо?       — Условия помягче?       Чайлд фыркает негодующе:       — Ну и что это за путешествие в комфорте? В комфорте любой дурак может — завались в отель и лежи. А вот это, — он широко и с гордостью разводит руками, словно пытаясь обхватить ими гору, и с наслаждением вдыхает холодный горный воздух, — вот это путешествие, да.       Тарталья бросает на Кэйю из-под ресниц весёлый, заговорщицкий взгляд:        — Ты, кстати, в курсе, что здесь на восточной стороне есть кабаны? Здоровые! И они прямо во льду заморожены — серьёзно! — и если их разморозить, то они всё ещё живые, представляешь? Я дрался с одним — он был во-от такой, — Чайлд вытягивает руку вверх над головой и вытягивается на цыпочках, — чуть меня на свои клыки не нанизал, пока я его не убил! Потрясающе, скажи?       — …Потрясающе, — соглашается Кэйя с немного нервным смешком. Он делает мысленную заметку: приложить все усилия, чтобы информация про гигантских замороженных кабанов на Драконьем Хребте не стала достоянием широкой общественности и в особенности — в особенной особенности, — Кли с её большой любовью к большим зверушкам.       Чайлд скребёт пальцами молочно-белую шею, на которой проступают, заползая на лицо, розовые пятна. Его взгляд скользит по окрестностям, старательно избегая Кэйи.       — Да-а… И рыбу ловить тут тоже есть где, к слову.       — О? Рыбачить любишь? — Кэйя смотрит на Чайлда заинтересованно: с традиционной рыбалкой Тарталья, не способный будто и на месте секунду спокойно постоять, в голове не вяжется. Живое воображение Кэйи рисует: холодное неспокойное море, чёрный угловатый корабль, обитый железом и утыканный странными механическими приспособлениями, Чайлд на краю палубы в форме Фатуи стоит, вытянувшись струной, и вглядывается в мрачные воды — чуть промелькнёт там огромная тень, бок ужасающе огромной шипастой тени, низко и траурно гудящей, и он спрыгнет прямо вниз, разбивая в брызги тёмную гладь, с клинками наперевес, принимая вызов на очередную безрассудную схватку со смертью.       — Люблю, да, — Чайлд бросает на него быстрый взгляд и улыбается краешком рта как-то по-особенному мягко, немного мечтательно будто. — Это, знаешь, — он разводит руками, — что-то вроде способа расслабиться: только ты, удочка в руках и вода — ну и иногда рыба, конечно, — а остального мира как будто бы и нет, и ты наедине со своими мыслями. Умиротворяющее занятие, не находишь?       — Не нахожу, — усмехается Кэйя, потому что он рыбачит, как правило, вместе с Кли, когда ей скучно одной и хочется его компании, а методы рыбалки Кли так далеки от умиротворения, как только возможно. — Никогда бы не подумал, что ты из тех, кому нравится что-то такое.       — М? Почему не находишь? — Тарталья косится любопытно. — И какое «такое»?       — «Такое» в смысле требующее усидчивости. Мне как-то представлялось, что в свободное время ты всё время охотишься за гигантскими кабанами, — хмыкает Кэйя — Тарталья давится смущённым хрюканьем. — И не нахожу, потому что, как правило, большинство рыбалок с моим участием заканчиваются подрывом той или иной части озера.       — Да ну. Что, серьёзно? — Чайлд поворачивается к нему с таким живым интересом в глазах, что Кэйя немедленно начинает мысленно составлять план неподпускания Чайлда к Кли — в целях безопасности Кли, Мондштадта и, может быть, Чайлда тоже.       — У меня весёлая компания, — пожимает плечами Кэйя с ухмылкой.       — Оно и видно, — хихикает Чайлд. — Ну, — и смотрит будто бы куда-то вдаль, а украдкой косится, — надеюсь, я тоже нескучный.       — М-м, — Кэйя демонстративно трёт подбородок, хмурясь задумчиво, — на семь из десяти, пожалуй.       — Э!       — Шучу-шучу. Восемь с половиной. За кабанов надбавлю.       — Да что ты прицепился к этим кабанам?! — Чайлд хапает воздух ртом, возмущённо алея, и потрясает руками в воздухе драматично. — Я, может быть, душу приоткрываю, а ты в ней топчешься!       — Что, рыбалка — настолько сокровенное? — дразняще (заинтригованно на деле) спрашивает Кэйя.       Чайлд ведётся.       — Может, и сокровенное, — хмыкает он с усмешкой на губах, перепрыгивая через булыжник, лежащий посреди разломанной лестницы, и его лицо словно подсвечивается непривычной ностальгической теплотой. — Меня рыбачить отец учил.       Кэйя косится на него.       — О как.       — Ага, — по губам Чайлда скользит тёплая усмешка. — Как сейчас помню: пять утра, на улице холодрыга жуткая, отец будит меня и братьев с сёстрами, мы садимся в сани и едем в глушь через лес и непроходимые сугробы, бурить лёд и слушать историю Тейвата с начала времён до наших дней, — смеётся тихо. — Золотое время было. Я это всё обожал в детстве, ждал дня рыбалки как праздника. Сестра меня предателем постоянно дразнила, ха-ха.       — А потом?       — Потом? — Чайлд хмурится задумчиво. Он дёргает плечом: — Ну, отец уже не в том возрасте… да и здоровье не то уже… — хихикает вдруг. — Он, конечно, может попытаться сбежать рыбачить, но мама его прибьёт за это.       Тарталья тихо вздыхает, потирая щёку. Кэйя молчит: он по части отцов, пожалуй, советчик не из лучших.       В голову лезет навязчивая картина: госпожа Рагнвиндр — Кэйя не застал её живой, но видел портрет в кабинете Крепуса — точёная изящная фигура и мягкое лицо, черты которого отражаются в Дилюке, словно в зеркале, — разъярённой фурией носится по двору винокурни со шваброй — нет-нет, с двуручным мечом, — пытаясь прибить Крепуса за Глаз Порчи. Кэйя изо всех сил давит неуместную улыбку, чувствуя укол вины перед ней. Хотя — Крепус говорил с нежной улыбкой «у твоей матери было замечательное чувство юмора, Дилюк», а престарелая служанка под напором Кэйи и щенячьим взглядом Дилюка рассказывала, приглушив голос, что «ох, мальчики… госпожа Рагнвиндр была такая, знаете: вот вроде хрупкая, в чём только душа держится, а нравом… смеялась так, что стены тряслись, да… и шутила всё время так, что у простых работяг бы уши завяли! Как сейчас помню, сидела она за столом и рассказывала такие анекдоты, что наш кузнец бы их повторять бы постеснялся, нет, Кэйя, и не проси, рано тебе такое слышать… так вот, а господин Рагнвиндр сидел рядом и смотрел на неё так, словно она серенаду пела… любил он её очень, да…» и смахивала слезу — так что, быть может, она бы и не обиделась.       Чайлд бросает взгляд на сугробы, сгрудившиеся под обломком колонны, торчащей из горы камней, выложенных линий — здесь когда-то был коридор, видимо.       — Кстати, снега здесь мало, — добавляет он вдруг невпопад. — Вот насчёт этого жаль, конечно.       Кэйя моргает, вырванный из воспоминаний. Он тоже смотрит на сугробы: говоря честно, маленькими они не кажутся.       — Это-то «мало»? — он прищуривается неверяще.       Чайлд изгибает бровь, надменно усмехаясь:       — Эти-то? Детский лепет. Конечно, мало. В Снежной был?       — Не доводилось, — вздёргивает брови Кэйя. — А что там?       Действительно, не доводилось — это своя история, в ретроспективе смешная по-своему. Крепус часто путешествовал по другим регионам — иногда по вопросам дипломатии и ведения бизнеса, иногда — просто путешествия ради, — и порой брал с собой Дилюка с Кэйей. Они с ним побывали почти везде — Кэйе понравилось, кроме Иназумы — туда нужно было плыть на корабле, по какой-то причине насквозь пропахшем водорослями, где у него разыгралась морская болезнь, и по сошествию на берег его ещё долго мутило, а в носу стояла вонь водорослей, — кроме как раз-таки Снежной. Сначала Крепус объяснял, что ездит туда только по деловым вопросам, а условия там слишком суровы, чтобы брать туда детей и оставлять на почти целый день без присмотра — а после, в те годы, которые оказались его последними, объяснения стали какими-то совершенно невнятными, скользкими. Кэйя тогда шутливо пихал Дилюка локтем под ребро и, многозначительно дёргая бровями, шутил, что, быть может, его отец обзавёлся тайной дамой сердца, роскошной снежайской женщиной с двумя метрами роста, косой в локоть и суровым нравом — а Дюлюк аккуратно пихал его в ответ, шепча через сдерживаемый смех, чтобы он катился в Бездну.       Реальность, конечно, повернулась круто.       — О-о-о, — Чайлд ухмыляется, как ухмыляется человек, которому выпал шанс продемонстрировать себя всеведущим экспертом в вопросе. — В Снежной сугробы — тебе и не снилось. Доходят иногда, — он держит ладонь на уровне груди и демонстративно округляет глаза, — аж досюда.       Кэйя скептически приподнимает брови:       — Врёшь небось?       — Что значит — вру?! — фыркает Тарталья возмущённо. — Да у нас иногда утром встанешь — из дома не выйдешь, дверь за ночь снегом завалило! В сугробах вообще человека утопить можно!       — Ты проверял? — интересуется живо Кэйя. — Кого топил?       — Сам тонул! — смеётся Чайлд гордо и громко. Чешет пальцем щёку. — Ну, мне семь где-то было, правда. Мы через лес шли, я отстал, споткнулся, упал — так и вышло, — он фыркает. — Слава Царице, брат заметил, что меня нет, вытащил.       — О как, — Кэйя приподнимает брови с усмешкой. — Близость со смертью с малых лет, значит?       — Ну, — Тарталья бросает на него взгляд — хитрый-заинтригованный. — А у кого в детстве её не было?       Кэйя хмыкает с иронией. Думает: о как. Ясно теперь, чего вдруг на разговоры про отца, про семью с полными незнакомцами его пробило — на ответную искренность о личном, о сокровенном надеется. Правда в ответ на правду, все дела — хотя мог и солгать, конечно, пойди проверь: Предвестник, разбрасывающийся среди Фатуи информацией о своей семье — идиот настолько, что в Предвестники бы его и не взяли.       — Тоже верно.       