На дно

Человек по природе своей хрупок и — что еще более печально — неожиданно смертен. Люди представляют собой мину замедленного действия, время взрыва которой известно, наверное, только ее создателю. Колотые раны, остановка сердца, вызванная слишком большим напряжением, очередная вылазка солдата-смертника за Стены — мало ли какая случайность (или неслучайность) может стать причиной незапланированной кончины… Увы, Армин осознал это слишком поздно — именно в тот момент, когда грубые руки первый раз швырнули его спиной в деревянный стол, стоящий в личном кабинете капитана Леви, — ну надо же какая честь! Он знал, что, теоретически, с любым человеком может произойти что угодно и когда угодно, однако, перебравшись через Стену Роза, все равно надеялся, что здесь, за вторым кольцом, стрелки его часового механизма доползут хотя бы лет до тридцати, — когда думаешь о хорошем, до поры до времени не зацикливаешься на неизбежном. Армин и рад бы сейчас не зацикливаться — да не может: характером и душевным складом (Эрен выразился однажды на удивление точно) он похож скорее на человека, способного привыкнуть к любым условиям и сделать их пригодными для существования, но вот на отчаянно рвущегося вперед бойца, к сожалению, не тянет. И вообще на бойца не тянет… Армин не обижался. Так легче, говорил он, так безопаснее, повторял своим друзьям, понимая, что его часовой механизм на самом-то деле был короткого действия: тикал и тикал, тикал и тикал. Три года назад на уроке рукопашного боя он вдруг потерял сознание — и на следующий же день чувствовал себя совершенно нормально. Врачи сказали: ничего страшного, мол, переходный возраст, гормональный всплеск, все дела — ну переволновался мальчонка немного, такое иногда случается — особенно в той ситуации, в какой они все имели несчастье оказаться. Однако перепуганные друзья после этого объяснения не успокоились, наперебой стали отговаривать от поступления в Разведкорпус: не ходи за нами, твоя сила — в интеллекте, стратегическом гении — это отметил и сам комендант Пиксис. Если бы только Армин знал, насколько они ошибаются, наверняка не поверил бы тогда в свои силы, не стал бы увереннее. В таком жестоком мире совершенно неважно, кем считает себя солдат и сколько у него уйдет времени на осознание своих сильных сторон, ведь жизнь не ждет, вся она — поле сражения, настоящая мясорубка, черно-белая доска, по клеткам которой плавно передвигаются шахматные фигурки причудливой формы. Армин уже так обжегся однажды, наивно полагая, что пользы от него будет больше в тылу, чем на открытой местности, — теперь верить мнению большинства он не хочет. Единственный, чье слово имеет сейчас вес, — капитан Леви, «сильнейший боец человечества», потому что именно из-за этого… негодяя его жизнь превратилась в ад за какие-то пару недель. Пожалуй, в данном случае время важно еще как… Армин уже и не помнит, когда начался весь этот кошмар и чем он ухитрился настолько разозлить капитана, — всех его сил хватает лишь на осознание настоящего. На каком-то подсознательном уровне он не столько знает, сколько понимает, что сейчас ноги его не держат, и съезжает по стене, забившись в угол и дрожа всем телом, словно побитый пес в подворотне. Разбитые губы покрыты запекшейся корочкой, из носа струйкой бежит кровь, воротник рубашки разорван и местами окрашен алым. Обиднее всего за запястья, потому что если синяки на животе еще хоть как-то под одеждой спрячешь, то посиневшие от постоянных захватов кисти мало того что не объяснишь окружающим, так еще и не спасешь от боли — не отобьешься. Не то чтобы Армин мог прикрыться и здоровыми руками, просто… так он даже ложку в пальцах удержать не в состоянии. Благо Леви пока отсутствовал. Попытку сбежать Армин отметает сразу же, потому что знает чуть ли не наизусть, что последует позже: капитан найдет его, просто найдет, надо будет — из-под земли достанет, захочет — не стесняясь, ворвется в женскую раздевалку. И тогда… о боги, обычными побоями Армин не отделается, в лучшем случае — его просто придушат до полусмерти, как было две недели назад. Их первая «встреча» в этом кабинете прошла ужасно, отвратительно во всех смыслах: ни тебе здрасьте, ни до свидания, сразу же, прямо с порога, удар в живот — рывок за волосы — пощечина — темнота. Наверное, эта цепочка так и осталась бы неизменной, если бы капитан не бросил его на пол в тот же день, заставив прогнуться в спине и оттопырить задницу, и не засадил практически на сухую. Конечно, вряд ли бы Армин выразился так когда-нибудь, будучи всю жизнь человеком вежливым, однако факт остается фактом: с Леви и не таким словечкам научишься. Он помнит одно: что кричал, и кричал долго, находясь при этом в каком-то полубессознательном, полубредовом состоянии. Это был его первый секс, который он представлял… ну как минимум не при таких обстоятельствах, не в такой позе, не с таким человеком! Казалось бы, прошло много дней, даже некоторые ранки зажили — а горечь и осознание собственного бессилия ищут выхода в слезах до сих пор. Отмучившись и вернувшись к себе, Армин долго не мог уснуть: все эмоции словно выключили, грубым пинком отбросив куда-то во-он туда, лишь одна осталась — обида. На отпор нет ни сил, ни смелости, так что слезы — единственное, что притупляет раскаленные шипы в теле хоть как-то. Но — не надолго, потому что капитан, кажется, возвращается — а это значит, что совсем скоро Армин получит новую порцию боли. Но он же сегодня ничего плохого не сделал, да? Не плакал в его присутствии, не задавал лишних вопросов, вон — даже следы на шее замаскировал, обмотавшись