knows what is best.

      Адриан ощущает липкое ледяное отчаяние — перед ним разгар битвы, миледи сражается с очередным акуманизированным человеком, сентимонстром и толпой зомбированных людей, выход заблокирован, ему не выбраться и не добраться до гримёрной, где лежит талисман. А позади него — пустота в двадцать шесть этажей и неминуемая смерть.       Он абсолютно, преступно бессилен, беспомощен, и самодовольная широкая усмешка Бражника, наблюдающего за происходящим, лишь усиливает чувство собственной ничтожности. Он нужен Парижу, нужен Леди, но он застрял у всех на виду, ему не сбежать с крыши, куда его загнали, ему остаётся только ждать и не мешать, веря в победу напарницы и игнорируя печальные шансы — противников много, и Бражник в любой момент может присоединиться, и тогда-то шансы снизятся почти до нуля.       Ну почему, почему всё так? Почему он не нашёл другого выхода, почему не попытался спрятаться вместо того, чтобы просто убегать? Почему эта незнакомая фанатка достигла пика своей любви к нему именно сейчас? Почему она зациклилась на нём настолько, что впала в злое отчаяние от невозможности быть с ним? Почему Бражник почуял во всём городе именно её? Почему именно сегодня стилист выбрал наряд, для которого кольцо — совершенно неприемлемое украшение? Почему он не настоял на своём или хотя бы не положил талисман в карман? Он задаётся бесполезными вопросами, на которые не получит ответов, потому что больше он ни на что не годен — ввязываться в драку глупо и рискованно, только будет под ногами путаться, да и без Плагга он не боец.       Адриан сжимает зубы и прячется от полетевшего в него куска трубы, сверля Бражника ненавидящим взглядом — злодей стоит на возвышении, смотрит снисходительно-насмешливо и излучает расслабленное предвкушение победы, и Адриан очень хочет дать ему в зубы.       Бражник, будто ощутив волны его желания, поворачивается и встречает его взгляд, неуловимо меняясь — чуждая сталь радужки превращается в смутно знакомую ртуть и Адриану отчего-то дурнеет, словно он впитывает в себя яд, словно вместо крови в венах растекается сторонняя серебристая тьма.       Адриан остро ощущает себя мальчишкой — Бражник безумный и жестокий, взрослый и опасный, он старше и сильнее, сейчас ему не составит труда разобраться с ним. Сейчас Бражник способен убить его голыми руками, без использования талисмана, и Адриан ничего не сможет противопоставить, не сможет защититься, только бесполезно дёргаться —       он на бетоне, спина и затылок ноют после удара, где-то на фоне кричит леди баг, но он не обращает внимания, это мелочь — мужчина нависает над ним издёвкой превосходящей силы и смыкает большие ладони на шее, сдавливая, лишая драгоценного кислорода мучительно постепенно, желая насладиться его агонией и смертью.       он бессмысленно цепляется за будто каменные запястья и извивается, слабо сипя от жгущей боли и слепого ужаса, а мужчина сжимает капкан пальцев сильнее, не отводя взгляда и не моргая, не желая потерять ни доли мгновения его страданий.       он смотрит в лицо своей смерти и плачет.       у его смерти обезумевшие ртутные глаза его отца.       Укол вины возвращает его в реальность, отрывая от душных фантазий — как он может сравнивать этого монстра со своим отцом? Отец суров и холоден, но он любит его и заботится как умеет, он никогда не ранил бы его, не поставил бы его под удар и вообще никогда никому не причинил бы вред. И у его отца совершенно точно недостаточно развиты мышцы лица, чтобы постоянно так сумасшедше скалиться — он в целом не настолько эмоционален и никогда не позволил бы себе так ярко демонстрировать чувства.       Но дурацкий страх уже жадно вцепился в позвоночник мелкими крючками и не собирается отпускать — Адриан невольно делает шаг назад, упираясь в ограждение, и опускает глаза в пол, как привык с отцом.       Ведь если не видеть его лица можно вообразить, что он улыбается нежно и тепло.       Глупость, глупость, глупость — он встряхивается, жмурится, приказывая собраться и прекратить думать всякие нелепости, но голова забита мутными быстрыми мушками, несущими какие-то невнятные мысли, которые никак не желают вставать в стройный логичный ряд.       