Он перерывает картотеку детских воспоминаний: вечная темнота и затхлость, мёртвые земли, мёртвые люди. Ему думается сперва, что стоит поделиться чем-то более поздним, когда появились Мондштадт, винокурня и солнце, более социально-приемлемым, вроде того, как он, впервые увидев пылающий цветок, хотел его сорвать и надкусить, потому что он аппетитно выглядел — но что-то в нём говорит против, жаждет приоткрыть завесу тайны и взглянуть после этого Чайлду в глаза: ты хочешь моей искренности, готов ли ты её выдержать, раз так хочешь? Порыв безрассудный, порыв опасный: но Кэйя смотрит на открывшиеся взгляду во всём своем упадке руины, вспоминает дерзкие слова Чайлда в пещере и ведётся — как в ледяную воду прыгнуть:       — Когда я был маленьким, где-то пара десятков людей хотела вскрыть меня ножом, вырезать моё сердце и выпить мою кровь до последней капли.       Чайлд — ожидаемо — спотыкается на очередных ступеньках, чуть не приземлившись в них носом.       — Чего?       — Ну, — Кэйя тянет губы в усмешку, — в моем родном поселении тогда буйствовала тяжёлая эпидемия, которую никто не мог излечить. Группа неравнодушных граждан решила, что, может быть, кровь и сердце незаражённого ребёнка — то самое лекарство, которое спасёт нас.       Чайлд открывает и закрывает рот, не в силах найти, что сказать. Он таращится на Кэйю. Тот смотрит на него в ответ весело, чувствуя ребяческое торжество.       — Это идиотство, — наконец подбирает слова Чайлд.       — Отчаянные времена, — жмёт плечами Кэйя небрежно, — отчаянные меры. Эти люди умирали тоже, в конце-то концов. Медленно и не слишком приятно, прошу заметить.       — Но это бы… им не помогло, — Чайлд возражает — осторожно, медленно, словно выбирая путь на лужайке, заросшей взрывающимися цветами. Кэйя снисходительно ухмыляется, потому что тут-то он наступил прямо в сочную сердцевину.       — Может, и не помогло бы. А может — может, и помогло бы. Кто знает? Как видишь, — он хлопает себя по груди, — проверить-то им не удалось.       Тарталья молчит какое-то время.       — И… что с ними стало?       — Понятия не имею.        Не совсем правдиво: он, в целом, догадывается, что, и скорее всего, его догадки точны — но это уже Чайлду знать не стоит.       — А с тобой?       — Я переехал, — сообщает Кэйя буднично — и, повернув к Чайлду голову, подмигивает. — Незатейливый финал, скажи?       Ложь прямая, конечно: какая уж тут незатейливость.       Кэйя отводит взгляд от Чайлда, неловко переминающегося на месте и пытающегося сообразить, что тут можно ответить. Он запрокидывает голову, рассматривая вершину горы, почти полностью скрытую неутихающим вечным смерчем — серая масса из миллионов тонких нитей, в которых проносятся всплески ядрёно-голубого; Кэйя может почувствовать их ледяной холод, родной тому, что готов растечься по лезвию его меча в одну секунду по его желанию, даже отсюда. Ещё одна загадка Драконьего Хребта, магнит для учёных и совсем уж безрассудных храбрецов: его происхождение — тема бесплодных исследований многих и многих, а прячущаяся за ним тайна — вершина — предмет легенд и сплетен.       Тайна, думается ему, людей бы не порадовала: всегда странно и смешно стоять и слушать байки про неземные сокровища, таящиеся на вершине, чувствуя в себе силу злодея, Разрушителя Сказок, способного в один миг смахнуть весь волшебный блеск и повергнуть всех в глубины отчаяния.       Вот что касается происхождения, тут Кэйя бессилен — научные подробности в легенды прошлого Кхаэнри’ах, переполненные трупами и жаждой отмщения, не включали. Альбедо — Кэйя не эксперт, но его авторитету доверяет, — Альбедо зато этот вопрос заинтересовал, так что за будущее исследователей Хребта можно было быть спокойным. Альбедо как-то раз излагал свои соображения насчёт смерча в сложных метеорологических терминах, которые вылетали из головы через секунду после их попадания туда через уши, и сказал, что экспедиция на вершину могла бы прояснить множество интригующих вопросов, узнать, каково влияние шторма на объекты, находящиеся внутри него, проверить, нельзя ли использовать его для алхимических целей — на этом месте Кэйя, правда, остановил его, протёр лезвие меча от слаймовой слизи, из которой ещё не успела выветриться крио-стихия, обжигающе-морозная и вырисовывающая причудливые инеевые узоры на металле, и поинтересовался, так ли сильно господин главный алхимик заинтересован в том, чтобы умереть во славу науки.       Альбедо ответил не сразу: ощупал скорчившийся в пушистый шар у его ног труп шамачурла, записал что-то в своём блокнотике, посмотрел на труп ещё раз задумчиво и только тогда сказал меланхолично, что наука без жертв невозможна, и как в алхимии существует закон равноценного обмена, так и в науке в общем он применим, и порой для великих открытий цена обмена — чья-то жизнь, как бы то не было ни печально.       Кэйя тогда стёр со щеки размашистым жестом кровь, текущую из царапины, оставленной слишком метким хиличурлом, и заметил едко, что на его скромный взгляд, большинству великих открытий, сделанных таким способом, лучше бы стоило оставаться неоткрытыми, и алхимия тут какая-то неправильная, потому что толк, принесённый этой наукой, даже самой захудалой и пропащей жизни не стоил.       Альбедо в свою очередь поинтересовался, предпочёл бы в таком случае Кэйя не рождаться. Кэйя спросил, не идиот ли господин главный алхимик, и на этом разговор сошёл на нет — ни на протяжении дальнейшей экспедиции, ни пересекаясь после, Кэйя про идеи Альбедо насчёт вершины Хребта не спрашивал и до сих питает подозрения, что алхимик всё же отправится — или уже, — на исследование сквозь стену смерча самостоятельно, вооружившись только блокнотом и карандашом. Кэйя беспокоится за него, говоря по правде, но не слишком сильно: Альбедо, во-первых, взрослый мальчик, не требующий его беспрерывной опеки, а во-вторых, всё-таки — фигурально — из той же породы, что и Кэйя, и о местах, где каждый шаг — это борьба за жизнь, знает побольше многих. Кэйя на это надеется, во всяком случае.       В его воображении встаёт образ Тартальи: ветер нещадно дерёт меховой воротник, на растрескавшихся губах безумная улыбка, в руках два длинных клинка причудливой извилистой формы — не иначе как пафоса ради, а сам он стоит на крошечном выступе посреди почти отвесной скалы, машет рукой кому-то внизу — быть может, Кэйе, быть может, всей своей большой любящей семье, — и готовится карабкаться выше, покоряя непокоримое — потому что, как подозревает Кэйя, само существование чего-то «непокоримого» — вызов его природе и сути.       В этом они с Альбедо по-странному похожи, хотя казалось — противоположности полные. Разница тут описывается полно тем, что если он сейчас скажет что-то вроде «надеюсь, ты не собираешься лезть на эту гору прямо сейчас?», то Чайлд не пожмёт плечами и всё равно полезет на досуге, а потащит его с собой в ту же секунду с широкой ухмылкой.       Он замечает движение сбоку: там Чайлд вертит головой туда-сюда и издает тихое «о».       — Э-эй, я не знал, что они втыкают статуи ещё и сюда, — тычет рукой в статую Барбатоса, стоящую на длинной выступе из камня — обрыв моста, — вытянувшейся над обрывом и скалами. Его слова пропитаны желанием разрядить разговор и чересчур энтузиастичны: статую видно издали и быть не может, чтобы Чайлд её не заметил до этого.       — М? — Кэйя из сострадания и человеколюбия не тыкает в это; в конце концов, парень и впрямь простоял неуютных секунд тридцать, если не больше, пытаясь найти способ поддержать разговор после того, как на него непрошено свалился кусок драматической предыстории Кэйи — не такой уж и значительный, к слову, но опять же, Кэйя человеколюбивый и стандарты у него низкие, — пока он сам предавался воспоминаниям о перепалках с Альбедо. — А что такое?       — Ну, — Тарталья шустро разворачивается к нему с явным облегчением в голосе, — я о том, это место вообще считается Мондштадтом? Зачем здесь-то?       — Формально не считается, — тянет Кэйя медленно, поправляя ремешок повязки, — но чьим-то другим не считается тоже, так что можно сказать, оно общее, а значит, наше тоже, — он хмыкает. — Кто знает, может, некий древний скульптор решил, что статуя по пути в горы должна благословить путников в их тяжёлом путешествии.       Кэйе думается, что статуя Архонта, на землях, покинутых богом — злая насмешка, издевательство, намеренное ли или случайное, но этим соображением он не делится; по этому вопросу он предвзят, в конце концов.       — Благородно с его стороны, — кивает Чайлд с уважением, бросая взгляд на статую, а потом — снова на Кэйю. Он вскидывает бровь приглашающе. — Предлагаю тогда не оставлять его дар без внимания.       Кэйя хмыкает, не в силах сдержать удивления: не он ли же только что, в той пещере, был готов бросить божественному вызов?       — Ну, пошли.       Он надеется, разве что, что Фатуи ещё до вандализма не опустились — в противном случае объяснять Джинн, каким образом его шпионская вылазка на Драконий Хребет обернулась уничтоженной (или, того, похуже, скажем, зверски изрисованной — совершенно дурацкая мысль, но в Чайлде есть что-то, что заставляет поверить в возможность этого) статуей архонта, будет проблемным и многоотчётным. Кэйя прикрывает глаз, представляя себе нагоняй Джинн и высоченные стопки бумаг, пахнущих свежими чернилами, и ему становится дурно.       