шарфом. Его же не накажут сильнее, чем тогда, правда ведь? Правда?.. Скрежет в замочной скважине разрывает повисшую в кабинете тишину, разливаясь в его голове миллионным эхом. Кажется, он слышит шаги, нарочито медленные, кажется, Леви на него смотрит сверху вниз и почти с улыбкой. Армин невольно сглатывает — его кадык дергается, — однако отвести глаза в сторону или зажмуриться не позволяет себе ни в коем случае. Поэтому остается смотреть. В упор. Не моргая. Надеясь в глубине души на снисхождение, потому что только сильные люди могут так нагло глядеть в лицо опасности — как показал опыт, больше, чем титанов, Леви ненавидит именно слабаков и трусов. Удар. Ошибся? Не просчитал чужие действия до конца? Отвлекся?.. От боли в солнечном сплетении Армин глухо охает и сгибается пополам, дрожащими пальцами пытаясь нащупать то, за что можно было бы ухватиться, — и снова получает отполированным ботинком по тому же месту. Движения капитана точны, быстры и непредсказуемы — пора бы перестать удивляться. Все же предельно просто: если игра в «переглядки» помогла в прошлый раз, то это вовсе не значит, что поможет и сегодня. Одно радует — бьет он лишь по скрытым одеждой местам — сильно, хоть и не так часто, да и засосов не оставляет. Видимо, просто не хочет делать жертву калекой, а возможно, тупо ждет, когда же сойдут синяки, как бы кричащие: «Шлюха! Шлюха! Я личная подстилка капитана Леви, я занята — не трогайте меня!» То, что творящееся здесь останется в секрете, понимали оба, потому что, во-первых, Армин думает о последствиях и уж точно — цитата — «не хочет лишиться болтливого язычка», а во-вторых, он же все-таки солдат, ну! Несуразный, физически слабый, словно вне времени… Хотя и с мозгами. Армин убежден, что Леви этот «болтливый» язычок может пригодиться только в том случае, если его применить не по первоначальному значению, но вот насчет «мозгов» не согласен категорически. Он бездействует даже тогда, когда его снова хватают за волосы, довольно грубо припечатывая затылком о стену. Рыдает уже в голос, истерично и часто всхлипывая, всеми силами стараясь расцепить железную хватку — он правда не понимает, чем заслужил к себе подобное отношение, и от этого становится еще паршивее. Если не страшнее. Необъяснимое всегда пугало Армина: что плохого в том, что он просто… выжил? Разве он виноват в смерти Эрвина, разве заставлял капитана выбирать между ними?.. Армин не уверен уже ни в чем, в голове пусто, потому что — который раз? — этот ненормальный испытывает его затылок на прочность. Бьет нацеленно и точно — но теперь в живот — и, кажется, даже не считает, что поступает аморально. Ну в самом деле, соглашается сознание, не над вышестоящими же издеваться! Вот он и выдергивает из раздумий снова и снова, ударяя коленом куда придется, совершенно не заботясь о состоянии мальчишечьих костей — подумаешь, на тренировках такие травмы — обычное дело, даже интересоваться никто не станет. Армину страшно и невероятно больно, все, что он может в это мгновение, — позорно отползти назад и так же позорно сжаться в один сплошной комок нервов; он и не удивляется, когда в ту же секунду получает по ребрам. Опять. Опять. Опять. О, а теперь, кажется, в живот, да еще и — какое разнообразие! — кулаком… Что-то Леви сегодня слишком разбушевался… — На колени, — говорит он тихо и равнодушно, как бы уничтожая то единственное поле, на котором все таланты его жертвы были полезны. Смотрит. Какому-нибудь левому прохожему наверняка бы показалось, что этот человек сейчас почти невозмутим, но Армину, со своей позиции, отлично видится обратное: эти сжатые губы, морщинка между бровей и немигающие глаза, прожигающие в нем дыру; на лбу Леви, на который падает его рвано подстриженная челка, пульсирует голубая венка — он даже не зол, он… скучает?.. пожалуйста пусть это не окажется тем о чем я думаю пожалуйста пусть я ошибусь пожалуйстапожалуйстапожалуйста — В-вы хотите?.. Армин осекается на полуслове, и тишина в кабинете становится невыносимой, почти оглушающей. Пока еще он пытается сохранять самообладание, правда старается — каким-то фантастическим усилием воли, которое, оказывается, у него все еще есть, несмотря ни на что. Сколько времени они так пялятся друг другу в глаза — неизвестно — минуту, две — хотя на самом деле всего десять секунд-одиннадцать-двендцать-тринадцать-четырнадцать-пятнадцать, Армин знает, он специально засекал, потому что подсчет временных границ это единственное, что помогает не сойти с ума окончательно. Ровно на девятнадцатой секунде он наконец набирает в легкие побольше воздуха, чтобы повторить вопрос, но он так и остается неозвученным, застряв где-то в горле — Армин несвоевременно вспоминает, как в качестве элитного солдата возвращался из Шиганшины и на него обрушивались чертовы цветные… — Живее. ...