Свинец

Двадцать шестой этаж. Двадцать. Шестой. Кажется, что ещё немного, и упрёшься макушкой в чёртово чернильное небо. Стоя возле открытого окна, выдыхая сизый дым, смотрю куда-то почти за горизонт, далеко вперёд, и вижу буквально весь злоебучий Центр. Я понимаю, что мне совершенно похуй, что я не заработал заказами даже десятую часть стоимости этого жилья. Что это не моя заслуга, и точно не идёт в копилку личных достижений. Но вопреки всему: и исцарапанной гордости, и нежеланию зависеть от отца, отказаться от этой квартиры я уже не в силах. Она идеальна. Панорамные окна как прозрачная мембрана между мной и остальным миром. Монохромность, плавные линии потолков, деревянный гладкий пол с подогревом и пушистые тёмные ковры. Мягкая мебель из чёрной кожи. Множество примочек, вроде задвижных ставней, уровней подсветки пола и потолка, воистину огромная территория, скоростные лифты, шумоизоляция, обслуживающий персонал и охрана, всегда готовая исполнять малейшие прихоти, любой чёртов каприз за блядские деньги. При желании можно по карте вип-клиента посещать ебучий театр, расположенный на третьем этаже, спускаться в подземку — в казино, и там же, на уровень ниже, оставлять машину, сколько бы та ни стоила, и быть уверенным, что на ней не появится ни одной новой царапины. Это не просто богатство. Это почти непозволительная роскошь. Это по сути — беспроцентный кредит отца, который отмахнулся, сказав, что при необходимости я просто выполню парочку его поручений или просьб, и на этом мы, собственно, сочтёмся. Словно не он вывалил несколько миллионов, которые мне пришлось бы зарабатывать, как минимум несколько блядских лет. Только так похуй. Абсолютно. Совершенно. От начала до ёбаного конца. Я хочу собственный, выбранный мной угол. Свою крепость, в которой каждый штрих, каждый нюанс будет таким, каким я пожелаю. Хочу место, где могу спрятаться ото всех, при этом наблюдая свысока за движением жизни вокруг. Мне нужна эта тишина, уединённость, изолированность в каком-то смысле. Фриц расхаживает с очень важным видом по комнатам, прислушивается к цоканью когтей по деревянному полу, принюхивается, водит ушами от малейших звуков, а после, то ли устав, то ли просто потеряв всякий интерес, укладывается возле окна на чёрный мягкий ковёр. Помещения, конечно, здесь удивительно контрастны, все, без исключения, кажутся холодными и неживыми. Игра теней, углов, мелких деталей в интерьере даёт стойкое ощущение, что я попал в очень дорогую, очень пиздатую коробку. И мне это нравится. Мне нравится, что я вижу большую часть города, который яркими огнями, словно небосвод, упавший на землю, сверкает в преддверии ночи. Нравится, что где-то вдали уже почти село солнце и ярчайшим оттенком персикового с вкраплениями розового смазывает горизонт. Мне нравится, что я как на ладони от потолка до пола. Бери и смотри, ничто не скрыто, лишь прозрачная мембрана между мной и миром. Мне нравится. Так сильно нравится, что можно было бы назвать это восторгом. Только восторга в самом деле больше ничто не вызывает. Сигарета снова оказывается между пальцами: сбрасывать пепел на отполированный пол кажется кощунством, хрустальная же пепельница раздражает гранёными боками. Достаю обычный стакан, сбиваю туда истлевшую часть, а дым лениво заполняет пространство, нехотя. Вытяжка тут устроена бесспорно гениально, так же как и вся система вентиляции квартиры в целом. Кондиционер включается автоматически: увлажнитель, ионизатор, какая-то ещё куча абсолютно незнакомых мне устройств для улучшения жилищных условий — всё срабатывает, едва лишь ты подносишь свой грёбаный палец к считывающему устройству. И если вдруг захочется, достаточно просто сказать: выключить свет, настроить температуру, закрыть ставни или включить кофеварку — и чудо-робот, который слышит все твои запросы, это исполнит. Потому что вся техника, вплоть до чёртового слива в унитазе, синхронизирована. Отец в восторге — грозится купить квартиру этажом выше. Клянётся, по факту, чтобы просто подъебать: мол, будет всегда под боком, станем лучшими друзьями и вместе пойдём снимать себе мальчиков-девочек. Я же скалюсь и грожусь скорее сигануть из окна, чем проводить с ним время больше необходимого. Иронизируем оба. Отношения тем не менее улучшаются семимильными шагами. Я больше не могу его ненавидеть, хоть и не получается в полную силу любить. Просто теперь он стал понятен для меня. Я для него, думаю, тоже. Из нас исчезло осуждение, я принимаю его оттенки тьмы, он подкармливает моего личного внутреннего монстра. Почти идиллия, если бы он ещё позволял мне покидать границы чёртова города. Почти идиллия, слегка запоздавшая, но тут уж как вышло. Сигарета тлеет, пёс спит, на душе привычно скребётся сучья тоска. После разговора в раздевалке прошло всего ничего: после услышанной новости о Максе, после того поцелуя с братом, после осознания собственного проёба. Сначала хотелось сорваться к нему… Приползти, прибежать, умолять поверить, что я не хотел нанести ему вред, оправдаться за необдуманность, за глупость, за недальновидность. Просить простить, если захочет прогнать — уйти и не отсвечивать, пообещать стать лучше. Стать достойнее. Стать мудрее. Не быстрый процесс: ломать без него будет по-прежнему болезненно, но цель поставлена, и я к ней приду. Живым или полумёртвым, но добьюсь необходимых перемен, чтобы после с уверенностью заявить, что больше никому не будет за меня стыдно, и мне, в том числе. Потом я напился. Похмелье, провал в памяти, сопровождающийся хмурым молчанием Рокки, разряженной отчего-то обоймой моего глока. А ещё, в основной комнате, вместо панорамного окна, почему-то, у меня теперь — отъезжающая створка. Только хуйня в том, что открыв створку, единственное, что можно сделать — выйти из ёбаного окна и превратиться в кляксу, уродливую, мясную, кровавую кляксу-ошмёток, потому что нет даже подобия балкона или чего-то отдалённо похожего. Просто открываешь и выходишь. Какого хуя это появилось у меня в квартире за ночь — вопрос очень интересный. Рокки говорит, что ещё и неебически дорогостоящий за срочность. Отец это никак не комментирует, единственное — просит не просрать бездарно свою жизнь, выйдя в него. Мол, капризы, конечно, капризами, но суицид он мне не простит. Словно будет кого прощать в данном конкретном случае. Настроение странное. С одной стороны — мне кайфово от перемен, от принятых решений, от поставленных нагло условий, от того, что руль, если не целиком, то вполне себе довольно часто находится именно в моих руках. И быть хозяином и себе, и своему будущему, и телу, и желаниям — приятно. С другой — неприятно понимать, что получить могу что угодно… Кроме него. Макс с каждым днём кажется всё более нереальной мечтой. Отдаляющейся от меня сумрачной звездой, которая привлекает блеском. Обманчиво простая цель, вроде как близкая — протяни руку и возьми, но как только потянешься, понимаешь, что расстояние — длинною в вечность, и бежать мне до него полжизни, чтобы просто достичь. И не факт, что получится взять… Страшно в один прекрасный миг понять, что звезда этого больше не ждёт, что не пытается сверкать и привлекать моё внимание, что всё это не для меня, что есть кто-то другой. Страшно, что звезды может не стать. Что её ртутные литые бока, её ослепительный блеск, её завихрения тьмы растворились во времени и пространстве. Страшно потерять его навсегда. Страшно осознавать, что могу быть причиной. Страшно… Без