Очень-очень глупая...

Это безумие. Все происходящее здесь — это безумие. Тсуна мягко улыбается, охотно разговаривает на самые разные темы и смотрит-смотрит-смотрит. На то, как помертвевшие изнутри Хранители оживают на глазах. На то, как в их глазах зажигается что-то темное, незнакомое, страшное. Наблюдает за тем, как с нее не спускают лихорадочных глаз, не оставляют наедине и почти незаметно заботятся-заботятся-заботятся. От этой заботы все в груди пережимает и воздуха не остается, потому что она душит. Тсуна с интересом разглядывает не то убежище, не то базу не то личный-бункер-прямо-как-при-апокалипсисе и старательно давит мысли о том, что или кто толкнул ее взрослую версию на его создание. Слушает восхищенные рассказы Хаято о Десятой Вонголе, о том, что она сделала, делала или хотела сделать, смотрит на почти одержимый огонь в болезненно-зеленых глазах и… внезапно даже для себя спрашивает: — Я была замужем? Или… встречалась с кем-то? Просто, чтобы унять подозрения. Просто, чтобы не думать о том, что невольно само напрашивалось на язык. Лицо Хаято застывает каменной статуей, он сжимает челюсти и слишком громко, резко, почти зло выдыхает. Зеленые глаза превращаются в две бирюзовые льдины, и его взгляд прожигает ее до костей, заставляя сердце остановиться где-то в горле и почти подавиться им. — Нет, — холодно, категорично, так, что больше спрашивать ничего не хочется. Ей вообще уже ничего не хочется. Тсуна зябко передергивает плечами и даже не вздрагивает, когда он резко меняется в лице и становится совсем другим прямо на глазах — словно две личности в одном человеке. Он внезапно теплеет обеспокоенным взглядом, становится старым-добрым-хорошо-знакомым-Хаято и касается ее рук, уже ныряя другой ладонью в джинсы за телефоном. — Ты замерзла? Сейчас же скажу, чтобы они убавили кондиционеры… Тсуна только качает головой, немигающим взглядом отслеживая, как последние признаки того Хаято исчезают. Мило улыбается, что-то врет о том, что устала, провожать-не-надо-я-помню-дорогу, и направляется в свою-не свою комнату, ощущая себя так, словно Реборн в очередной раз устроил тест на выживание и припрятал кучу бомб по всей ее комнате. Ощущение темного взгляда зеленых глаз прожигает ее спину до тех самых пор, пока она не скрывается за дверью. И даже тогда чувствуется между лопаток ласково-опасным касанием, что в любой момент сожмет ее шею до хруста или пробьет ребра до самого сердца. На чертовой двери четыре замка, и Тсуна закрывает их все. Она невесело улыбается, смотрит на нее уже совсем не теплым взглядом и душит в себе ужасное желание перестать быть понимающей и мягкой Тсуной, что всегда приходит на выручку Хранителям в ущерб самой себе. Потому что, черт возьми, то, что сейчас происходит… так не должно быть. Тсуна впервые в жизни вспоминает уроки Реборна без мысленного мата и проверяет-проверяет-проверяет всю комнату на предмет тайников, скрытых камер и тайных ходов. Потому что ей пятнадцать. Потому что взгляды друзей Хранителей совсем не те, какими должны быть. Потому что ей страшно, черт возьми. И, кажется, сейчас она бы не отказалась даже от компании своего мудака-репетитора. Тсуна делает вид, что не чувствует, как на тренировке руки Хибари задерживаются на ее теле дольше положенного. Не помнит удушающие объятия, жаркий, лихорадочный шепот: вернулась-вернулась-вернулась! и почти-поцелуи Мукуро во сне. Не видит темных глаз Хаято, следующего за ней шаг в шаг и незаметно крутящего коробочку в руках. Не слышит фальшивый смех Такеши, его слишком частые касания и безмолвную угрозу всем остальным. Не понимает, что добродушный Рехей кипит-кипит-кипит и ненавязчиво занимает собой все пространство. Не осознает, что Ламбо уже вырос и притворяется тем же ребенком, что приходит к ней после кошмаров спать в обнимку, выпрашивает конфеты и висит, не переставая. Тсуна судорожно роется в комнате каждый день, чтобы найти свой дневник, потому что ее подозрения превращаются с каждым мгновением в этом ужасном будущем в твердую уверенность. Она не перестает вслух напоминать, что хотела бы вернуться к себе, что должна вернуться к себе, мрачно наблюдая за тем, как ее слова пропускают между ушей. Кажется, ее совсем не собираются отпускать. Тсуна даже не может найти блядскую базуку на этой базе. Взрослая Тсунаеши очень-очень глупая, думает пятнадцатилетняя Тсуна, глядя пустым взглядом в воздух и сжимая серую тетрадь в