Hold On

Сидя за массивным столом из красного дерева, Чуя скользит взглядом по просторному кабинету Босса Портовой мафии и неторопливо затягивается сигаретой. Это место такое... Огромное. Намного больше, чем нужно для рабочей зоны. Взгляд голубых глаз блуждает по голым стенам, по ковровой дорожке и останавливается на панорамном окне. Вид с высоты этого этажа открывается великолепный, невероятный, захватывающий. Вся Йокогама как на ладони, и залив вдали привлекает взор, манит полосой горизонта, за которой таится неизведанное. Но Чуя только хмурится и делает ещё одну затяжку, медленно выпуская дым носом. Он знает, ничего неизведанного нет. Земля круглая, и если идти по прямой, рано или поздно Чуя окажется на том же месте, с которого начал: в этом кресле, в этом кабинете. Солнце зашло за горизонт совсем недавно. Небо над заливом было кровь и золото. Насыщенное, яркое, безграничное, оно наполнило кабинет огненным отсветом, и в какой-то момент Чуе показалось, что он находится в горящем стеклянном ящике. Воздух сиял и переливался вокруг, такое завораживающее зрелище, а Чуя смотрел на него и ждал, когда же послышится треск загорающейся мебели, когда же поползут по полу клубы дыма, когда же он почувствует острый пряный удушающий запах гари. Но ничего так и не произошло. Солнце ушло, на его место пришёл тусклый свет далёких звёзд, силы которых не хватает, чтобы победить ночные огни города и воссиять ярче, и поэтому в настоящем Чуя сидит во мраке с единственной включенной тусклой лампой возле дальних книжных шкафов, и лишь тлеет в темноте алой точкой его сигарета. Океан - вот что Чуя видит перед собой в настоящем. Тёмную мутную толщу воды, в которой тут и там кружат голодные хищники. Нет, не акулы. Кое-что пострашнее. Говорят, нет палача страшнее памяти, и что ж, Чуя согласен с этим высказыванием. И именно с этим диким необузданным зверем он заперт сейчас в кабинете, что похож теперь на аквариум. Бледные отсветы снаружи только добавляют схожести с колебаниями водной толщи, и Чуя поглубже затягивается сигаретой, чтобы отпечаталась сухость на губах, чтобы терпкий запах табака забил нос, чтобы сизых клубов дыма стало больше - под водой всё это было бы невозможно. Впрочем, не Чуе произносить это слово. Невозможно... Есть ли на самом деле хоть что-то в мире, что подходит под это слово? Чуя считает, что нет. Возможно всё. Вопрос лишь в том, сколько усилий придётся приложить для того, чтобы добиться цели, чем бы или кем бы она ни была. В своё время эта мысль была единственным ценным, за что цеплялся Чуя. Да и мог ли он иначе? Что ему осталось бы, предпочти он путь смирения и меньшей войны? Узнал бы он правду о своём прошлом? Смог бы не оказаться в лапах того полоумного учёного, оставшись в трущобах? И что бы Чуя делал, когда за ним пришёл Верлен? Пошёл бы за ним или остался? Попытался бы оказать сопротивление? Поверил бы безоговорочно? Погиб бы в борьбе за свою свободу? Убил бы его в итоге предатель Ширасэ? И спас бы его при таком раскладе Дазай? - Встретились бы мы вообще? - спрашивает Чуя у пустой комнаты, и кажется, будто его голос гулким эхом отскакивает от стен. Вопрос, впрочем, бессмысленный. Чуя знает, они бы обязательно встретились. Мори всё равно нашёл бы способ прибрать вольного гения к рукам, и если не за всеми «Агнцами», то хотя бы за их Королём Дазай обязательно бы пришёл. Единственный вопрос в том, пришёл бы Дазай к Чуе, за Чуей или за его головой. Лояльность Дазая в отношении Мори всегда была зыбкой почвой. Чуя знает, Дазай ненавидел Мори. За то, что был умнее и дальновиднее. За то, что умело манипулировал Дазаем. За то, что раз за разом вырывал его из лап смерти. Пожалуй, последнее - самая явная причина ненависти. Мори всегда был тем, кто стоял между Дазаем и гостеприимными объятиями смерти, и Чуя может понять чужое раздражение, злость, негодование и разрастающуюся ненависть. Когда он узнал, что Мори точно так же стоял между ним и правдой о его прошлом, хотелось сделать что-то... Что-то... Чуя даже не знает, что именно. В тот момент, когда он всё осознал, он пробил перемычку стен насквозь без всякой «Смутной печали». Возможно - только возможно - в тот момент он представлял на месте стены самодовольное холёное лицо своего Босса. Когда Мори умирал в этом самом кабинете, выражение его лица... Было всё такое же самодовольное. Чуя помнит, как сильно бесился из-за этого Дазай; помнит, как сам был одновременно раздражён и восхищён поведением мужчины. Из глотки Мори торчал его любимый скальпель. Дазай ещё раньше развеял