ленточки. И тогда Армина отшвыривает. Отшвыривает далеко назад что по временной, что по пространственной линиям — в хьюстонскую жару, в казарму с прохудившейся крышей, к военному обмундированию и знакомым, к стеклянным взглядам, туда, откуда он бежал все это время, куда совсем не хотел возвращаться. Он и так все слышал с первого раза. — Не надо… Пожалуйста, не надо… Как же жалко это звучит… Он ведь даже не просит — скорее шепчет одними губами, не понимая, в какой момент не успевшие засохнуть дорожки слез на его щеках стали вдруг обжигающе горячими, а в груди затеснило так, будто туда засунули целую дубинку. А то и чего похуже… Почему?.. За что?.. Конечно, эти вопросы он не озвучивает — слишком уж велика вероятность огрести за них еще сильнее — та же фраза, отчаянная и спонтанная, была всего лишь последним порывом достучаться до Леви, намекнуть ему, что то, что когда-то было, все еще осталось где-то там, под поверхностью, когда они еще могли положиться друг на друга, как офицер полагается на солдата, как солдат полагается на офицера… Леви на это лишь закатывает глаза. Вздыхает. — Понятно, — ни яростного шипения, ни потока ругани, ни даже изменений в лице — он молча хватает Армина за горло и впечатывает в стену с такой силой, что в голове тут же начинает гудеть набатом. Коленом упирается между ног… — Ну? Либо ты делаешь то, что должен, либо подыхаешь прямо здесь и сейчас. Страшно… Когда кто-то говорит такие отвратительные вещи с таким невозмутимым выражением лица — страшно. Леви вообще знает, что делает, его мозолистые руки прижимаются к задней стороне шеи таким образом, чтобы большие пальцы с легкостью легли на кадык и чуть ли не вдавили его внутрь, заставляя Армина закатить глаза и раскрыть рот в беспомощной попытке вдохнуть последние крупицы воздуха. Вот так он показывает, что ждать больше не намерен. Толчок в стену. Резкий. Еще. И еще один. Он душит — как кромсает титанов, пьет чай из изысканных фарфоровых чашечек или говорит «подъем» всякий раз, когда его команде приходится ночевать на улице. Но если… если он сожмет сильнее, то все закончится. Не будет больше его вездесущего лица, которое сейчас почему-то виднеется особенно четко, не будет толщи воды перед опухшими веками и солнца, которое приветливо выглядывает откуда-то сверху, но не слепит глаза — в конце концов, не будет его самого — Армина. Его легкие горят и взрываются, под ними по-прежнему ледяная пустота ужаса и сведенные судорогой конечности, инстинктивно цепляющиеся за руки Леви, изо всех сил пытающиеся их оттянуть. Он задыхается… Отрывочно хрипит, дергается, продолжая царапать ногтями пальцы капитана, которые, кажется, просто приварены… Это страшнее, чем он думал, страшнее, чем уже было на самом деле, когда он болтался, как травинка, в паровом потоке, в нем же и сгорая заживо, хуже, чем ужас и оцепенение после первого убийства… И нет, это не метафора, потому что осознание собственной жизни, вот-вот готовой утечь сквозь пальцы, заставляет помещение сжаться в буквальном смысле этого слова, с ног до головы обволакивая в бетонный вакуум, выдавливая голос и изворачивая сознание, а его самого — судорожно сжать губы в попытке не завыть от ужаса перед уже точно неизбежным — пламенем в черепной коробке тут же рождается «я не хочу умирать» и «лучше умереть, чем так унижаться перед тобой». Это соревнование… Какая из этих мыслей лучше описывает его состояние — Армин не знает, выдержит ли вообще это испытание — не уверен тем более. Спустя пару секунд молчаливой борьбы он вроде бы и сдается, но именно в тот самый миг, когда его белки уже заливает алым из-за лопнувших капилляров, Леви наконец решает сжалиться над ним, ослабляя хватку. Словно тяжелый мешок Армин безвольно валится на колени — прямо перед его очищенной до блеска военной обувью. Тут же отрывисто взвизгивает и… и ничего. Звуку даже не удается набрать достаточную громкость — он резко обрывается и из громкого писка превращается в истошный, леденящий его же сознание хрип. Раааз — он судорожно хватается за свою шею, двааа — но от стен кабинета отскакивает лишь кашель, с шипящим, царапающим свистом вырывающийся из того, что когда-то называлось его горлом, а теперь напоминает ржавую трубу, по которой пустили раскаленное масло вместо так нужного сейчас воздуха… В глазах не то все крутится, не то двоится: две двери? два стола? два Леви? два лица то в анфас, то в профиль? в анфасопрофиль?.. Это все игры воспаленного сознания, это оно подкидывает ему такие картины, только теперь уже свежевания дикого зверя — дымящиеся внутренности невезучего вепря, и охотник, который аккуратно режет ломтями свежее мясо, обходя и вырезая требуху, — как раз подходящая картина для того, кто собирается его изнасиловать, думает Армин. Он не ослеп, просто в кабинете темно. Шея не смята — потому что над живой игрушкой издеваться забавнее, чем над мертвой. — К-капитан?.. — Армин путается в собственных ощущениях, как путается в том, как лучше себя сейчас вести, чтобы не быть убитым — нет, только не так, пожалуйста! От напряжения трясет, просто выворачивает наизнанку; там, где только что впивались цепкие пальцы, по-прежнему чувствуется острый обруч боли. К этому моменту он уже относительно приходит в себя, возвращая возможность управлять и дыханием, и речью, но даже это не улучшает ситуацию, потому что Леви, мультяшный, комичный и кислотный, как и все, что сейчас окружает Армина, вдруг пролезает в реальность и говорит, глядя на него сверху вниз: — Если не ты, то это сделает он. Четко и понятно — ничего лишнего — просто констатация факта. — Кто?.. — как-то глупо спрашивает Армин. — Йегер твой. Издеваясь, издеваясь… Не совсем еще атрофированный из-за недостатка кислорода мозг с трудом пытается переварить смысл только что прозвучавшего диалога: Эрен… его?.. Что за бред, они же просто лучшие друзья, связанные как сиамские близнецы сквозь время, да — они моются под одним душем, да — видят друг друга голыми чуть ли не каждый день, но кого этим сейчас удивишь, в казармах ведь все общее, они… Армина прошибает холодный пот — слишком резко осознание гасит поток его мыслей, а сердце начинает стучать по ребрам не слабее душевнобольного, который ежедневно бьется о стены своей палаты в психиатрической больнице… — Я все сделаю… Не надо сюда приплетать Эрена, — Армин говорит это на удивление высоким голосом: это