Мощный удар в грудь выбивает и воздух из лёгких, и мысли из головы — Адриан распахивает веки и краем сознания понимает, что летит через ограждение.       Он летит вниз, к прострелу боли и забвению, но бояться почему-то не выходит, он просто удивлённо смотрит на светлое небо и тянет руку, не ожидая, что кто-то её схватит.       Вот и всё, он умрёт, уйдёт как и мама, и отец останется один, один в своём особняке, наполненном горькой скорбью и кислым послевкусием подобия счастья.       он смотрит и не верит, слышит и не понимает — как этот человек может так равнодушно говорить, что мама вероятнее всего мертва? это же мама, она не может умереть, нет, но отец сереет лицом и сжимает подлокотник до побеления пальцев, словно он верит, и адриан хочет закричать, что это всё неправда, что мама обязательно вернётся, что она в порядке, что всё будет хорошо, но голос не слушается — в горле тугая пустота и не издать ни звука.       не может быть, неправда, неправда, мама найдётся и всё расскажет, и они снова будут счастливой семьёй, и всё будет как прежде.       он робко касается ладони отца и впервые обмораживается от его ледяного взгляда.       тогда ещё он не знает, что отец будет смотреть так на него всегда.       Адриан не хочет исчезать, не хочет бросать отца как мама, просто оставив его без ответов и прощаний, внезапно и навечно — ещё пару часов назад они разговаривали и обсуждали совместный ужин в новом ресторане, прекрасно понимая, что появятся неотложные дела и они никуда не пойдут.       Отец будет помнить данное обещание, которое не собирался исполнять, и это всё, что у него будет — чувство вины и пожирающая пустота.       Адриан закрывает глаза, обнимая себя за плечи, и грустит об отце, которого совсем не хочется покидать, не вот так резко и бесцельно, просто по случайности, потому что он не туда побежал и не вовремя ушёл в свои мысли.       Он ждёт жёсткости асфальта и боли сломанных костей, но вместо этого его встречают мягкие сильные руки и запах цитрусового одеколона.       Совсем как у его отца. — Папа…       Шёпот слетает с губ прежде, чем он понимает, что это не может быть его отец, и его прорывает, плотина шока испаряется и страх от практически смерти бьёт хлёсткой солёной волной — он дрожит и слёзы катятся по щекам тоненькими дорожками. Чужие руки кажутся надёжными и безопасными, он жмурится и кусает губу, удерживая рыдания, и понимание, что он едва не умер, обрушивается многоэтажным зданием — тело слабеет, будто превращается в желе, будто вытащили все кости, будто вкололи анестезию, и сознание трепещет и плавает, не воспринимая информацию и не думая ни о чём, только высокий силуэт отца темнеет где-то обманчиво досягаемо, но уже не спиной, уже вполоборота и уже почти можно поймать его взгляд. Тревога окутывает маревом дурмана и Адриан не задумывается, кто его поймал, не разлепляет влажные ресницы, не благодарит, не слышит шума улицы и не помнит, как вообще оказался здесь — он здесь и сейчас, ему плохо и страшно, он видит безликого полицейского, сухим тоном сообщающего об отсутствии новостей и низкой вероятности того, что мама всё ещё жива, и отца с разрастающейся чёрной дырой в зрачках.       Он хочет прижаться к отцу как в детстве и ощутить себя в полной безопасности, в недосягаемости для любых проблем и злодеев, и знакомый с рождения цитрусовый аромат напевает, что он может.       Он хочет…       Адриан не сдерживает всхлипа и утыкается носом в широкую грудь, и темнота под веками перестаёт навевать волнение, и в ушах раздаётся низкий голос отца, поющий колыбельную — последний раз он слышал её ещё когда мама была с ними и здорова.       Это было так давно, и слов не разобрать, но ему и не надо — он слышит отца и не слышит равнодушия.       Взволнованное «Адриан» раздаётся над самым ухом, но он уже далеко, песня уносит его куда-то прочь, туда, где нет страха, дрожи и соли.       Соскальзывая в тёплое ничто он задаётся вопросом, откуда здесь его отец и зачем он его зовёт.