Элис. Чуя был тем, кто своей способностью выхватил своеобразное оружие из кармана плаща своего без пяти минут экс-Босса. Скальпель серебряной иглой влетел в бледные, почти костлявые пальцы Дазая, а после вошёл в плоть как в масло. Чуя помнит удивлённый излом бровей, помнит приоткрывшиеся губы, выпустившие тихое «ох?», и улыбку, которая после окрасила губы Мори вместе с кровью. Тот смотрел то на него, то на Дазая, и в его глазах плескалась не боль или злость, или ненависть, или желание забрать их с собой на тот свет. Нет, Мори смотрел на «Двойной Чёрный» так, будто безмерно гордился ими. И, быть может, на секунду - но только на секунду - Чуя почувствовал укус совести. Мори был тем, кто дал ему дом, подарил ему место в мире и понимание этого мира. А Чуя был тем, кто помог Дазаю исполнить пророчество Босса относительно него. Проводя ладонью по столешнице, Чуя может видеть фантом Мори, с застывшей на губах улыбкой выдёргивающий скальпель из своей шеи, давая выход фонтану крови. Её было много, этой крови, но вопреки всеобщему мнению, она не была чёрной. Зато она была везде. Забрызгала книжные полки, столешницу и пол вокруг; осела рубиновыми каплями на лице и белой рубашке Дазая, украсила собой его руки. Чуя успел отшатнуться, не запятнать себя, но что толку, если смерть Босса всё равно на его руках? Да, кровь окрасила Дазая, и именно Дазай воткнул скальпель в шею своего наставника, но без Чуи у него ничего бы не получилось, потому что при всей своей доброжелательности и снисходительной заботе, насмешках над кровожадным настроем Дазая, Мори был неглуп. Он улыбался и смеялся, и шутил, но держал Дазая в стороне. Он предполагал - он знал - что однажды Дазай убьёт его, и как будто даже смирился с этим фактом, но сдаваться легко уж точно не собирался. - Знали ли вы, Мори-доно? - спрашивает Чуя у фантома мужчины. Тень Мори часто мерещится ему тут и там. В этом кабинете, в коридорах штаба Порта, на пристани, в складах, возле доков, на улицах города и даже возле окон его собственной квартиры. Чуя не уверен, что причина в его совести. Скорее, эта тень является олицетворением его сомнений, которых с течением времени становится всё больше и больше, и больше. Почему-то Чуя верит, что Мори дал бы ему ответ, все ответы. Этот человек всегда видел всё и вся. Он умел то, что неподвластно Чуе - без труда снимал маски, распарывал грудные клетки и касался пальцами сердец, зарывался руками в самые души. Если кто и знал, что на душе у Дазая, в сердце Дазая, в мыслях Дазая - то это Мори. Но он уже ничего не расскажет Чуе о Дазае, потому что Чуя был тем, кто приложил руку к его смерти, и этот лёгкий путь потерян для него. Навсегда. - Я всегда только усложняю себе жизнь, не так ли? - спрашивает Чуя и выдыхает последнюю порцию дыма носом, вжимая остатки сигареты в пепельницу на краю стола. Будто в ответ на его вопрос массивные двери с резными коваными ручками с грохотом распахиваются, и в кабинет заходит его хозяин. Каштановые кудри превратились в гнездо. Чёрный плащ рваный, покрыт сажей и пеплом. Некогда белая рубашка залита кровью, как и трясущиеся руки. Ботинки в грязи. Повязка на глазу покрыта грязными разводами, смешавшими кровь и землю. Лицо Дазая бледное, губы искусаны в кровь, а взгляд лихорадочный, дикий, как у загнанного в угол раненого животного, и чаша сомнений Чуи в который раз становится тяжелее при виде такого Дазая, который застывает лишь на мгновение при виде него, а после, нервный и дёрганый, направляется к столу. Полы алого шарфа развеваются за его спиной. Чуя не в первый раз задумывается о том, что этот шарф - пропитанная кровью Боссов Портовой мафии тугая петля. - Ты рано, - замечает он, когда Дазай оказывается вплотную к столу. - Ты нужен мне, - хрипло роняет Дазай, опираясь ладонями о столешницу и наклоняясь вперёд. Будь в кабинете светло, Чуя знает, тень Дазая накрыла бы его подобно савану. Вглядываясь в лицо своего напарника, своего Босса, своего любовника, своего не единожды спасителя, Чуя отмечает для себя каждое изменение в мимике, обращает внимание на бессознательно закушенный уголок губ, потрескавшийся и истерзанный острыми зубами, и медленно бесшумно выдыхает. Но не отказывается, как не отказывался никогда, и поднимается из-за стола. Наблюдая за тем, как по велению его руки Дазай сбрасывает плащ на пол и падает в своё кресло, неторопливо снимает тёмно-синий пиджак и принимается ослаблять узел шёлкового галстука. Дазай - главная причина сомнений Чуи в том, правильно ли они поступили, убив Мори и захватив его