Возвращение

      Чезаре возвращается под утро.       Ещё до скрипа двери Калигари слышит снаружи шорох, будто о стену вагончика трётся большая кошка. Он ставит на стол кружку с крепким чаем, выпускает из головы намётки завтрашней балаганной речи — это всё так, чтобы время скоротать. Пора встречать Чезаре.       Тот, пошатываясь, стоит в дверях, кончики пальцев застыли на косяке. Грудь под тонким свитером с усилием вздымается. Голову держит ровно, но взгляд мутный — всё как надо. В первые разы он просыпался по дороге домой, и стоило потом большого труда его успокоить, чтобы перестал смотреть на свои дрожащие руки. Калигари вспоминает его глаза — лунный камень и стекло под спутанной чёлкой, — как Чезаре раскачивался-раскаивался в своём ящике, обхватив колени. Взад-вперёд, взад-вперёд, заводная кукла с человеческим ужасом в уголках рта. У Калигари привычно сжимается сердце. Так надо было, хороший мой.       Сейчас Чезаре поспокойней. Уже не оглядывается дико, не ищет следы чужой крови на ладонях. Сколько времени на это ушло, сколько уговоров поверх тревожного хрупкого полусна, сколько тёплой воды и мыла. Так надо. Понимаешь?       Наверное, не стоило начинать, когда Калигари ещё не был настолько силён в гипнозе. Пожадничал, захотел сразу проверить самое интересное, а потом не знал, куда деваться от этих неспящих глаз, пока не научился закрывать их понадёжней. Стариковская привычка болтать со своим сомнамбулой никуда, впрочем, не делась. Тяжело жить одному.       Чезаре ступает в комнату бесшумно — только сердце от напряжения чуть проглядывает на плоской груди при каждом ударе. От вагончика на отшибе до жилища господина клерка путь неблизкий. Калигари помнит улицу за окном его офиса, но смутно. Он вернулся в этот город бродягой, а не врачом. Он ещё не обязан помнить.       Калигари забирает нож из вялой руки Чезаре, пока не накапало на пол, и осматривает одежду. В этот раз повезло: буквально пара подсыхающих бурых пятнышек на черном, можно даже не застирывать перед завтрашним сеансом. Не на это будет глазеть притихшая толпа в его шатре.       А глазеть будут. Нервное возбуждение и недосып выходят наружу злорадным смешком. Он свою публику знает.       — Дело сделано?       В ответ кивают, медленно и серьёзно. Калигари ухмыляется так, что в щеки врезаются рёбра очков. Он не решился тогда попробовать в родном захолустье, под носом у коллег. Первое представление провёл у соседей. Но сейчас, после месяца по окрестным городкам, даже бывшие подчинённые не углядят его под трёхдневной щетиной и ужимками заезжего шарлатана.       Закончим там, где начали.       — Умница! Умница. — Чезаре склоняет голову под чужой ладонью, не моргает, когда его от души чмокают в висок. — Засиделся этот чинуша на своём насесте, а, Чезаре? Пускай-ка сам теперь подождёт... до Страшного суда! А мы тебя завтра покажем всему Холстенуоллу, — Калигари отходит на шаг, довольно похлопывает Чезаре по плечам. — Ой, ты им понравишься. Знал бы ты, Чезаре, как тебя любят все эти полудохлые от скуки городки...       Чезаре не то чтобы слушает. Проследив направление его взгляда, Калигари ковыляет к ящику на полу, вынимает оттуда куклу-обманку и кидает её за кровать. С лица Чезаре сходит сконфуженная гримаса, и он крадучись забирается в родные четыре угла. Калигари посмеивается уже в который раз: сразу после внушения его сомнамбула знает самый убедительный ответ на любой вопрос, находит путь в любой незнакомый дом и бьёт почти без промаха (кстати, нож Калигари с прошлого городка не трогал — где там его точильный камень?). Однако стоит Чезаре немного выдохнуться, и он будет вот так стоять столбом, жалобно глядя перед собой, потому что какая-то штука заняла его ящик и туда нельзя лечь.       