***

      Адриан царапает предплечье короткими ногтями с аккуратным маникюром и желает, чтобы вместо них были кошачьи когти, острые и длинные, с загнутыми концами, впивающимися в плоть и разрывающими, чтобы кровь залила руку и джинсы, но пальцы оставляют лишь красные зудящие полосы, совсем не приносящие облегчения.       Он надрывно ревёт и сгибается, упираясь лбом в пол, неудобно и дышать трудно, но он заслужил, он хватает ртом воздух и задыхается, у него рёбра переломаны и от плоти откусывают медленно и по чуть-чуть.       Виноват, виноват, виноват, не успел, не предугадал, не спас.       Адриан жмурится и вместо темноты видит покорёженную машину и изломанное окровавленное тело с распахнутыми в изумлении глазами — как же так, как я могла умереть, если рядом герой? Почему же он не спас?       Почему?       Адриан должен был успеть, должен был заметить несущийся автомобиль раньше, должен был сделать что-то, должен был спасти ту женщину, но он не справился, он оплошал, и теперь она мертва, мертва навсегда, и он никогда не забудет, никогда не простит — как можно простить убийство? Это ведь его вина, он вывел сентимонстра на ту улицу, он уклонился от атаки, из-за чего машину повело и водитель отключился, он не успел добежать до женщины и увести её с пути. А после он просто стоял и смотрел, смотрел в её пустое лицо и дрожал, не в силах сделать и шага, и Леди пришлось сражаться в одиночку, и она одержала победу, как и всегда, потому что она — настоящая героиня, спасительница, та, на кого можно положиться.       А он — нет. Он проиграл и его проигрыш стоил чужой жизни.       У него в груди сидит монстр, с чавканьем жрущий сердце и хрустящий рёбрами, капающий ядовитой слюной в лёгкие и карябающий кишки — заслужил, заслужил, заслужил, виновен, виновен, виновен.       Убийца.       Адриану страшно, плохо, его тошнит и в мозгу словно засела громадная нарывающая заноза, которую уже не достать — он вплетает пальцы в волосы и стискивает, не ощущая боли, ему хочется кричать во всё горло, но нельзя, нельзя, ведь Натали и отец совсем рядом, они услышат и будут задавать вопросы, на которые он не сумеет ответить, не имеет права отвечать.       Но ему хочется, так сильно хочется броситься к отцу, рассказать всё, выплеснуть своё отчаяние и получить взамен понимание и поддержку, получить то, чего он так страстно жаждет уже давно, наконец поделиться с кем-то своим секретом, своей ношей, облегчить её хотя бы на крохотную сотую долю, но он не может, не должен, его личность должна быть тайной для всех, кроме Плагга. И потому сейчас он в одиночестве сидит на полу в своей комнате как в тюремной камере, наполненной скорбью и печалью так, что не вдохнуть и грудь горит огнём.       Он хочет…       Он хочет сгореть и осесть пеплом на ковре.       Он хочет умереть от вскрытых вен и опустошённого пузырька таблеток.       Он не может — кто тогда останется у отца?       Ненависть захлёстывает снова, накрывает новой волной, сдирая кожу и заливая глотку — как он посмел думать о смерти? Как он посмел допустить мысль о том, чтобы бросить отца? Повесить на него груз ответственности и непонимания, ввергнуть его в отчаяние, в котором он сам варится? Как эгоистично, как глупо, как недопустимо, он не может так поступить.       Но и выносить эту боль один он не может — больше нет, чужая смерть легла на его плечи неподъёмной плитой, ему не встать на ноги и не пойти дальше.       Разве что кто-то разделит с ним хотя бы малую часть?       Он бы хотел, но у Леди своя жизнь и он не осмелится показаться перед ней после того, что сотворил, нет, ни за что, встречу с ней он будет оттягивать как можно дольше, разочарование в её глазах его убьёт, станет контрольным выстрелом, разорвавшим сердце. А больше никого и нет, никто не знает его личность, Плагг не понимает его страданий, призывая просто расслабиться и забыть, отвлечься на учёбу и что-нибудь ещё, и Адриан почти ненавидит его за это равнодушие, за эту отстранённость, которой у него самого нет и не будет.       