трон. Дазай всегда был самодуром, бесспорно. Он всегда был слишком сложным для того, чтобы мир вокруг понял и принял его, но в отличие от Чуи почти сразу опустил руки, потому что не видел смысла бороться, не видел смысла цепляться за то, что давало в ответ лишь пустоту, холод, разочарование и безразличие. Но рядом с Чуей Дазай был совсем другим. Рядом с Хироцу и Коё Дазай был совсем другим. Даже рядом с Мори Дазай был другим. Не бледной тенью самого себя, пытающейся окончательно раствориться в ненавистном свете, а самим собой. Да, наглым и заносчивым, чрезмерно самоуверенным и жестоким, порой абсолютно бездушным и равнодушным, а порой легкомысленным шумным повесой, но Дазай был: яркий, живой, активный. Небезразличный. Может, поэтому они с Чуей и сошлись в итоге. Чуя хорошо помнит тот вечер. Они были на адреналине после очередной зачистки, и Дазай как всегда находился в экстазе из-за того, что его план удался, что ход развития событий, спланированный и предсказанный им, повторился в реальности в точности до секунды и шага каждого задействованного лица. Всклокоченный и раскрасневшийся, Дазай всё трепал и трепал языком, восхваляя такого гениального себя, а Чуя тогда впервые подумал, что вот такой Дазай вовсе не раздражает. Самоуверенный говнюк, конечно, и сбить бы с него лишнюю спесь, но живой блеск в глазах Дазая и румянец на его щеках были редким явлением, и Чуя просто позволил себе полюбоваться этим мгновение. А потом они решили отпраздновать безоговорочную сто семнадцатую победу «Двойного Чёрного» и завалились в бар, и всё закончилось тем, что после они приехали в квартиру Чуи, потому что... - Я к тебе не потащусь, - припечатал тогда Чуя, утягивая Дазая за собой за запястье. - Грёбаный грузовой контейнер. Ты точно больной, придурок. - У Чуи просто мозгов недостаточно, чтобы понять всю прелесть моего жилья, - елейно протянул Дазай и похлопал его по шляпе. - Но ничего, Чиби, не отчаивайся. Возможно, однажды ещё доберёшь. Но не в росте, это точно, и не надейся. После этого была попытка врезать по нахальному лицу и погоня за громко хохочущей сволочью по улице. Чуя не знает, как всё в итоге свелось к тому, что они оказались у него дома, открыли бутылку «Джонни Уокера» и начали обмениваться полупьяными поцелуями. Это просто... Случилось. Казалось естественным и правильным. Кто, если не Дазай? Кто, если не Чуя? Кто, если не они друг у друга, с пятнадцати ставшие неразлучными: сначала поневоле, а после по тайному, даже перед самими собой не признаваемому желанию и согласию? Потом была короткая потасовка в попытках доказать, вырвать своё главенство, и конечно же Чуя победил, потому что всегда был физически сильнее Дазая. Но, наблюдая за тем, как из искрящихся пьяным весельем и затаённым накатывающим возбуждением глаз начинает исчезать тепло открытости и расслабленности, Чуя в итоге сдался и позволил Дазаю взять контроль. Он не хотел, чтобы Дазай от него закрылся, чтобы отгородился от происходящего как от какой-то пытки в стане врага, куда влез ради очередной бесценной для Порта информации. И, как показало течение времени, это было одним из самых верных и правильных решений Чуи за всю его - пусть и не такую пока длинную - жизнь. - Чуя... Хриплый голос полон нетерпения. Встряхнув головой, чтобы избавиться от наплыва воспоминаний, Чуя перехватывает взгляд Дазая и отбрасывает галстук на столешницу. Цепкие пальцы тут же сгребают его и подносят к лицу. Дазай шумно вдыхает запах его одеколона с ткани и как будто немного успокаивается. Это заставляет Чую нахмуриться, пока он расстёгивает кроваво-красную рубашку, потому что Дазай и в самом деле на взводе, и остаётся только гадать, что произошло на деловой встрече, куда Дазай отправился в компании Накаджимы и Кёки, впервые за долгое время - но не впервые в целом - приказав Чуе остаться в штабе на случай «непредвиденных обстоятельств». Как будто существует хоть что-то, что Дазай не сможет предвидеть. - Поможешь мне? - спрашивает Чуя, подходя к Дазаю вплотную и замирая с опущенными по бокам руками. Дазай кивает и обхватывает его ладонями за бёдра, дёргая на себя, заставляя встать между разведённых коленей. Лоб трётся о солнечное сплетение. Губы скользят по тёплой коже, по затвердевшим от прохладного воздуха соскам, по тонкой белой полоске шрама над пупком, оставленной ножом, когда Чуя пытался закрыть собой Дазая во время стычки во время передачи крупной партии огнестрела из Тоямы. Мысль о последнем заставляет нахмуриться, потому что тогда положение дел было испорчено самим Дазаем и