Они проходят мимо пустой статуи феи, укрывшейся в иссохшихся снежно-белых кустах — Тарталья на ходу скользит по верхушке пальцами, и его брови чуть приподнимаются, а по его лицу проскальзывает мимолётно узнавающая улыбка, как при встрече со старым другом. Кэйя вспоминает: здешние статуи на ощупь тёплые, как будто весь день стояли под ласкающим солнцем — говорят, такая же, как и их фея, излучающие мягкое тепло и обнадёживающе-оранжевый апельсиновый цвет — ещё один феномен Хребта и легенда. Спасительницы многих путников в этом удушающе-белом царстве снега — быть может, в Снежной они есть тоже?       Чайлд, однако, в это не вдаётся, спрашивая вместо:       — А другие статуи Барбатоса тоже стоят так, чтобы увидеть их можно было только для «благословления в тяжёлом путешествии»? — смеётся. — Мондштадт жёстче, чем я думал.       — Когда как. В городе возведена большая статуя, рядом с собором, поклоняются обычно ей. Главная достопримечательность Мондштадта.       — Слышал что-то такое, да, — кивает Чайлд задумчиво. — Выглядит впечатляюще, должно быть.       — Я не знаток искусства — в этой области, во всяком случае, — Кэйя дразняще ухмыляется краем рта, — но на мой скромный взгляд, зрелище и впрямь захватывающее, — он молчит недолго, задумавшись, и добавляет честно: — Я её в детстве боялся.       — Да ну? А чего так? — Чайлд бросает на него заинтересованный взгляд.       Они подходят к стене, по длине которой тянется нечто вроде широкого узорного бордюра — и Чайлд с лёгкостью заскакивает на него, продолжая шагать по нему так непринуждённо, словно бы именно тут ходить и следует. Кэйя косится на него с усмешкой — Чайлд весело, озорно смотрит на него в ответ, и Кэйя, смотря на его довольное лицо, решает лишить его радости шутливой перепалки и отводит взгляд, усилием воли возвращая себя к его вопросу.       — Ну как сказать, — Кэйя ведёт рукой в воздухе и бросает взгляд вдаль, на видный за горой и обрушенными стенами кусочек неба, сделав паузу будто для драматизма, на деле — для размышления; соврать — разумнее, куда разумнее, но говорить правду сейчас — как будто сорваться и расчесать комариный укус, вредно, но приятно до жути, и — кто есть Кэйя, если не потакальщик своим глупым, пьяняще-вредным желаниям? — он срывается: — Это очень хорошая статуя, видишь ли. Блестяще выполненная, лично бы скульпторам вина налил за такую работу. В неё есть что-то такое, знаешь… — щёлкает пальцами, — неземное. Смотришь на неё, чувствуешь, как будто прикасаешься к чему-то возвышенному, не от мира сего — и понимаешь, какой ты по сравнению с этим всем маленький и незначительный, — пожимает плечами, — В детстве меня это глубоко впечатлило… боюсь, не в ту сторону, в которую было задумано.        — Вот как? — Чайлд вскидывает брови заинтересованно. Он бросает на Кэйю пытливый взгляд — Кэйя долго и невозмутимо смотрит на него в ответ, задрав голову — неудобно, вот же паршивец, — и тоже слегка приподняв брови. Тарталья после недолгой паузы, хмыкнув, отступает: — Я, наоборот, в детстве всегда мечтал посмотреть на настоящую статую Царицы во весь рост — в нашей скромной глуши их не ставили, только маленькие статуэтки были, родственники после поездки в столицу дарили, как сувениры, — фыркает вдруг весело, — а, ну и у меня над изголовьем кровати ещё икона с ней висела… своеобразная такая.       — Звучит потрясающе. И как, насмотрелся в итоге? — интересуется Кэйя, давя порывы озвучить парочку дразнящих предположений насчёт иконы.       — Первым делом, как возможность выдалась, — он хихикает. — Когда я попал в столицу, я стоял у статуи так долго, что стража заподозрила, что я собираюсь заняться вандализмом. А я не собирался, между прочим! — он возмущённо взмахивает руками, чуть не сбив с головы Кэйи шапку — Кэйя представляет себя прыгающим за ней, унесённой ветром, по скалам и пропастям, и у него чуть не прихватывает сердце. — Прости. Просто Царица… это словами не описать, честно. Она такая… — он бесцельно ведёт ладонью в в воздухе и трясёт головой. — Надо увидеть своими глазами, чтобы понять.       Кэйя смотрит на него с исследовательским интересом. В голосе Тартальи религиозный трепет — таким дребезжит всегда воздух в соборе, под потолок которой возносятся истовые молитвы прихожан и певучие напутствования служительниц; Роззи на пьяную голову передразнивает их интонации до неприличия смешно, — сплетается причудливым образом с обожанием совсем иного толка: не поклонением далёкому непостижимому божеству, но восхищением пусть великим, но живым, осязаемым человеком.       Кэйя слышит это сочетание не впервые: так говорит о Царице не только Чайлд — все Фатуи, какого низкого ранга они бы ни были. Ему всякий раз интересно: дело ли в тут в самой Царице — или такое в порядке вещей для тех, чьи архонты не растворились в ветрах, оставив после себя лишь баллады и легенды?       Чайлд его задумчивый взгляд замечает:       — Эй, это что, так странно — быть преданным своей архонтке?       — Вовсе не странно, — Кэйя кидает взгляд вниз, туда, где виднеются осколки механизма. — Очень даже обычно.       Чайлд озадаченно хмыкает, но не спрашивает.       Полуразрушенная стена заканчивается резко и неожиданно, и статуя Барбатоса предстаёт пред ними во всём её не тронутом временем совершенстве, только подчёркнутом разрухой вокруг. За ней простирается бесконечная темнота ночи, расчёркнутая яркой голубой нитью света, тянущейся от статуи ввысь: режуще-чёткая внутри, в самой середине и мягко-рассеянная, искрящаяся рассыпавшимися повсюду шариками слабого белого света, точно светлячками, снаружи, и кажется, можно потянуть — и в клубок смотать. Лазурность её — вроде такая же, как и во всех статуях всех архонтов по оттенку, а всё же особая: чем дольше смотришь, тем сильнее кажется, что лизнёшь её — и узнаешь, какой на вкус ветер, свободный и свежий, а в ушах словно звенят весело колокольчики, напевая мелодии давних дней.       По спине непроизвольно, но привычно бегут мурашки, и Кэйе вспоминается: он, худой и маленький, в хрустящей белой рубашке — новая и неудобная, пахнущая непривычно сесилиевым мылом, местами давит, а местами сползает, — стоит посреди травы ветряных астр — они ему по пояс, — винокурня где-то внизу кукольным домиком, его волосы треплет ветер, и прямо перед ним — огромная статуя с отрешённым лицом, и на него льётся свет, проникающий сквозь его кожу и его ложь, обнажая миру на обозрение его истинную натуру, распыляющий его тело на крошечные частицы под звон, звон, нескончаемый неземной звон, который словно рассекает место и время, и вот он уже звенит мелодично и весело между переплетений огромных корней, обвивающих человеческие трупы, и Кэйя сжимает ладонь Дилюка с такой силой, что тот кричит и вырывается, но он не слышит и не чувствует — как не чувствует и того, как по щекам его бегут слёзы ручьями.       Он никогда не объяснит Дилюку, что тогда с ним было, ни в тот день, ни много после, когда сказал ему страшную правду и поднял против него меч — но тогда-то, ему думается, Дилюк догадался сам: на его лице в те бесповоротно меняющие реальность секунды появилось страшное понимание, какое бывает, когда получаешь последний, самый важный кусочек паззла, и все его детали складываются в ужасающе чёткую картину, понять которую по-другому, увидев однажды, уже невозможно.       Тарталья соскакивает с ободка и подходит к нему пружинящим шагом, интересуясь:       — Как принято молиться Барбатосу? — смотрит на него пристально.       — Как хочешь, — отзывается Кэйя, сбросив с себя пелену воспоминаний. Он опирается на стоящую за его спиной колонну: камень немного холодит спину даже через шубу, но подходить ближе к статуе ему не хочется. — Не зря же он Архонт Свободы.       Он… сам не знает, насколько он тут честен: его учили верным молитвам Барбатоса как учителя и служанки на винокурне, так и монахини в соборе, и в детстве он слушался их беспрекословно, боясь разоблачения и божественного наказания, а в юношестве, следуя протесту в душе, нарочно делал всё немного неверно. Ни в том, ни в ином случае на него не сыпались ни неземные блага, ни небесная кара: Барбатос был глух к молитвам — быть может, только к его, но куда вероятнее, к молитвам всех его детей, а из этого следует, что совершенно неважно, как обращаться за помощью, если тебя всё равно никто не слышит. С другой стороны, если Барбатос всё же предвзят лишь к предателям из Кхаэнри’ах, топчущим его священные земли, а ко всем остальным ласков и добр, то для того, чтобы установить строгие правила молитв, ему надо было бы быть лицемером — что более чем вероятно, но опять же, исходя из веры в добрые помыслы и натуру Архонта Свободы, вполне возможно, что люди придумали эти правила сами — ироничен порой полёт человеческого разума.       В любом случае, последний раз Кэйя молился в соборе солнечным утром, бывшим первым после смерти Крепуса и по случайности выпавшем на воскресенье. Он зашёл сюда по привычке — а потом, осознав, что более ожидать его присутствия здесь некому, хотел сперва сразу же уйти, но передумал в последнюю секунду, сел на скамью и помолился в последний раз, прося у Барбатоса благополучного путешествия Крепуса свободным ветром — не для себя или Барбатоса, но для человека, давшего ему кров, вырастившего его и искренне в Барбатоса верящего. После этого он вышел из собора и никогда больше туда не возвращался, так что положенные слова молитв в его памяти несколько поистёрлись.       — Серьёзно? Что, даже образца нет? — спрашивает Тарталья, явно заинтересованный, но в то же время озадаченный раскрывшимся перед ним простором действий.       — Нет, конечно, — усмехается Кэйя, потому что во лжи (или полуправде) главное — последовательность. — Можешь, если хочешь, сказать что-то вроде… — он потирает наигранно подбородок, а потом складывает руки перед собой в молитвенном жесте, склонив голову: — О, великий Барбатос, дай нам своё благословение в этом путешествии, укажи нам среди бурь верный путь, защити нас от напастей, отведи от нас тяжкие испытания и дай нам не разрушить на свои головы исторические реликвии и не призвать монстров и ужасающих механических чудовищ, способных проломить нам головы одним ударом.       — Эй! — Чайлд возмущается через смех. Он хмурится шутливо и задумчиво одновременно, затем рывком поворачивается к статуе складывает руки молитвенно быстрым, резким движением — хлопок разносится по округе, — и быстро бормочет: — О, великий Барбатос, дай мне своё благословение в этом пути, укажи мне дорогу среди гор и приведи мне побольше тяжких испытаний, призови меня на встречи со множеством монстров и дай мне возможность узнать твою суровость и твою силу! — он поднимает на Кэйю глаза с горящим в них озорством и вызовом.       Кэйя удивлённо, весело хмыкает.       Ему вдруг приходит в голову воспоминание: ему доводилось всё-таки один раз молиться Барбатосу с того воскресного утра после смерти Крепуса. Это уже был вечер, он был порядочно пьян и собирался довести это состояние до непорядочного ещё одной бутылью вина. Ветра завели его на главную площадь, к статуе Барбатоса, и что-то заставило его встать и окинуть её взглядом: на брусчатку падали розоватые лучи закатного солнца, дети бегали кругами с радостными воплями, порой брызгая друг на друга водой из фонтана около статуи, совершенно не боясь такой дурости, как божественной кары, бард, Шестипалый Хосе — Кэйя его помнит, он играл обычно в тавернах по вечерам, распевая потрясающие и совершенно непристойные песни, — наигрывал на лире незатейливую весёлую мелодию, под которую кто-то пританцовывал, прогуливались повсюду люди — компании друзей, семьи, влюблённые парочки — Кэйя, кажется, даже засёк мельком край шляпы Лизы и быструю речь Джинн, — а перед самой статуей стояла, молясь, только миниатюрная девушка в лёгком белом платье — Барбара, Кэйя видел её ещё маленькой девочкой с чудовищно огромными голубыми глазами, знал как ту идолку, о которой восторженно говорила вся молодёжь города, и помнил как девушку, которую Розария называла не иначе как «дурочка» со вздохом и той каплей снисходительной доброты, которая у неё была зарезервирована для лишь немногих, которую Беннет называл «очень хорошей», и на фотографии которой Джинн смотрела тайно и с усталым вздохом, потирая виски. И Кэйя смотрел на них всех — свободных от всего того дурного в Мондштадте и за его пределами, от чего не был свободен Кэйя, счастливых и беззаботных, наслаждающихся вечерней прогулкой по городу, — и его горло сжалось, а всё существо словно накрыло горящей сбивающей с ног волной предательской, пьянящей не хуже вина любви — к этому городу, этой площади, этим людям. И он сделал то, что в ту секунду представлялось ему единственно правильным: отсалютовал статуе бутылкой вина, взглянул, задрав голову, в каменное лицо, вознёс Барбатосу молитву от всего своего сердца и бытия — Барбатос, если ты всё ещё существуешь и слышишь меня, защити этот город и этих людей, не защищай меня, если выродец из безбожных земель тебе так уж противен, но не оставляй их в трудный час, ни эту девочку, Барбару, ни Джинн, преданную службе городу и людям всей своей сутью, ни малыша Беннета, ни плутовку Лизу, ни Кли, его славную и хорошую Кли, ни острую на язык, но добрую в сердце, пусть и не признает она это никогда, Розарию, ни Альбедо, пожалуйста, пусть мы с ним делим одну чёрную метку, но он-то меня куда лучше, ни его помощницу, стесняющуюся при разговоре с ним каждый раз, ни ту сердитую девочку, смешивающую лучшие напитки на свете, ни ту эксцентричную расследовательницу из Гильдии, которой никак не признается Беннет и которая всегда выглядит по детски-восторженно, когда он рассказывает свои байки про деда-пирата, ни Шестипалого Хосе, ни его арендодательницу-добрую душу, которая не задаёт лишних вопросов и закрывает глаза, когда он забывает в работе на неделю-другую занести плату за съём квартиры, ни ту торговку, пожилую женщину с мягким морщинистым лицом, всегда треплющую его по щеке так, словно он ей внук или сын и отвешивающую лишний килограмм мяса, ни одинокого старика из Спрингвейла, с которым он играет по средам в карты, чтобы составить ему компанию, ни служанок из винокурни, всё ещё приветственно машущих ему при встрече, ни ту совсем маленькую девочку с бантиками, однажды с робостью в широко распахнутых глазах подарившую ему букет из одуванчиков, ни того веснушчатого парня, мечтающего попасть в рыцари, но никак не запоминающего, как правильно держать меч даже после того, как Кэйя показывал ему сотню раз, ни даже, Бездна с ним, Дилюка, никого из них, пожалуйста, Барбатос, — и отпил из бутылки, за глоток осушив добрую половину.       (А когда он закончил, к Барбаре — руки всё ещё перед собой сложены, и на лице явно написана растерянность, — отделившись от толпы, уже набежала компания с визгом и восторгом в голосе, окружив её и завалив чередой вопросами, перебивающих друг друга и сливающихся в какофонию. Кэйя ухмыльнулся, пробормотал под нос что-то вроде «на архонтов надейся, да сам не плошай» и, слегка пошатываясь, подошёл к самому крепкому парню в этой компании — Альберт, кажется, или что-то вроде того, Розария жаловалась на него как-то раз, — положил ему на плечо руку, приятельски улыбнулся — вышло, быть может, чуть более угрожающе, чем было задумано, — и поинтересовался, знает ли он, что нехорошо прерывать юных барышень, когда они общаются с архонтом, прося за всеобщее благополучие. Парень побледнел и, мелко покивав, вывернулся из-под его руки и сразу же куда-то испарился вместе с остальными. Кэйя удовлетворённо хмыкнул, подмигнул Барбаре — та стояла, как вкопанная, растерянно хлопая глазами, — и ушёл.)       Что-то в Тарталье ему сейчас кажется на это чем-то похожим: совсем другая суть, конечно, и куда-то более мелочная просьба, о которой и не расскажешь пафосно и красиво, но есть и нечто общее — дерзкий вызов молитвой, от которого многих людей по всему Тейвату отвратило бы в ужасе.       Кэйя вдруг чувствует, как на задворках сознания проскальзывает что-то невероятно важное — край нити, зацепишь и сможешь связать всё воедино, — но поймать не успевает и мысль исчезает.       Он старается это на пока что отбросить.       (Не успевает — или не хочет успеть?)       В горных склонах свистит порыв ветра.       — Ну вот, — цокает он языком, — теперь всё зависит от того, кто из нас больший фаворит Барбатоса.       — Эй, ну так нечестно, — возмущается Чайлд тут же. — У тебя несправедливое преимущество!       Кэйя смеётся дольше, чем стоило бы — позволяет себе.       — Боюсь, Барбатос ко мне не слишком-то благосклонен, — облизывает губы — растрескаются на морозе, понимает запоздало, — откидывая со лба выбившуюся прядь. — Мы тут на равных будем, пожалуй.       — Ну ты-то хотя бы из Мондштадта, а я-то… — Чайлд взмахивает рукой в порыве эмоций, но прерывается — рука его застывает, а в глазах зажигается огонёк догадки — нехорошей и недопустимой, но Кэйя смотрит. — То… поселение, где ты жил в детстве. Оно было под покровительством Барбатоса?       Кэйя чуть склоняет голову набок.       Ветер налетает, ероша слипшийся мех плаща Тартальи, трепля его шарф, и забираясь подло под шубу Кэйи, пробирая до костей. Он вдруг чувствует как нельзя чётко: они стоят на тонком выступе из камня, держащегося вместе лишь архонты знают как, и под ними — бесконечные метры падения.       — Не было.       Тарталья зеркалит его жест точь-в-точь, склоняя немного голову — в другую сторону. На его лице лицо падает мягкий свет статуи, и он искрится в его глазах и отражается, делая их голубее и объёмнее, глубже — как будто вдруг сквозь тёмную толщу моря виднеется проблеск дна.       Кэйя чувствует, как узнавание дышит ему в затылок — и он не хочет оборачиваться.       — Тогда под чьим?       Кэйя представляет себе хрустящую ледяную корку на поверхности тёмной беспокойной воды, источающуюся с каждой секундой — и его, стоящего прямо в центре неподвижно и безропотно, даже не пытающегося проложить себе путь до виднеющейся вдали полоски земли. И мороз не течёт в его жилах — таится где-то в сердце, сковывая и сдерживая.       Что будет, когда лёд треснет?       — Это было далеко отсюда, — Кэйя бросает взгляд вдаль, туда, где виднеются чёрные в ночи и маленькие от расстояния вытянутые и острые пики собора, — маленькое обособленное поселение. Тот, кто покровительствовал нам… его имя незнакомо большинству ныне живущих.       — А живущих не ныне? — спрашивает Тарталья тут же, чуть подавшись вперёд.       Кэйе вдруг приходит в голову: Барбара, та девочка, наверняка до сих пор там, в соборе, несмотря на время, всё ещё работая без устали — Джинн как-то говорила озабоченно, что она берёт на себя слишком много, и Кэйя тогда хмыкнул себе под нос «интересно, в кого это», а Лиза плотно сжала губы так, словно она хотела посмеяться, но всё равно изящным щелчком пальцев наэлектризовала мех на его накидке так, что он затрещал прямо ему в ухо, и он чуть не упал со стула под подчёркнуто обеспокоенное «ай-я-яй, неужели вас не учили, что сидеть, закинув ноги на стол, не только неприлично, но и опасно, сэр Кэйя?».       Ай-я-яй, неужели вас не учили, что делать то, что вы сейчас делаете, не только глупо и безрассудно, но и чудовищно опасно, сэр Кэйя?       — Разве что очень давно, — Кэйя жмёт плечами с лёгкой улыбкой, а лёд трещит, трещит, трещит. — Боюсь, прошли столетья с тех пор, как его имя что-то да значило.       