гори, гори ясно

      В ночи леса тени пляшут куда ярче, горячие пальцы огня так и норовят коснуться лица Хенджина, обдавая его жаром и мягко лаская нежную кожу, оставляя тёплые поцелуи на щеках. Он словно сегодня хочет сделать Хенджина ярче самой яркой звезды на небосводе, зажечь подобно этой самой звезде, преподнеся его как подарок богам в эту ночь.       Хенджину не привыкать – ему нравится, и неважно, что в эту ночь он в женской юбке, расшитой красными нитями, танцует вокруг костра, смеясь и давая венку путаться в волнистых темных волосах сильнее, пока босые ноги обжигает холодом и стылостью ночного леса. Все равно это все исчезнет, стоит им начать прыгать через костер. Хван, правда, думает, что сегодня вряд ли туда полезет – родители сказали, чтобы к пламени близко не подходил. Боятся, наверное, просто, что одежды на нем зажгутся, решает Хенджин, грустно думая о том, что придётся смотреть на остальных со стороны.       Боятся – это правда. Но вовсе не этого. А что их сын, единственный сын, так любимый Богами, казалось бы, сгорит как вспышка, как раз из-за этой любви. Потому что кому-то захочется прибрать такой прекрасный трофей себе. Хенджин, как и всё мирское, не вечен, его красота скоротечна и может уйти навсегда если не из-за старости, то по неосторожности или страшной болезни, что заберет из него всю жизнь на радость нечисти в лесах и реках, лишь этого ожидающей.       Но Хенджина быстро из мыслей вытягивают, когда девушка рядом хватает его за руку, и он срывается на смех. Она тянет его в круг, быстрее и быстрее, заставляя втянуться обратно из своих мыслей и грусти в общее веселье.       Сегодня праздник. Не стоит допускать грустных мыслей, верно?       Он выбегает через время, выдыхая и чувствуя, как кости горят, как их ломит так, что даже больно, и Хван едва удерживает себя от того, чтобы не упасть на промерзлую землю, из-за того, что ноги не держат.       Не понимает почему – больно до ужаса, настолько, что даже в глазах искрит и темнеет от боли.       Больно. И от этого накатывает опять.       И ведь не то чтобы это странно или нечто подобное, вовсе нет. Так ведь и раньше было – и раньше было больно, всегда ведь казалось, что кости горят. Но сегодня как-то по-особенному больно и плохо. Просто почему-то сейчас ему так жутко неуютно находиться здесь. Словно все чувства, все эти мысли о том, что однажды он сгорит от любви даже не своей, а Богов, заставляет его испытывать какой-то первобытный страх. Тот самый, что испытывают все люди перед Создателем самим, но вот только Хенджин испытывает еще что-то.       Словно ощущает все эти поцелуи и любовь на собственной смуглой коже, и ему кажется, что она буквально плавится, и поцелуи остаются на ней ожогами, прожигая льняные одежды до боли.И Хенджина это правда пугает. Чудовищно пугает. Особенно, стоит ему зацепиться глазами за Минхо и Сынмина, ища помощи, когда чувствует, как его ведут обратно в круг.       Не хочет. Не хочет возвращаться к костру, что так жестоко жжет босые ноги в эту холодную ночь, который может зажечь его прекрасный венок из одуванчиков, герани и березовых веток, аккуратно лежащий на пушистых волосах, которые переливаются в свете огромного костра. Не хочет видеть эти лица, почти что зачарованные магией сегодняшнего вечера, не хочет слышать их смех.       Он словно больше не понимает, чему радуется, не понимает, что вообще происходит. Знает только, что почти падает, стоит им потянуть его в круг, из-за чего приходится ловить его, удерживая под локоть. — Эй, ты чего, милый? — он слышит голос Минхо и держится за него, как за последнюю надежду, кусая губы и чуть ли не плача и задыхаясь. У него подгибаются ноги, и он почти теряет сознание, тяжело дыша. — Я отведу его к воде, хорошо? Скорее всего, это от дыма, не переживайте.       Минхо придерживает того за талию, прося сказать что-нибудь, потому что ему важно, чтобы Хенджин был здесь с ним, рядом. Но все, что он пока может, это почти упасть и сильнее схватиться за его руку. — Что с тобой? — выдыхает Минхо, взволновано смотря на него, а после и вовсе подхватывает на руки, шепча, что все скоро будет в порядке. У воды должно точно стать лучше.       Хенджин чувствует, как ноги омывает ночной речной прохладой, когда Минхо его отпускает, и удивленно выдыхает, почти падая от слабости. Только старший вовремя подхватывает, не давая упасть совсем, а лишь осторожно сажает рядом с собой, притягивая ближе за талию и гладя ее, пока разглядывает его лицо – уставшее, болезненное и потерянное. Хенджин не выглядит как всегда в эту ночь, он выглядит напуганным. Лунный свет падает на его лицо, делая смуглую кожу бледнее обычного, из-за чего Минхо действительно волнуется. Таким Хвана он видит не то, что редко, он вообще не видел его таким. Хенджину всегда нравилась эта ночь, то, как горели костры и как все пели всю ночь напролет. Ему нравилось купаться на заходе, ероша мокрые волосы. Нравилось бегать по лесу в поисках папоротника и собирать травы, плести из них пучки и венки, сидя прямо на траве, и улыбаться со всеми.       