Теперь лечь можно, но Чезаре подтягивает ноги к груди, складывается гармошкой-переростком и замирает, уткнувшись носом в костлявые колени. Его потряхивает. Калигари щурится, готовый к худшему. Неужели очнулся, как раньше? На колу мочало, начинай сначала?       Чезаре бездумно поддёргивает ворот свитера, и у Калигари отлегает от сердца. В желтоватом свете лампы костяшки совсем бесцветные — значит, просто замёрз по пути. Это на прошлой их стоянке ночи были тёплые. А Чезаре не он, старый дурак, не сидел с вечера в натопленном вагончике...       Калигари вздыхает и идёт ставить ковшик с молоком на железную печурку о четырёх ногах.       Когда по свежим дровам расползаются язычки пламени, он на секунду отходит, чтобы укрыть Чезаре. Тот не глядя натягивает одеяло на плечи. Чуть погодя зевает до свирепых складочек у носа. Калигари нравится знать, что никто из ярмарочных гуляк, завернувших поглазеть на чудо природы, не увидит этих простых мелочей.       Вблизи его сомнамбула выглядит старше своих двадцати трёх. Узкие губы, морщинка между густых бровей, потому что кто-то вечно хмурится во сне, пепельно-серая кожа под глазами, до жути нежная на ощупь.       Его Чезаре. Мечта его жизни.       Пока Калигари помешивает молоко, герой завтрашних газет, угревшись, клюёт носом. Лицо и колени теряются за тёмной россыпью чёлки, одеяло на спине мерно поднимается и опускается. Одна ладонь, уже не такая бледная, сонно соскальзывает с колена, и жест отзывается теплом в паху доктора. Калигари отводит глаза: только сбежавшего молока ему не хватало.       Спустя пару минут он приседает на корточки рядом с Чезаре, гладит его по волосам и тихонько зовёт, пока тот не поднимает голову. Свою кружку молока с мёдом он выпивает, еле разлепив веки. Теперь, бог даст, не простудится.       — Можно.       Кадык дергается напоследок, пропуская остатки молока. Глаза закрываются, устало и послушно. Это уже не транс, просто глубокий сон. Калигари ловит ладонью отяжелевшую голову, целует своего сомнамбулу в лоб и аккуратно опускает в ящик. Выпутывать его из жиденького шерстяного одеяла, под которым обычно спит сам доктор, рука не поднимается. Чезаре оно сегодня нужнее.        Тот вздыхает во сне. Расправляет плечи, вытягивает натруженные худые ноги. Калигари смотрит, затаив дыхание.       Пускай ворчат чернильные крысы по деревенькам, возомнившим себя городами. Пускай пьянчуги из толпы выкрикивают вопросы поглупее дружкам на потеху. Никому из них не дотянуться, не замарать жемчужное дремотное тепло, которым на него дохнуло из той инвалидной коляски полгода назад. Вечность назад, когда он ещё не был Калигари.       Коллегам он сказал, что раскопал свою славную родословную и просит теперь иначе к нему не обращаться. Подчинённые согласились без лишнего любопытства: его уважали, но не очень любили. Старое имя отпало легко, как засохший кокон с бабочки. А месяц назад он почувствовал, что готов начать свой эксперимент. Знал, что никто не будет скучать по главврачу, который повёз пациента на далёкий консилиум и может задержаться в пути. Чезаре (имя село как влитое, иного и быть не могло) тоже был готов, как минимум физически. Его шаткие прогулки во дворе больницы благодаря внушению становились все длиннее, организм окреп, что, в свою очередь, помогало пищеварению — как и беседы с господином главврачом, после которых клуши-поварихи наконец выучились как следует измельчать еду для неспособного жевать пациента. До сих пор злость берёт от воспоминаний. Что, обязательно надо рявкнуть, иначе руки отвалятся кашу размешать? У них даже не такая куча народу по палатам.       