В глазах Чайлда мелькает нетерпение, и все его черты лица как будто становятся острее. Он чуть подаётся вперёд:       — Что это было за имя?       Кэйя смотрит на Чайлда долго, всматриваясь в его глаза.        — Разве это важно? — смеётся.       На лице Чайлда явственно мелькает досада, и он цыкает:       — Любишь же ты загадки, а?       — Это неотъемлемая часть моего шарма, — лениво и невозмутимо поясняет Кэйя. — Да и к тому же… ну, у кого из нас нет скелетов в шкафу, — он делает паузу, перекатывая слова на языке, и улыбается, думая: в Бездну, — верно, Чайлд?       Чайлд моргает недоумённо, а потом к нему приходит осознание, и ничего вернуть становится невозможно.       — Архонты, — он смеётся, — мне уже начало казаться, что ты меня не знаешь, и происходит вообще Бездна знает что, — он внезапно серьёзнеет. — Ты же об, э, этом, да?       Кэйя приподнимает бровь:       — Я о том, что я до сих пор даже не знаю твоего настоящего имени. Грубо, тебе не кажется?       Лицо Тартальи вытягивается.       — О, ну и о должности Одиннадцатого Предвестника упомянуть тоже было бы не лишним, — добавляет Кэйя, насладившись в достаточной мере произведённым эффектом.       Чайлд шумно выдыхает, и с его губ слетает лёгкий смех.       — Архонты, любишь же ты пудрить людям мозги, — он фыркает возмущённо — и поднимает вверх указательный палец. — Начнём с того, что ты не спрашивал.       — А ты бы ответил честно, если бы я спросил? — интересуется Кэйя с иронией в голосе.       — Конечно, — Чайлд отвечает не моргнув глазом — так, словно его удивляет, что это вообще вопрос. — С чего мне лгать об этом?       Кэйя хмыкает удивлённо:       — По ряду довольно очевидных причин?       Чайлд фыркает пренебрежительно:       — Меня они мало волнуют, поверь мне. А вот ты, — он показывает на него пальцем обвинительно, — ты меня волнуешь куда больше.       — О, в самом деле? — Кэйя изгибает бровь многозначительно.       — О-о-о, вот не надо, — Тарталья складывает руки на груди. — Ты предложил эту прогулку, ты ходишь со мной уже час, если не больше, ты говоришь со мной постоянно, и при всём этом ты ни слова не проронил о том, кто ты вообще такой, что тебе на самом деле от меня надо, и ещё говоришь мне что-то про то, что я «не упомянул» о том, что Предвестник! — тычет пальцем. — Кто ты такой, Кэйя Альберих?       Кэйя хмыкает удивлённо-весело.       — Ну если ты настаиваешь, — он разводит руки в стороны и изображает свой лучший торжественный тон. — Кэйя Альберих, капитан кавалерии Мондштадта — к вашим услугам, да благословит вас Барбатос, готов служить в любое время дня и ночи! — он складывает руки на груди и смеётся. — Неужели до Предвестников не доходила информация о моём великолепном умении обращения с лошадьми?       Тарталья морщит лоб и хмурится.       — …А должна? — спрашивает с осторожной паузой.       Кэйя смеётся — лицо Чайлда вытягивается сконфуженно.       — Искренне надеюсь, что нет!       Чайлд вздыхает устало, чуть прикрывая глаза — случайная искорка божественного сияния, отлетевшая чересчур далеко от статуи, тает снежинкой на пушистых ресницах, — и губы его складываются в терпеливую улыбку. Кэйя с прохладной отстранённостью — реальность будто расщепляется на две, и Кэйя точно единовременно и рядом со статуей в паре шагов от Чайлда, и очень-очень далеко отсюда и от него, быть может, где-то в небесах, наблюдает с безразличием бога, — сохраняет эту улыбку в память, как помещают редкий экземпляр бабочки под стекло, чувствуя азарт коллекционера: смотрите, улыбка, которая — кто знает, — может стать последним, что он увидит.       — Ты невыносимый всё-таки, знаешь, — Чайлд цокает языком и качает головой, ухмыляясь уголком губ. — И ты опять недоговариваешь.       — О? И насчёт чего же? — приподнимает брови Кэйя с лёгкой насмешкой, как будто бы идея его глубоко забавляет.       (Может быть, и не «будто».)        — Ну, — Чайлд улыбается широко-широко и проказливо, но что-то меняется в его выражении лица неуловимо, — если ты настаиваешь, то… — он засовывает руки в карманы плащи, оттягивая их, и смотрит на Кэйю с прищуром. — Знаешь, чем больше я за тобой наблюдаю, тем больше я убеждаюсь в том, что что-то с тобой не так.       Кэйя поджимает губы:       — Грубо.       Тарталья смеривает его тяжёлым, укоризненным взглядом. Кэйя с изумлением осознаёт, что на мгновение чувствует так, словно ему десять лет, и они с Дилюком только что сшибли деревянными мечами любимую вазу Крепуса, привезённую из поездки в Сумеру, несмотря на то, что им не раз выговаривали не играться с мечом в доме.       — Архонты, — в искреннем ужасе присвистывает Кэйя. — Извиняюсь за прерывание, продолжай, пожалуйста, больше не буду.       — Всегда знал, что опыт сидения с тремя несносными детьми мне пригодится в жизни, — задумчиво отмечает Тарталья. Кэйя хапает воздух ртом от возмущения, и Тарталья прыскает, но в следующий миг снова серьёзнеет.       — То, как ты двигаешься. То, как ты держишь свой меч. То, как ты говоришь. То, что ты говоришь, — Чайлд крутит красную лакированную пуговицу своего плаща, рассматривая трещины в плитах под ногами, и на лице его стоит загадочная кривоватая усмешка. — Когда я впервые тебя увидел, я почувствовал, знаешь. Но я решил, что мне, должно быть, показалось. Что не может такого быть. Но я смотрел. И слушал. И это всегда такие, ну, — он щёлкает пальцами, — мелкие детали. Незначительные. Но, забери меня Бездна, я узнаю их, и узнал бы всегда, даже на смертном одре. Поэтому я спрошу ещё раз.       Чайлд поднимает взгляд, смотря прямо на Кэйю, и его глаза — шторм в беснующемся море, ломающий вечные льды.       — Кто ты такой на самом деле, Кэйя Альберих?       Кейя постукивает пальцами по щеке. Медленно, ритмично — так часы отсчитывают секунды, пока их не разобьют, рассыпав по полу шестерёнки.       — Знаешь, — говорит он ровно и спокойно, и кажется, что слова его падают в тишину ночи, оседая на поверхностях снегом, — это хороший вопрос.       Он отстраняется от колонны, лёгким движением стряхивает с плеча невидимую глазу пылинку, и шагает к Чайлду.       Они стоят друг напротив друга — вытянешь руку, коснёшься до грудной клетки другого, и, быть может, вырвешь из неё сердце, — и Кэйя выдерживает паузу, прежде чем спросить, понизив голос так, словно его слова могут подслушать горы и ветер:       — Какой ответ на него есть у тебя?       Губы Чайлда, разъехавшиеся в широкой улыбке — Кэйя замечает мимоходом сколотый правый клык, — подрагивают от веселья, и он говорит, понизив голос до шёпота тоже — миленькая невинная манипуляция, всегда работающая на ура, капля контроля происходящего, — и каждое слово его ломает лёд:       — Когда мне было четырнадцать, я упал в Бездну, — и паззл собирается воедино.       Тарталья замечает перемену в его лице, и его губы растягиваются ещё шире, а речь становится более быстрой, трепещущей от эмоций:       — Родители говорят, когда они меня нашли лежащим в лесу бес сознания в сугробах, прошло три дня с моей пропажи — но для меня прошли три долгих месяца. Я видел там вещи, неописуемые человеческим языком, я слышал истории, — он смотрит многозначительно, — не поддающиеся осмыслению. Там меня предложили научить меня тому, чему бы меня не научил никто в мире на поверхности — и сказали, что ценой будет то, что Бездна оставит на мне отпечаток, который никогда не исчезнет.       — И ты согласился, — Кэйя не спрашивает — утверждает.       — И я согласился. И, — Чайлд дёргает бровями и делает голос ещё ниже, словно вверя свою самую страшную тайну, — ни разу не пожалел. Когда я покинул Бездну, её часть осталась со мной — и не покидала меня с тех пор. А сегодня… — он облизывает губы, — сегодня я увидел тебя. И она, — он тычет пальцами себе в грудь, — увидела тоже, — он подаётся вперёд и немного вжимает голову в плечи, ниже, и их лица теперь опасно близко — носами соприкоснуться можно. — Ты родился в Бездне, Кэйя?       Кэйя думает: он мог бы прямо сейчас, в этом моменте горько-сладкой — такая на вкус вываренная древесина чёрных, чернее, чем отсутствие света, туго сплетённых корней деревьев из придворцового сада, — доверительности, проткнуть грудную клетку Чайлда насквозь ледяным шипом.       — Нет, — говорит он, покачивая головой слегка и улыбаясь краем губ. — Не там.       Лицо Чайлда искажается так, как искажается небо перед грозой, и Кэйя колеблется секунду — перед тем, как спрыгнуть с растрескавшейся льдины в чёрные воды беспокойного моря:       — Рассказывали ли твои истории о месте под названием Кхаэнри’ах?       Глаза Чайлда расширяются.       В ушах переливается звон статуи Барбатоса — и кажется, что одна нота в нём выбивается из мелодии, звуча оборванно, не к месту и панически высоко — но, быть может, это восприятие момента.       — Да-а, — тянет Кэйя напевно и улыбается нежно с оттенком горечи и иронии. — Моя милая малая родина, покинутая богами и отравленная проклятьем. Случалось тебе спускаться в эти места? Виды поражают воображение.       Глаза Тартальи — теперь, когда Кэйя знает, он понимает, и смотреть в них одновременно заманчиво и жутко, — бегают по нему взглядом быстро-быстро, и выражение его лица наполнено восхищением на грани с той фанатичной религиозной — ха-ха, — одержимостью, с которой приносят кровавые подношения своему жестокому богу.       — Как ты выбрался оттуда? — спрашивает Чайлд восторженно-торопливо — звуки проглатываются в спешке.       Кэйя неприятно ухмыляется:       — Как это сказал мой отец, — выдерживает паузу, — что ж, ценой всего.       