испорчено намеренно, потому что тому стало скучно и захотелось поиграть. Крови было столько, что бетонные полы пропитались насквозь. Но Чуя старается вытряхнуть эти мысли из головы. Дазай раздражает и бесит его перманентно, но прямо сейчас он нуждается в нём, и нужно сосредоточиться на настоящем, а не вспоминать раз за разом лишающее самообладания даже месяцы спустя прошлое. - Ты ранен? - негромко спрашивает Чуя, зарываясь пальцами в каштановые кудри и замечая, какие они пыльные - кажется, где-то что-то было взорвано; в очередной раз. - Нет, - отвечает Дазай. Трётся носом и губами о кожу на рёбрах. В тишине, наполненной лишь его сбитым дыханием, громко щёлкает пряжка ремня, после чего раздаётся царапающий слух звук расстёгиваемой молнии на брюках. Чуя ждал этого ответа. Чуя читает между букв оставшееся непроизнесённым: «А может, да, но не телом». Но о том, что душа Дазая изодрана, он знает и без лишних подтверждений; давно пытается сшить её, как может, даже если в итоге получается самое несуразное лоскутное полотно из всех. Но что ещё ему остаётся? Когда Дазай пришёл к нему с пылающим взглядом и заявил, что собирается убить Мори, у Чуи был только один путь - последовать за ним, если он хотел, чтобы Дазай остался жив после этой стычки. С ним или без него Дазай отправился бы к наставнику, но вопрос, выжил бы он, если бы отправился к Мори один. «Может, для тебя так было бы лучше?» - мысленно задаётся вопросом Чуя, наблюдая за тем, как губы Дазая попеременно ласкают его запястья, пока проворные пальцы стаскивают с его ладоней перчатки. - «Может, ты хотел этого? Чтобы я отпустил тебя одного, и ты смог в тот день умереть?». Но если бы так, Чуя знает, их с Дазаем отношения изменились бы и весьма заметно. Мори всегда удерживал Дазая от смерти, и вот чем всё закончилось. Если бы Дазай хотел умереть в тот день, на самом деле желал этого всем сердцем, Чуя узнал бы обо всём постфактум. И пусть они были любовниками, пусть они были возлюбленными, пусть не раз и не два Дазай шептал ему на ухо, как ненавидит и обожает свою привязанность к Чуе и зависимость от него, этому ублюдку хватило бы жестокости и бессердечности, чтобы не попрощаться с Чуей перед своей смертью, не оставить даже прощальной записки. Когда Чуя думает об этом, то не понимает, почему и за что вообще любит Дазая. Наверное, это то самое алогичное, иррациональное «не за что и почему, а вопреки всему». - Чуя... - зовёт, бормочет, шепчет Дазай, притираясь щекой к его ладони, и смотрит голодными нуждающимися глазами. - Чуя... От этого голоса, от эмоций в нём сердце неприятно сжимается. Дазай никогда не бывает слабым. Он либо стойкий и сильный, либо разваливается: сразу и целиком. К сожалению Чуи, к его ещё большим сомнениям в сделанном годы назад выборе, второе повторяется всё чаще в последние дни. Дазай бродит неприкаянной тенью и часто говорит сам с собой. Ему снятся кошмары, и во снах он то бормочет чьи-то имена, то просит кого-то не уходить, то проклинает какую-то книгу. Чуя не знает, что и думать, но Дазай ничего не объясняет. Только смотрит тяжело, когда Чуя начинает бесконтрольно напирать, или сжимается в клубок в его руках и просит никогда, никогда не оставлять его, не покидать. - Чуя... - вновь зовёт Дазай, и Чуя наклоняется к нему, обхватывая ладонями лицо. Большие пальцы поглаживают мешки от недосыпа под глазами. Чуя целует мягко и нежно, неторопливо, почти вдумчиво. Дазай пахнет порохом и кровью, и огнём, и пеплом. Он пахнет разрушениями и смертью. Он пахнет одиночеством и отчаянием. Чуя не знает, как ему вырвать всё это из чужой души и сердца, из разума. Не знает. Но он может подарить, вручить Дазаю себя, как тот того хочет; и делает это без раздумий и сомнений, когда отстраняется, снимает брюки с нижним бельём и садится на чужие колени лицом к лицу. Обычно Дазай предпочитает нижнюю позицию в сексе. Ему не хватает защищённости по жизни, не хватает свободы без обязательств, и поэтому он любит хотя бы в минуты и часы их единения полностью отдавать, отпускать, отбрасывать контроль. Он доверяет Чуе своё тело, свои искренние реакции, свою безоружность во всех возможных смыслах. Он доверяет Чуе самого себя, и каждый раз это пьянит Чую сильнее любого виски или вина. Но так же, как отдавать, Дазай порой любит брать: грубо и жадно или нежно и трепетно, но всегда без остатка, всегда испивая до дна. Вот только приводят к этому почему-то всегда события, которые бередят душу и старые раны Дазая, и пусть Чуе приятно чувствовать себя его лекарством от боли, он был бы