него пиздецки страшно. Создаётся ощущение, что жизнь прекратится с последним стуком его сердца. Всё окаменеет внутри и никогда не придёт в движение снова. Потеря Макса сродни собственной смерти — чудовищная. Непозволительная. Необратимая. Раздавшийся звонок слишком громкий в тишине и полумраке комнаты. Фил. Стоило ли сомневаться, что, когда я попрошу прийти ко мне, он объявится. Ближе к ночи или под утро — в нормальное время встретиться с ним почти нереально. Он то бесконечно торчит дома с Гансом, то пропадает, хуй пойми где, изредка отвечая на звонки, или звонит сам. Неуловимый, словно ветер. Ещё одна потенциально невосполнимая моя потеря. Я так сильно в него влип и утопился, что порой кажется, чувства выливаются далеко за рамки просто братских. Потому что я знаю его, по сути, всего ничего, а внутри для него — отдельное место. Огромная площадь души и сердца похищена. Удивительно, но ему я позволю и прощу всё. Ему можно нанести мне сколько угодно ран, а я даже не попытаюсь ударить в ответ. Он — помешательство. Он какой-то чёртов абсолют. И даже с синяками с мой кулак под яркими синими глазами, такой красивый, каким мне никогда не стать, как бы ни старался. — Мне показалось, что я приехал, как минимум, к министру, как максимум — к президенту. Тебе для чего эта элитная берлога? Бабки некуда слить или решил разорить старика раньше, чем это сделают конкуренты? — проходит и осматривается, присвистывает, когда окидывает взглядом высокие потолки, и, присев на корточки, чешет за ушами облизывающего его лицо пса. Фриц любит его едва ли не больше меня — законного хозяина, выбирая компанию брата, как только тот оказывается поблизости. Я даже не пытаюсь отстоять свои позиции, потому что готов, как и питомец, валяться у его ног. Сучий магнетизм. Которого никогда не было и не будет у меня… а ведь могло бы. Кровь-то одна, пусть частично и разбавлена. — Мне захотелось себя порадовать, — пожимаю плечами и впервые за последние десятки часов улыбаюсь искренне, почти нежно. Наблюдаю за ним. Каждый его жест, пластика движений, оживающая мимика, тихая поступь, цепкость взгляда… цепляют. Раньше душила зависть, теперь топит в себе восхищение. — И каково оно, когда твои капризы стоят миллионы? — Подходит к окну, дёргает отъезжающую створку. Приподняв бровь, смотрит на меня, когда понимает, что от падения его удерживает ровным счётом целое нихуя. — М-м, какой удобный способ сдохнуть: всего лишь стоит выйти в окно. Подготовил отходные пути? Или будешь сбрасывать отсюда неугодных любовников? — Но не тебя, — фыркаю и начинаю смеяться, когда закатывает глаза, выглядывает, придерживаясь одной рукой, втягивает прохладу воздуха, а у меня замирает сердце от страха за него. Что может оступиться и исчезнуть из моей жизни. Пульс начинает резко частить, как безумный, палец нервно дёргается, как от тика, встаю плавно, без резких звуков, чтобы, не дай бог, не спугнуть, пусть тот и не пугливый. Просто кажется, что любая мелочь сейчас может ему угрожать. Гипотетически, разумеется: он ведь старший, он ведь сильный, он ведь идеальный. Но… — Пожалуйста, осторожно, — шепчу, а губы немеют, тянусь к нему, обхватывая сзади за живот, буквально впечатывая в себя, и отвожу, громко задвигая створку обратно. А он, расслабленный, откидывается мне на грудь, обдавая своим свежим запахом, заставляя прикрыть на пару секунд глаза, чтобы успокоить разбушевавшееся от страха сердце. — Тебя легко испугать, Свят, — тихо отвечает спустя несколько минут этих странных объятий. Он безумно близко. В этот момент ближе, чем когда-либо, и какая-то ненормально сильная связь укрепляется между нами, мощнее с каждой секундой. Словно между двумя телами циркулирует одна кровеносная система. — Я просто боюсь тебя потерять. — Чем больше боишься, тем ближе вероятность потери, — выдыхает, отстраняясь по сантиметрам, не пытаясь высвободиться, просто давая мне шанс самому его отпустить, самому убрать руки, не дожидаясь, когда вырвется против воли. — Квартира, конечно, одно большое излишество. Нахуя тебе вся эта роскошь — непонятно. Красиво, спорить не стану, но как-то… нецелесообразно? — Зато она целиком моя. — За деньги отца, — поправляет оборачиваясь. — Сомнительное достижение, очень сомнительное, — тянет и снова присаживается погладить пса. — На тренировку идём? Или просто прогуляемся? — Побудем дома? — Валяться на диванах позвал? Валяться я мог и у Эрика, — фыркает и тянется за сигаретами, а после крутится в поисках пепельницы. — Он свалил на ёбаную базу, — добавляет недовольно, закуривает и резко выдыхает дым носом. А я любуюсь. Давно пора к нему привыкнуть — времени проводим вместе более чем достаточно, а не привыкается. Он ослепляет собой. Всегда так делал. И продолжает. — Ты хотел поехать с ним? — уточняю, влезать в их отношения даже не пытаюсь, и без того видно, что там всё под эгидой «слишком сложно». Не сложнее, чем у меня и Макса. Но если подумать, то… меня и Макса, в принципе, по факту, больше нет. А они с Гансом есть. И от этого внутренности заполняет привычная сучья тоска и грусть. Нас, чёрт возьми, нет. Долгие месяцы. Я без него долгие месяцы. Он — без меня. — Нет. Не знаю, — поправляет и прикусывает палец, сигарета тлеет, пространство медленно и неотвратимо заполняется дымом, Фриц укладывает голову около его ног. — Мне там, по сути, ловить нечего: Стас в Центре, Макс тоже. И ты здесь, — добавляет, встречая мой взгляд. И замолкает на пару секунд, задумчивый и расстроенный. Я же наконец угадываю тот самый странный оттенок в его глазах. В попытках научиться чувствовать то, что плещется в душах других, привыкаю внимательнее смотреть и старательнее анализировать. — Мы слегка сцепились перед его отъездом, — добавляет тихо. — Я даже не помню из-за чего. Какая-то ерунда, и меня, как обычно, прорвало на целый поток ненормального пиздеца, просто чтобы вывести его на эмоции. А он, как обычно, впитывает и молчит, одни глаза темнеют и переливаются всеми оттенками орехового. — Влюбился? — Он? — приподнимает бровь, делая вид, что не понимает, о чём я веду речь. — Сказал, что любит, не раз причём. — Ты, — поправляю, тоже закуриваю, забрав у него свою пачку. Он почему-то всегда, блять, без чёртовых сигарет. Сколько бы я ни видел его, всегда лезет в мой карман. — Вряд ли. — Но это не «нет», а значит, существует вероятность. И мне слегка ревниво. И не слегка завидно. Потому что у них есть возможность быть вместе. У меня и Макса — нет. И не обстоятельства тому вина, а пресловутое «рано», чтобы оно ни значило, чёрт возьми. — Чтобы влюбиться, нужно быть готовым что-то делить, что-то отдавать, бороться, раз на то пошло, а я занимаюсь потреблядством в его сторону. Бесконечно беру. Внимание, заботу, чувства. Отдаю лишь тело. Неравноценно, а значит, взаимность сомнительная, в таком винегрете чувствам нет места. — Сам себя убеждаешь? — А ты, надо думать, метишь в психологи вместо наёмника? — приподнимает насмешливо бровь. — Когда начнёшь всерьёз изучать язык жестов? Мы начали вместе, я медленно, но уверенно двигаюсь к цели, в то время как ты?.. — Это сложно, — морщусь: мне не хватает мотивации. Если быть честным до конца, в одиночку этим заниматься скучно и очень тоскливо. Другое дело — с Филом. В идеале — лучше вместе с Максом. Но оба варианта нерабочие. А себя я не могу заставить: срываюсь или на побочные мысли, или на побочные действия. — Отец предлагал нам с тобой и с Рокки, в качестве няньки, слетать