Хенджин тычется в чужое плечо, тяжело дыша и почти плача, потому что рядом с водой наконец-то спокойно. Здесь почти не слышно звуков плясок и костра, не слышно и тех звуков, которые его прямо сейчас пугают. — Расскажешь, что случилось? Ты никогда себя так не вел, — Минхо бормочет, помогая аккуратно снять венок с чужих волос и целуя в висок, гладя. Хенджин выглядит маленьким ребенком, таким беспомощным и незащищенным, что Минхо даже беспокоится. Берет его лицо в ладошки, гладя по щекам и смотря в глаза, в которых отражаются звезды, сверкающие на ночном небосводе; у Хенджина там настоящие созвездия, но не те, которые нарисованы небесным светилом и их Богами, а его собственные, такие, которые может лишь его душа нарисовать. Минхо это кажется таким потрясающе красивым, куда лучше горящих в ночи костров и всех плясок, которые так и утягивают к себе. — Мне страшно, Минхо. У меня словно кости ломаются. Это больно. Так, словно у меня кости плавятся, — тихо хнычет, тычась в его щеку и прижимаясь как можно ближе, потому что он такой теплый и родной. Он обводит его костяшки, поджимая губы и тихо извиняясь. Бормочет, что это все глупости и что об этом старший может и не думать. Что Хенджин, наверное, просто себе надумал или почудилось чего, разное ведь можно представить себе, надумать, в эту самую ночь особенно, когда вся дрянь и нечисть вылезает наружу, следит и ждет момента, чтобы напасть, чтобы поглотить и предать греху. Переплетает их пальцы, закусывая нижнюю губу, вытягивая ноги, погружая их больше в воду, такую прохладную и отрезвляющую. У воды ему и впрямь становится лучше – у него уже не так болит голова и, вроде бы, ему спокойно рядом с Минхо у реки, с которой дует приятный прохладный ветер, приятно целуя его щеки, остужая. Кости уже тоже не трескаются до боли, просто немного ломает. — Но это не глупости, милый. Расскажи мне. Все. Почему тебе страшно, что болит и как, где, почему тебе так плохо. Ты же знаешь, что я переживаю за тебя, — Минхо мягко целует в лоб и смотрит в глаза, выдыхая и пытаясь в темных глазах увидеть хоть какие-то ответы, и неважно какие они – пугающие или нет. Ему просто важно знать, что происходит с ним, с его самым дорогим ему человеком не только в деревне, но и во всем мире. Хенджин – его прелестный мальчик, который часто улыбается, бегает в женских платьях босиком и танцует прямо на улице, сбегая от семьи, которая гонит его работать в поле. Хенджин не любит это, он всегда таким был – немного ветреным мальчишкой, бегающим по всей деревне, обнимающим старших и хихикающим, пока прижимался к ноге. Особенно ему нравилось жаться к ноге Минхо, потому что Ли был не против этого. Ему даже нравилось поощрять такое поведение. Хенджин всегда улыбался своей прелестной улыбкой, смеялся, а потом довольно хихикал, прося наклониться и чмокнуть в щеку, чтобы потом убежать, краснея и тихо пища.       А потом он резко вырос. Вытянулся, перегнав Минхо в росте, стал настолько красивым, что ему, вероятно, даже Боги их стали завидовать. Завидовать настолько, что выбрали его своим фаворитом, заставив мучиться за то, что посмел подойти к ним настолько близко. Чтобы страдал от болей. А ему всего-то нравилось ухаживать за собой, отпускать волосы до такой длины, чтобы концы касались низа лопаток, нравилось легко подводить глаза углем, нравились украшения и красивые сарафаны, расшитые узорами и разноцветными нитями, в которых Хенджин, на самом деле, выглядит просто потрясающе.       Он сидит, отведя взгляд и теребя красный шнурок, затянутый вокруг тонкой талии, явно волнуется и думает – говорить или нет; на его лице тень сомнения и беспокойства, которое Минхо никак может прочесть. Никак не может заглянуть куда-то глубже, чтобы узнать, что именно волнует его прелестного мальчика, чей смех ему всегда был приятнее, чем музыка или журчание реки, у которой они сейчас сидят. Еще немного и он, кажется, сгрызет пальцы в кровь, пока теребит несчастный шнурок красного цвета. — Милый? — Минхо берет его лицо в ладони, гладя его щеки и легко приподнимая, чтобы тот заглянул в его глаза. Хенджин выглядит разбитым, из-за чего Ли просто подается ближе, обнимая и ничего не говоря. Просто ждет, пока тот спрячется в его шее, прижмется ближе и сожмет пальцы на его рубахе. Потому что Хенджин всегда так расслабляется – в чужих руках под чужой голос. — Мне было больно, Хо. Я не знаю. . . просто все горело, словно. . . Не знаю. И знаешь, на секунду показалось, что все наоборот хотят мне сделать больно. И ноги так болели, до тьмы в глазах, — выдыхает, пожимая плечами и поджимает колени, падая головой на его плечо. — Ну, ты всегда говорил, что у тебя колет ноги после танцев, — Минхо удивленно вскидывает бровь, смотря на него, пока аккуратно убирает прядь волос тому за ухо. Хенджин мотает головой, кусая губы и бормоча, что вовсе нет, не так всё. — Сам же знаешь, что это нормально. Он защищает. И лечит. — Ты не понимаешь. . . Оно. . . Оно словно пыталось убить меня, Минхо. Словно костер ждал, что я сам подамся к нему и упаду в его объятия. . . — Хенджин легко вздрагивает, из-за чего тот гладит по волосам, успокаивая. — Принести тебе чего-нибудь? Там столько еды на сегодня наготовили. И еще там квас есть! Хочешь? — Минхо мягко улыбается, стараясь успокоить, чтобы тот забыл об этом хоть ненадолго. Чтобы Хван не думал обо всем, – в эту ночь нельзя беспокоиться, потому что беспокоится, что в душу может пробраться нечисть, и тогда он Хенджина потеряет. Навсегда. — Если можно. . . — кивает, облизывая губы и благодарно улыбается, удобнее устраиваясь на земле. — Я тогда подожду тебя здесь.       