все не с ним, не с ним, пожалуйста, пусть это будет не с ним, и то, что уже произошло — окажется просто чьей-то выдумкой, запечатленной на бумаге в виде художественного текста, пусть и с очень… очень сомнительным содержанием… Сперва ничего не получается. В прошлый раз Аккерман его хоть смотреть не заставлял — просто нагнул раком и без прелюдий взял со спины — тут хочешь не хочешь, все равно не разглядишь во всех подробностях, но сейчас… сейчас поза совершенно другая, новая: дрожащие от напряжения колени упираются в пол, сознание плывет, а перед глазами — лишь вот это вот… большое… подрагивающее… с пугающе выступившими венами… Что делать-то вообще?! Расслабить горло — а вдруг Армин задохнется в рвотных позывах? Если отстранится — наверняка получит по почкам — и все равно потом будет задыхаться, потому что его заставят взять глубже силой. Поэтому Армин решает сначала просто… потрогать, протянуть руку — это хотя бы не так опасно. Лишь после второй попытки — да и то как сквозь толщу воды — слышит звон пряжки на ремне, всеми силами стараясь не думать о том, что делает, и, главное, не смотреть лишний раз. На дрожащих коленях подползает ближе. Прикасается. — Еще раз тронешь меня холодными пальцами — я вырву их тебе с корнем. Что? За все восемь секунд этого молчания Армин сумел просчитать ровно девяносто два варианта того, что мог бы сейчас услышать, — ни один из них не был верен. С другой стороны… если бы Эрен оказался на его месте, то наговорил бы лишнего и, скорее всего, был бы уже убит с холодным, ничем нескрываемым презрением — Леви никогда ни с кем не церемонился, даже с надеждой всего человечества. Мысль об этом заставляет Армина засунуть свою гордость куда подальше и поднести ладони ко рту, грея их своим дыханием. Не сила воли. Не обещание, данное пару минут назад. Его лицо перекашивает, когда он возобновляет попытку потрогать робко и неумело — на этот раз успешно — и с отвращением ощущает пульсацию под своими пальцами и жесткие волосы на лобке — ребром ладони, всякий раз, когда скользит к основанию. Это простое предположение, выстрел наугад, но, судя, по молчанию Леви, он все делает правильно. Одно дело дрочить себе — глухой ночью под одеялом, пока никто не видит, — но дрочить другому парню, тем более НЕ любимому человеку, тем более офицеру старшему по званию… Армин не знает, чьи пальцы вдруг добираются до головки чужого члена, невесомо обводят ее, а потом снова скользят вниз, сжимаясь вокруг так крепко, как может сжать только преданный предатель — с ненавистью, с животным желанием сделать больно. Не знает он и того, чьи ногти слегка задевают поджавшиеся от этого нехитрого движения яички — не от его же, правда?.. В руках все тут же твердеет, и налившаяся красным головка начинает сдержанно поблескивать в освещении кабинета. Ой… — Да возьми же ты в рот, наконец! — слышится откуда-то сверху. Неожиданно, как и тогда: всегда умеющий держать свои эмоции под контролем Леви дает слабину, еле сдерживая рвущийся наружу стон, он бы, наверное, даже откинул голову, если бы ласки были чуть увереннее. Последней фразой он болезненно вторгается в мирок Армина, сжатый до багровой точки стыда: на периферии — лишь его волосатый пах и еще рука, резко притянувшая за челку — конечно, Армин ведь не успел еще разглядеть во всех подробностях! Просто отвернись и ослепни… Извиваясь, дергая головой из стороны в сторону — просто ослепни. Просто ослепни — надрывно мыча, пытаясь отстраниться и еще плотнее сжимая челюсти… Ослепнуть, разумеется, не удается. От очередного грубого рывка за волосы до ощущения чего-то твердого, с силой ворвавшегося в рот, проходит всего секунда, разделившая время на «до» и «после», которое… которое и встало поперек горла, сдавив до отчаянного «ммм». «Оно… у меня во рту… Оно… пахнет хозяйственным мылом», — на этом рациональному мышлению Армина приходит конец. Он помнит немногое, как в тумане, и ему хватает: как поначалу даже пытался проявить сообразительность — благо Леви больше не держал его за волосы, он мог хотя бы отстраниться, чтобы нормально облизать головку; как по ней же и водил языком — с омерзением, но нежно, влажно и с осторожностью, вверх-вниз, вверх-вниз, как будто она — самое хрупкое, что есть на свете, как будто он всю жизнь только этому и учился. И откуда только такая сноровка, тут же выдает сознание. Наверное, оттуда же, откуда и его гордость, которую он с этой минуты похоронил в сырой земле и которую теперь никогда больше не вернет обратно… Сейчас он волен ласкать как ему вздумается, и от этого еще стыднее: головка по-прежнему блестит, но уже не только от смазки, но и от его, Армина, слюны, испачкавшей и его подбородок. Она просто везде: и у основания, и на вздувшихся венах — во всяком случае на тех, до которых было удобнее дотянуться — и даже у кучерявых волос — та, что успела стечь. От солоноватого привкуса тянет блевать… Слишком долго он чувствуется на языке, слишком крепко впитался в кожу, под самый корень. — Не халтурь. — М… фо… Вопрос так и остается немым, застряв где-то в глотке, потому что Леви щелкает пальцем по его горлу, словно пытаясь оставить внутри застывшие там слова. Молча. Выжидает всего пару секунд, а потом Армин чувствует, как жилистые руки тянут его челку на себя, насаживают до тех пор, пока нос не вжимается в жесткие волосы на лобке. Да катись оно к черту, это Эреновское «что естественно, то не безобразно»! На самом деле это так отвратительно, так унизительно — он тут же давится и хрипит, его скручивает рвотным спазмом — если бы он мог, то выблевал бы целый желудок вместе с легкими