на пару дней поваляться на пляже. Лететь на вертолёте пару часов, там, вроде, даже бирюзовая вода и белый песок. — У меня лучевая в разгаре. От неё не так хуёво, как от химии, но ввиду того, что результатов чёткий ноль, скоро подключат и привычный яд, чтобы выжечь мне оставшиеся живые вены. — Кривлюсь ещё сильнее от его слов. В попытке отвлечься от блядской темы рака, пытаюсь не думать о том, что ему нихуя не помогает. Месяц за месяцем он травит себя, а толку в этом нет. Спасибо, что не становится хуже. — Два дня? — В принципе можно. Но после следующего сеанса. А пока возьмись за ум, Свят, часики тикают. Часикам на твою рефлексию и лень похуй. Часики — давно мои враги… *** Тренировки скучны. Чем бы я ни пытался заниматься, всегда одна и та же мысль бьётся в сознании — недостаточно мотивации. Я боксирую грушу, катаюсь по матам с Рокки или кем-то из его доверенных бойцов, стреляю в тире, плаваю в бассейне, таскаю железо, насилую беговую дорожку. Заёбываюсь. Не вставляет. Вроде способен выдержать приличные нагрузки, режим поддерживаю с легкостью, привычка сидеть на правильном питании играет мне на руку — мышечный рельеф прорисовывается прекрасно, и когда соблюдаю водный режим, то удачно подсушиваюсь, и собственное отражение в зеркале едва ли не подмигивает самодовольно, но… всё не то. Недостаточно мотивации, чтобы развиваться в полную силу, чтобы выбивать стабильные десятки, чтобы не падать на лопатки на матах, чтобы выигрывать даже в шуточных спорах и проплывать заданные метры в кратчайшие сроки. Не хватает мотивации, ебать её душу. От сигарет отказаться не выходит, всё чаще по утрам пью крепкий кофе, горький, как блядская нефть, так сильно напоминающий мне Макса, что горечь от мыслей сильнее, чем от кофеина. Я так блядски сильно по нему скучаю, что порой становится не до шуток. Эта боль, как хроническое заболевание, чересчур сильна и навязчива, регулярно обостряется от малейших провокаций. Я так блядски хочу его просто увидеть, что порой кажется, ещё немного, и приползу к отцу с просьбой помочь попасть в клинику, чтобы хотя бы постоять, как брошенная псина, у дверей, зная, что там, за тонкой преградой, он — живёт и дышит, большего и не нужно. А если получится постоять у его постели, прикоснуться к тёплой коже — скончаюсь нахуй мгновенно. Недостаточно мотивации, сука. А костяшки сбиты в кровь. — Выглядишь, как зажравшийся кусок отборного мажористого дерьма. Ты решил, что пора бы дать своим кубикам проступить посильнее, а косыми мышцами живота соблазнить самого президента? В элитные шлюхи метишь, куколка? Принцы не берут целей ниже среднего, если и стремиться кого-то прикончить собой, так сразу главу? Волосы липнут к шее, несмотря на то, что я снова их подстриг, и теперь длина их слегка ниже плеч. Волосы липнут и бесят. Так любимый мной бергамот и зелёный чай давно смешались с миллиардом запахов, включая блядский пот, и это тоже бесит. Волосы липнут, когда резко разворачиваюсь и планирую опрокинуть на задницу уёбка-смельчака, который, во-первых — назвал меня куколкой, а я никому этого делать не позволяю, кроме Макса. В качестве подъёба — Рокки и Филу. И как бы, всё. Во-вторых — уёбок позволяет себе хамить, как кусок дерьма, в мою сторону. И непонятно: с хуя ли вообще это существо решило, что право имеет? И, пожалуй, в-третьих: шлюха? Я могу сколько угодно трахаться, но в постели со мной, если кто и будет шлюхой, то оплаченное мной тело, никак не я. Не меня выбирают, будут ли ебать, выбираю я. Волосы липнут. Тело действует на рефлексах: разворот выходит идеальным — мотивированный разворот, выброс буквально на восемь из десяти по шкале пиздатости. Только руку мне заламывают, лицом влетаю сначала в грушу, после — в стенку, а сзади прижимается высокая фигура человека, которого увидеть здесь не ожидал совершенно, как и не рассчитывал услышать от него всё вышесказанное. Алекс. Непонятно, каким ветром. Непонятно, почему агрессивен. Непонятно, что в принципе ему нахуй нужно. Понятно одно — подошёл он явно не для того, чтобы сказать мне простое: «Привет, как ты?» — Тебе там памперс сменить не нужно? Или, может, кашу сварить? Ванночку на идеальные тридцать семь градусов наполнить и отстирать майку от детской блевотины? — огрызаюсь, рванувшись сначала в сторону, а после, поднырнув под его руку и отскочив на пару метров, смотрю волком, сквозь повисшие влажные пряди на лице. Ублюдок зеленоглазый. Нашёлся, блять, оценщик чужого тела, считающий, что вправе судить меня. Когда-то отлично себя чувствовал, отираясь рядом за отхваченную у отца кругленькую сумму. Теперь же нет надобности притворяться, и сразу же проступила истинная сучья личина. — Ты своим ртом, которым только члены и отсасывать, мою дочь упоминать не смей, — опасная ухмылка-оскал. Обходит полукругом, готовый броситься на меня, а я прикидываю, что в этом случае стоит сделать, потому что опыта у него в разы больше моего. И массы тоже. Сука, попал, так попал. И где Рокки нихуя непонятно. — Жаба давит, что не твой? — нервно отбиваю его доёб, облизываюсь, бегло осматривая, кто ещё остался в зале, и с неудовольствием отмечаю, что, блять, никого. Сука, два раза, что делать? Без понятия. Куда рвануть, и рваться ли? Слабаком выглядеть не хочется, как и находиться здесь. — Ты переоцениваешь свои навыки, — морщится и расплывается в отвратительной киношной улыбке. Белоснежные зубы, бросающаяся в глаза холёная красота, ослепительность его сучьей натуры во всё лицо. Глаза становятся по-кошачьи хищными, сияя каким-то яростным блеском. Ублюдок чего-то хочет, а вот чего — я понять не могу. — Алекс, ты в тир? Или сразу в клуб поедем? Мне нужно заскочить переодеться. — Слышу краем уха крик Рокки, а следом громкие чёткие шаги его долбаных ботинок: раздражающие они у него, что пиздец, но в данный момент я Рокки так сильно люблю, что готов прыгнуть на него и расцеловать. Спасает, падла, сам того не понимая. — Пойду, а твой ручной зверёк тоже с нами? — ухмыляется Олсон, глядя на меня, но спрашивая Кваттрокки. А мне так хочется ему въебать, что еле сдерживаюсь, сжимая руки в кулаки. Дёрнувшись в сторону лавки, подхватываю свою майку, быстро натягивая на влажное от пота тело. — Нет, нам утром вылетать, ему нужно собраться и отдохнуть перед дорогой, — отвечает без задней мысли, а потом поворачивается ко мне, когда наконец замечает моё молчание, и то, как я замер, недовольно прищурившись: — Что такое? — У друга своего спроси, — пытаюсь не рычать, выходит с трудом. Бесит меня и тот факт, что Рокки близко общается с этим ублюдком, и что звать с собой не планировал, даже ради приличия, и что невнимателен к моему состоянию, а ведь должен, хотя бы потому, что ему за это мой отец платит. К тому же мы — блядские друзья. Сука. Суки оба. — Что случилось, пока меня не было? — смотрит на Алекса, а тот фыркает и неопределённо машет рукой. — Поздоровался со старым знакомым. Всего лишь. Ничего криминального. Криминальное было бы, видимо, если бы он моим ебалом тут стены и полы попротирал до кровавых соплей. Сволочь. И послать бы нахуй обоих, но сдерживаюсь и молча шурую в сторону раздевалок, чтобы принять душ перед поездкой домой. Пока стою под упругими струями обжигающе горячей воды, окружённый плотными клубами пара, могу думать лишь о том, что в любой момент сюда мог бы ворваться Олсон и придушить, как салагу, у влажной кафельной стенки. Вдруг просыпается иррациональный страх за свою жизнь, и инстинкты