Хенджин упирается руками в землю, рассматривая ночное небо. Вроде бы и безопасно, потому что он знает, что старший вот-вот вернется, но все равно чувство такое, что всякая нечисть сейчас полезет к нему, схватит за ноги и утащит в лес, такой пугающий и непроглядно черный, словно сама ночь спустилась на него и притаилась между деревьев, готовая в каждую секунду похитить столь прелестное создание.       Он подавляет зевок, пряча его за ладонью, и удивленно моргает, выдыхая. Принимается легко бить себя по щекам, потому что спать сегодня нельзя. Никак нельзя – опасно. Хенджин душу и разум еще сохранить может. И, видимо, настолько уходит в мысли, что не замечает, как кто-то рядом садится, вскрикивая и сжимая пальцами запястье до боли. — Боги милосердные, зачем же так пугать? — Пугать? Хван, ты чего? — чей-то безумно знакомый голос рядом усмехается прямо на ухо, и Хенджин ежится, поджимая губы. Рука тянется к венку, который он укладывает на колени, крутя в руках и перебирая цветы и веточки, незамысловатым вплетением так красиво аккуратно дополняющие венок. С ним почему-то спокойнее. — Испугался? — Нет, просто пошутил. Отстань, Джисон. Иди Ёнбока пугай, если тебе так скучно, твой брат где-то у костра, — фыркает недовольно и даже немного обижено, пока разглядывает поле за речкой, как между колосьев бегает ветер, шелестя колосками. В ночи так тихо и спокойно, если не слушать крики, песни и пляски где-то за спиной. Ветер пробирается под сарафан и рубаху, холодя теплую кожу. Хенджин ежится, стоит Джисону легко дернуть за рукав, и недовольно смотрит на него, взглядом прося перестать. Хану только смешно, он тычет тому между ребер, пока Хенджин рвано выдыхает, чувствуя, как недовольно отдаются болью только что успокоившиеся ребра. — Прошу, прекрати. Это не доставляет веселья. Джисон, хватит! — Что ты орешь, я уже давно перестал, — Хан цыкает, бормоча, что какой-то он слишком нежный стал. Минхо на него что ли плохо так влияет. Что весьма возможно – кружит вокруг него, словно Хенджин драгоценность какая-то, которую оберегать надо. Он же не цветок домашний. Старший на это только немного обиженно губы дует, опуская глаза на воду, идущую кругами вокруг его ступней, на одной из которых виднеется небольшой браслет, сделанный руками Минхо – сверкает маленькими яркими камешками при лунном свете, отражаясь от воды.       Но все равно странно себя чувствует – он отчетливо чувствовал прикосновения, даже если Джисон говорит, что не трогал. От этих мыслей тревожно и хочется, чтобы Минхо вернулся, ведь с ним одним спокойно. Он ощущается как дом – самый теплый и приятный, где не страшно и где пахнет сладкими травами и свежей выпечкой. Это странно, ведь, если признаваться себе, Хенджин даже в своей избе себя так не чувствует. Словно там не так комфортно, что ли. У них в избе не пахнет ладаном и сиренью, которую пучками вешают у Минхо дома рядом с клевером, из-за чего в сенях всегда просто потрясающе пахнет цветами. Там на печке сидеть под самой крышей удобно, а обниматься ещё лучше, прячась за плотными тканями и дыша запахом свежей выпечки, хотя Хенджину хватало и Минхо. Он там теплый, потому жаться к нему одно удовольствие. А то, как он мягко целует щеки, веки и лоб – можно сидеть и ждать, пока чужие руки медленно согревали самую душу, раскрашивая ее самыми разные красками. Мама Минхо его тоже любит, особенно угощать лепешками и вареньем, пока ерошит волосы или наоборот заплетает в косу, говоря, что негоже с распущенными ходить, даже ему.       Хенджин, наверное, только из-за нее с лентой в волосах ходить и научился. — Эй, Хан, тебя твой брат потерял, — Хенджин чувствует, как льяная ткань на спине немного намокает и становится холодно, когда слышит голос Минхо. Оборачивается, смотря на пустую чашу в его руках, а потом на мокрого Джисона, который прожигает старшего. — Скажи спасибо, что я зачерпнул из той, которую набрали в роднике. А мог бы и грязную тут с тиной набрать.       