куда счастливее, если бы Дазаю вообще не пришлось испытывать эту самую боль. Никогда. - Всё хорошо, - напоминает Чуя, оглаживая ладонями крепкие плечи, скользя ладонями по грудной клетке, и неторопливо расстёгивает ремень и ширинку чужих брюк, проникает ладонью под резинку нижнего белья. - Всё хорошо, Дазай. Я здесь и ты здесь. Мы оба вместе, и я - твой. - Чуя говорит забавные вещи, - хрипло усмехается Дазай, вжимаясь лицом в его шею, вылизывая и кусая кожу под полоской чокера; заполошно дышит, когда Чуя обхватывает пальцами его полувставший член и начинает неторопливо ласкать. - Разве может быть иначе? Чуя сам выбрал меня. Теперь ты не сможешь уйти. Зубы впиваются в кожу сильнее, и Чуя шипит, но - ожидаемо. Когда Дазай в таком состоянии, ему жизненно необходимо чувствовать Чую целиком: его тепло, его вес, его запах, его вкус, жар его тела изнутри, его кровь на своём языке и жгучее ощущение от ногтей, скребущих кожу на лопатках. И Чуя позволяет, даёт ему всё это; каждый раз как предчувствует, что Дазай возжелает подобной близости, и заранее готовится, приходит в его кабинет и ждёт, ждёт, ждёт. Секунды, минуты, часы. Столько, сколько понадобится. Столько, сколько потребуется, чтобы Дазай вошёл и сразу увидел его, сразу почувствовал хотя бы отдалённый, но покой. - Конечно, я не уйду, - поводит плечом Чуя, и рубашка сползает, повисая на его локтях. Под рукой горячее, пульсирующее, влажное. Ещё совсем немного... - Зачем мне уходить? То, чего я хочу и чем владею, находится здесь. - Как самоуверенно, - едва слышно посмеивается Дазай. Но после этих слов его каменные плечи немного расслабляются, и укусы становятся мягче. Ладони пробираются под рубашку Чуи и оглаживают его спину почти ласково. Дазай прижимает его к себе вплотную и втягивает в поцелуй: неспешный, ленивый, небрежный. Губы трутся о губы, и языки сплетаются с влажными звуками. Чуя наконец-то чувствует зарождающееся возбуждение в животе. Каждый раз, когда Дазай в таком состоянии, волнение за него слишком велико, чтобы вспыхивать, как спичка, но Чуя научился упиваться лихорадочным желанием Дазая, его порывистыми прикосновениями, его грубой несдержанностью и жадной властностью капризного ребёнка, который назвал что-то своим и лучше уничтожит это что-то своими собственными руками, чем отдаст кому-то другому. - Я так устал, Чуя... - шепчет ему на ухо Дазай, приподнимая бёдра, помогая стянуть с себя мешающую одежду. - Ты же знаешь, я в любой момент готов уехать вместе с тобой, - напоминает Чуя, притираясь носом к его виску, и прерывисто выдыхает, когда горячий твёрдый член вжимается меж его ягодиц. - Я бы хотел этого, - отзывается Дазай, выуживая из нижнего ящика стола флакон со смазкой и выдавливая её себе на пальцы. - Уехать с тобой. Куда-нибудь, где нас никто не знает, никто не найдёт... Вот только всё это пустые слова, и Чуя закрывает глаза и шумно выдыхает приоткрытым ртом, когда Дазай обхватывает его за бёдра, приподнимает и толкается внутрь. Вопреки кусачим поцелуям и грубой хватке, сейчас Дазай деликатен как никогда. Он двигается медленно, постепенно, проталкивается внутрь едва не по миллиметру, и Чуя расслабляется в его руках, плавится от наполняющего, распирающего его жара; кусает губы, когда ягодицы вжимаются в чужие бёдра, и Дазай дрожащими руками гладит его везде, где может дотянуться, прежде чем провести ладонями по крепким ляжкам и впиться пальцами в ягодицы, приподнять чуть-чуть и вновь опустить на себя. - Так хорошо, Чуя... - выдыхает, едва слышно стонет Дазай ему на ухо, вновь притираясь щекой и носом к виску. - В тебе так хорошо... С тобой хорошо... Чуя ничего не отвечает, потому что ответить на это нечего. Секс - это всегда приятно, когда по обоюдному согласию, и неважно, нежно или грубо. Но он также знает, что Дазай относится к их сексу не как к удовольствию, а как к чему-то, что намного глубже. Это их способ обмениваться эмоциями, показывать и доказывать свою искренность. Не раз и не два Дазай говорил, что ему этого мало, что он хотел бы залезть в голову Чуи, сплестись с его сознанием своим, как часто происходит у героев каких-нибудь фантастических фильмов. Но всё, что им доступно, это выражать свои мысли и чувства пристальными контактами взглядов и скользящими прикосновениями дрожащих от желания любить и быть любимыми, отдавать и принимать, пальцев и ладоней, губ. - Я всегда буду рядом, - обещает Чуя и втягивает Дазая в ещё один поцелуй, крепко обвивая его шею руками, представляя себя якорем, который удерживает Дазая на земле. Дазая, который