врубаются на максимум, как по щелчку. Я доверять себе ещё не научился так, чтобы полностью. Зато вдруг появляется отличная мотивация тренироваться лучше, потому что, после того как я пиздливого уёбка придушил у шкафчиков, большинство залупаться прекратило, но Олсон — не они. Олсону похуй: он уебёт с улыбкой во все тридцать два идеальных зуба, переступит через мой хладный труп и пойдёт укачивать перед сном Сашеньку, а я сдыхать не готов. Отличная мотивация. А в душ так никто и не заходит. Я без препятствий возвращаюсь домой, пропуская около полуночи в квартиру брата, который залезает в мою постель погреться, продрогший, кажется, до самых костей, и тесным клубком мы до самого утра спим вместе, чтобы по пробуждении почти сразу же, без завтрака, вылететь куда-то к чёртову морю. *** Белый песок, мелкий настолько, что удержать его в руках надолго не получается: он проскальзывает сквозь пальцы по крупицам и медленно, но верно исчезает. Запускаю обе руки, погружаю до запястий. Тёплый, но не обжигающий, приятно греет, и солнце ласково скользит по моей коже. Высокий фактор крема защищает от ожогов, Фил же лежит на шезлонге, под широким зонтом, пьёт минералку и борется с тошнотой после полученной новой дозы облучения. Ему по настоянию врача загорать вообще противопоказано, но расслабиться хочется, потому и торчит всегда в тени, задумчивый, какой-то совсем не такой, каким был ещё буквально недавно. В тоскливой задумчивости и необъяснимой тревоге, словно его что-то сжирает изнутри, и, увы, не болезнь. Я вижу на его теле следы: засосы ли, укусы ли… сложно сказать. Я не спрашиваю, вернулся ли с базы Ганс, не спрашиваю, мог ли это сделать Стас — в общем-то меня это не касается совершенно. Но состояние брата серьёзно тревожит. Интуиция подсказывает, что что-то произошло, только вот что — не понимаю. Но просто игнорировать, как что-то незначительное, не могу… — Тебе есть что мне рассказать? — спрашиваю, поглаживая тёплый песок. Фриц унёсся куда-то вдоль берега. Бедная псина после перелёта валялась несколько часов трупом, теперь наслаждается свободой и воздухом. А я вдруг на минуту представляю, а что было бы… прилети я в такое место с Максом? Секс на закате? Долгие ласки в прогретой за день воде? Бессонная страстная ночь? Раскуренный на двоих косяк или выпитые несколько бутылок вина? Я бы отсасывал ему посреди пляжа, наплевав, что нас могут увидеть, а он трахал бы мою и без того растянутую им задницу пальцами. Блять… Прокручиваю по привычке печатку с черепом на пальце, песок скребётся по коже, кольцо я не снимаю, даже когда стоило бы. Не могу. Это кажется предательством нашей кровавой клятвы, вот так взять и содрать его с руки. Меня с ним и похоронят, если что вдруг. Единственный вариант, когда оно может меня оставить, только если Макс лично стащит его с моего пальца. Мёртвого пальца. Иначе никак. — Есть, — отвечает, прокашливаясь, и отпивает пару глотков. Замечаю пару листиков мяты и дольку лайма, с кружочком огурца в его длинном влажном стакане. Кожа на груди бледная до синевы, а возле ключицы огромный, сука, засос… Инородно почти и красиво. Вроде, и не занимается он так, как раньше, стал тоньше, изящнее, что ли, но мышцы проглядывают вопреки всему. Вероятно, нагрузки, что он давал себе годами, ещё способны поддержать его в форме. А вот массу он потерял. Сильно. Запястья кажутся хрупкими, пальцы длинными, но от того они не менее грациозны в движении. — Но не сейчас, — добавляет следом, облизываясь. Я что-то вижу в его глазах, что-то странное и непривычное, но строить догадки не хочу. Знаю, что случись что-то страшное с Максом, например, он бы не молчал. Значит, тема не настолько пугающая и важная, и в своё время он мне всё выложит. Закрадываются подозрения по поводу его лечения, но опять же… В этом вопросе мы, вроде, договорились, что при любых прогнозах врачей, он говорит мне всё как есть, сразу же. Неважно, насколько всё дерьмово, что это пугает, что потерять его до ужаса боюсь, неважно, что начну паниковать и вероятно, как ребёнок, реветь… Он обещал говорить открыто. И я ему верю. Только теперь отдых омрачается напряжённым ожиданием. Рокки тоже молчалив. И что меня удивляет — ранее они с Филом были в нейтралитете, если это можно так назвать, теперь между ними идёт какое-то противостояние. И мне бы хотелось ошибаться, но кажется, будто Максимилиан относится к нему с толикой презрения, а причин я понять не могу и спрашивать не пытаюсь. Потому что, скорее всего, это ебучее влияние Олсона, который моего брата ненавидит по умолчанию. И, собственно, это меня не ебёт совершенно, ни мнение его, ни он как таковой вообще. Но то, что Рокки подвержен чужому влиянию — режет неприятно. И признаваться в этом себе неприятно вдвойне, потому что, как бы ни брыкался, как бы ни доказывал ему, что он просто проплаченная, моя личная, ручная нянька и псина — два по цене одного, он стал близок, и я в каком-то извращённом смысле ревную к Алексу. Но, блять… Атмосфера совершенно странная. Что-то витает в воздухе: гнетущее, вязкое, густое. Ощущение грозы: всё вокруг то ли наливается, то ли выцветает. Я предчувствую какой-то непонятный пиздец, а с какой из сторон ни единой мысли, но то, что это каким-то образом касается меня напрямую — стопроцентно. Накручивать себя — легко, можно сказать, любимое занятие. И потому, к концу второго дня, когда нас на площадке ожидает вертолёт, я не просто на взводе — я разъёбан нахуй в мелкую крошку. Всё больше молчу, всё чаще ловлю задумчивый взгляд Фила и раздражённое выражение лица Рокки на эти немые сцены. Они оба чего-то ждут. Ждут с совершенно разным к ситуации отношением, а я — долбоёб несмышлёный. Я тупо не понимаю. Перелёт выматывающий, Филу снова становится плохо, он пытается сглатывать вязкую слюну, морщится и заливает себе в глотку минералку, но как только приземляемся, его выворачивает буквально в двух метрах от вертолёта. Бледный. Измученный. А у меня сердце сжимается, я тащу его практически на себе в квартиру, отпаиваю зелёным чаем и укладываю спать, пусть время ещё, можно сказать, детское — едва близится к полуночи. Нервы вибрируют натянутыми струнами, и за час я себя извожу до такой степени, что устав сопротивляться непонятной тяге, просто звоню отцу, разбудив того, и буквально умоляю организовать мне встречу с Максом. Мне неважно как, неважно, что для этого придётся сделать. Даже если он скажет, что единственный вариант — лезть по канализационной трубе или скукожиться до размера шарика, чтобы меня затолкали в какой-нибудь ящик или коробку, чемодан на колесиках — похуй. Я готов на любые ухищрения, главное — в ближайшие часы. Но не всё так просто. Медицинский центр, где Макс лежит на реабилитации после операции, охраняется просто пиздец. Руку к его охране приложил Джеймс, а значит, там крутится блядский Кваттрокки, который меня туда, даже если я буду в ногах ползать, не пропустит из своих личных принципов-соображений. Более того, раз там Рокки, значит, вероятно, ещё и Алекс, раз уж он, сволочь, теперь торчит в Центре. Вряд ли успел сигануть к Гансу на базу, по-любому таскается к Максу на завтрак, обед и ужин, периодически заглядывая на короткие полдники. И меня он, ясен хуй, не пустит к желаемой цели. А Макса увидеть просто жизненно необходимо. Просто убедиться, что он в порядке. Хотя бы просто дотронуться и снова исчезнуть на неопределённый срок, напитавшись этим контактом, подзарядившись, чтобы суметь двигаться