Джисон закатывает глаза и бормочет раздраженное «да-да», поднимаясь и кидая последний взгляд на Хенджина, ероша волосы. Наклоняется ближе, усмехаясь и сунув руки в широкие карманы. — Оно где-то здесь. Так Феликс сказал. Не думай, что с ним ты в безопасности. Помнишь? Никому нельзя верить. Даже самому себе. Особенно в эту ночь, — Джисон подмигивает, пробегаясь языком по губам, а после уходит, подняв руки и поджав губы. Минхо занимает его место, наклоняясь и спрашивая все ли в порядке и сильно ли он его задел. — Нет, все в порядке, правда. Просто совсем немного холодно, — Хенджин обнимает себя руками, зачесывая волосы назад. Минхо прижимается ближе, спрашивая не хочет ли он пойти к костру, чтобы согреться побыстрее, на что Хван только головой мотает, прокручивая в голове слова Джисона. Что-то в них упорно не дает ему покоя. Он оглядывается, вытаскивая ноги из воды и прижимая колени к себе, выдыхая и легко вздрагивая. — Уверен? — Хенджин ничего не отвечает – только кивает, падая головой на плечо Минхо. Ему верить хочется, хотя бы потому что он всегда рядом и всегда заботится о нем, он ближе для него больше, чем кто-либо. И узнать сейчас о том, что Минхо не тот, кем кажется, кем Хенджин принял его считать и кем он стал для него, равносильно ножу в спину. И, если честно, Хенджин не уверен, сможет ли выдержать подобное предательство.       Находит его пальцы, переплетая со своими и прося никуда не уходить и не пропадать. И только самыми губами прося быть настоящим, тем Минхо, к которому он привык за все это время.       Прохладный ветер с реки, тем не менее, через время все равно гонит их к костру, да и Минхо фыркает недовольно, слыша чужой смех – опять эти идиоты влюбленные, которые выливают друг на друга грязь или мутную воду. Он придерживает Хенджина под локоть и за талию, мягко целуя в висок. Хенджин, конечно, выше, но сейчас он ослаб и почти лежит на Минхо, ища поддержки, так что дотянуться до макушки не особо тяжело. У них обоих ноги все в ссадинах из-за веток и шишек, которые разбросаны на земле, режа ноги, Хенджин еще и довольно устал из-за тяжелых украшений на шее. Минхо уже даже предлагает их снять, как только они сядут у костра. Тот только бормочет, что нельзя, иначе всю картину испортит, да и плохо, – его мать так старалась, чтобы он чувствовал себя как можно комфортнее в эту ночь, в которую он и так словно лишен защиты.       Костер приветствует теплым пламенем, целующим щеки и пальцы, успокаивая и отвлекая от пляшущих в ночи леса теней, зазывающих к себе, дальше и дальше от света. Забирая все страхи и тревоги к себе, пока люди теснятся ближе, стараясь уловить это безопасное тепло. И это тепло такое спокойное, из-за чего Хенджин выбирает место поближе – не на бревне, а прямо на земле, пусть и холодной довольно. Сегодня вообще почему-то холодно, что довольно странно для июля. Он держит Минхо за локоть, опустив голову ему на плечо и смотря на огонь, пляшущий в костре. Девушки все еще водят хороводы, смотря то и дело на него, зазывая к себе, на что приходится лишь помотать головой, сославшись на болящую голову и ноги. Улыбается слабо, выдыхая и чуть сжимая пальцы на локте Минхо.       Неважно, что там сказал Джисон. Пока Минхо рядом, он в безопасности. Хенджин в этом точно уверен. Поэтому и спокойно прижимается ближе, улыбаясь и касаясь губами его щеки, притягивая к себе. — Милый? Ты чего? — Минхо приближается чуть, вскидывая бровь и смотря на Хенджина. Тот только мотает головой, хихикая и опуская голову обратно, шепча, что все в порядке. И не будет говорить, что его просто все еще напрягает взгляд, которым на него смотрят Джисон и Феликс. Это сейчас совсем не важно. Как и то, что Сынмин о чем-то шепчет этим двоим, не сводя с него глаз, что у Феликса есть какие-то способности к прорицанию еще с тех пор, как его нашла семья Джисона на дороге в одной рубахе, пока он стоял и плакал.       Хенджин упорно пытается заставить свой мозг перестать думать об этом всем. Это не важно. Совсем не важно сейчас. Сейчас ему важен только Минхо, сидящий рядом и тихо напевающий ему на ухо, шепча, что он рядом и никуда не денется. //       Чувство странное. Даже очень. Хенджин понимает, что он спит, чего делать просто категорически нельзя – спать, значит, подвергнуть себя опасности, давая всякой чертовщине пробраться в голову, но проснуться он тоже почему-то не может. Просто стоит посреди горящего поля, и дым застилает ему глаза, не давая разглядеть, что происходит вокруг. Он слышит крики и понимает, что так-то он здесь совсем не один, что вокруг него еще есть люди, которых он просто не видит или увидеть не может.       Страшно до ужаса, когда огонь начинает почти что ощутимо жечь ему босые ноги, заставляя бежать. Приходится бежать куда-то, где хотя бы нет огня.       Венок спадает с головы, и Хван видит, как его пожирает огонь, сжигая полевые цветы за секунду. Его даже передергивает, от того, что он почти ощущает боль горящих цветов. Словно кровь в венах сменяется огнем, выжигающим его изнутри. Хочется домой, к Минхо, а еще лучше проснуться, чтобы сбежать из этого ужасного кошмара. Хенджин и сам знает – если останется тут, рано или поздно, но демон, пробравшийся в его голову, его найдет. И тогда помощи точно ждать не придется. — Минхо? — Хенджин понимает, что спрашивает пустоту, но попробовать хочется, чтобы точно убедиться. Вокруг так ярко и безлюдно, что ему даже не по себе становится. Неожиданно сильно хочется тепло людское ощутить, прикоснуться к нему, чтобы чувствовать себя под защитой. Он пытается понять, когда он успел уснуть. Разве Минхо оставлял его одного? Когда последний раз он помнит себя в сознании хотя бы для того, чтобы убедиться, что они с Минхо не расставались. Или он все же отошел?       