Единственный, кто приходит на ум, кто горит тёмным светом в глубине сознания — отец. Тот, кто так сильно, невозможно нужен, что ломит кости и пульс взрывает виски, но разве он поймёт? Разве найдёт время на необъяснимые рыдания, выкроит минуты из плотного графика — он ведь всегда занят, всегда работает, всегда холоден и где-то далеко, и редкие, раритетные моменты близости хранятся в памяти и душе как бесценные сокровища.       Тело действует без согласования с разумом, ноги сами поднимают и несут к кабинету, доступ к которому обычно закрыт для него — сейчас это практически неважно, он хочет исчезнуть и не хочет оставлять отца одного, как оставила мама, и потому он спотыкается на лестнице, едва не падая на каждой ступеньке, но упрямо спускается, и страх трепыхается внутри, вдруг отец разозлится, вдруг прогонит, посмотрев зло и жёстко — Адриан уверен, что рухнет замертво в ту же секунду.       Он замирает перед дверьми перепуганной ланью, почти не видя из-за слёз, и робко стучит — два коротких удара дрожащими пальцами, лаконичное «войдите» и кишки наматывают на вертел слепого ужаса и сожаления.       Оттолкнёт, накричит, накажет, не поймёт.       Адриан на ватных ногах заходит в кабинет, комкая футболку на животе, и кусает губу в попытках удержать позорные всхлипы — он смотрит строго в пол, не находя сил поднять глаза на отца и наткнуться на стену пренебрежительного отчуждения. — Адриан? Что случилось? — отец звучит удивлённо, но он не знает, что сказать, как объяснить, не раскрыв тайны.       Он молчит и плачет, испытывая вину перед погибшей женщиной, перед Леди, перед отцом, мечтая просто никогда не рождаться — не появись он на свет всем было бы легче. Или умри он сейчас — тогда из-за его слабости никто не пострадает.       Кроме отца, для которого он уже существует и которым уже любим.       Отец мягко кладёт широкие ладони на плечи и ободряюще сжимает, зовёт взволнованно по имени, а Адриан снова может дышать — отец здесь, он отложил свои дела и беспокоится за него, он не считает его слёзы недопустимыми и постыдными.       Он так рад, что кокон страха крошится и чувства прорываются наружу — колени подгибаются, он падает в сильные объятия отца и рыдает, громко и отчаянно, цепляясь за пиджак и сминая идеально отглаженную ткань, вдыхая любимый одеколон и ощущая себя защищённым, ощущая себя в стороне от жестокого мира и осуждения — отец держит крепко, опустившись на пол, прижимает к себе бережно и нежно, будто Адриан нечто драгоценное и хрупкое, и от этого щемит в груди до невыносимой острой боли. — Папа…       Отец изумлён, его ртутные глаза светятся так близко, что можно утонуть — он совсем не против, он уже давно наглотался ртути и стал зависим. Адриан заглядывает в лицо отца, размытое от пелены слёз, и смутная гадкая мысль рябит на задворках сознания, звенит тихо сигнальным колокольчиком, но он игнорирует, гонит прочь, ему не хочется ни о чём волноваться, у него попросту нет сил, он просто хочет раствориться в отце и забыть все свои проблемы и печали.       Он хочет… — Адриан, ты можешь рассказать мне всё — что бы ни случилось, я всё решу.       Отец такой хороший, что Адриана тошнит от собственной испорченности — и почему у такого человека должен был родиться именно такой ребёнок?       Отец волнуется, Адриан должен что-то сказать, должен как-то объяснить свою истерику, но как? Он не может рассказать о своей двойной жизни, не может поделиться виной, не может по-настоящему открыться — только соврать, но на враньё нет энергии, он не знает, что сказать, а отец смотрит терпеливо и вытирает влагу с его щёк своим платком.       