дальше. Без него так блядски тоскливо… Так, сука, плохо, что выть бы в потолок побитой псиной. Но я нервно курю и жду. Где-то за спиной, в соседней комнате, через стенку, в огромной постели, посреди разваленной кучи подушек, под двумя плотными одеялами, укутавшись, спит Фил. Уставший, измотанный, любимый мной до ахуя. А я сижу рядом с приоткрытой створкой и думаю, а что если, выстрелить вон в ту сучью яркую звезду… попаду? Створка отъезжает полностью, я свешиваю ноги практически над пропастью, ветер холодными порывами развевает мою расстёгнутую рубашку, пока, нервно сжав губами сигарету, я прикручиваю к стволу глушитель. Макса увидеть пиздец как нужно. Пиздец как важно. Пиздец как, и всё тут. А ствол приятной тяжестью, продолжением моей напряжённой руки, покоится на бедре. Голые ступни щекочет ночная прохлада. Высота не вызывает ни трепета, ни страха. Я смотрю вниз, понимая, что стоит чуть податься вперёд — и улечу нахуй. Но не трогает совершенно, когда сам. Другое дело — рядом с чёртовой бездной города, зависший практически в пространстве, брат. Это кошмарно и пугающе. А висящие в пустоте ноги — ничто. Адреналина нет. Ничего вообще нет. Внутри все чувства, кроме отравленной и одержимой целиком и полностью любви, замерли. Заледенели. Сдохли к херам. Я, как никогда остро, ощущаю свою ограниченность. Неумение быть многозадачным. Неумение думать о нескольких вещах сразу. Я ощущаю свою болезненную зацикленность, мешающую до одури. Всегда казалось просто оттенком моего характера и издержками воспитания, но… нет. Аутичность, узконаправленность и непохожесть на остальных льдисто режет внутренности. Я не хочу быть иным. Я это не выбирал, но таким, увы, являюсь. А в звёзды не попадаю, либо те от чёртовых пуль просто не гаснут. Обойма пустеет неожиданно быстро, и это пиздец раздражает. Встаю, чуть пошатнувшись на онемевших ногах, покачнувшись вперёд: успеваю схватиться рукой, но буквально выглядываю всем телом, зависая, вот так, на грёбаном двадцать шестом этаже. Полы рубашки разлетаются, по коже скользят мурашки, волосы бросаются в лицо пощёчиной. Я не боюсь своей смерти. Я боюсь, что вибрирующий по деревянному полу, скользящий в мою сторону, телефон сейчас скажет, что варианта встретиться с Максом нет. — Ты уверен, что это разумная мысль, сын? — Я хочу его увидеть, это важно. — Ты хочешь его добить? — вопрос странный и заставляет нахмуриться, отхожу от окна, молча ищу сигареты, закуриваю и давлюсь дымом, слыша голос отца: — Если да, то я могу помочь. Сделать это сейчас будет легко, он в довольно слабом физическом состоянии, не пограничном, не тяжелом, но восстанавливаться придётся довольно долго. С твоими тренировками и успехами — сделать это будет легко. Если не хочешь сам, я могу найти тебе хорошего элитного наёмника, уберёт быстро и чисто. — Остановись, блять, — хрипло шепчу. — Ты ебанулся? — спрашиваю шокировано. Смотрю в сторону комнаты, где спит Фил, и думаю, что если бы он услышал то, о чём я говорю в данный момент, то выпинал бы меня из ёбаного открытого окна сразу же. Потому что братья-то мы родные и любим-то, вроде, взаимно, но это же Макс. А за него он отпиздит любого, даже меня. И будет прав, мать его. — Если ты не хочешь его добить, а спасти в каком-то извращённом смысле, то действуешь ты в корне неверно. Ему сейчас запрещены стрессы как таковые, после инфаркта есть довольно продолжительный очень опасный период с риском повторения: сердце не просто мышца, сын. Любое перенапряжение способно вывести его из строя, поэтому в вашем случае я бы очень не советовал тебе, если ты действительно не настроен его прикончить, соваться туда, даже с благими намерениями. Странно, что он вообще разговаривает со мной в такое время. Странно, что пытается отговаривать, а не запрещать. Странно, что я вслушиваюсь в его спокойный голос и внимаю каждому слову, не пытаясь протестовать или спорить. Странно всё от начала до ёбаного конца. — Мне… просто очень нужно его увидеть. Всего жалких десять минут, просто убедиться, что он жив, что дышит, что спокойно отдыхает и что ему ничто не угрожает. Десять минут, пожалуйста. Если он действительно в порядке, я просто уйду и не стану ничего делать. — Он жив, идёт на поправку. Я могу даже дать тебе фото или короткое видео, подкупить персонал дело плёвое, хоть и не из дешёвых. Вопрос в другом: зачем? Переходить дорогу его отцу — себе дороже. Лавров такие шутки не простит. Проблемы устроить может неслабые, даже за подобную шалость. — Десять минут, я ни о чём тебя в ближайшее время больше не попрошу, обещаю, — выдыхаю и тру переносицу. Бессонная ночь даёт о себе знать, тело сдаётся под гнётом и эмоций, и перелёта, и просто усталости. — Машина заедет за тобой ровно в шесть. Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, иначе это грозит нам обоим проблемами. Он отключается. Я словно тоже, откидываясь спиной на стенку. Полчаса, чтобы привести мысли в порядок и бесшумно ускользнуть, пока Фил спит. Одеваюсь за пару минут, смачивая пересохшую глотку водой, и, подхватив ключи с поводком, выхожу с Фрицем. В ожидании машины наблюдаю, как пёс бегает вокруг, довольный, что не приходится сидеть в четырёх стенах, а меня, сука, трясёт, как в лихорадке, от предвкушения. Всю дорогу нервно поглаживаю пса по загривку — идея взять его с собой кажется пиздец удачной: он успокаивает просто присутствием, оказывая молчаливую поддержку своим существованием. Запускаю пальцы в длинную шерсть, перебираю задумчиво, смотрю в пробегающие за окном виды: кто-то куда-то вечно спешит, жизнь идёт своим чередом, постоянное движение, бесконечное, цикличное. А я вроде в этом же водовороте, но застывший обособленной смолянистой каплей. Чешу за ухом, по мокрому носу, отдёргиваю руку от зубов, что шутливо скользят по пальцам, и с трудом сглатываю, когда останавливаемся за углом от какого-то здания. А дальше, словно в хуёвом боевике. Меня куда-то ведут, сказав закинуть на голову капюшон. Чёрным ходом, служебными коридорами. Рядом с тележкой с бельём, через металлоискатель, по углам, где есть слепые пятна у камер, к палате с кодовым замком, в которую можно попасть, либо активируя механизм изнутри, либо специальным пропуском-картой. Но как только я тянусь её открыть, сжимая ледяными пальцами блестящий пластик, передо мной, нос к носу, вырастает Рокки и выдёргивает карту из моей непослушной руки. — Что ты здесь делаешь? — спрашивает по слогам, настолько тихо, что я скорее читаю по губам, чем слышу хотя бы одно чёртово слово. Осматривает меня придирчиво, а после и вовсе быстро и основательно обыскивает. Не найдя даже тонкого кинжала, понимая, что я совершенно безоружен, разве что с ключами от квартиры, выдыхает нервно. — Уходи, Свят. Не высасывай ты из него жалкие остатки насквозь чёрной души, там живого нихуя не осталось. Отболит со временем. Отболит, просто нужно подождать, а вот такими встречами ты делаешь хуже вам обоим. Не иди на поводу капризов, подумай о нём, если не думается о себе. — Я просто хочу его увидеть, — шелест, не громче. — Просто увидеть, что он в порядке и всё, я не буду его будить, не буду его трогать, пожалуйста. Это сводит с ума. Я сдыхаю без него, сдыхаю нахуй, Максимилиан. Я так люблю, что скоро ебанусь окончательно. Боль не стихает, когда он не рядом. Мне просто нужно чуть-чуть, крохотную дозу, и я успокоюсь на неопределенный срок. Я обещаю, что не сделаю ничего, что навредит ему. Я клянусь тебе самым