Он путается в собственных мыслях, пока ноги жжет огонь, которого Хенджин уже даже не боится. Пламя ранит, кусает босые ноги жгущим пламенем, но не дергается – только старается уйти от огня, чтобы попытаться разобраться. Ему нужно.       Нужно убедиться, что Минхо его не оставил где-то случайно. Или. . . вроде бы, его позвала к себе мать. Да, точно. Ему нужно было сбегать в деревню, потому что мама попросила принести что-то из дома из трав. Сказал, чтобы Хенджин танцевать не шел, но и не засыпал, убаюканный теплом жаркого костра в прохладный летний день.       Дурак. Как же он мог так легко поддаться сну? Хенджин кусает губы, крутясь на месте, а после землю почти из-под ног выбивает.       Почти задыхается, стоит картинке перед глазами смениться на что-то новое. Круг. Он опять в этом проклятом кругу, от которого, напротив, пытался сбежать. Он оказался там, где прямо сейчас хотел быть меньше всего. Все улыбаются, но смотрят на него как-то по-другому. Ему кажется, словно все демоны разом оказались в его голове, устраивая там пляски, радуясь такому подношению людей в эту ночь. Что сами Боги позволили этому случиться. Ему не нравится ни музыка, ни те, кто вокруг. Хочется выбраться, но плотное кольцо хоровода вокруг не дает даже двинуться, заставляя сесть на колени и закрыть уши руками.       Больно. Как же больно.       И даже не знает из-за чего, потому что никогда такого не испытывал. Словно уши горят изнутри, пока кто-то режет по ним лезвием. Он даже на колени опускается, зажимая их руками, раскрыв губы в немом крике боли с застывшими слезами в глазах. Больше не осталось никакого ощущения празднества – только боль. Он цепляется за порванный подол сарафана, вновь больно ударяясь коленями о землю, и жмурится так сильно, что круги перед глазами идут, заставляя почти рыдать от боли и молиться о том, чтобы это все просто прекратилось. Хенджин уже правда ничего больше не хочет – только чтобы боль ушла, и он сам мог вернуться в любимые теплые объятия, в которых так спокойно засыпается даже после самого пугающего и сумасшедшего дня, в руки, немного грубоватые от тяжелой работы, но от того не менее заботливые и любимые. К Минхо, который понимает и слушает, который и поможет, и подскажет советом, и спать уложит на теплой печи, накрывая лоскутным одеялом, целуя в лоб.       Чувствует, как уже просто плачет, потому что ни на что другое сил нет, пока старается сжать голову руками так сильно, как может, чтобы прекратилась боль, из-за которой, кажется, скоро кровь из ушей пойдет. — Хо, где же ты? — бормочет, оглядываясь в поисках человека, олицетворяющего спокойствие, но сквозь плотную толпу размытых лиц не найти никак. Чувствует себя как никогда одиноким и потерянным, чего не испытывал даже заблудившись в чаще однажды.       Он зажмуривается, причем так сильно, что цветные пятна под веками расплываются, и Хенджину только хуже, наверное, но пока хочется просто убежать от этого кошмара. Правда. Он устал. Безумно уже устал от этого, он уже понял какой сильной ошибкой было засыпать. Да он и так это знал, на самом деле, просто сейчас в полной мере убедился в этом. И это только его вина, потому что это глупо до слез – сделать то, чего никогда не делал. — Эй, Джинни, ты чего? Что? //       Минхо оглядывается по сторонам, пытаясь понять куда делся Хенджин. Младший только что сидел у костра, вот буквально только отошел же. Паника нарастает также быстро как мысль о том, что Хенджин сейчас может быть где угодно, а значит, в опасности. — Ищешь его? — Феликс появляется рядом чертовски неожиданно и тихо, что Ли даже пугается, только усилием не шарахаясь от него в сторону, словно он бес какой-то. Но нет, перед ним его Енбок с венком из ромашек и одуванчиков, который явно плел Джисон – он неаккуратный и стебли торчат во все стороны, но тому явно нравится, судя по тому, с какой любовью он поправляет цветы на голове. Он держит в руках ведро с водой, в которой мерно и спокойно плавает плошка на поверхности прозрачной. Минхо все ждет продолжения какого-то, словно Феликс еще не закончил, но, кажется, от него ждут ответа, поэтому только кивает потерянно, теребя пальцами рукав рубахи, даже не боясь случайно нити повыдергивать – может это его хотя бы успокоит сейчас, потому что он и правда не знает, что придумать. — Подсказать? — Опять твои ведьминские предсказания? — Минхо хмыкает недоверчиво, потому что помнит, что Джисон так уже несколько раз Хенджина подначивал перестать верить Минхо, потому что младший так сказал. Потому что что-то там Феликсу приснилось плохого, что он теперь не может верить спокойно. А как верить, если они пытаются настроить его главное сокровище, которого его боится даже задеть, не говоря уже об обидеть или причинить боль, против него. — Как я могу тебе верить? Может ты и вовсе чернокнижник. Или просто всех обманываешь. — Озеро. Если хочешь увидеть его на рассвете живым, ищи его там, — Феликсу явно было все равно на все, что сказал Минхо сейчас, судя по тому, с каким интересом он то зачерпывает воду, то вливает ее обратно, всматриваясь в легкие всплески. — Только возьми что-то тяжелое. Не лопату, а кочергу, к примеру. Или что-то еще, чем можно ударить. Или убить. Быстро. И да, омой водой из реки, она сегодня для них опасна.       