Если подумать, то за пределами больницы лучше живётся и Чезаре, и ему самому. Физический труд, экскурсии на свежем воздухе (он усмехается), никаких шумных соседей. Чезаре ёрзает поверх одеяла, будто услышав мысли доктора. Всё равно жёстко, да, хороший? Калигари укладывал бы его в свою постель каждую ночь, но при постоянном сне на чём угодно мягче доски — хотя у самого Калигари матрас ненамного мягче, — пострадает спина, и тогда ходок из Чезаре будет никудышный. И потом, осанка как у танцора. На публике работает безотказно.       Чезаре издаёт едва различимый мягкий звук, и Калигари вновь пробирают мурашки от паха до сердца.       Плохая идея. Он и так еле дошёл, ещё больше напряжения организм не выдержит. Потушив лампу, но оставив ящик открытым, Калигари грузно садится на свою кровать. Хмыкает и берётся за пуговицу брюк. Как говорится, врачу, исцелися сам.       Но вот через денёк-другой...       Диета из каш, супов и протёртых овощей — никакой серьёзной грязи. Мышцы, расслабленные сном. Тёплая тайна приоткрытого рта.       Какая-то часть Калигари думает об этом всегда. Вдвойне — оттого, что он уже знает, как проседает кровать под артритными стариковскими коленями, как сбивается дыхание у спящего, как липко поблёскивает белое на белом. Оттого, что он выучил наизусть прохладные линии чужого тела, но никогда не сможет охватить целиком то тёмное и светлое, строгое и хищное, что встаёт перед ним в лице Чезаре. Раньше свихнётся где-то между бесконечными Холстенуоллами у своей же сомнамбулы на поводу.       Одна новенькая санитарка (из тех, кому ещё есть дело до всякой букашки и кому позарез надо, чтобы все это оценили), помнится, посетовала при нём: "Такой хорошенький и такой тихий. Интересно, что это был бы за человек, если бы не его кондиция". Калигари до сих пор не может понять, что она имела в виду. Почему для неё Чезаре с его мимикой, его походкой, его страхами и маленькими привычками не такой настоящий, как остальные люди? Разве он не более живой, чем любой зритель на этих ярмарках, неотличимых одна от другой?       Порой Калигари почти забывает, что их нынешняя жизнь началась как эксперимент. Просыпается серым утром в очередном городишке, накладывает кашу в их единственные две тарелки, моет Чезаре в лоханке, которую держит под кроватью, хромает в город купить еды на гроши из вчерашней шляпы — и не верит, что так было не всегда. Что так будет не всегда.       Чувство, что в Холстенуолл он вернулся случайно, а не потому что командировка на исходе. Но то рациональное, что ещё осталось в Калигари, знает: зиму, в отличие от людских глаз, стены его вагончика не удержат снаружи. А Чезаре однажды не дойдёт домой. Просто уснёт чёрной веточкой среди белых сугробов, и снег заметёт его лёгкие следы.       А не снег, так полиция.       Поэтому сегодняшняя ночь — особая. Это их последняя неделя вместе, канун возвращения. И Калигари старается запомнить их комнатку, и силуэт печки в углу, похожей на сердитого кабанчика, и лунный свет на ресницах Чезаре, пока оргазм не застилает глаза и он не откидывается на кровати, дыша в потолок.       — Люблю тебя, — шепчет он тишине. Никогда Калигари не чувствует себя таким жалким, как в эти секунды.       Да, сомнамбула делает для него то, что никто другой не стал бы. Он и сам хорош.       Пора, пора вернуться к делам лечебницы, пока его не приволокли туда как пациента. Ему — в кабинет, Чезаре — в палату. Ещё неделька, а потом он побреется по-человечески, сменяет дорожный плащ на белый халат и заляжет на дно. Может, подкопит денег, чтобы следующим летом балаганный шатёр снова полнился сотнями глаз, а голос его сомнамбулы звучал так ясно, что сам Калигари почти поверит его предсказаниям.       Чтобы под утро Чезаре всегда возвращался.