руках. Взрослая Тсунаеши допустила подобное. Позволила Хранителям устроить беспокойные пляски вокруг себя после одного почти удачного покушения. Дала им сблизиться настолько, что с каждым годом это все меньше походило на узы друзей. Безмолвно отступала под их напором до тех пор, пока забота не превратилась в гиперопеку и почти круглосуточный надзор. И не смогла сама переступить черту. Не сделала окончательный выбор, отдавая этому безумию все больше своей жизни, не смогла полюбить кого-то из них, как они, и не отпускала. А потом стало поздно. Хранители не позволяли никому с ней сблизиться, ревниво соревнуясь за ее внимание даже между собой. А Тсунаеши хотела любви. Она просто очень сильно хотела любви. Не болезненной зависимости, не обожания, не обоюдной, жизненно-важной связи Хранитель-Небо, не страсти на пару ночей, а той самой любви, что воспевают в дешевых романах на сорок страниц. И получила. Позволила себе увлечься, поверить, влюбиться… Зря. Взрослая Тсунаеши очень-очень глупая, думает Тсуна, глядя в фиолетовые глаза, в которых нет ничего, кроме холода, скуки и торжества. У взрослой Тсунаеши совсем нет вкуса, и получает болезненный удар по ребрам. Взрослая Тсунаеши совсем не понимает в мужчинах, и давится слезами от жгучей боли. Взрослая Тсунаеши такая наивная, и почти умирает. А потом вдруг вспоминает мокрые пятна и расплывающиеся строчки, резко выдыхает от того, как защипало глаза, и собирается с силами, встает на ноги, выскребает из себя все, что осталось, и бьет. Бьет, совершенно не сдерживая силы, бьет, вспоминая весь свой страх в этом времени, бьет, воскрешая в памяти полные нежности слова. — Она любила тебя! — выдыхает зло, яростно, с болью и отчаянно делает вид, что не заметила, как взгляд Бьякурана вдруг на миг становится совсем другим. Словно он что-то понял. Что-то осознал. Что-то очень и очень важное. А потом он улыбается. И нет, взгляд у него точно такой же — скучающе-издевательский, полный торжества, будто это не его сейчас прижимают к асфальту, почти полностью вмороженного в лед. — Ну же, Тсунаеши, — ее имя он произносит мягко-насмешливо. Так, что внутри что-то вздрагивает. Так, что желание убить возрастает раза в два. Тянет руку к ее лицу напротив своего, нежно заправляет выпавшие пряди за ухо и, глядя прямо в глаза, выдыхает: — Бей. И следующий удар она наносит прямо в его сердце. А вместе с ним внутри нее, кажется, тоже что-то умирает. Тсуна умудряется подговорить Спаннера и Шоичи и уходит через телепорт в свое время этой же ночью. Она не хочет разбираться с Хранителями. Не хочет что-то говорить об их разговоре с Бьякураном и странной сцене в конце. Она просто хочет домой. И уходит, никого не спрашивая. Взрослая Тсунаеши такая доверчивая. Взрослая Тсунаеши словно совсем не выросла. Словно осталась в глубине души глупым, наивным ребенком, несмотря на все свои заслуги Донны. Взрослая Тсунаеши — это, на самом деле, все та же Тсуна. Боящаяся того, что увидела в будущем. Очертившая жесткие границы между собой и непонимающими друзьями. Бормочущая неловкие отговорки под недоверчивыми черными глазами-бусинками. И бегущая в наказание за свою пропажу лишних десять кругов на протяжении двух недель. Застрявшая в подростковом возрасте и любовных романах, потому что слишком страшно довериться кому-то еще. Беззаботная, не желающая замечать проблем в своей жизни и слишком легкомысленная. Неопытная. Простая. Обещающая себе не допустить, не позволить, не верить, не… Тсуна все это, наконец, понимает, когда замечает, кто протягивает ей руку и смотрит в глаза с легкой улыбкой. Ни скуки, ни торжества, ни насмешки — только любопытство, только живой ум, только… Она принимает его приглашение прежде, чем успевает это осознать. — Ты убил меня, — негромко выдыхает ему в лицо, когда затихает музыка, и неосознанно сжимает чужое плечо, когда он наклоняется к ней ближе. — А ты потом убила меня, моя дорогая Десятая Донна,— шепчет он в ответ, почти касаясь своими губами ее. — Кажется, мы в расчете, нет? До боли знакомым жестом заправляет выпавшую прядь за ее ухо. Смотрит на нее тем самым взглядом, что, кажется, тогда ей вовсе не почудился и оставался в памяти все эти годы. И ждет чего-то с самым терпеливым видом. А внутри нее вдруг что-то обрывается, и приходит горькое-горькое осознание — Тсуна все-таки очень-очень глупая и наивная. Сколько бы ей лет не было...

Она позволяет переплестись своим пальцам с его.