То, как Феликс произносит это «их» Минхо не нравится совсем, но и то, каким спокойным и уверенным взглядом он на него смотрит, тоже. Поэтому срывается с места обратно в деревню, пытаясь вспомнить, что у них есть такого дома, что может помочь. На ум приходит только все та же кочерга и острый отцовский нож. И больше ничего. Но и этого хватит, думает Минхо. Главное, что надо успеть. Потому что да, он все еще хочет увидеть его прекрасного мальчика живым. // — Эй, Джинни, ты чего?       Голос Минхо узнается сразу, как только Хенджин его слышит. Вот только не понимает, что происходит. Он лежит на чем-то мягком, удивленно озираясь и пытаясь понять, что творится вокруг. И почему Минхо такой чистый, с непривычно аккуратно лежащими волосами, когда обычно они выглядят, как пушистое кудрявое облако, которое Хван упрямо расправляет, чтобы в глаза тому не лезло.       Минхо сидит рядом, нависая и вглядываясь в его лицо, пока он пытается привыкнуть к яркому белому свету и тому, что вокруг буквально ничего нет – только это странное где-тои мягкое что-то, на чем он лежит. И больше ничего, кроме них с Минхо. — Хо? — Хенджин вжимает голову в плечи, закусывая губу и выдыхая, надеясь, что сейчас это все пойдет трещинами, и они окажутся опять на поляне перед костром, догорающим последние часы перед рассветом, когда можно будет расходиться или пойти окунуться в последний раз. Но лучше вернутся к Минхо домой, где на столе стоит букет мяты, отгоняющий злых духов, пышный и душистый. Где у печки всегда тепло, когда Ли сажает его ближе, кутая ноги теплой тканью, говоря, что их в тепле держать надо.       Но раскалываются только его надежды на что-то об чужую незнакомую улыбку, когда тот кивает, проводя по щеке. — Что-то не так, Джинни?       Да. Хотя бы то, что Минхо никогда не зовет его так. И никогда не звал, потому что знает, что Хенджину не нравится. Потому что знает, что далеко не самые приятные ассоциации и воспоминания из-за этого. — Что Вы со мной сделаете? — Хенджин тихо спрашивает, жмурясь, когда чужие пальцы обводят его губы, рвано выдыхает, стоит Бесу забраться на его бедра и довольно усесться, упираясь руками по обе стороны от его головы. — О, так ты умный? Чего же уснул тогда? Жить надоело? — эта усмешка где-то над ухом заставляет поежиться, а то, как чужой язык проводит по щеке, – и вовсе сморщить нос в отвращении, дернув головой и отворачиваясь. И то, как холодные, как зимняя стужа, руки касаются его бедра, тоже. Хенджин даже коленом дергает, но ничего не дает – словно бьет пустоту. — Так ты со строптивым характером? Молчать теперь будешь?       Хенджин может только поджать губы и зажмуриться, стараясь хотя бы встать, но что-то не позволяет, и это ужасно пугает – он может двигать всем телом, но подняться словно не в состоянии. — Даже не пытайся. Не отпущу, пока не наиграюсь. А может и не отпущу, сам же дал тебе в голову залезть, — произносить такое голосом Минхо кажется Хенджину непростительным. Пользоваться образом и голосом такого родного ему человека, которого он любит больше жизни – отвратительно. Издеваться над ним, задирая подол сарафана и выводя узоры на бедре, сжимая легко, чтобы не дергался – мерзко. Хочется просто заорать и скинуть с себя в попытке сбежать. Но больше хочется только плакать, когда пальцы уже сжимают узкую талию до легкой боли, заставляя морщиться. — Он тебе нравится, да? Ай-ай, а это плохо, ты знаешь? — Прекрати, — Хван легко дергается, пытаясь выбраться вновь, но ничего не получается, так что он просто сдается, чувствуя, как слезы обжигают его щеки, рисуя на них дорожки и, наверное, смывая все пыль и грязь, дымку от костра с кожи, оставляя чистые полосы. Ужасно. Ему не хочется, чтобы они смывались, ему хочется, чтобы они были. Чтобы было, как всегда.       Весело и спокойно.       Потому что сейчас только пугающе и страшно. Так, как ему совсем не нравится. — Какой непослушный мальчишка, тебе ведь точно говорили, что нельзя спать? — Хенджин слезы уже даже не сдерживает, чувствуя, как прикосновения мерзко отзываются на коже, из-за чего хочется тереть ее чем-то ужасно жестким в надежде, может, снять совсем, лишь бы не ощущать их, хоть как-то от них отмыться. — Что, даже не скажешь ничего? — Ты мне противен, — шепчет, но тут же жалеет и думает, что лучше бы так и молчал дальше, – пальцы неожиданно сильно сжимаются на горле, перекрывая воздух и заставляя задыхаться.       