***
Человеческое ухо — это чудо. Такое же уникальное, как и отпечаток пальца. Шерлок обнаруживает, что полностью очарован верхушками ушей Джона. Особенно нежным изгибом его завитка. Они, конечно, необычны и человечны, и нежны, и прекрасны. Но что очаровывает его, так это то, что это единственная часть тела Джона, которая загорает на солнце. Джон блондин и британец. По логике, он должен напрочь сгореть, если не воспользуется солнцезащитным кремом. Шерлок знает. Но годы, проведенные под афганским солнцем, сделали Джона невосприимчивым к солнечным ожогам. За исключением, очевидно, верхней части ушей. Они провели весь день на Хэмпстед-Хит с Рози. Было жарко, и Джон, несмотря на громкие протесты Рози и Шерлока, которые он проигнорировал с обычным для него упрямым хладнокровием, покрыл их всех солнцезащитным кремом. Сейчас они вернулись на Бейкер-стрит, все трое потные и загорелые. Джон помогает Шерлоку готовить ужин, а Рози сидит за кухонным столом и обезображивает яркими мелками лист за листом бумаги. То, как она высовывает язык, когда ее маленький кулачок сжимает карандаш во время рисования, почти болезненно напоминает Шерлоку Джона. Джон, стоящий прямо перед ним и нарезающий овощи, подпевает под музыку из радио, доносящуюся из комнат миссис Хадсон. Кончики его ушей чуть покраснели, кожа немного шелушится, и Шерлок хочет дотронуться именно там, пробежаться пальцами по гребню уха и почувствовать мягкость кожи Джона подушечками пальцев. Джон поднимает взгляд и рассеяно толкает Шерлока локтем. — Что дальше? — спрашивает он. Шерлок пытается притвориться, что не смотрит на маленький, безобидный кусочек кожи, и говорит: — Лук, мелко нарезанный. Он не может отвести взгляд. И в то же время он совершенно неспособен выразить — даже в самых глубоких уголках сознания — почему несколько дюймов покрасневшей, шелушащейся кожи заключают в себе все, что делает его жизнь достойной существования. Он уверен, что какая-то часть глубоко укоренившейся тоски, которую он чувствует, должно быть, отразилась на его лице, потому что Джон улыбается ему, мягко и тепло. — У тебя снова появляются веснушки, — произносит Джон низким и нежным голосом. «Я люблю тебя, — думает Шерлок. — Ты знаешь, как сильно я тебя люблю?» Шерлок долго ждал того момента, когда ему хватит смелости сказать эти слова. Он устал ждать.***
Шерлок из прошлого, Шерлок, который ещё ничего не потерял, который не осознавал, насколько глупо воспринимать присутствие Джона как должное, не обращал внимания на эти мелкие моменты. Чашки чая за завтраком, крошки тостов, которые прилипают к верхней губе Джона. Тогда он не знал, что тишина была идеальной потому, что он слышал дыхание Джона.***
Когда он ушел, то разговаривал с Джоном. Он не совсем понимал, насколько глубоко внес Джона в свои Чертоги Разума, но когда он бродил там, то встречал Джона повсюду. На крыше, где тот показывал созвездия, которые, как казалось Шерлоку, он давно удалил. В глубоком хранилище страхов и самых мрачных мыслей Шерлока он зажигал пламя, теплое и уютное, как камин на Бейкер-стрит. Сидел в своем кресле в 221Б, пока Шерлок рассказывал о своем последнем задании, он слушал, задавал умные вопросы. Дышал.***
Внезапного прозрения не было. Он никогда не мог точно определить момент «когда я влюбился в Джона Ватсона». Дело было сделано ещё до того, как он понял, что находится в опасности. Возможно, смертельная рана была нанесена его личности одинокого социопата в то же время, когда пуля пронзила Джефферсона Хоупа. Его разум безупречно интегрировал в свою операционную систему знание о том, что он любит Джона Ватсона, но когда Шерлок понял, что обновление завершено — было уже примерно то время, когда он вернулся и увидел эти ужасные проклятые усы и не мог дышать, — было уже слишком поздно.***
После этого последовала серия осознаний, одно хуже другого. Ужасное возвращение домой, когда он осознал, насколько сильно сломал их… что-то, что когда-то у них было. Свадьба Джона, которая превращает его временное отсутствие на Бейкер-стрит в окончательное. Нет никаких шансов на новое равновесие. Джон внезапно снова здесь, меняет повязки, помогая ему принять душ и одеться, иногда просто был единственным человеком, за кого можно было держаться, когда он приходил в себя после морфиновой абстиненции, все это время зная, что Джон снова уйдет. На взлетной полосе он наконец понял, что у него кончилось время. И те ужасные месяцы после смерти Мэри, сложное, уродливое, злое горе Джона, беспомощность Шерлока и осознание того, что все его тщательно продуманные планы превратились в ничто и он не смог в конце концов защитить Джона. Он собирает Джона по частям голыми руками и думает, что сделает все, что угодно, лишь бы это никогда не повторилось.***