в последнее время непостоянен как море, и разрушителен, как неугасимое пламя бушующей войны. Иногда Чуе кажется, что Дазай, возможно, сходит с ума. Все эти кошмары и крики по ночам, и дикие глаза после, и бессвязные бормотания. Иногда Чуе кажется, что Дазай соскальзывает в бездну, потому что в последнее время всё чаще и чаще устраивает переполох тут и там, лезет на рожон, провоцирует конфликты. Иногда Чуе кажется, что он совсем ничего не может, что он абсолютно бессилен. Но в моменты, подобные этому, когда Дазай цепляется за него, покрывает поцелуями его горло и крепко прижимает к себе, когда толкается сначала неспешно и плавно, а после подхватывает под ягодицы и начинает подталкивать на свой член сильнее, Чуя задыхается, хватая распахнутым ртом кажущийся густым воздух, и в который раз напоминает себе, что ничего невозможного нет. Недостижимых целей нет - просто люди останавливаются на полпути и опускают руки, перестав верить в себя; перестав верить себе. - Ты нужен мне, Чуя... - лихорадочно шепчет Дазай в его щёку, лижет уголок губ. - Ты так нужен мне... Сжимает тело до боли. Кусает кожу до крови. Толкается так глубоко, так часто, так грубо, что Чуя не может сдержаться, запрокидывает голову и громко стонет. Его бёдра напрягаются под кажущимися раскалёнными ладонями. Мышцы дрожат. Внутри из-за члена Дазая горячо и тесно, и сладко. Дазай начинает гнаться за удовольствием, срывается на резкие размашистые толчки, и Чуя невольно подтягивает колени чуть выше в бессмысленной при их позе попытке свести их, сжаться, потому что внизу живота разгорается пожар, и член Чуи то и дело трётся о низ живота Дазая: то о его сбившуюся рубашку, то о горячую кожу. И всего это вот-вот станет для него слишком... Слишком. - Я рядом, - отвечает, стонет Чуя, прогибаясь в спине и невольно сжимая в пальцах каштановые кудри, отчего Дазай скулит ему в шею. - Я рядом, Дазай... Я... Договорить не удаётся - губы запечатывают поцелуем. Дазай прижимает его ещё крепче к себе, так, что грудные клетки будто сливаются в одну. Его толчки становятся совсем беспорядочными, сбитыми, порой неловкими, и Чуе даже не нужно притрагиваться к самому себе. Трения меж их животами хватает, и когда Дазай с гортанным стоном кончает, впиваясь в его плечо, оставляя ещё один не то след от зубов, не то засос, что уже через минуту расцветёт пурпурным и иссиня-фиолетовым, Чуя почти сразу следует за ним. Всего несколько толчков, всего один смазанный поцелуй, и пальцы на ногах поджимаются, веки сами собой опускаются, и в темноте под ними всё взрывается белым. Но нет никакого размытия сознания или приятной усталости, или ещё чего-то подобного. Нет, даже когда всё тело продолжает содрогаться от приятной сладкой кульминационной дрожи, Чуя не ослабляет бдительности, не теряет контроля над ситуацией. Он почти сразу отстраняется и обхватывает лицо Дазая ладонями, заглядывает в его глаза, и только когда Дазай мягко ему улыбается, и Чуя замечает все признаки редкого, но полного душевного покоя, он позволяет себе облегчённо выдохнуть и одарить Дазая лёгким поцелуем. Который в итоге превращается в череду поцелуев, потому что неважно, в какой позиции, после секса Дазай всегда ужасно прилипчивый, и Чуя не может сказать, что ему это не нравится. Он наслаждается этим, нисколько не скрывая ни довольного взгляда, ни беззлобной насмешливой однобокой улыбки, когда поводит бёдрами, чтобы выпустить постепенно обмякающий член Дазая, и поднимается с его колен, игнорируя хлюпнувшую сперму, а Дазай начинает хныкать, как пятилетний ребёнок, и обвивает его руками за талию, утыкаясь носом в грудь и бормоча «Чиби никуда не пойдёт». - Я и не ухожу, - фыркает он, зарываясь пальцами в каштановые кудри, чтобы оттянуть от себя одну гениальную, но порой очень глупую голову. И что ж, он не обманывает. Натянув нижнее бельё с брюками и не беспокоясь о растерявшем презентабельность внешнем виде - всё равно никто не заявится в кабинет Дазая так поздно, даже его фаворит в лице Накаджимы - Чуя прикуривает новую сигарету и усаживается обратно на колени Дазая, на этот раз откинувшись спиной на его грудь. Дазай, успевший подтянуть брюки на место, довольно выдыхает и обнимает его поперёк груди и живота, зарываясь лицом в шею и зализывая, целуя оставленные собой метки. Они жгутся, и некоторые, возможно, придётся обработать и заклеить, но сейчас Чую это не волнует. От осознания того, что Дазай рядом с ним, что очередной всплеск его панической необходимости убедиться в том, что Чуя рядом, остался позади, будто гора с плеч