Он дергается, хватаясь за его руку, стараясь хоть как-то убрать, чтобы получить доступ к кислороду, пока выгибается в спине, ловя ничтожные клочки ртом. //       Минхо задыхается от бега – он в ночи не видит дорогу совсем, свечи взять забыл, из-за этого пришлось сделать факел, порвав собственную рубаху и намотав ее на ближайшую палку, которую смог найти. Пришлось извиняться, что ему надо отойти, когда его позвали помочь остальным, пока девушки ушли на реку.       У него сейчас куда важнее проблемы, чем помощь другим, – его самый дорогой человек может не дожить до утра и больше никогда не увидеть рассветное небо и то, как поднимается солнце, что он так любит. Поэтому идет глубже в лес, пытаясь хоть как-то вспомнить, где находится озеро, особенно в таком мраке. И обещает себе, что найдет, пусть даже в Геенну откроются врата, но сгинуть Хенджину он в эту ночь не даст.       Штаны цепляются за все подряд, пока он голову ломает, теряясь на расходящейся тропе. Куда идти не знает точно, мыслей нет никаких, но идет туда, куда кажется сейчас наиболее верным. Потому что думать сейчас времени у него нет. Вокруг черными тенями нависают деревья, где-то постоянно что-то шуршит, заставляя озираться и вздрагивать, хотя, казалось бы, Минхо совсем не из пугливых – его напугать довольно сложно и еще постараться надо при этом. Но сейчас, охваченный паникой ни на чем сосредоточиться не может и ни о чем другом, кроме Хенджина, думать тоже не получается. Ужасно, глупо, особенно сейчас, но факт. Земля сырая после утреннего дождя, из-за чего он даже легко проваливается и идти становится гораздо сложнее с каждым шагом, из-за чего буквально заставляет себя.       Если он Хенджину сейчас не поможет – не поможет уже никто. А как он будет просыпаться, зная, что больше никогда не увидит эту прелестную смущенную улыбку и то, как он кружится, что подол сарафана так красиво взлетает, отзываясь на каждое его движение, никогда не услышит этот громкий смех и то, как он тихо поет, сидя рядом, убаюкивая Минхо, хотя должно было изначально быть иначе? Как он сможет себя простить, если сейчас лишится этого луча света в этой деревне, никогда не унывающего и так непохожего на всех, но этой непохожестью лишь привлекающий.       Никак. В этом Минхо более чем уверен, поэтому просто тихо себе под нос молится, прося вывести его к воде, к Хенджину, и как можно быстрее, потому что здесь находиться ему тоже не нравится, хоть и слышит крики тех, кто все еще пытается цветы папоротника найти. От этого и легче, и нет, ведь знает, что по ночам тут силы нечистые ходят, да и есть шанс, что к тебе кто-то выбежит нежданно, а Ли сейчас не хочет, чтобы его хоть как-то отвлекали.       Слышит журчание, оглядываясь в поисках родника, как в бреду – он точно впадает в озеро, это Минхо знает, потому что сам воду из него набирает часто, да и любит спускаться к озеру вдоль него. И почти падает на колени от облегчения, чувствуя, как прохладная вода обтекает босые ноги. Но на это нет времени, так что срывается на бег вниз, стараясь оббегать все ветки, чтобы не так сильно ранить свои ноги, и так исцарапанные после сегодняшней ночи – это привычно уже, но все равно не очень приятно.       Он уже видит озеро, как деревья расступаются перед берегом, кольцом окружая его словно немые стражники, хранящие покой. Минхо очень жаль, но ему точно придется этот покой и мирное спокойствие потревожить, потому что он видит силуэты вдалеке, и чувствует, как холодеет все, замечая знакомые красные всполыхи на чужом сарафане – это нити на ткани. Точно они. // — Хенджин, милый, очнись! — Минхо кричит во все горло, срывая стаю птиц с деревьев, задыхаясь от быстрого бега. Кидает факел на сырую землю, почти тут же потушив, но это не страшно – он все видит в лунном свете. И то, как Хенджин стоит уже по пояс в воде, схватившись за горло. И понятия не имеет – душит он себя или напротив, потому что задыхается.       Очевидно второе, потому что тело дергается, и голова просто падает, ударяясь подбородком о грудь. У Минхо, кажется, останавливается в этот момент сердце под чужой довольный смех. Женский смех. Он только сильнее сжимает в пальцах нож.       Трое девушек в белых одеждах мягко гладят Хенджина по плечам и щекам, но при этом смотрят на Минхо, показывая, что он не его, а их. Вот только Ли это совсем не устраивает, потому он пробует вновь, одними губами шепча тихое «пожалуйста, прошу тебя, милый».       Хенджин думает, что его мысли над ним же издеваются – уже слышит голос Минхо отовсюду. Чувствует, как задыхается от слез, жмурясь сильно-сильно, что даже глаза болят. А после слышит это еще раз. «Хенджин, очнись!»       