Медленно, медленно, так медленно, так осторожно, возвращали все обратно, ничего не принимая как должное; он больше никогда не принимал как должное эту хрупкую, чудесную, совершенную, болезненную, прекрасную, душераздирающую безупречность Джона Ватсона, просто сидящего в своем кресле и дышащего. Они были осторожны друг с другом, всегда ходили друг с другом на цыпочках; уверенность, которая раньше была между ними, исчезла. Медленно, медленно учились снова доверять друг другу. Учились позволять показывать, как сильно, как глубоко, как безвозвратно они принадлежали друг другу. Медленно возвращали твердую почву под ногами, заново учились препираться, увлеченно спорить, не боясь что-то разрушить, высказывать каждую мысль с уверенностью, что ее поймут. Когда Джон впервые вслух выпотрошил Шерлока за содержимое их холодильника — «Пальцы ног, Шерлок, серьезно! Пальцы ног! Просто лежат здесь между морковками! Я почти надкусил один из них, черт тебя дери!» — Шерлок с трудом сдержался, чтобы не заплакать от чистого, абсолютного, прекрасного счастья от кусочка своей жизни, которую, как он думал, потерял навсегда, вернувшись.***
Теперь есть музыка, а не тишина, которая царила в 221Б, когда Джон ушел. Сейчас музыка другая. Раньше это был Бетховен, тяжелый и серьезный, или Моцарт, легкий и естественный, как дыхание, или Локателли, сложный и практически невозможный. Теперь в музыке так много всего. Музыка — это Рози, громко и фальшиво напевающая песенку из Свинки Пеппы, когда она спускается по лестнице в шесть утра. Музыка — это древние, трескучие половицы 221Б, по которым вышагивает Шерлок, размышляя вслух, пока Джон слушает его, сидя в кресле, древние пружины, прогибающиеся под неравномерно распределенным весом Джона, когда он меняет свое положение. Музыка — это едущие машины под их окнами ленивым вечером, храп Рози под звуки радионяни и то, как Джон перестукивает клавишами, печатая, звон пробирок, звучащих в контрапункте, пока Шерлок возится на кухне, а отсутствие произнесенных слов так и остается незамеченным. А сейчас, когда Шерлок лежит на диване, сложив пальцы под подбородком и закрыв глаза, музыка — это мягкие звуки Джона и Рози, добродушно спорящих, какое количество мягких игрушек может спать у Рози в кровати. Рози говорит, что надо положить всех, Джон же отвечает, что «я не хочу, чтобы ты ночью задохнулась под весом двадцати мягких игрушек». Они оба совершенно не понимают точку зрения друг друга, и поэтому Джон, наконец, опускает ногу и использует свой третий лучший голос капитана Ватсона, чтобы дать Рози понять, что спор окончен. Успокаивающие звуки ночного ритуала Рози медленно скользят по половицам и вниз по лестнице. Тихий голос Джона, то повышающийся, то понижающийся, пока он читает Рози книгу, чтобы та заснула. Стоны пружин кровати, когда Рози заползает на нее, а Джон садится возле грядушки. Лестница скрипит под ногами Джона. Шерлок научился читать этот скрип как мудборд. Тяжелые шаги — Джон устал, долгий день, тяжесть мира на его плечах. Решительный топот с акцентированным громким хлопком в каждом шаге — Джон злится. Сегодня, как и в большинстве дней, быстрая, легкая поступь едва касается шестой ступеньки снизу — Джон в хорошем настроении, расслаблен и доволен. — Чай? — спрашивает Джон из кухни. Шерлок согласно мычит. Чайник, шкаф, холодильник, снова шкаф. Ложки стучат по кружкам. Симфония их совместной жизни. Сейчас идет девятый. Скоро уже будет десять. Почти треть его жизни. Но почему-то годы, в течение которых он знал Джона, перевешивают те, когда он его не знал. Возможно, потому, что груз на его сердце как-то изменил плотность его тела. В последнее время он определенно чувствует себя тяжелее. Джон ставит чай Шерлока на столик. Он смотрит на Шерлока и улыбается, затем наклоняется, чтобы убрать прядь волос с его лба, жест настолько немыслимо нежный, настолько очевидно интимный, что у Шерлока перехватывает дыхание. — О чем ты так много думаешь? — спрашивает Джон тепло и нежно. Они встречаются взглядами, и внезапно Шерлок осознает, что его ожидание закончилось. Он протягивает руку и проводит пальцем по мягкому выступу левого уха Джона. Он чувствует себя так же божественно хорошо, как и думал. — Загар, — мягко говорит он. Джон улыбается. — Веснушки, — отвечает он, нежно касаясь пальцами носа Шерлока. Затем он наклоняется, в то время как Шерлок тянет его к себе, и когда их губы встречаются, Шерлок чувствует, как последняя частица его личности одинокого социопата, которую он так тщательно создал, съежилась и умерла. «И скатертью дорога», — думает он, глядя в глаза Джона, полные любви, и наконец, окончательно, видит.