Гроза, гостья нежданная

Лица что-то коснулось. Прохладное, лёгкое, по летней ночи измождённой, жаркой приносящее облегчение и отдохновение, запах первой земляники и тягучего донникового меда. Громыхнуло. Сверкнуло, да так ярко, что будто бы день божий на дворе настал на миг. Разбуженный всполохом, треском, чьим-то бабьим со двора истеричным "Господи, твоя воля!", сел Федор на перине рывком, успокаивая чуть дрожащие руки, зашедшееся сердце и дыхание сравнивая. Чутье подсказало: не один. Не один он в этой комнате с окнами нараспашку. Шла на Москву страшная в опасности своей сухая гроза. - Государь? - позвал он хрипло, негромко, осматриваясь и не находя привычных восковых свечей на поставце, книг да чарки с настоем яблочным. Вышел, должно быть. Иоанну в грозы спалось дурно, сказывались и головные боли частые, и дышалось тяжелее, и плечо ломило так, будто черти в аду клещами рвали. В такие ночи Федор к себе не шел - оставался, не слушая возражений, устало-сердитого "да поди уже прочь, Басманов", терпел и сидел рядом, то травы на меду смешивал, то компрессы менял. Вот и в этот раз, вестимо, вышел государь на воздух. Спустив ноги с кровати, Федя уж решил было следом пойти, сапоги домовые нашаривать принялся и, наконец, к окну обернулся. Поднял голову да так и обомлел. Вскипело, вскинуло. Да как смеют покой нарушать?! Кто пустил, кто позволил? А Иван Петрович-то хорош! Ишь ты, сыскался постельничий! Так ежели девки всякие как к себе в светлицу хаживают, так и ещё кто зайдет?! Негодованию федькиному и выхода-то толком не было, все стоял и смотрел на девицу, разглядывал, голову опустив как бычок молодой упрямый. - И долго ты тут на меня глаза маслить будешь? - Он сообразил, наконец, исподнее прикрыть, в терлик, рядом на полу так и валяющийся, завернуться. - Кто такая? Как вошла, кто пустил? - Тише, молодец, не шуми так. - Голос ее, низкий, глубокий, грудной какой-то, волнами покатился по фединому телу, со сна да после любви истомленному. Следовало бы хоть постель разворошенную прикрыть, но что ж теперь. И то ладно, что одеться сообразил. Вставал государю за питьем, да накинул рубашку, а иначе б совсем срамно вышло. - Не шуми? - Федор зашипел. - Да известно ли тебе, блаженная, где ты стоять надумала? Как совести да смелости хватило? Что, поспорила с девками, за слухи дурные? Убедилась? А ну живо говори, откуда, чья, пошто здесь, а не то за косу выволоку! Гнев его праведный волнами будто выплёскивался из тела, заставляя руки дрожать все больше. Нет, ну каковы, а! И как же хватает ума... воистину верно говорят - иная баба чуть умнее тех курей. Ещё смеяться вздумала, окаянная! Девица-то голову запрокинула, зашлась хохотом таким искренним, что коса рыжая по спине разметалась, точно хвост лисий, туда-сюда, туда-сюда. Звенели мониста богатые, на рукавах запястья то и дело взблескивали. Вот точно в миг сверкнуло на небе и прокатилось по рубинам да яхонтам. - Осади, охолони. И так вижу, что храбр. Давно я за тобой, Федор, наблюдаю. Многое слышу. Знаю многое. Любая другая, что дочь боярская, что девка сенная, что черкешенка клятая уже б на колени упала и молила что угодно сотворить с нею, только не казнить и царю-батюшке не выдавать. Слезами б умывалась - разные слухи-то по кремлю ходили о рязанском княжиче, ох разные. Колдун, говорили, бес, мол, озёрный. Приворожил великого князя да вливает чернь свою ему в душу. Тьфу. Федор аж перекрестился. Эта - смеялась. - Давно? - От неожиданности он даже гневаться перестал. Брови только свел и уставился ещё пристальнее. - Звать как? Девица отсмеялась, повела покатыми мягкими плечами, ресницами дрогнула - ну точно лиса. Уставились на Федора глаза вишнёвые, знакомые - знакомые, до боли яркие. - Оленою. - Олена значит. - Федор все же встал. За дверь выглянул, там тоже - тишина да темнота, только молнии в окнах. В церкви, значит, государь. А это каждому ведомо - лучше не соваться. - Ну сказывай, зачем пришла, Олена. Да поживее! - Бойкий. Хорошо это. Похож, похож... Она обошла стол, постукивая по крышке ореховой пальчиками белыми. Выдвинула ящик какой-то, хмыкнула, закрыла. - Не смей! Не трожь ничего! Говори живо, зачем пришла, и убирайся, пока стражу не позвал. - А толку-то с той стражи? - Она устроилась в кресле царском, руки на подлокотники положила - ну точно у себя в дому! - и добавила лениво: - Спят они. Вопервую за ночь Федору стало страшно. "Подослал кто" - мысль простая такая, да короткая заставила поискать взглядом кинжал или нож, коим государь яблоки чистил, да хоть