Мелькает образами в голове: кровь и крики, наполовину покрывшееся чёрной ржавчиной лезвие, произнесённые нараспев слова, безразличный скрип веток откуда-то с высоты и ощущение безразмерной опустошённости — Кэйя помнит, как он сидел в отцовской повозке — отцовской формально, она, кажется, стояла ничейная в деревне неподалеку оттуда и отец её «позаимствовал», — трясущейся от каждого ухаба, вокруг проносился целый новый мир, наполненный вещами, которых он не видел никогда в жизни, и ему было совершенно, абсолютно всё равно. Отец ещё приобнял его рукой за плечи, подтянув к себе, приподнял его подбородок кверху и сказал, указав на него: «смотри, Кэйя, вот оно — солнце. Посмотри на него хорошенько и запомни это чувство в своей груди хорошенько — вот так выглядит то, что они у нас отобрали», — и по его лицу, испещрённому шрамами, текли слёзы, и из глаза Кэйи катились слёзы тоже — он не до сих пор уверен в том, было ли это только от нестерпимо яркого света или от чего-то ещё, — но в груди его было лишь ничего, и с таким же успехом он мог смотреть на дыру в бумаге.       Чайлд замирает на мгновение со странной полуулыбкой на губах, чуть наклонив голову набок. И — шепчет с детским выжиданием в глазах и тихо-тихо, так, что кажется, подует сейчас ветер — и украдёт из его рта все слова:       — Ради чего?       Кэйя молчит — секунду-две.       Он усмехается — беззлобно и весело, смотря Чайлду в глаза пристально:       — Ни к чему задавать вопросы, — подаётся ещё чуть ближе — считанные миллиметры до соприкосновения кожей — и переходит на такой же тихий шёпот, — на которые сам знаешь ответ.       Чайлд смотрит на него, и Кэйя ощущает каким-то глубинным чутьем на дне желудка мурашки на чужой шее; Чайлд смотрит, и его взгляд таков, как будто Кэйя открыл ему самые сокровенные тайны этого мира.       Или — быть может — как будто Кэйя способен разделить с ним их вес.       Чайлд вдруг отстраняется от Кэйи, отступая на пару шагов назад — так резко, что Кэйя удивлённо моргает. В его ладонях вода обретает форму, собираясь в острые лезвия клинков.       — Сразись со мной, Кэйя Альберих, — Чайлд наставляет лезвие в его сторону, и его голос хрипит от едва сдерживаемого возбуждения. — Я хочу знать, настолько ты силён.       Кэйя моргает. Он присвистывает с искренним удивлением:       — И я думал, слухи о том, что у тебя настроение — видимый ветер по весне, преувеличены.       — Астра? — Чайлд приподнимает брови.       — Мондштадтская поговорка. «Видимый ветер» — это ветряная астра, цветок такой, — Кэйя очерчивает пальцем в воздухе круг. — На ветру вращается.       Чайлда приподнимает брови ещё выше, и его лицо приобретает выражение скепсиса, и Кэйя цыкает:       — Ладно, неважно, — он кивает, указывая взглядом, в сторону и вниз, на провал под ними, дно которого — усыпанные снегом камни и скалы, бело-серая мешанина с чёрным частоколом ёлок. — Не самая лучшая арена, не находишь?       Тарталья скалится:       — Настоящий воин не сражается в вылизанных загончиках, — он вскидывает брови дразняще. — Боишься?       Кэйя приподнимает брови в ответ.       — Я? Ничуть, — он хмыкает. — Я в целом не очень-то хочу сражаться, понимаешь ли.       Его ухо обдаёт влажностью, отдающей чистотой кристального родника, когда он уклоняется от тонкого — меньше миллиметра — лезвия. Чайлд смотрит на него, стоя на самом краю моста — Кэйя практически может слышать, как сыплются каменные крошки, — и улыбается широко и дико, и кажется, что его рот вот-вот порвётся и треснет, и вся его оболочка разойдётся по швам, обнажая нечто — голую сущность Бездны, слияние самого человечного с самым бесчеловечным, и на какие-то секунды у Кэйи перехватывает дыхание.       Кэйя жмурится, стараясь сбросить наваждение. Хочется — вдруг и внезапно — открыть глаз и увидеть, что Тарталья исчез тоже, рассыпавшись снегом в метель, оказавшись иллюзией, видением, очередным смертоносным трюком Драконьего Хребта.       Но Кэйя открывает глаз, и Тарталья стоит всё там же, вырисовываясь хаотичными мазками ярких цветов на черноте океана плавающих в небе звёзд, и его волосы треплет ветер.       Архонты, ну что за вечер.       Кэйя берётся за рукоять меча и — позволяет себе ухмыльнуться в ответ.       Из горла Тарталья вырывается звук торжества — не то смех, но то рык, — и он заносит клинки для новой атаки.

***

      Кто бы ни учил Тарталью урокам сражения в Бездне — теперь, встав напротив него с мечом, как соперник, Кэйя видит это ясно, как день, — он, без сомнения, провел там долгие, долгие годы. Кэйя может разобрать его движения, рассортировать их по шкафчикам памяти: вот такому выпаду его учил отец, а вот такую стойку делал атакующий обезумевшего одержимого проклятьем один из, кажется, друзей отца — имени Кэйя не помнит, только стеклянный взгляд его глаз на опустевшем лице, — о, а вот так — вот так атаковал тот одержимый.       Кэйя держит меч крепко. Надо признать, пусть в Кхаэнри’ах его учили сражаться — и убивать — чуть ли не с пелёнок, и учёба та была далеко не так мягка, как учёба рыцарей в Мондштадте, с тех лет прошло всё же порядочное количество времени, и некоторые знания запылились за ненадобностью — кто бы мог подумать, что возможность освежить навыки случится вот так.       Вода плещется, разливаясь смертоносно и режуще, и Кэйя уклоняется, уклоняется, уклоняется, ежесекундно высчитывая в голове, как далеко он от края выступа. Лёд, повинуясь его движениям, вырастает в стены, щиты и заслоны, вытягивается в острые колья, встающие на пути Тартальи, собирается в кинжалы льда, разбивающие и морозящие водяные лезвия.       Напрямую, однако, Кэйя Чайлда не атакует.       Капли воды, отскакивая звонко, падают на камень, и, пусть времени с начала боя прошло-то всего ничего, меньше минуты, кажется, будто на Драконьем Хребте вдруг прошёл ливень. Тарталья, несмотря на это, ступает бесстрашно, и Кэйя подозревает, что ему всё равно, подскользнётся ли он и сорвётся ли с этого выступа вниз, ударившись со всей силой о камни или нанизавшись на какую-нибудь ёлку — быть может, так на него влияет сражение, а может, дело в том, что это его не убьёт: из опыта Кэйи, те, кто не умирают в Бездне, становятся необыкновенно живучими. Он не гнушается использовать это обстоятельство в свою пользу: когда Тарталья прыгает, занеся клинок — так, как тогда, с механизмом перед пещерой, — Кэйя выгадывает момент, выжидая, и отскакивает в последний момент — а там, куда опускается нога Чайлда, растягивается плёнка гололёда, зацепляя собой ближайший сухой куст — листья красиво застывают в замёрзших каплях.       Нога Чайлда — краткая секунда — едет вперёд немного, пока он не успевает восстановить равновесие, удар клинка проходит мимо Кэйи, рубанув по воздуху и рассыпав ещё одну щёдрую порцию капель, и выражение его лица на мгновение становится очень смешным — совершенно детское удивление, проступившее через жуткий оскал. Кэйя хихикает, не удержавшись; Чайлд переводит взгляд со льда под ногами, так испортившего его атаку, на него, и на его лице вырисовывается варево эмоций, поразительная смесь: обиженность ребёнка за нечестный приём и восхищение соперником за такую интересную ловушку. Уголки его губ вновь тянутся вверх, обнажая белые зубы, и он смотрит Кэйе прямо в глаза — лёд под его ногой трескается громко и со стоном. Чайлд демонстративно встряхивает рукой, возвращая форму немного растёкшемуся клинку — Кэйя поспешно ретируется, оставив вместо себя ледяной забор.       В воздухе зреет — тяжёлая насыщенная сырость, как будто на тебя готовится рухнуть море. На лице оседают крупные водяные капли — Кэйя стирает их со щеки, уклонившись от летящего в спину клинка, и бросает на них беглый, но внимательный взгляд — выглядит как совершенно обычная вода, но что-то в ней не то — и слабое — знакомое — жжение на коже это подтверждает.       Его подозрения подтверждаются, когда он отскакивает в сторону, почти наткнувшись спиной о статую Барбатоса — стоило бы поинтересоваться, не принимает ли Барбатос в качестве оплаты за исполнение молитв кровавые жертвы, — и вдыхает полной грудью воздух: всё та же свежесть гидро-энергии, но теперь, когда её концентрация так высока, можно почувствовать, как на донышке лёгких словно бы оседает что-то неприятное. Грязное и чужеродное, не свойственное стихийной энергии — как налить из чайника воды в стакан и выпить не глядя, а потом увидеть, что на дне чайника образовалась ржавчина.       Так — похоже — ощущалось пламя Крепуса в тот день: как будто кто-то подбросил какой-то особо противно сгорающий мусор в бушующий огонь.       Кэйя ухмыляется криво, замораживая летящее в его сторону лезвие, и смотрит скептически на широкий азартный оскал Чайлда, слишком сфокусированного на сражении, чтобы озадачится тем, чтобы заметить этот взгляд.       Глаз Порчи — разумеется. Сила Бездны. Архонты, этот парень и впрямь собирается свести себя в могилу в ближайшие несколько лет.       — Эй, а как тебе такое?!       Воздух над ним поёт китом гулко и громко, гудя в скалах эхом, и в следующую секунду — крио по жилам, льдинки собираются в щит над головой в последнее мгновение, — сверху обрушивается тяжело и грузно волна воды.       Всплеск.       — Эй, ты вообще в курсе, какая на улице температура?! — вопит Кэйя, возмущённо глядя то на Чайлда, то на то, как мост превратился в одну огромную лужу, плещущуюся по его сапогам.       Чайлд смеётся громко. Он крутит, рисуясь, клинок на пальцах, и всё его существо выражает довольство.       Кэйя сжимает переносицу.       — Ну ладно, — вздыхает он, перехватывая меч поудобнее.       