Новый виток вины и истерики затягивает в воронку, он снова захлёбывается рыданиями и прячет лицо в отвороте дорогого пиджака, пропитанного слезами — это любимый пиджак отца, а Адриан его испортил, связал со своими проблемами, навряд ли отец наденет его ещё даже раз, скорее выкинет, чтобы вместе с куском ткани избавиться и от воспоминаний об этих минутах.       Адриана разрывает на части, он глухо воет и видит мёртвые глаза, он горит и ему холодно, так невыносимо холодно, словно у него внутри ледяной космос, замораживающий всё за считаные секунды, и где-то в этом космосе полыхает звезда, горит агонией и источает патологичный жар. Он и есть эта звезда, он отчаянно цепляется за жизнь и светится, но жестокий мороз окружающего мира леденит до костей, вымораживая кусочек за кусочком — и ему негде прятаться, не к кому идти, мамы, всегда всё понимающей, знающей будто наперёд нет, нет уже давно и больше не будет, здесь лишь отец, который был сдержан и скуп на эмоции и когда они ещё были счастливой семьёй.       Что же ему делать? Куда же ему идти? Кого же звать? Кому же кричать?       Он жмётся плотнее, впитывая тепло отца, наполняя кровь искусственным цитрусом и не отзываясь, просто не находя в себе сил поднять голову и произнести слова, даже не зная, что именно следует говорить — в сознании зияют воспоминания, переливаются худшие моменты и долю секунды мелькают неловкие с отцом, и он падает-падает-падает, ему душно и дышать очень тяжело, будто он полая игрушка, которую набивают плюшем, пропихивают через глотку комок за комком, глубже, дальше, больше.       — Я не знаю, в чём дело, но ты пугаешь меня. Адриан, прошу, поговори со мной, — отец берёт его лицо в колыбель ладоней и заглядывает в глаза так проникновенно-нежно, что в груди взрываются звёзды.       Адриан усилием разжимает деревянные пальцы, отпуская пиджак, и перемещает руки на шею, обнимая, смотря и опускаясь на дно ртутного океана, знакомо-незнакомого, и ртуть вытесняет кровь в сосудах, и дышать легче, воздух чистый и свежий, и он решается — всё или ничего, если он не может открыть свою тайную личность, то откроет хотя бы сердце. Может, отец поймёт, может, отец примет, может, отец не отвернётся?       Он хочет…       Может быть — надежда это всё, что у него есть.       Так много и так мало.       Адриан подаётся вперёд и робко касается сухих тонких губ, застывая и зажмуриваясь, не смея сделать что-то большее, чего хочется уже давно, что снится в бесстыдных снах и против воли рисуется в сознании в душе. Отец не отталкивает, но и не отвечает — Адриану достаточно, на него не накричали, его не ударили, не прогнали прочь, и холод отступает, растапливаемый нежданным теплом, и от адреналина истерика растворяется, слёзы не текут, грудь не стискивает невидимый обруч, и рой жалящих мыслей затихает.       Он медленно отстраняется, всё же поднимая веки и смотря на отца — отец смотрит на него изумлённо, без презрения или ненависти, и надежда разрастается, бьётся вместе с сердцем, разносясь по телу вместе с кислородом и согревая, забирая боль от воспоминаний и словно сами воспоминания. И вот уже неважно, что было, важно то, что происходит здесь и сейчас, только отец, только его глаза, не подёрнутые пеленой отторжения. Ему кажется, что именно сейчас он ближе к отцу чем когда-либо прежде, и он почти счастлив, и ему почти грустно — неужели его жизнь настолько ужасна, что такая мелочь его окрыляет? Что с ним не так?       Адриан знает ответ — абсолютно всё. Он неправильный, всегда был неправильным, видимо, ошибка генетического кода, пропущенный кусочек, сделавший его чужим для всех, разделивший его и других людей, людей, которые чувствуют то, что должны, чувствуют только правильные чувства по отношению к правильным людям, которые понимают других людей и интуитивно знают, что делать, которые не фантазируют о том, как приятно может быть целовать собственного отца.       