дорогим, что у меня есть. Клянусь Филом, — выдыхаю сквозь пересохшие губы и вижу, как он мрачнеет всё больше, как играют желваки на его лице. Ему словно есть что мне сказать, но он отводит взгляд, сводя брови к переносице. Почти карикатурная гримаса, почти отвращение. — Я рискую сейчас всем, — выдыхает, цокнув следом. — Я знаю. Пожалуйста. Если я действительно тебе кто-то больший, чем просто проплаченная проблема. Пожалуйста. Он молча подносит карточку, глядя, не моргая, в мои глаза. Я слышу тихий щелчок, вижу, дверь приоткрывается, и ёкает в глотке и от того, что увижу Макса, и от того, что Рокки сейчас сделал огромный шаг в сторону абсолютного доверия между нами. И я не понимаю, чем это отношение заслужил, и обязательно оценю чуть позже… А пока меня накрывает лавиной эмоций и чувств от замершей в полумраке фигуры. Окна плотно зашторены, в помещении свежо, почти прохладно, пахнет мятой и медикаментами. На нём мягкое покрывало, прикрывающее до груди, я вижу широкий пластырь, как тот, которым он когда-то заклеивал мой шов на спине. Только его — посреди груди: начинается между ключиц и скользит много ниже. А я сглатываю ком в горле и сжимаю пальцы. Мне больно. Бесконечно, невыносимо больно, словно в эту самую минуту мою собственную грудную клетку вскрывают тупым ножом, даже не разрезая — разрывая садистски кожу. Раскурочивают рёбра в стороны и впиваются обеими руками с острыми когтями в бьющееся и рыдающее кровью сердце. За него больно. И неебически сильно стыдно. Его лицо — заострившееся, глубокие тени залегли под глазами, отросшие волосы рассыпаны по светлой наволочке подушки. Красивые, длинные пальцы вытянуты и беспокойно подрагивают раз в пару секунд. Он хмурится во сне, губы кажутся зализанными и яркими, поблескивают, такие вкусные, налившиеся. Ресницы длинные… безупречные, тёмные. Он весь такой родной, от кончиков пальцев до кончиков волос. Красивый, безумно красивый. Живой. Тёплый. Провожу ладонью, в миллиметрах над его кожей, чувствуя, как от него исходит едва ли не жар. Он так идеально грел собой, крепко прижимая, с ним в постели не бывало холодно, всегда жарко, во всех чёртовых смыслах. А у меня ноги подгибаются, хочется упасть перед ним на колени и целовать его руки, его всего целовать и молить о прощении. Я так неебически виноват. Я причинил ему так много боли. Так много шрамов теперь и внутри, и на теле. Моя любовь его искалечила. Уничтожила почти. И мне так жаль. Так сильно жаль… Время замирает. Замирает вдох в груди. Замирает сердце. Я слушаю, как он дышит, вижу, как двигается грудная клетка, впитываю его расслабленный образ, смотрю на слуховой аппарат, что лежит на прикроватной тумбочке. И это режет сильнее ножа, по-живому полосует. Так много потерь… Так много. Стою ли я его вообще? Буду ли достоин хотя бы однажды? Сколько он говорил? Пять лет? Успею ли стать хотя бы отдалённо, хоть кем-то, если не равным, то дотягивающим до нижней отметки? Как много всего нужно успеть, перекроить, переосмыслить, научиться. В срочном порядке. А я ебланю и рефлексирую, пока его изнашивает жизнь и мои же проёбы. Я могу не успеть… не потому, что он поставил чёткие сроки, а потому, что сам же могу стать виной тому, что он исчезнет раньше, чем я буду готов. Господи боже… Осознание накрывает медленно, поглощает меня по крупицам, я практически готов уходить, хоть и не хочется пиздец как сильно. И не нужно его трогать, это ахуеть какие риски и для нас с ним, и для тех, кто мне помог. Но сердцу, чёртовому органу, что так тянется к нему ближе, готовое упасть в самые руки… не укажешь и не запретишь. Наклоняюсь нос к носу, втягивая его особый запах и глаза закатываются от кайфа. Приоткрываю их, смотрю через узкие щели, сквозь завесу из ресниц, и неуловимо касаюсь губами. Кончика носа. Тонкой кожи воспалённых, чуть красноватых век, прохладных гладких щёк, зализанных тёплых губ. Он мгновенно распахивает рот, и я чувствую руку, что вплетается в мои волосы, ложась на затылок, язык, встречающий мой, и то, как замирает на пару секунд. Вижу, как неспешно открывает глаза, узнавание моментальное, стопроцентное, калейдоскоп эмоций взрывается в нём фейерверками, ослепляет полыхнувшими искрами, его глаза в себя втягивают и топят без шансов, ртутный вихрь присваивает, убаюкивает, поглощает. Толчок его языка то ли в протесте, прогоняя, то ли заставляя двигаться, вместо того, чтобы зависать вот так, в бездействии. Трепет длинных ресниц, горячий, обжигающий выдох напротив, острая боль от стянутых на затылке волос в его кулаке. Поцелуй причиняет душевные муки и наслаждение невероятной силы. Мне больно до крика, до спазма в груди, до дрожи в теле. Он будто наказывает, присваивает, мучит. При этом чувственный и нежный до такой степени, что хочется разрыдаться. Он целует в ответ и понимает, что это я. После всего, что произошло по моей вине, он целует в ответ так идеально, вкладывая в это так много неразбавленных чувств, а я погибаю нахуй в минуту, погибаю и возрождаюсь, чтобы снова погибнуть. Не достоин. Даже кончика его мизинца. Унижаться бы и ползать в ногах, умолять принять и выдрессировать, я готов быть рядом вместо питомца, кем угодно, кем пожелает, главное быть. Хочется оправдываться, пообещать, что никогда и ни с кем, пусть хоть кастрирует. Шептать, что люблю, люблю бесконечно, навечно люблю. Но… — Прости, — слетает виновато с губ, он вряд ли меня слышит, но смотрит на мой рот внимательно и явно понимает, о чём я говорю. — Прости меня, — повторяю по слогам медленно и чётко. В моих глазах удивительно, аномально сухо, а хочется рыдать взахлёб. Внутри завывает полосующий нещадно ветер. — Я так сильно люблю тебя, но так сильно проёбываюсь, что сам себя не могу за это простить. Но я стану умнее, — обещаю, всматриваясь в эмоции, что плещутся штормом в ртутных радужках. Зрачок, ранее расплывшийся чёрной кляксой, медленно уменьшается в размере. Дыхание его становится ровнее с каждой секундой. — Уходи, — он поднимает свои убийственно красивые глаза, хрипло выдавая свой вердикт. Всё ещё сжимает мои волосы на затылке, всё ещё дышит, губы в губы. — В мире теней нет места живым, куколка. Уходи, — повторяет спокойно, моргает медленно, а я вижу, как трепещут его ноздри, когда вдыхает поглубже смешавшийся вокруг нас воздух. Любит. Вижу, что любит. Он даже не пытался это скрывать, чтобы ни происходило между нами. Чувствую, что любит, наэлектризовался каждый атом, перескакивающий от моего тела к нему и обратно. Цепная реакция так давно запущена, что хуй его знает, что сумеет её разрушить. Рука Макса в моих волосах расслабляется, плавно скользит по моей шее, долгие несколько минут оглаживает знакомый нам обоим шрам. Так ласково, что дрожь захватывает и тело, и душу. Смотрит без обиды, без злости, без ненависти. Смотрит открытый настежь. Смотрит с какой-то обреченной любовью, горькой, знакомой и правильной, но отдаляющейся. В его глазах нет обещания встречи, нет ожидания воссоединения, нет маниакальной зависимости. Что-то неуловимо изменилось внутри него, что-то… позволившее ему переступить произошедшее с нами, что-то, вдохнувшее в его умирающее тело жизнь и свет, что-то начавшее возрождать из осколков, в которые он превратился из-за меня. Я смотрю, не могу насмотреться, и он смотрит. Мы оба в моменте, и не нужно больше ничего говорить. И без слов понятно — любви здесь мало. Мало желания хотеть быть. Мало убрать препятствия в лице моего отца или ещё какого-нибудь