исчезает. Нет ничего более выматывающего, чем неизвестность и ожидание, поэтому Чуя всегда ненавидел сидеть в засаде, но отношения с Дазаем она и есть: бесконечная засада, в которой лишь изредка бывают короткие перерывы на перекур и сон. - Эй, Дазай... - негромко зовёт Чуя, выдыхая сигаретный дым и позволяя Дазаю обхватить своё запястье, поднести к лицу кисть и затянуться его сигаретой. - Ты знаешь, я никогда не лезу в твои дела, потому что доверяю тебе, но... В последнее время происходит много странного и непонятного мне дерьма: все эти твои шашни с ВДА, игры с братом Гин, и Накаджима рассказал мне - пусть и под принуждением, разумеется - о твоей недавней встрече с тем парнем, Сакуноске Одой, в «Lupin», так что... - Чуя хочет забраться в мою голову? - почти мурлычет Дазай, выдыхая вместе со словами сигаретный дым ему на ухо; отчего-то кажется, что тот более тяжёлый и удушающий, чем обычно. - Нет, - отвечает Чуя; хмурится, вглядываясь в сумрак кабинета, а после разворачивается и заглядывает Дазаю в глаза. - Нет, не хочу. Но я хочу получить ответ на свой вопрос, всего один. - И что это за вопрос? - с любопытством спрашивает Дазай, склоняя голову к плечу, как настроенный на поиграть щенок. - Ты всё время говоришь, что я - твой, и я согласен с этим, потому что я сам выбрал тебя: идти за тобой, идти с тобой. Но ты... Ты ведь тоже мой, верно? Дазай на мгновение замирает, а после улыбается. И столько искренности в этой едва заметной улыбке, в том, как смягчается выражение его лица, что Чуя чувствует себя идиотом. Эти слова всегда были для них аналогом затёртого до дыр, растерявшего почти весь свой смысл, банального до тошноты «я тебя люблю». Они с Дазаем не любят друг друга, нет. Это нечто большее. Обоюдная зависимость на грани саморазрушения. Безграничная, сладкая, приторная привязанность на грани горько-солёного от инстинктивных слёз удушения. Это то самое желание слиться в единое целое, стать одним организмом, одним разумом, одним существом. Да, «Двойной Чёрный» именно таков и есть, но Дазаю всегда было этого мало, и Чуя готов признать, что ему этого тоже уже давно недостаточно. - Я - твой, Чуя. Разве могут быть сомнения? Во взгляде Дазая непривычная ему редкая нежность, и Чуя остро жалеет, что задал свой вопрос, потому что теперь он выглядит слепцом, не замечающим очевидного, или тем, кто сомневается в Дазае и его чувствах, а этого никогда не было и никогда не будет. Чуя просто хотел услышать эти слова произнесёнными вслух, именно сейчас, но в итоге... - Всё хорошо, - будто прочитав его мысли, отвечает Дазай и прижимает его крепче к себе. - Я понимаю, Чуя. Так что, всё хорошо. В очередном поцелуе они делят один на двоих сигаретный дым, переполняющий их лёгкие. Он горчит на губах, но Чуе нравится. Эта горечь придаёт сладости их поцелуев искренности, и Чуя позволяет себе поверить, что на этот раз всё и в самом деле будет хорошо.

***

Считанные дни спустя Дазай с улыбкой на губах отступает с края крыши спиной назад. Руки распростёрты, как крылья вольной птицы. Алый шарф Босса Портовой мафии оборванной петлёй развевается вокруг его шеи и под конец сползает с плеч, сдёрнутый сильными потоками ветра. Не будь Чуи рядом, Дазай бы ни за что не выжил при падении с такой высоты, но минут за сорок до этого момента спокойно работающему в своём кабинете Чуе неожиданно звонит Накаджима и дрожащим голосом шепчет в трубку, будто боясь, что его услышит кто-то ещё кроме Чуи: - Дазай-сан что-то задумал, Накахара-сан. Что-то плохое. Прошу вас, помогите... И Чуя мог бы огрызнуться, что «Дазай-сан» постоянно задумывает что-то плохое, за что потом и огребает, но его интуиция внезапно взвывает тревогой, и он срывается с места. Не зря. Он застаёт самый конец представления. Акутагава Рюноске, брат Гин, являющийся членом ВДА, и Накаджима Ацуши стоят напротив Дазая, ошарашенные речью Босса Порта, которую Чуя не успел услышать, но ему это и неважно. Вообще всё теряет своё значение в тот момент, когда Дазай легко сходит с края крыши, будто в воздухе под его ногами есть невидимые ступени. Чуя забывает обо всём, срываясь вслед за ним. Он перехватывает его в воздухе и пытается удержать, а Дазай при виде него только смеётся и аннулирует его способность «Исповедью». Они падают навстречу асфальту, сверкая прозрачно-голубым и рубиново-красным отсветами, будто схватка ангела и демона, и под конец Чуе всё-таки удаётся сконцентрировать свою силу в руках достаточно для того, чтобы «Исповедь» не пробила её, но - оказывается слишком поздно. Они врезаются