прямо сейчас — как назло, именно сегодня он совсем не завтракал... — Распустишь зубы — останешься без них. Движения капитана отточены до автоматизма, и каждый на месте Армина был бы благодарен хотя бы за то, что он выдерживает ровный одинаковый темп, ни разу с него не сбившись, но Армин… С каждым новым толчком, с каждым новым ударом о лобок Армин все меньше и меньше сопротивляется настойчивому зову бездны — желанию сжать челюсти сильнее и полоснуть зубами по всей длине, прямо поперек протянутых под кожей полнокровных артерий и вен… Вот просто чирк — и все, Леви умрет от болевого шока раньше, чем исполнит свое обещание выбить ему все зубы. И все же… Армин не убийца. Армин не такой, конечно нет — он верит в это, когда из-за нескончаемых слез перестает видеть даже то, что раздирает сейчас его глотку, когда без задушенных булькающих звуков не может больше принимать член так глубоко… Но Леви словно не слышит — или попросту игнорирует. К уже черт знает какой минуте помимо запаха мыла начинает чувствоваться запах пота, протухшей рыбы и, совсем немного, его собственной слюны, стекающей по подбородку бесконечным потоком. Перед глазами расплываются красные пятна, и все абсолютно сводится к одному-единственному желанию, ко всего лишь одной потребности — глотнуть воздуха. Вместо воздуха Армину в горло выплескивается сперма. Вот сейчас. Именно в эту секунду. Да так неожиданно, что около следующих пяти он не может понять, в каком из миров он находится — в уже привычном кроваво-красном, зареванном, с терпким железистым привкусом на языке — или же в блеклом, человеческом, где что-то жидкое впрыскивается ему прямо в горло и стекает по пищеводу. Это слишком… Это, мать вашу, слишком… Неужели девушки соглашаются на такое по собственному желанию и — иногда — сами просят кончить им в рот?.. Армин не понимает — просто не хочет понимать, давится, кашляет и сипит, тут же с омерзением выплевывая, что не успел проглотить. Жидкая субстанция вперемешку со слюной неравномерным потоком стекает по его подбородку на пол, но он все продолжает, продолжает и продолжает ее выплевывать и стирать с губ то ладонью, то ее тыльной стороной — сейчас ему совершенно все равно, что Леви за такое может его попросту убить (наплевал — да еще и в его кабинете, в котором даже паутины не бывает по углам, не то что собственной кончи на полу, тем более у стола из красного дерева), главное… Снова удар. И снова в живот. Леви совсем близко, Леви возвышается ледяной скалой и снова заносит для удара ногу, а в его взгляде — ядовитая оспа и смертоносная чума, убивающие моментально. Не меняется лишь выражение. Отчаянно замотав головой, Армин снова истерично всхлипывает, пытаясь отползти назад — в сторону, в угол, к спасению в виде двери — куда угодно, но холод промерзшего камня упирается ему прямо в спину. Снова не метафора. Это капкан… Настоящий капкан между стеной, леденящей лопатки и все, что под ними, и Леви, чье лицо с холодными глазами-щелочками не выражает буквально ничего. Заплывшими от слез глазами Армин не видит его целиком, но на каком-то подсознательном уровне понимает, что человек перед ним — больше не тот капитан, которому они все доверяли свои жизни с такой легкостью; человек перед ним вообще не человек — скорее бессовестный маньяк, дорвавшийся до жертвы, со стояком на чужие слезы… Выпустите… И тогда Армин кричит — шипение, словно смачный плевок упал на раскаленную чугунную плиту; он кричит, обхватив себя руками, как мать обнимает свое дитя, и отчаянно наклоняется вперед — что-то булькает, бурлит, словно кто-то бросил горсть соли на огромную улитку, отчего она тут же расплылась, вскипев желтой пеной прямо перед глазами… И кричиткричиткричит… — Неужели командор Зое больше не дает, или она настолько плоха в постели, что вы теперь и с кадетами спите?! Звон. Он не узнает собственного голоса — затравленного, пронизывающего, севшего до ощущения песка в горле. Оглушительная повисшая тишина пронзает слишком резко, давит на уши, а потом Армин осознает, что только что произнес — на самом деле истерично выкрикнул — слишком громко и вызывающе, захлебнувшись в собственном бессилии. Бессилии — это еще мягко сказано… Капитан… воняет, даже несмотря на свою любовь ко всему чистому. От него несет старой бумагой, оставленными в одиночестве запрещенными книгами, вспухшими от влаги, и раскаленным металлом. Хозяйственным мылом. Он и с виду — асоциальный элемент: выражение лица дурацкое — не то как у Конни, не то как у Саши, но вместе с тем взгляд колкий, зубастый, разбивающий надежду — обещающий разбить. Уже разбив, он подходит к шкафчику у стены напротив и достает оттуда… бутылку. Зачем, тут же выдает сознание, напьется? шарахнет по голове и оставит здесь истекать кровью?.. что вообще?.. . Вино там или масло — Армин не может разглядеть, да и не пытается толком — все, что он успевает осознать в следующее мгновение — НЕЧТО снова отшвыривает его, но теперь не на пол и даже не в стену — теперь… А он, если честно, и этого не видит куда, пока Леви по-прежнему ничего не говорит и не комментирует, однако то, куда он полез своими руками, красноречивее любых слов: открытая бутылка, пальцы на ширинке, беззастенчиво стягивающие с него ремни — все вдруг сплетается в единый пазл, и, когда Леви льет содержимое и на свою ладонь, Армин просто холодеет от дурного предчувствия, скорее даже догадки, которая слишком быстро становится неоспоримым фактом: Леви… хочет… его… отыметь… еще… и… туда… — Нет! Нет-нет-нет-нет-нет… Он повторяет это, повторяет и повторяет как заведенный, судорожно пытаясь свести колени