ублюдка. Всего этого — чертовски мало. Я разрушаю его. Изнутри прикончил и сердце износил, то изорвано в клочья, сдаётся под силой стресса и эмоций. Мои косяки, моя импульсивность, обидчивость, капризы и детскость запечатлены на нём шрамами. Вспоминаю, каким встретил его. Красивого, злого, яростного и сильного. Теперь вижу лишь отблески, вижу кого-то нового, в разы слабее, наспех склеенного и почти сдавшегося. Он нужен мне любым. Но я ничем не могу ему помочь. Совершенно ничем, разве что выполнить просьбу и уйти. Перестать бросаться в его глаза, перестать пытать пережитым, перестать измываться над любовью и желанием. Перестать. И возможно, именно это приблизит меня к нему в конечном итоге. Возможно, именно моя безучастность и жизнь вдали вылечат нанесённые раны. Возможно, я — слишком концентрированный яд, и он пытался употреблять меня малыми дозами, но всё равно отравился, я впрыснул в него ударную дозу тем видео, и случайно, необдуманно соскочившим с губ словом. Я так много хочу ему сказать. Сказать, что понимаю. Что не обижен, что он правильно делает, что просит не трогать его, не мешать возвращаться к жизни. Я понимаю, что мир теней — мир холодный, потерянный и только для тех, кто встречал смерть так близко, что почти остался с ней навечно. Что мне там нет места. Быть может, позже… Когда он сам оттуда выйдет ближе к свету. А пока… «Уходи...» Очень медленно отстраняюсь, как в заторможенной эффектами съемке. Меня крошит каждый миллиметр между нами, боль погружает в себя, как в густой вязкий кисель, в застывающую прозрачную карамель. Нитями от него ко мне, от меня к нему. Мне казалось, мы прощались уже множество раз, но вероятно, именно сейчас по-настоящему. И никаких обещаний продолжения, никаких надежд, ничего вообще. Только понимание — в эту секунду наступает конец истории. Нашей истории. Возможно, чтобы получилось правильно, стоит когда-нибудь попытаться быть с ним снова, но уже при иных обстоятельствах и условиях. Ведь если судьба существует и свела однажды, сведёт снова. А пока мне стоит его отпустить из цепких и безжалостных, как оказалось, рук. Он представлялся мне сильным, мощным, в чём-то монстром. Тем, кто забирает, отбирает и присваивает, тем, кто бьёт, не задумываясь, кто ранит, кто изувечивает изнутри. А он оказался хрупким и чувствительным, таким оказалось его сердце. Выглядящий жестоким, он оказался любящим всем своим существом, убивающим этим себя. Именно себя он истончил до состояния оболочки. Он представлялся мне таким каменным, таким… несокрушимым, но я — мелкое глупое уёбище — почти прикончил его неумелыми руками. Слабыми. Мне казалось, он гибкий, переступит и будет жить дальше, но гибким, по сути, оказался именно я. И теперь… «Уходи...» Его рука оказывается на моей, он смотрит, как на пальце блестит подаренное им кольцо, поглаживает его шершавой подушечкой в подобии медитации, круговыми движениями по рельефу металла, раз… второй, пятый, десятый, пятнадцатый, тридцать второй. Долго поглаживает, а я до смерти боюсь, что решит его забрать, навсегда отсекая нас друг от друга. Но вместо этого — переплетает наши руки на пару мучительных в своем удовольствии минут, касания лёгкие, словно перья, ощущаются шёлком. Он гладит мои сбитые костяшки, ласкает чуткими любимыми пальцами. Гладит запястье, нащупывая, как частит мой пульс, а у меня щемит за грудиной, за рёбрами полный пиздец. Сердце заходится гулко и быстро. И я тону в его сверкающих серебром глазах, в которых полно осознания, полно знакомой взаимной тоски и боли, в них не озвученное, но такое красноречивое прощание. В них всё такая же сильная любовь и мольба. «Уходи»… Рука соскальзывает с моих пальцев, кольцо словно пульсирует, урвав частичку его живой энергии, и я счастлив, что оно останется со мной. Его глаза закрываются: тихий выдох, блеск пересыхающих губ. Не гонит, не пытается ускорить мой уход, он просто всем своим существом просит. А мне и больно, и правильно. Встаю плавным движением с постели, куда умудрился сесть. Не отпускаю его взглядом долгие несколько десятков секунд, а после, развернувшись, ухожу, чувствуя, что он всё же смотрит мне вслед. Дверь закрывается с тихим щелчком. Что написано на моем лице одному богу известно, но Рокки буквально вгрызается своими обеспокоенными глазами. Сканирует, жуёт свои губы, берёт за предплечье и, воровато осматриваясь, куда-то ведёт, накинув мне быстрым движением капюшон на голову. Я не слежу за происходящим, следую за ним, как собачонка за хозяином, перед глазами всё ещё стоит его умиротворённое печальное лицо и тёмные ресницы. Во рту его вкус, рука пульсирует, чувствуя фантомное касание. Я так сильно его люблю. Так сильно… И потому я хочу, чтобы он был в порядке. Варианты неважны. Я хочу, чтобы он был в порядке. Даже если без меня. Я так сильно его люблю, но слеза всё же скатывается по щеке, а когда влипаю в стенку возле чёрного входа лопатками, вижу, как хмурится Рокки и втягиваю носом воздух, понимая, что совершенно разбит, но на губах улыбка. Глупая, неуместная, болезненная, сука, до желающей проступить порами и слезами крови. — Я люблю его, — тихо говорю, и без того очевидное. — Я люблю его, и я же его убиваю. Жизнь ёбаная сука. Я — ёбаная сука. — Втягиваю носом воздух. Моргаю, видя как в секунды сатанеет передо мной Максимилиан. — Это не ты сука, а он, — взрывается, зашипев, порывисто облизывается. Зачёсывает нервно волосы к затылку и покачивает головой из стороны в сторону. — Пока ты тут сопли пускаешь и страдаешь по нему, он брата твоего ебёт, блять. Он с ним, Свят. Пока ты считаешь себя виноватым, он отлично ебётся после инфаркта прямо в палате. — Продолжает вбивать мне клинками ядовитые слова в висок: каждое отравлено, проникает и причиняет боль. Но не потому, что Макс и Фил вместе. Это не вызывает отторжения — я сам был готов уступить брату и говорил это вслух. Мне больно от того, что я не знал… Что от меня это скрыли, что именно это терзало Фила: он был сам не свой и признался, что ему есть что сказать, но не решился озвучить. Мне больно, потому что исцелить Макса, оказывается, способно его же прошлое, что-то намного более значимое и глубокое, что-то давнее… И я понимаю, что не соперник даже близко. Соперником я быть не хочу, а в данном случае, даже не буду пытаться. — Лёгок, блять, на помине, — слышу, как матерится под нос Рокки, скашиваю взгляд в сторону и вижу Фила. Не ожидал. Понимал, но не ожидал. Не сейчас так точно. Словно как только я ушёл из квартиры, он поднялся следом и просто ждал момента прийти к Максу. Сказанные Рокки слова не кажутся сюрреализмом, я вижу все ответы в глазах брата в эту самую минуту, как тот подходит, хмурится, отправляет подальше от нас Максимилиана, чтобы мы поговорили. А я не готов, даже не то что бы не готов — я в принципе обсуждать это не хочу. — Не говори ничего, — начинаю, видя решимость в его взгляде, и что, если не скажу первым, озвучит всё он. — Я знаю. Знаю о вас, Фил. Он морщится, но взгляд не отводит. Поджимает губы, прикусывает изнутри щеку. Обычно разговорчивый, любящий раздавать советы и помогать с решениями, молча смотрит, внимательно и открыто. А я даже обижаться на него не могу. Я его понимаю. Он любил Макса всю свою жизнь. У них незаконченная история: давнишняя, глубокая, странная связь. Они друг друга ранили, почти убили, а теперь восстановили всё заново. Именно он спасал Макса, именно он и сумеет вернуть к жизни его. Возможно, они