колпачок, каким свечи гасят. Но страх девкам показывать - дело последнее, потому он, одевшись наконец кое-как, тоже к столу подошёл. Оперся руками с другой стороны, словно ворон над добычей нависая, и повторил уже теряя терпение: - Что за дело у тебя? Говори живо. - Что ж ты ретивый такой? Как захочу - так и скажу. Ну точно Данила! "Какой ещё, к бесу на рога, Данила?" Федор коротко выдохнул, но торопить перестал. Кравчего предыдущего он знал, и не Данилою его звали. - Ты, Федор, человек добрый, - начала издалека ночная гостья, - помочь тебе хочу. Сил нет смотреть на то, как Ванютка с Жигмонтом тем мучается. Перестав хоть что-то понимать окончательно, смотрел Федор на косу эту рыжую и вдруг что есть силы ущипнул себя за руку левую, под Рязанью раненую. Пронзило болью, стрельнуло, аж в висках застучало. Девица за столом все сидела и смотрела на него внимательно и выжидающе. - К... какой Данила? - крестным знаменем себя осенив и коротко хвалу Богородице пробормотав, спросил Басманов. Во всякое верили в его краях, всякое видели. И леших встречали, и про старца Берендея слыхали, но чтоб вот так, воочию... Нет, то хмель дурной попался, дурманит его от жары, день-то вестимо какой сегодня! Не допустит Господь такого коварства над его душой. Стоял он в смятении, глядя на царицу покойную, перед ним сидящую, да поклонился в пояс, чтоб хоть как-то и чин соблюсть, и себя не уронить. - Прости, матушка, как знать мог... Господи, да что же это? Покойница только рукой на те почести махнула да в бумаги, из ларчика вынутые, глянула. - Читал? - Она уставилась из-под жемчужного очелья, пытливо, будто бабочку на кончик ножа приковала. Федор только головой мотнул коротко, совсем уж опешив от вопроса. - Почему? Как так? Что ж ты за помощничек-то такой? - Не смею. Да тут не только прочесть не посмеешь, да и помыслить о таком грешно. Иоанн, на гнев в таких вопросах скорый, ошибок не терпел. А ежели не сказано тебе впрямую "подойди, Федюша, взгляни", то и вопросов лишних задавать не след. - Читай. - Олена протянула развернутое письмо, грамоту на языке мудреном. - Не смыслю. По-немецки Федор и впрямь не читал. Так, понимал изредка, да и только то, что государь в порыве чувств порой высказывал. Краснея, он отступил на шаг, отвернулся и уставился в окно. - Дурно. Выучиться потребно. Федор только плечами пожал, к чему мне, мол. Покойница (грех-то какой!) свела на переносице брови и языком прицокнула. Возражений она, похоже, и по смерти не терпела. - Знать должен, что и кто тут болтает. Да на немчинском дворе какие речи ходят. И вот это, - она постучала пальцем по развернутому на столе письму, - первым читать должен, чтоб погань подобная перед глаза его не попадала. Умный ты, Федор, вот и найди слова нужные, уговори, убеди, что пользы с тебя не только чарки носить да мечом махать. Иного ничего не помянула, но и без того все ясно стало как день божий. - Внимательно меня слушай. Пойдешь завтра в приказ, скажи, чтоб сыскали дьяка Ивана сына Михайлова. Скажи, что ларчик тебе нужен, что под постелью царицы бывшей схоронен. И вели языку тебя обучить. Ларчик этот так Ванюшке передашь, чтоб будто б он сам давно при себе имел, только позабыл, что где хранится. Смотри мне, ослушаешься - уж поверь, я узнаю. Только поднял голову Федор, как все исчезло. Колдунья! Верно ведь говорили, что не ворожила она, царица-то, что́ ворожба, пустое - колдунья всамделишная до колдуна пришла, вот же! Снова полыхнуло за окнами. Федор, как был, только сапоги стянувши, на постель повалился, руками за плечи себя обхватив и дрожа словно в ознобе. Нечисть. Не богово оно, от лукавого. "Ослушаешься - узнаю!" набатом в голове гремело. Нет, сон все, сон, морок. Закрыл глаза княжич, щекой к подушке прижался... Лица коснулось что-то прохладное. Лёгкое, по летней ночи измождённой, жаркой приносящее облегчение и отдохновение, запах первой земляники и донникового меда. - Ты что же это одетый, Федюша? Иоанн мокрой от дождя ладонью перебирал черные федькины волосы. Спокойный, уставший. Голова, видимо, наконец, отпустила, подействовали отвары полынные. - Тебя, царе, искать ходил, не пойду ж я как утопец какой в одной рубашке. - И то верно. Ну снимай кафтан-то. Жёстко же, да и жарко. - Угу. - Федор ощутил, как выпутывают его из кафтана тяжелого белого, из рубашки расшитой. Повернулся, прижался щекой к худому плечу под простым льном в тонкой вязи из листочков берёзовых и прислушался. Шелестел за окном дождь, тянуло свежестью. Обошла Москву стороной страшная сухая гроза...