и рыдая уже в голос, когда капитан поднимает его за бедра, пытаясь вклиниться между ними. И снова ему не везет. От неожиданного удара в лицо спирает дыхание, темнеет в глазах и нарушается координация — Леви не как целился — не по зубам, но в скулу впечатывается его кулак, заставляя Армина отлететь назад, проехавшись спиной по всей поверхности, и не свалиться на пол только благодаря очередному рывку на себя, а не его попытке вцепиться пальцами хоть во что-то. Хотя спина — это еще ничего, она помнит твердое каждым синяком, каждой царапиной, каждым ожогом на пока не заживших лопатках, но вот лицо… Кажется, теперь Армину понятно выражение «Из глаз сыплются искры», его даже во времена тренировок в кадетском корпусе так сильно не прикладывали… Наверное, и секунды не проходит, как Леви снова притягивает его ближе к себе и делает своими руками что-то совершенно… нет, только не так, убери оттуда свои грабли, мразь! Армин истерично всхлипывает, чувствуя, как с него снимают штаны вместе с нижним бельем, всхлипывает еще отчаяннее и ничего… ничего не может с этим поделать: у него просто не осталось сил. «Это все не со мной… Не со мной… Не со мной», — вспыхивает в мозгу неоновым заклинанием. Нет… не его ноги Леви закидывает себе плечи, скрещивая лодыжки за головой, не между его бедер устраивается и прижимает к себе. Его. Леви коротко кивает — словно самому себе — и тут же сплевывает в ладонь, размазывая слюну по пальцам (зачем, если он уже от души плеснул туда масла?), входит пока что одним — тем, что более влажный — и Армин с немым ужасом видит, как в этот миг мышцы на его животе неконтролируемо сократились, чисто на животном уровне отозвавшись на это грубое… снисхождение? Все, занавес! В этот раз Армин смотрит внимательно, следит широко распахнутыми глазами за тем, как напрягаются мышцы под его рубашкой, как стянутые ремнями плечи закрывают обзор, как Леви прячет взгляд за неровной челкой, опуская голову — но Армину и не нужно видеть его глаза, чтобы ненавидеть его целиком. Армин смотрит только на него, вглядывается в каждый его шрам на белеющих в вороте рубашке ключицах — единственный человек, которого он искренне уважал не меньше, чем Эрвина, всегда, оказывается, видел в нем лишь расходный материал. Глину, которая так и останется глиной, принимающей в себя следы чужих подошв, но не обретет ни форму, ни блеск после обработки. Мерзко. То, как медленно в него входит второй палец, Армин видит сначала как бы со стороны, а потом наяву — даже смазанный маслом он проникает внутрь с напором и вызывает россыпь желтых точек перед глазами, ставшую за это время уже слишком привычной. — Хватит… пожалуйста, хватит… Сейчас ему не до ненависти и не до литературных сравнений — силы есть только на то, чтобы закрыть ладонями пылающее от омерзения лицо — через секунду в него входит уже третий палец. Вместо ответа? Армин все никак не может его понять: он то болтлив, то молчалив, то быстр, то медлителен в своей реакции, но — во всех случаях — совершенно на себя не похож. Асоциальный элемент. Кто-то всегда знает кого-то, кто знает кого-то, кто знает Леви — и так далее по списку, до очевидного результата, потому что нет никого, кто знал бы правду и остался бы в живых. Кроме него, Армина. Но сил нет даже понимать. Для него больше не существует временных границ — он живет в постоянном «сейчас», которое чревато только тем, что «Леви вставил-вынул, вставил-вынул, покрутил, сжал внутри, снова вынул», и ничем другим не запоминается. Это похоже на замкнутый круг, как на повторе, но уже через пару секунд дикое жжение от пальцев сменяется диким жжением от чего-то другого. У него дежавю. Честное слово, у него дежавю: все снова происходит как-то слишком быстро — снова он ничего не успевает подумать или осознать, просто… отрывисто вскрикивает, когда резким движением в него входит что-то твердое и очень горячее, и воздух в кабинете сотрясается токсичной тишиной… Ее хватает всего-то на абстрактную долю минуты, но именно за это время, судорожно вцепившись в края, Армин с ужасом осознает, что только что произошло. От собственного крика звенит в ушах. Он не помнит, как зажмуривается, как выгибается и как пытается отстраниться, еще крепче сжимая то, на чем сейчас лежит — совершенно неважно, что на этой поверхности вполне хватало места на двоих и можно было растянуться во весь рост, не боясь свалиться на… А куда там? Впрочем, это тоже неважно — Армин был бы только счастлив почувствовать под собой так нужное сейчас ничего, которое он чувствовал в последний раз, пожалуй, только там, на крыше, будучи почти мертвым. Но сейчас его тело живое и натянутое до предела, до трещания кожи — и каждый толчок ощущается если не бедрами, сведенными ледяным параличом, то всем своим существом, таким разбитым и опустошенным, по-прежнему отзывающимся на каждое прикосновение. Глядя перед собой в шершавую потрескавшуюся от времени стену и чувствуя, как слезы катятся по переносице, Армин почему-то только сейчас осознает, что все это время, оказывается, лежал не на полу и даже не на кровати Леви, а… на его столе — скатерть натянута туго, по-военному, без малейшей морщинки. И чашка с недопитым чаем, стопка каких-то документов — все, просто все пахнет так же, как его волосы и одежда. Как же хочется пить… С каждой последующей секундой движения Леви становятся все скупее, все экономнее, дробно-четкими, как у профессионала — перфекциониста, который влюблен в свое дело. Солдат он и в постели солдат. Армин тоже солдат, окончательно выбившись из сил — связки сорваны, — он гибко обхватывает Леви ногами