Хван рвано выдыхает, открывая глаза и даже цыкая, потому что ослепляет резко. В глазах блики от света, приходится часто моргать, чтобы это прошло, и только после этого может спокойно выдохнуть и открыть глаза вновь, чтобы понять, где он и что происходит. Он слышит голос Минхо, своего Минхо, и словно купол разбивается над ним. Он так резко начинает дышать, что почти задыхается, давится даже и падает в воду в попытке найти опору. Старается тут же подняться, но чьи-то руки настойчиво тянут дальше за ноги, не давая, пока Хенджин всплывает, чтобы хотя бы вдох сделать. — Держу тебя, — голос Минхо, обеспокоенный, но твердый, звучит над ним, и у него вновь слезы на глаза наворачиваются. Только от отчаяния и облегчения разом. Он опять доставляет ему проблемы, опять заставляет его переживать и волноваться.       Хенджина так резко и сильно дергают, что он почти выпускает руку Минхо, но тот лишь сильнее хватается и тянет на себя, даже за талию подхватывает перед тем, как со всей силы рубануть ножом по чужой руке, наблюдая за тем, как черная кровь расплывается в воде. Тянет к себе ближе, даже на руки подхватывает, чтобы вынести из воды, ставя лишь на берегу, куда вода не доходит. — Но не отпускай мою руку. Ни за что. Чтобы ты ни услышал. — Хо? — Мы дождемся здесь рассвета.       Минхо удобнее перехватывает нож, смотря в пустые белые глаза, выглядывающие на поверхности воды, и лишь показывает, что отдавать его не собирается. Только через свой труп. Хван за его спиной сжимает пальцы на его руке и рубашке, прижимаясь так близко, что даже так Минхо чувствует, какой он холодный. До ужаса и непривычного холодный. Но пока он даже не хочет отводить от бездушных глаз взгляд, стараясь не обращать внимания на то, как в каких-то местах на чужом лице облезает кожа уже из-за воды. Зрелище мерзкое, конечно. — Минхо, как мы тут. . . — Хенджин не заканчивает, вскрикивая и подаваясь ближе, когда слышит громкий треск со стороны леса. Туда даже податься страшно, в воду тоже, потому что это единственный пруд, где никто не купается, – слишком много утопленников здесь, так что приходится держаться на этой береговой кромке, и шагу не сделать.       Минхо делает то, чего Хенджин не ожидает, – тянет на себя, обнимая и усаживая на колени, пока сам опускается на мокрый песок, гладя по волосам и расправляя подол чужого сарафана, разглаживая рубаху. Обводит красные узоры, легко улыбаясь и выдыхая, шепча, что он безумно испугался, пока целует в висок.       У Хенджина на шее алые пятна, которые потом останутся синяками от удушья, и Минхо сразу чувствует себя виноватым за это – всю его боль, его страхи и то, что не доглядел, оставил в одиночестве. Он знает, что тот винить не будет совсем, скорее себя назовет дураком, потому что уснул в такой час, когда засыпать опасно, а после и вовсе закроется в себе на несколько дней, не подпуская к себе ближе. Хенджин тычется носом ему в плечо, шепотом извиняясь, на что Ли только мотает головой, шепча, что рассвет скоро. Уже очень скоро можно будет спать без страхов и переживаний, совсем скоро Хенджин сможет устроиться на мягкой перине, замотанный в тёплое одеяло на печке, пряча босые израненные ветками ноги, которые Минхо шепотом обещает поцеловать, чтобы не так болело. Но сначала нужно будет их омыть.       Хван только кивает, разглядывая руки и не желая даже смотреть на водяную гладь, откуда слышен зазывающий обратно шепот. Ему хватает этого ощущения пальцев на шее не проходящего и воспоминаний о чужих прикосновениях. Хватит того, чего ему уже подарила эта ночь сполна, так, что на целый год хватит. Ему только жаль венок, который сейчас неизвестно где, а ведь девушки так старались. — Ты чего? — Минхо ведет по щеке, заглядывая в глаза, но иногда то и дело бегая взглядом к воде, прислушиваясь к лесу. Берег – единственное их спасение и то, относительное. Просто потому, что перед рассветом бесы из леса не сунутся, а русалки в воде так и останутся, шелестя белыми одеяниями. — Жаль, что тебе пришлось уйти с праздника вот так, — шепчет несмело в ответ, пожимая плечами. Удивленно ойкает лишь, стоит Минхо пальцы в свои взять и прижаться к ним теплыми губами, согревая холодную кожу. — Без тебя там скучно. И к тому же, с тобой куда лучше. Не извиняйся. Ты не виноват в этом, — подается ближе, целуя в щеку и заставляя Хенджина легко зажмуриться и даже улыбнуться. — Без твоей улыбки и смеха праздник уже не праздник, а лишь обычные гуляния всей деревней. Понимаешь?       Хенджин аккуратно кивает, даже тихо хихикает и благодарно жмется ближе, думая, что рассвет близко. Ближе, чем кажется. И понимает, что то, о чем говорил Джисон – Феликс видел совсем не его Минхо. Потому что его Минхо точно никогда не сделает больно. — Останься со мной. Прошу, — шепотом в чужие губы, едва касаясь их своими, прижимаясь лбом к его, чтобы быть ближе настолько, насколько возможно. — Я не уйду, пока ты не попросишь.       Рассветные лучи мягко касаются их лиц, но им уже все равно – они дарят друг другу поцелуи, столь давно желанные, что оторваться просто невозможно. Неважно, если их найдут, Хенджину уже все равно. Сейчас в руках Минхо так спокойно и уютно, и Хенджин думает, что был бы не против однажды в них умереть.