в землю и катятся по ней кубарем, и в ушах звенит, и кровь стекает с прикушенного языка. Все кости пронзает болью. Но Дазай не обращает внимания на боль и звонко хохочет, и Чуя тоже не обращает внимания ни на что, с рычанием бросаясь на него. Он разбивает лицо Дазая в кровь. Бьёт и бьёт, и бьёт, раздирая кожу, оставляя трещины на скулах, разбивая губы в мясо. А Дазай продолжает смеяться; захлёбываясь своей кровью и непонятно когда потёкшими по щекам слезами, давится всхлипами и хрипом, и смехом, совсем не пытаясь перехватить руки Чуи или напрячь мышцы в шее, чтобы голова не моталась во все стороны во время ударов, сдирая затылок об асфальт. - Ты клялся мне! - рычит, шипит, почти рыдает на грани бессильной ярости Чуя, хватая его за грудки и с силой встряхивая. - Ты клялся, что ты - мой, Дазай! - И я хотел умереть с тобой, Чуя, - улыбается тот красными от крови зубами. - Я знал, что Ацуши-кун позвонит тебе, и я так сильно, так сильно хотел умереть вместе с тобой. Чтобы остаться в вечности только с тобой, навсегда. Сумасшедший. Безумный. Окончательно спятивший. Чуе так больно видеть разросшуюся в глазах Дазая тьму. Тьму, от которой он так долго пытался его уберечь. Тьму, которая будто сгущалась вокруг Дазая в те моменты, когда Чуя видел, как фантом Мори с ласковой улыбкой сжимает бесплотными пальцами горло своего преемника и душит, душит, душит, заставляя Чую подрываться с места и крепко обнимать Дазая, из-за чего тот всегда смотрел недоумённо, а после трепал Чую по волосам и издевательски ворковал что-то вроде «пёсик соскучился по своему хозяину, как мило». Чуя знал, что это глупо, что это иллюзия, порождение его запятнанной совести и тёмной памяти, постоянно крутящихся в голове вопросов без ответов, дарующих бессонницу, но не мог реагировать иначе. Не раз и не два он думал о том, что Мори был так доволен перед смертью и не попытался утянуть их с собой - хотя наверняка мог - потому что знал о том, что ждёт Дазая; знал о том, что, каким бы сильным и стойким, безразличным и отстранённым Дазай ни был, он не выдержит нового бремени, и что Чуя не сможет удержать Дазая на краю пропасти, и ему останется лишь отправиться вслед за ним по дороге в Ад, ведь «Двойной Чёрный» вместе, всегда. - Ненавижу тебя, - шепчет Чуя дрожащими губами, продолжая судорожно сжимать пальцы на лацканах чужого плаща вместе с прихваченной рубашкой. - Я хочу уехать, Чуя, - отвечает Дазай с нежной - кривой, разбитой - улыбкой и касается содранной ладонью его мокрой от несдержанных, почти разъедающих кислотой изнутри и снаружи слёз щеки. - Прямо сейчас. Лучше бы мы умерли, конечно, но... Вместе с тобой - рядом с тобой - я готов жить... Ответ Чуи на это - ещё один удар по и без того настрадавшемуся чужому лицу. Отпустив Дазая, он поднимается с колен, отходит в сторону на дрожащих ногах, и его почти выворачивает в тот момент, когда воспалённое всем произошедшим воображение дорисовывает вокруг лежащего на земле изломанной безвольной куклой Дазая деформацию в асфальте и растекающуюся от всего тела - неестественно выкрученного, поломанного - кровь; когда воспалённое всем произошедшим воображение показывает ему мёртвого Дазая. - Я ненавижу тебя, Дазай, - повторяет Чуя, судорожно глотая кажущийся плотным, как желе, воздух. - Я тебя тоже, Чуя, - легкомысленно отзывается Дазай и смотрит в небо мутными глазами. - Я тебя тоже. Но я всё ещё твой, а ты всё ещё мой, и это что-то да значит. На этот раз Чуя поворачивается к нему спиной без всяких ответов. Он уходит, бредёт, спотыкаясь, прочь, и Дазай не зовёт его, не окликает, не пытается остановить. Даже не делает попыток подняться. Зачем? Он знает, что Чуя уходит только для того, чтобы сесть в свою припаркованную по ту сторону высотки машину. Через пару минут эта самая машина притормозит рядом с Дазаем, и сильные - любимые, заботливые, самые родные - руки затащат его на заднее сидение. А потом Чуя нажмёт на газ, и с рёвом мотора и визгом шин они покинут Йокогаму, оставив всё и всех, и вся за своей спиной. И только там, где-то далеко-далеко от людских глаз, на каком-нибудь заброшенном абсолютно пустом пляже, Дазай наберётся смелости выбраться из машины, подойти на нетвёрдых ногах к выкуривающему энную сигарету возле самой кромки воды Чуе и обнять его со спины. И только там, где-то далеко-далеко от людских глаз, на каком-нибудь заброшенном абсолютно пустом пляже, Чуя вновь прошепчет: - Ненавижу тебя, Дазай... ... чтобы после развернуться в цепкой хватке Дазая и крепко, жадно, по-собственнически его обнять.

|End|