как свою лошадь, прижимается крепче и на мгновение смотрит вбок остановившимся взглядом, замечая собственное отражение в висящем над комодом зеркале: светлые волосы, лишенные блеска глаза — Армин понимает, что похож на Хисторию, похож на Эрвина Смита, похож на самого Леви, на Леви-старше, если, конечно, ему вообще суждено дожить до этого «старше»; если Леви не убьет его, если не замучает до смерти прямо на этом столе, вычищенном до блеска, блять, на котором, сука, даже стопки книг стоят в идеальном порядке… Армин отводит глаза. Зажмуривается. Смотреть в лицо Леви — все равно что смотреть на солнце, но не на здешнее, а на мертвое, приносящие в рассвет ничего, кроме ледяного белого. Если бы его разложили немного ниже — да хотя бы на том же кресле, на котором Леви спит гораздо чаще, чем на кровати, — то он, возможно, и не увидел бы то, как сейчас выглядит со стороны, в кого превратился — в кого его превратили. Какая ирония: бездомные псы спариваются на улице, крысы — в амбаре ближайшей деревеньки, в мягком золотистом зерне, и прямо сейчас этот-блять-человек Леви насилует его, позволяя себе то, до чего, наверное, не опустился бы ни один офицер, потерявший на войне рассудок. Животное желание, виновато думает Армин, но животные не чувствуют стыда за содеянное. Больно. Больно… Леви выходит из него на мгновение, а затем резко вставляет снова, сразу же начиная размашисто двигаться возвратно-поступательными движениями, окончательно уродуя остатки того, что когда-то было целым — гордость. Отвернуться, ослепнуть… Армин скребет по отполированному дереву, листам бумаги — по всему, до чего могут дотянуться его скрюченные пальцы — снова болезненно стонет, широко и бесполезно открывая рот, и чувствует, чувствует-чувствует-чувствует, как голову жмут стальные тиски, комкая что-то внутри до успокаивающе-лживого шума в ушах. Кажется, любимым занятием Леви было кромсать: правильно, затем медленно, плавно, осторожно, когда можно грубо, резко и безжалостно, одним рывком, наплевав и на этику, и на мораль, и на воинский долг? Он ведь даже не пытается быть нежным: не прижимается поцелуем к его влажной от пота шее, не шепчет что-то успокаивающее, не гладит по волосам, которые Армин расчесывал всего пару часов назад, не скользит ласково ладонью по лицу — дугам темных бровей, краешкам глаз, красным от слез и лопнувших капилляров, не обводит вокруг бледнеющего синяка на скуле — особенно осторожно — и не целует в губы. Значит, вот так оно бывает? Без поцелуев, без нежности, без уважения, просто… на столе вместе со старшим по званию, с болью и кровью, потом и спермой, что уже текла сегодня по его подбородку вместе со слюной и совсем скоро потечет по бедрам?.. Не такого хотел Армин, понятное дело, не такого… Лежа вот так на спине и скользя лопатками по столу в такт толчкам, он ощущает себя безвольной биомассой, бесполезной грудой костей: снаружи хотя бы холодное, неживое, но там, где все сводится судорогой и жаром полыхает внутри, настоящий человек — если его вообще так можно назвать. Даже слезящимися глазами, заплывшими настолько, что для обзора остаются лишь узкие щелочки, он видит капитана слишком четко, слишком: как мокрая челка бьет его по лбу с каждым толчком, как натягивается загрубевшая кожа на открывшихся ключицах, как поджаты губы, но раздуты ноздри — слышно. Его дыхание… такое неровное. Сбилось — от возбуждения ли, чувства собственной безнаказанности, не важно. Он продолжает кромсать. Все сильнее, все глубже, в истерзанную тесноту — до самого конца. Со стеклянными глазами, мокрым от пота лбом — так, чтобы кожа к коже, так, чтобы Армин стонал — нет, так у Леви пока не получается, но… — Подло, — слабо, сквозь пошлые шлепки плоти о плоть, говорит Армин. Он уже даже не сопротивляется, смотрит куда-то вбок, его руки безвольно раскинуты в стороны, как у распятого. Следуя логике окружающих, сильные всегда пожирают слабых — а раз уж его с самого начала заклеймили бесхребетной амебой, то и отходить от этого образа просто нет смысла. Это — самоуничтожение. Толчок — что бы Армин ни делал в прошлом, на что бы ни надеялся, осознание суровой правды пришло, увы, лишь сейчас: капитан — псих, и в его глазах лучше выглядеть жалким и беззащитным, скрючившись у ног и время от времени шепча в воздух что-то невнятное, — так действительно проще. Он привык. Это простое наблюдение, личный опыт: покорность на пару с умением анализировать бывают гораздо полезнее, чем готовность пойти на врага с голыми руками, когда больше защититься нечем. Толчок, такой же глубокий и уже ожидаемый — он воображает, как его избивают толпой и никто не приходит на помощь, он представляет во всех подробностях, как будет темнеть его кровь на тротуаре какой-нибудь улицы в Тросте, как мерзко будет ощущать во рту крошево из собственных зубов. Толчок — Армин фантазирует о зловещих диагнозах в записной книжке Ханджи, о том, как она отводит взгляд и говорит, что его организм не справляется с введенной сывороткой, и Армин уходит прочь — он отказывается от профилактических бесед, отказывается от любого лечения ради того, чтобы кашлять кровью и ошметками легочной ткани, чтобы орать от боли, чтобы наконец-то СДОХНУТЬ. Тиканье часов ненавистно.

* * *