оба. Быть может, именно благодаря Максу, не моему больше Максу, мой любимый брат будет жив. Они оба будут живы и счастливы. Я справлюсь с этим ради них. Ведь ничто не имеет значения, если двое любимых мною до дрожи людей смогут выжить без моего участия. Если именно это, чёрт возьми, правильно. Я могу лишь пытаться стать лучше. Я могу просто жить в попытке просто стать хоть кем-то, сколько-нибудь значимым. Не завися ни от чувств, ни от одобрения их двоих. — Свят, — прерывает затянувшееся молчание. — Я не обижаюсь, — покачиваю головой, закуриваю неспешно, выдыхаю спокойно, глядя в его яркие глаза. Красивый. Такой красивый и такой достойный самого лучшего, его достойный. — Честно. Неприятно, скрывать глупо, но устраивать истерики или отказываться от тебя я не собираюсь. Я люблю вас обоих. Даже если в этом самом уравнении сам стал лишним. — Пожимаю плечами. А в груди ноет бесконечно. Не вру. Не преуменьшаю, не преувеличиваю, вообще нихуя не делаю, просто констатирую как есть. Я стал лишним, я ухожу. — Ты не лишний, — цокает и забирает у меня сигарету, затягиваясь глубоко, выдыхает носом дым и смотрит упрямо. Прямо смотрит, словно дыру во мне хочет проделать. — Я люблю тебя, ты мне нужен, ты мой брат. И пусть мы с ним друг для друга, словно последний шанс выжить в этой грёбаной жизни, я готов отказаться и исчезнуть, если это то, чего ты хочешь в данный момент. Только это не поможет тебе его вернуть. Он устал от всего, он вернулся из мёртвых. — И ты, стало быть, сумеешь вернуть его к жизни окончательно? — Или добить. Но попытаться стоит. Это нечестно, я понимаю. Ты не заслуживаешь подобного с моей стороны. Всё, что я раньше говорил, идёт вразрез с этим поступком. Мне сложно быть объективным, когда дело касается Макса. Я любил его годами, ненавидел и снова любил. Я хотел его, не получал, ревновал, болел, но не переставал думать. Я смирился, что шанса нет. Что-то, знаешь, щёлкнуло внутри, словно особая кнопка, в тот Новый год, когда он был с тобой, а я просто позвал, сдыхая от потери крови. Что-то щёлкнуло, когда пришло понимание, что он любит тебя так сильно, как никогда не любил меня, а ведь я был первым. — Снова затягивается, а мне больно за него, и каждое слово — острым осколком в висок. Снова. Снова я — причина боли любимому человеку. Снова я. Макса искромсал, теперь вот, оказывается, и Фила измучил. — Он терпел меня рядом, просто потому, что хотел обезопасить тебя. — Смотрит в мои глаза, честный и открытый, всегда такой со мной, а я не понимаю, чем заслужил. Потому что хорошего для него не сделал вообще ни черта, ни на гран. Я просто есть, и на этом всё заканчивается. А он… — Но он приехал. Был испуган по-настоящему, успел отвести от меня заряженный ствол, когда я почти прикончил себя у той стены. Мне не хотелось больше жить. Не хотелось вообще быть. Всё потеряло смысл. Бег долгих лет просто превратился в ничто. И без того постоянная физическая и внутренняя боль достигли каких-то предельных масштабов. Была та самая точка, после которой всё потухло. А он начал меня дёргать собой, заставлять двигаться, заставлять быть, он убрал от меня угрозу, притащил на базу, отталкивал, не подпускал, но и не отпускал. Он заставил меня быть. А потом ему пришлось вернуть тебя отцу. И он уничтожил себя этим поступком. А у меня появилась единственная причина жить дальше — спасти его. И я спасал, я вытаскивал его из такого дерьма, что даже вспоминать омерзительно. Он уничтожил себя тобой, своей безумной любовью к тебе и зависимостью, я никогда не видел, чтобы кто-то так одержимо сходил без другого с ума. Я тебя ненавидел в те моменты, презирал и бесконечно завидовал, пока не узнал, что ты мой брат. Возможно, единственный человек, который может быть на моей стороне просто потому, что в нас одна кровь. Не отец и не дед. Брат, и тот, кто может заботиться, и кого я захочу защищать. Тот, кто уничтожил любимого мной человека, тот, кого я не смог ненавидеть. Я пойму любое твоё решение. Я приму. Мне, по сути, осталось не так уж много времени, я могу сдохнуть в ближайшие недели или месяцы, и мне гадко от одной мысли, что ты будешь из-за меня страдать. Что это единственное, что я оставлю после себя в твоей памяти — ненависть и презрение к моему поступку. — Я люблю тебя, — честно слетает с губ сразу же, прерывая его исповедь, в которой так много обречённой горящей боли, что мне хочется всю её забрать. — Я тебя люблю так же сильно, как его, а может, в чём-то даже больше. И он попросил меня уйти, ему это нужно, чтобы двигаться дальше. А тебя он попросил остаться, и я уважаю его решение. Я уважаю твои чувства и честность. Это больно, но эта боль ослабеет. Главное, чтобы вы оба были в порядке. — Руки сами тянутся: я притягиваю вдруг ослабевшего в моей хватке брата и крепко обнимаю. Раскачиваясь, как маятник, в стороны, буквально баюкаю его, чувствуя текущие по щекам слёзы и улыбку, что снова налипает на губы. Я сегодня теряю и приобретаю что-то важное. Я сегодня закрываю главу, чтобы открыть новую. Мне придётся жить дальше иначе, мыслить глубже, учиться чувствовать, понимать и прощать. Но в первую очередь мне предстоит простить себя за то, сколько боли я причинил им обоим, а ещё — не мешать. Пусть всё это станет уроком, вероятно, самым важным уроком в моей жизни. Самым важным и самым нужным, чтобы помочь вылепить из меня что-то стоящее и правильное. Что-то уникальное, что-то, заставляющее после мной гордиться. Я хочу стать поддержкой. Кем-то сильным, кем-то чувствующим. Кем-то… Все слова, что были до, кажутся просто блажью, а цели — пустотой. Мне грустно, я теряю свой шанс быть рядом с тем, кого безумно люблю, но я приобретаю бесценный опыт и верю, что всё, что происходит, к лучшему, в первую очередь для них обоих. — Я тоже тебя люблю, — слышу и чувствую ответное крепкое объятие. — Тоже люблю, прости. — Не за что прощать. — Дышу им, уткнувшись в волосы лицом. Не существует абсолютно правильных решений, которые сделают счастливыми сразу всех. Нет волшебного слова, которое включит или выключит чувства или эмоции. Мне тяжело и ахуительно сложно. Внутри что-то борется, что-то эгоистично скулит, привычная капризная сторона натуры буквально приказывает сделать что-то мстительно гадкое, а отомстив, ликовать, потому что тогда они ощутят эту взаимность в тёмном мареве предательской боли. Внутри что-то шквалистым ветром треплет лоскуты изорванной, раненой души. И я понимаю, что поступать правильно сложнее и больнее всего на свете. В этот самый миг я понимаю Макса, как никогда и никого в своей жизни не понимал. Вот что чувствовал он, вынужденный отдать того, кто необходим, как чёртов воздух, потому что верил, что делает это во благо. Вот она сила жертвенности, ради того, кто стал всем. Вот оно, то самое ощущение, которое будет разрушать меня изнутри, пока я не найду способ или человека, который поможет это остановить. Но несмотря ни на что, я не собираюсь взращивать внутри себя ни единого оттенка негативных эмоций и чувств ни к одному из них. Я и правда хочу, чтобы они были в порядке. Чтобы они излечились, Фил от застаревшей нелюбви и боли, а Макс от меня. Излечились и ожили. Выкарабкались вместе. Я правда этого для них хочу. — Не за что извиняться, Фил. Иди к нему, — отпускаю его с улыбкой, похожей на тень, она живая и искренняя, пусть и полна грусти. — Давай же, иди, — подталкиваю легонько в плечо и смотрю ему вслед, пока он не скрывается за широкой дверью.