Адриан хотел бы быть правильным, быть как все, не доставлять проблем отцу и быть хорошим сыном, которым можно гордиться, но не выходит, он не такой и никогда не будет, он никогда не будет примером для подражания, никогда не будет предметом гордости, никогда не оправдает надежд и никогда не посмотрит на отца как должно ребёнку.       Ему страшно — всё тепло пропадает, осознание содеянного и последствий наваливается резко, в горле жжёт, словно он вдохнул сигаретного дыма, и слёзы высыхают, и что ему теперь делать? Как исправить очередную ошибку, не подлежащую исправлению? Как вернуть то, чего он только что лишился по собственной глупости?       Отец был прав — эмоции такая глупость.       Он вырывается из ненастоящих объятий и подрывается на ноги, тошнота протестующе раскручивается в желудке, а перед глазами темнеет, он вот-вот упадёт, но отец снова рядом, снова ловит его, утягивая на себя, позволяя облокотиться, и он в ужасе, но колени дрожат и очертания комнаты и мебели плывут, отказываясь обретать чёткие формы и положение.       Господи, почему он просто не может быть нормальным, не может быть обычным подростком, влюблённым в главную красавицу школы и мечтающим о поцелуе на выпускном, страшащимся наступающего поступления в колледж и видящим в отце лишь родителя, образец поведения, опору, ничего больше.       Почему всё должно быть так? Почему он должен испытывать эти больные чувства? Почему он должен нести груз ответственности за весь Париж? Почему он должен жить с вечной виной за отнятую жизнь? Почему он должен сражаться и рисковать собой? Почему он должен быть один?       Почему, почему, почему? — Тише, Адриан, тише.       Отец ласково шепчет почти в самое ухо, неожиданно крепко удерживая, но в его голосе звучит что-то странное, что-то тревожно-мрачное, и Адриан покорно замирает, слушая ровный стук чужого сердца — отец так спокоен, как он может быть спокоен? Его только что поцеловал родной сын, почему он не злится, почему не разочарован, почему не кричит, почему не крушит мебель, почему он словно доволен? — Ты не злишься? — он робко спрашивает, не осмеливаясь оторвать глаз от носков кед, и сжимает руки в кулаки. — Нет, Адриан, не злюсь. Я люблю тебя, ты не сделал ничего плохого, как я могу злиться на тебя?       Отец говорит так непривычно мягко, что на краешке сознания пищит беспокойство — что-то не так, внимание, что-то не так, но что?       Пальцы отца аккуратно касаются подбородка, настойчиво вынуждая поднять голову, и он подчиняется, заглядывая в чужие глаза, и видит расслабленно-хищную улыбку, и видит стальной блеск радужки, и видит отца, и видит кого-то ещё. — Я не понимаю… — Тебе и не нужно.       Отец вытирает его слёзы, гладит лицо и целует, и у Адриана в голове становится пусто-пусто, нет никаких тревог, он уж не помнит, о чём волновался секунду назад — отец не просто не отталкивает его, отец принимает его, отец чувствует то же.       Монстр, поглощающий внутренности, уходит будто и не был — бабочки щекочут где-то в животе, приятный жар опаляет щёки, чистый восторг наполняет лёгкие, и ему хорошо, и он, наверное, счастлив.       Адриан неумело отвечает на поцелуй, и это первый раз, когда он с кем-то по-настоящему целуется, и это так захватывающе, и теперь он понимает, почему парочки постоянно это делают. Ему хочется кричать, вопить от переполняющих чувств, но нельзя, другие не поймут, но это ведь и неважно — главное, что отец понимает. — Всё хорошо, Адриан. Я позабочусь о тебе — я всегда знаю, что для тебя лучше. — Да, папа.       Адриан очарованно смотрит в глаза отца и тонет, утопает в серебристой ртути, осознавая, что теперь можно отпустить, что теперь можно расслабиться и довериться, переложить часть груза, положиться на отца и просто следовать за ним, просто слушать, ведь отец не желает ему зла, а теперь, когда главное препятствие между ними исчезло и они сблизились, тем более можно ни о чём не волноваться и подчиняться.       Ведь отец — тот, кто знает, как лучше.