На закате одного из дней

      Деревянные ступеньки вели на второй этаж. При каждом шаге они поскрипывали под ногой, давая понять, что им уже не первый десяток лет. Бакуго неоднократно порывался построить новую лестницу, но смущённая улыбка Деку останавливала его, словно говоря: «Каччан, давай сохраним её как память». У Изуку вообще была склонность к своеобразному консерватизму. Он не любил перемены и, поддаваясь сентиментальности, хранил всё, что только можно было оставить как есть. Мидория не менял вещи до тех пор, пока не появлялось неоспоримое доказательство необходимости замены. А потому у них с Бакуго всегда было место подо всякое барахло. Изуку с любовью собирал всё то, что Кацуки без зазрения совести мог бы выбросить на помойку. Но каждый раз его останавливала улыбка Мидории. Тому даже не нужно было произносить лишних слов. Бакуго не взрывался и не спорил, потому что понимал — бесполезно. Все детали геройских костюмов, каждая мелочь, каждая безделушка со значимого для Деку события жизни — всё это было слишком дорого сердцу Изуку. «Если выбросить сейчас, задрот расстроится. Ещё будет возможность, когда тот забудет или приобретёт что-то новое», — рассуждал Бакуго. Так и происходило, а потому свалки в их общем доме и ссор удавалось избежать. Вспоминая об этом факте, Кацуки довольно улыбался одними уголками губ: то ли гордясь своими самообладанием и смекалкой, то ли просто от мыслей о Деку — и продолжал подниматься выше.       Прогретый на солнце деревянный дом к вечеру потихоньку отдавал тепло, создавая непередаваемое чувство уюта. Бакуго вышел на балкон, закрыв глаза. Подул прохладный ветерок, оставаясь мурашками на смуглой от знойных дней шее. Изначально Кацуки не понимал, зачем им вообще балкон, если они находятся за чертой города и восемьдесят процентов времени проводят на улице. Однако после ощутил сполна всю прелесть вечерних посиделок с кружкой крепкого чёрного кофе. В такие моменты они с Изуку сидели в полной тишине, нарушаемой только пением птиц, и наблюдали, как за пределами их участка, где-то в лесу, окрашиваются в закатные тона макушки деревьев. Косые лучи солнца били с запада на восток и, проникая сквозь многочисленные ветки, оставляли лишь узкую полоску света, совсем скоро затухающую окончательно. Мидория не раз говорил, что мгновения, когда гаснет уходящий день, самые печальные, а после, противореча себе и озорно улыбаясь, перебирался на колени Кацуки, развалившегося в плетёном кресле, и уже перед самым поцелуем признавался, что, несмотря на грусть, с нетерпением ждёт того, что преподнесёт им с Каччаном новый рассвет. Мидория Изуку оказался самым непредсказуемым событием в жизни Бакуго. Самым ярким и самым тёплым. Самым домашним и до одури манящим, вызывающим в закрытой ото всего мира душе трепет.       Не открывая глаз, Кацуки положил горячие ладони на перила, служащие ограждением, и погладил шероховатую поверхность — «надо бы ошкурить». Даже не видя перил, Бакуго знал, в них полно заноз, но исправить это никак не доходили руки. Всегда находились неотложные дела, которые оказывались цикличными и как будто бесконечными — обычная садово-огородная рутина. Кацуки знал и то, что сейчас прямо перед ним тот самый момент, когда солнце уже почти зашло за горизонт. У него не хватало духу открыть глаза и встретиться с этим мгновением лицом к лицу одному. Без Деку. Бакуго запросто менял свою жизнь: заканчивал всё то, что ему не нравилось, выбрасывал вещи и порывал с людьми, но было и то, что, подобно консервативному Мидории, он хотел бы сохранить так, как есть. В неизменно правильном виде. И сейчас Кацуки знал: правильнее всего провожать уходящие дни в их загородном доме с кружкой кофе и горячими ладонями на талии. Когда подбородок Мидории покоится на неудобном, но очень надёжном плече Каччана, а Бакуго в свою очередь даже не пытается скрыть удовлетворение и наслаждается покоем буйной души.       Порыв ветра быстро развеял воспоминание, и Кацуки сдавленно вздохнул. Его переполняли разные эмоции и чувства, сердце колотилось быстро-быстро, и мысли, как испуганные птицы, бросились прочь, не желая возвращаться к прежнему безмятежному течению. Зачем он пришёл сюда? Раньше Бакуго ни за что бы не смог признаться даже самому себе, что слишком скучает по задроту, но сейчас этот факт не вызывал в нём отторжения, наоборот — ощущался чем-то совершенно естественным и даже грел душу. Каждая эмоция по отношению к Мидории была искренней, и Кацуки бережно хранил в себе возможность чувствовать по-настоящему. Однако сложившаяся ситуация, когда Деку не находился рядом, вызывала у Бакуго неясную тревогу. При всём их доверии друг к другу Кацуки никогда не исключал возможности стать для задрота той вещью, о которой он со временем забудет, а после кто-то, куда более решительный, выбросит его на свалку жизни Мидории Изуку.       Наконец, открыв глаза, Бакуго пробежался взглядом по участку. Всё как будто бы как прежде. Те же постройки, аккуратно подстриженный газон… Солнце уже скрылось, и в наступивших сумерках начали потихоньку скрываться следы бури в душе Кацуки, и тот смог вздохнуть полной грудью. Бакуго всегда старался изо всех сил. Оставалось только надеяться, что этого достаточно. Не оборачиваясь, Кацуки вернулся к лестнице и, уже стоя на верхней ступеньке, с мольбой в голосе прошептал в пустоту: «Не забывай меня, я прошу». Его ссутулившаяся фигура, поскрипывая деревянными ступеньками, скрылась где-то на первом этаже, но, казалось, дыхание и сдавленная просьба так и остались где-то на балконе на закате одного из дней.