Тиканье часов ненавистно. Армин дышит размеренно, и это стоит ему немалых усилий: равнять свои вдохи и выдохи, пока они еще в груди, следить за каждым движением собственного тела как за врагом — каждая израсходованная порция воздуха приближает конец, — не сожалеть, не чувствовать, не думать… Главное — не думать. Армин понимает это и все-таки думает — о том, почему он все еще жив. Его голову продолжает сдавливать словно тисками, в висках тянет так, будто туда вкрутили длинный железный болт — уж лучше бы до конца, чтобы не понимать, что теперь еще и пить хочется. Сдохнуть и пить — это своеобразное сочетание поражает Армина уже две недели — если говорить точнее, с того самого момента, когда Леви сбросил с себя все маски, представ перед ним в своем истинном обличье — и столько же времени сводит с ума, выжигает изнутри, заставляя чувствовать себя обугленной театральной декорацией. Настенные часы тикают, а он по-прежнему ничего не понимает. Леви отстал от него уже как десять минут назад, это правда, оделся так же быстро, как и исчез в дверном проеме, напоследок не сказав ему ни слова. Не кинув в лицо «расскажешь об этом кому-нибудь — убью», не приказав в своей манере «оделся — и вышел» — нет, ничего из этой банальщины, которой Армин наслушался вдоволь еще в прошлый раз, просто… резко отстранился от него, кажется, так и не кончив, накинул на себя одежду с завидной скоростью и… и вышел за дверь. Даже не заперев ее на ключ. Эрен бы фыркнул: «Да наверняка дрочить пошел, раз ничего не вышло», но Армин не Эрен. Возможно, он поступает неправильно, продолжая лежать на этом столе, все так же безвольно раскинув руки, возможно, давно уже должен был пожаловаться — кому угодно — но делает это хотя бы осознанно. Вроде. А может и нет. Он бы и встал со стола — да вот взгляду, который Леви бросил в него вместо слов, Армин даже в таком состоянии готов придумать множество сравнений: он видел, как плавится сталь и как наливаются свинцом перед грозой облака, как тускло мерцают серебряные вышивки на одеждах знати из Митраса… Глаза Леви в тот момент — словно застывшая морская вода, отражающая только бесконечную серость. А еще — вину. Армин узнает ее из тысячи эмоций — он не мог ошибиться, потому что не понаслышке знает, что значит ненавидеть себя самого. Его пронизывает чуть ли не в единочасье: Леви его не узнает. Не признает в нем Армина Арлерта. Это не точно, но с ним определенно что-то не так. Армин читает это «не так» в его мешках под глазами, в том, что он стал в его присутствии намного многословнее, чем обычно, в том, что, насилуя, даже не пытался облапать или «отметить», в том, что после возвращения из Шиганшины ни разу не назвал его ни по имени, ни по фамилии. Оно, в общем-то, и не удивительно, потому что он всегда в своей голове, потому что десятки задач, требующих детального изучения и решения, намного важнее личных обращений. Желательно, чтобы эти решения были нестандартными, ведь только так интересно. Все вокруг знают, что он имеет внутри себя неограниченный ресурс, и единственное, что пугает его — это то, что когда-нибудь он станет решать задачи обычным способом — это в прямом смысле выбьет из колеи. Морально уничтожить его — наверняка Леви не ставил себе такой цели, так получилось само, это едва ли можно назвать желанием. Это просто его жизнь, состоящая из служения абстрактному добру через непрекращающиеся попытки не сойти с ума. Аморальные попытки. Ни одно из колец этой цепочки не должно быть разомкнуто — их тысячи, сотни тысяч внутри черепной коробки сильнейшего бойца человечества с пугающе-нездоровыми кругами под глазами от хронического недосыпа. Он даже смеяться не умеет. Сколько бы ни растягивал губы в улыбке перед зеркалом, отражение обречено показать его беспристрастным: тратить бесценное время на обыкновенную человеческую ерунду бессмысленно. Эмоции нужны для того, кто внутри социума, кто заинтересован в своем статусе в глазах окружающих и выстраивает общение с другими. Но в воспоминаниях Армина он всегда наблюдает за людьми с едва заметной гримасой брезгливости: его они забавляют, но он не любит мараться о беседы с ними. Человеческая среда слишком однородна, она как творог, который едят на завтрак богачи из столицы: один комочек больше, другой меньше, вот слипшиеся комочки, а вот этот вообще разбили ложкой, брезгливо размазав по краям тарелки. Комочки разные, но вместе они — одноцветная субстанция с одинаковой текстурой. Всего-то. Единственное исключение — тот, которого зовут Эрвин Смит. Ах, простите — звали… И сейчас, творя такие ужасные вещи, он действует на чистых инстинктах — вина и усталость слепят глаза, — сражается по какому-то зверскому наитию и только благодаря этому все еще держится на плаву. Армин вздрагивает. Время простирается параллельно ему и полу, он лениво протягивает руку, но загребает лишь разогретый воздух. Никто не вправе винить его за эту медлительность: неотделимое от пространства, время — главное условие и гарантия существования всего, его в том числе. Продолжая лежать на столе и пялить в потолок, он вдыхает его с кислородом, мысленно ступая по нему, физически шагая по земле — времени всегда много и мало одновременно. Пока оно есть, он не сможет умереть, как бы сильно ему этого не хотелось, он по-прежнему что-то значит и не имеет права на выбор. Время — это иллюзия, время — это реальность, и одно так плавно, так незаметно перетекает в другое, мягко погружает в забвение… Со временем все забудется. Со временем все пройдет. Только это Армин и понимает. Мир вокруг него хрустит как яичная скорлупа под тяжелыми ботинками, а осознание крадется дрожью по его затылку и в считанные секунды оказывается под кожей. Он осознает — потому что кто-то должен. Потому что человечество просто не может проиграть. Что ж… Отдать людям всего себя без остатка придется, видимо, еще раз: свою мечту, свою надежду, свое тело… Больше у него ничего нет. Он снова опускается на дно.