От взгляда Чайлда это движение не ускользает: он скалится весело и приглашающе и, взявшись клинок крепкой хваткой — перчатки скрипят, — срывается с места, рассекая воду со всплеском.       Но Кэйя в этот раз не уклоняется — бежит прямо навстречу.       Лезвие блестит ярко-голубым в свете статуи, приближаясь к его шее стремительно и неостановимо.       Кэйя прикрывает глаз, и время и пространство смешиваются в черноту и золото.       Он открывает глаз, и его лицо в паре сантиметров от лица Чайлда. Он хватает его руку, вытягивая её в сторону, за запястье твёрдо: по ней бежит вверх лёд, сковывая их руки вместе, замораживая пальцы Чайлда и превращая его клинок в бесполезную сосульку.       — Позабавились и хватит, — произносит Кэйя тем мягким тоном, который не предполагает возражений. — Я в самом деле не хочу сражаться.       Тарталья шумно дышит, раздувая ноздри — грудь под свитером вздымается, — и смотрит на Кэйю расширенными зрачками. Он дёргает рукой в безуспешной попытке её освободить.        — Опять врёшь, — он смеётся хрипло; нечеловеческое-неуловимое из его черт утекает медленно, и лицо его кажется неправильным-перекошенным. — Я знаю, как выглядят люди, когда мечтают отделить мне голову от шеи, уж поверь мне.       — Это не взаимоисключающие вещи, — Кэйя ухмыляется уголком губ и вздыхает картинно: — Признаю, был соблазн, но… боюсь, твоя смерть принесёт мне куда больше проблем, чем кратковременного наслаждения.       — Кратковременного? — возмущённо.       — Мысли о количестве документации и официальных объяснений, которых мне придётся заполнить и предоставят, сильно сокращают время наслаждения, да. Недостатки добропорядочности, понимаешь. — Чайлд на этих словах фыркает, открывая рот, и Кэйя хмурит брови. — Цыц.       Чайлд ухмыляется ещё шире, и Кэйя наклоняет голову чуть вбок, раздумывая, и добавляет с усмешкой, лениво и напевно:       — Так что, хм-м, можешь считать, — смотрит из-под полуприкрытых ресниц лукаво и немного злорадно, — что живым ты мне нравишься больше.       Тарталья давится слюной и смотрит на него оторопело. Его щёки слегка розовеют.       — Я думаю, — говорит он всё ещё хрипло через паузу, — включить тебя в список худших людей из всех, что я встречал.       Кэйя смеётся:       — Я польщён! — он стучит по подбородку пальцами свободной руки, чуть не задевая ими подбородок Тартальи. — И удивлён. Ты в самом деле настолько мелочен, чтобы вести списки худших людей? Ай-я-яй.       Тарталья фыркает возмущённо:       — Это образное выражение! — задумывается на секунду и хмыкает, приподняв брови. — И я не поверю, что у тебя такого нет.        — А я никогда не говорил, что не мелочный! — смеётся Кэйя, и лицо Тартальи приобретает неописуемо кислое выражение.       (Кэйя думает: каким-то образом Чайлд из этого момента и Чайлд из момента несколькими минутами ранее — совершенно точно разные люди и совершенно точно один человек одновременно.)       — Я заведу этот список специально ради тебя.       — Это было оскорбление? — Кэйя приподнимает бровь. — По-моему, ты всё ещё мне льстишь.       Чайлд вместо ответа смотрит на него тяжело и издаёт протяжный стон.       — Невыносимо-о-о.       Кэйя смеётся.       — Ну уж извини, — тоном, в котором не слышно ни капли извинений.       Он бросает короткий взгляд на их скованные льдом руки.       — Кстати о моей мелочности, — добавляет весёлым, неестественно бодрым тоном. Он наклоняет голову вбок и смотрит пристально и притворно сурово в глаза Чайлда — в них виднеется настороженность и где-то на донышке чувствуется отпечаток того самого. — Ты всё ещё не сказал мне, как тебя по-настоящему зовут.       — Ха? — Чайлд вздёргивает брови от неожиданности вопроса. — Ну, ты всё ещё не сказал, что случилось с твоим глазом.       Кэйя хмыкает.       Он думает: того прошлого, что он разворошил здесь в одну ночь, уже хватает с головой.       Он усмехается.       — Назови своё имя. И я покажу.       — А? — Чайлд растерянно моргает. Он приподнимает бровь. — Блефуешь.       — Я? Да никогда, — притворно возмущается Кэйя, но веселье на его лице не задерживается. Он облизывает губы и ухмыляется криво: — Если не покажу, можешь меня убить.       — А?       — Твой второй клинок всё ещё у тебя, — напоминает Кэйя, кивая на вторую, нескованную руку Чайлда. — И сбежать я не смогу, опять же.       Тарталья смотрит на него долго.       — Знаешь, чем дольше мы говорим, чем больше я думаю, что с тобой что-то сильно не так.       Кэйя приподнимает бровь.       — А с тобой?       На лицо Тартальи выползает кривая ухмылка.       Возникает пауза.       — Аякс.       — М? Твоё имя?       — Один из героев прошлого, — Тарталья — Аякс — дёргает плечами. — Отец любит эту легенду.       — Вот как?       Кэйя не может вспомнить, в честь чего его назвали, если честно.       Он хмыкает.       Повязка на ощупь с наружной стороны прохладная, гладкая и немного мокрая. Он отодвигает её медленно, осторожно, словно пытаясь оттянуть момент.       Когда кто-то в последний раз видел его без повязки? Когда он сам в последний раз видел себя без повязки?       На оба вопроса один ответ, один день: тот самый, в памяти отмеченный смертью, выжженный пиро, вмороженный крио.       Ему бы хотелось добавить: утро того дня было последним, когда ему не противно было видеть в зеркале обе стороны своего лица — но ни то утро, ни утра до такими не были.       Кожу возле левого глаза приятно холодит.       — Ну как? — он подаётся чуть вперёд, почти соприкасаясь с Аяксом кожей. — Впечатления, мнения, предложения?       Аякс смотрит.       — О, — говорит он, и нет в этом мире слов, чтобы передать эмоцию, заключенную в этом кратком «о».       Кэйя улыбается криво уголком губ.       — Впечатляет, не так ли?       Он скользит взглядом по чертам лица Аякса, вспоминая — и сравнивая. Дала ли ему, Кэйе, Кхаэнри’ах точно такой же отпечаток на лице? Выглядит ли оно иногда совершенно по-иному точно также — или его отпечаток по-нечеловечески человечен каким-то другим, уникально иным способом?       Человечен ли вообще? Чайлд — ребёнок Тейвата, искорёженный Бездной уже после рождения, но Кэйя — Кэйя её прямое порождение, её плод, плоть и кровь.       Ему в голову вдруг приходит другая мысль, внезапная и совершенно дурацкая, неописуемо глупая.       Он взвешивает её мысленно, а затем отбрасывает взвешивание.       И подаётся вперёд, немного привстав на носки.       Губы Аякса — тёплые, местами растресканные, а местами мягкие, и Кэйя сминает их осторожно и, пожалуй, чуть-чуть отчаянно.       Аякс стоит, замерев, несколько секунд — а затем подается немного вперёд тоже и отвечает, прихватывая его нижнюю губу — пожалуй, немного неумело и неловко, и в голове Кэйе мелькает мысль, с какой вероятностью он крадёт его первый поцелуй.       Мелькает и другая мысль: точно такое же зеркальное отчаянье в поцелуе Аякса — кажется ли ему оно ему от того, в какую дыру он завёл свою жизнь?       Из его головы не уходят слова старых сказок: принц, дарящий принцессе первый поцелуй, чтобы освободить её от гнёта ужасного проклятья.       Что будет, если вместо принцессы — второй принц, оба принца прокляты — и оба сами согласились сделать проклятье своей ношей?       (Кэйя знает, что ничего, потому что сказки — успокаивающая ложь для детей, призванная убедить их, что в этом мире всё справедливо и высшие силы всегда встанут на твою сторону, если ты будешь хорошим человеком.)       (Хотя был ли Кэйя хоть когда-то хорошим человеком?)       (Ему всё равно на секунду, на краткий момент в жизни, хочется верить. — и потому Кэйя целует губы Чайлда так, словно бы это что-то изменит.)       Когда Кэйя наконец отстраняется, ему кажется, будто он вынырнул из бурного течения потока времени, захлестнувшего его с головой и унёсшего с собой секунды, минуты и часы. Он смотрит на Чайлда: тот смотрит на него в ответ ошеломлённо круглыми глазами, почти не моргая.       Кэйя продолжает смотреть, потому что в этот момент происходит тот редкий случай, когда сказать ему нечего.       Чайлд медленно облизывает губы кончиком языка, и в его взгляде вдруг мелькает что-то нехорошее-самоуверенное.       — Ха, — тянет он медленно, вальяжно-нагло. — А ты умеешь целоваться, а, богатенький мальчик?       Лицо Кэйи деревенеет.       — Это было… — он делает паузу, чтобы подобрать слово, передающее всю тяжесть своих эмоций, — ужасно.       Лицо Чайлда идёт красными пятнами стремительно.       — Что?! — из его горла вырывается сдавленный, гортанный возмущённый хрип. — Да ты… ты…       Он тянет на себя свою руку, и Кэйя позволяет льду рассыпаться в осколки.       — Такой момент уничтожить! — он возводит руки к небу с протяжным утробным стоном. — И как! И мне ещё что-то говорят про невыносимость!       — Ха-а?! Тарталья смотрит на него в искреннем возмущении, потирая красную кожу запястья. — Да как будто не ты это начал!       — Я?! — Кэйя открывает рот, затем закрывает. — Ну может, и я. Но такая подлость?! Такой удар в спину! Да это заслуживает место в моём списке худших вещей, которых мне говорили после поцелуя, знаешь ли! И предвещая вопросы: да, теперь есть!       —Ты!.. — Чайлд сопит, и на его лице разливается спектр эмоций: смущение смешивается с раздражением, но уголки губ подёргиваются в попытке прятать усмешку. Он пилит Кэйю взглядом, но скоро сдаётся, покачав головой и фыркнув: — Катись в Бездну, а?       Кэйя бросает на него весёлый взгляд, улыбаясь широко и многозначительно.       Рот Аякса разъезжается в ответной улыбке.       Они смотрят друг на друга — и взрываются в смехе.       (Быть может, немного уж слишком долгим.)

***

      Когда Кэйя стирает выступившие от смеха на глазах слёзы, где-то внизу глухо раздаётся, отскакивая многократным эхом от скал, выстрел.       Он почти подскакивает на месте — несолидно — и бросает быстрый взгляд на Чайлда — тот в порядке, но выглядит, хм, не настороженно, но скорее озадаченно.       За выстрелом следует не то вскрик, не то хрип — хиличурл определяет безошибочно Кэйя, и ему становится на мимолётную секунду неприятно и виновато липко, — но тут же прерывается следующим выстрелом.       — Что за… — Кэйя подходит в пару осторожно тихих — почти тихих, потому что лужи под ногами предательски хлюпают, — шагов к краю выступа и вытягивает голову, силясь рассмотреть, что происходит.       Там, посреди засыпанных снегом троп, камней и ёлок, бродят силуэты, подсвеченные ярко — в глаза бьёт — алым, синим и жёлтым, как какие-нибудь фонарики.       — Это твои, — констатирует Кэйя, бросая быстрый взгляд на Тарталью, вглядывающегося вниз вместе с ним.       — Мои, — соглашается он, постукивая ногой по камню. — Бездна, говорил же…       — Что именно?       — Дождаться моего возвращения, — Чайлд цокает языком.       — Бунт на корабле? — Кэйя хмыкает весело и косится на Чайлда. — Они могли заметить твою попытку, — ухмыляется, — утопить статую Барбатоса, кстати. Что ты им скажешь насчёт этого?       Чайлд пожимает плечами:       — Встретил врага. Сразился, — смотрит на него с усмешкой, — разобрался.       Кэйя фыркает.       — Льстишь себе. Что, если они заметили меня? Твоя репутация среди Фатуи… — цокает языком, — скажем так, у тебя и так явно нет приза «работник месяца».       Чайлд смеётся:       — А это ты уже льстишь себе, — он бросает на него весёлый взгляд. — Можешь не переживать, последним гвоздём в крышку гроба моей репутации ты не будешь. Царица знает, что я ей предан. А остальные, — хмыкает, — не то чтобы я стремлюсь им нравится.       Кэйя приподнимает брови.       — Вот как? Это неожиданно.       — Ты на что намекаешь?       Кэйя прячет улыбку.       — Ни на что.       Он скользит взглядом по острым изгибам скал внизу.       Ему приходит в голову, что терять тут уже нечего, и он спрашивает:       — Что Фатуи делают на Хребте, к слову?       — Ну, — Тарталья открывает рот — Кэйя впивается в него пристальным взглядом, — а затем — что-то проскальзывает в его взгляде, лицо приобретает задумчивое, оценивающее выражение — и рот складывается в ухмылку. — А знаешь. Не скажу.       — Что.       Тарталья смеётся — и торопливо прикрывает рот ладонью, бросив быстрый взгляд вниз.       — Однажды, — Чайлд старается придать своему голосу серьёзность, но всё ещё сдерживает смех, — однажды, в один прекрасный день, ты узнаешь. Но, — ухмыляется, — не сегодня.       Кэйя давится возмущением:       —  После всего, что было…       — После всего, что было, — повторяет Чайлд с усмешкой на губах, — я думаю, я могу позволить себе быть немного эгоистом и оставить кое-что при себе, — он смотрит на него с хитринкой в глазах. — Я не люблю интриганов, знаешь ли. Особенно когда интриговать пытаются со мной.       — Ты служишь Фатуи.       — Я служу Царице, — поправляет его Чайлд. — И это, поверь мне, разные вещи.       Кэйя открывает и закрывает рот, чувствуя себе оскорбленным и преданным — абсурд.       — И, как честный человек, я тебе обещаю, что однажды ты всё узнаешь, — добавляет Чайлд, наблюдая за ним с удовольствием, и улыбается с озорством. — Просто не сегодня.       — Ты…       — Если я даю обещания, я их не нарушаю, — говорит Чайлд запросто и с честным взглядом, и Кэйя думает, чудится ли ему здесь упрёк — или же тут дело в нём самом. — Можешь быть спокойным. Время придёт.       Кэйя смотрит на него неверяще и не может найти слов.       — Я всё ещё могу тебя убить, знаешь.       Тарталья немедленно поворачивается к нему, улыбаясь широко и с детским ожиданием во взгляде.       — Можешь?       Кэйя скрежещет зубами.       — И ведь даже в Бездну идти тебе не скажешь, ну надо же.       — Не повезло, — сочувственно кивает Чайлд. Он снова бросает взгляд вниз — светящиеся фигурки шагают как ни в чём ни бывало, кажется — с такого расстояния не слышно — обсуждая что-то бурно. — Ну, я думаю, мне пора вернуться к исполнению своих обязанностей. Жаль прерывать такой чудесный вечер, конечно.       — Невероятно жаль, — цыкает Кэйя.       — В самом деле, — соглашается Чайлд. Клинок, всё ещё зажатый в его ладони, сыплется на капли. Он поправляет свою шапку, натягивая её сильнее. — И, Кэйя? Если кто-нибудь из моих ребят пропадёт, я об этом узнаю. Просто к сведению.       — Какая забота, — бормочет себе под нос Кэйя, наблюдая за тем, как Чайлд перематывает сбившийся вовремя их сражения шарф. — Эй, Аякс.       — М?       — У тебя глаза — как у дохлой рыбы, если всмотреться.       Чайлд останавливается и смотрит на Кэйю удивлённо и обиженно:       — Знаешь, к оскорблениям переходит мой брат, когда он проигрывает спор. Ему семь.       — Это не оскорбление. Это констатация факта, — Кэйя смотрит на Чайлда хмуро. — Кто бы тебя ни учил в Бездне, он кое-что тебе не сказал. Бездна не даёт кусочек себя просто так задаром — она берёт кусочек тебя взамен. И, — Кэйя неприятно улыбается, — однажды она придёт ещё — и тогда от тебя не останется ничего, кроме неё.       Чайлд слушает его молча.       — О. Я знаю, — он говорит просто — на губах ни тени улыбки, ни тени горечи. Он наклоняет голову набок и смотрит на левую часть лица Кэйи. — А за тобой? Не придёт?       — Однажды придёт, — соглашается Кэйя.       — Какое у нас с тобой всё-таки насыщенное на события «однажды», — хмыкает Чайлд. Он ещё раз смотрит вниз. — Ну, до встречи?       — До встречи, — сухо отвечает Кэйя.       Чайлд прыгает вниз.       Кэйя наблюдает за его стремительно растворяющейся в темноте фигурой несколько секунд, а затем, когда она исчезает из поля зрения, затерявшись в лапах елочных веток, отводит взгляд.       Кэйя выдыхает — и думает: где-то внутри сейчас должна ослабится струна.       Он возвращает меч в ножны, предварительно проверив, что на нём не осталось воды. Он отряхивает шубу аккуратно, стряхивая с неё капли и льдышки. Он осматривает сапоги и шевелит пальцами ног, чтобы убедится, что в них не попала вода.       Он смотрит на статую Барбатоса: та стоит по-прежнему недвижимо и даже, кажется, нетронуто — лужи воды. медленно затягивающиеся льдистой пленкой, окружают постамент, но на самом изваянии божества нет ни капель, ни льда.       Он думает: сейчас ему нужно развернуться и пойти домой, выбрав путь, чтобы не наткнуться на других Фатуи. По дороге заглянуть в торговую лавку — в его квартире нет еды, кроме порции чрезвычайно здорового салата из свежих овощей, который занесла ему хозяйка квартиры — «вы выглядите в последнее время таким уставшим, сэр Кэйя. Плохо спите?». Дома просушить сапоги и остальную одежду. Лечь спать как можно раньше, не забыв завести будильник. Встать утром и направится в штаб Ордо Фавониус — солгать Джинн, где был вчера вечером и засесть за горы отчётов. После зайти в библиотеку, выслушать умело замаскированное угрозу-предупреждение Лизы, порыться на книжных полках — найти книги по истории. Проведать Кли. Взять Беннета на тренировку. Пройтись по округе. Проверить патрули.       Струна не ослабляется.       Архонты, что за вечер.       Кэйя проводит рукой по лицу, оттягивая веки. Он спохватывается — его на мгновение пробивает дрожью, и от этого ему становится тухло и горько, — и поспешно надевает обратно повязку.       По земле скользит большая странная тень и он, насторожившись, бросает взгляд вверх.       В небе, медленно, но необратимо затягиваемом обратно низкими серыми тучами, пролетает в вышине силуэт дракона, заслоняя фальшивые звёзды.

***

      (Быть может — быть может — однажды, когда во врата Мондштадта зайдёт путешественница, наделённая неведомыми силами, и меч её не сразит дракона, но усмирит, когда Кэйя взглянет в лазурно-голубые глаза мальчишки-барда и на дне его желудка словно поселится кусачая вьюга, когда небо осыплется звёздами и земля неумолимо разорвется трещинами, когда время в Тейвате разрушится и пойдёт вспять, когда Кэйя будет просыпаться в своей кровати в холодном поту, чувствуя, как к нему приближается зов — быть может, тогда в его окно постучит бледная рука в короткой перчатке, и Кэйя, взглянув на смерть, стоящую стылой водой в чужих глазах, схватится за эту руку, словно за спасательный круг — и утром, когда дышащие ядом трещины доберутся до города, распоров его пополам, в обломках дома Кэйи не найдут его тела.)       (Быть может, когда на руинах сакральных дворцов будут полыхать пожары болезненно-синим огнём, проклятьем богов, и корни священного древа будут извиваться, точно давленые змеи, когда за чудом уцелевшей стеной и режуще-белого камня, будут прятаться давящиеся рыданиями дети — тогда, быть может, меч Кэйи рассечёт легко, не встретив сопротивления, чужую искорёженную грудную клетку, и тело Чайлда рухнет на пол с неожиданно лёгким стуком — и из бледного лица исчезнет всё чужеродное и иное, оставив лишь трогательность потерянной юности в чертах, и смерть завладеет синевой глаз безвозвратно, а на губах — на них будет буреть чужая кровь — отчаянная надежда перехитрить судьбу — круги на воде, — застынет полувысказанное «спасибо»)       (Быть может, когда через рваные раны неба будут высыпаться миры, а героиня уйдёт на последнюю встречу с героем в самое сердце тьмы, чтобы разорвать порочный круг времени и много-раз-тысячелетнюю несправедливость — а может быть, чтобы стать с героем одним целым, зеркальным отражением, и повернуть круг снова, — когда Кэйя пройдя мимо разрушенных статуй, ставших из бесстрастных воплощений божеств пустыми кусками камня, свергнутыми с пьедестала не небесной силой, но человеческой волей, вернётся в зелёные леса свой юности и почувствует чувство, которое описать невозможно никак иначе, кроме как возвращение домой, когда он подойдёт к спрятавшемуся в укромном ущелье палаточному лагерю и, подняв вымазанные чужой кровью руки в смирении и закрыв глаза, чтобы не пытаться отчаянно искать знакомые лица, хрипло попросит пощады если не ему, то детям, рыжеволосым и заплаканным, выглядывающим робко из-за его спины — тогда, быть может, из толпы подойдёт к нему кто-то, и когда Кэйя откроет глаза, он увидит мальчишку-барда в потрёпанном берете и луком за спиной, и в руках его будет начатая бутылка вина, а в тишине прозвучит мягкое: «Я всегда тебя слышал, Кэйя», — и за спиной барда будут смотреть на Кэйю с неверящей надеждой люди, которых он никогда больше не надеялся увидеть.)       (А быть может, этого никогда и не будет — кто знает.)