млечный путь разделяет нас только не уснуть, не закончив рассказ и я пролечу тысячи световых лет чтобы сказать привет просто сказать привет
— Как ты думаешь? А мы есть где-то? Макс ухмыльнулся. Совсем наклюкался водички козленочек. Но в груди схватило странно. Предчувствием. Он быстро отпил еще из стакана — какая-то срань, а не самогон, и посмотрел на Дениса внимательно: — Мы, Дениска, здесь есть. Взгляд у него был тяжелый, черный, и лицо — словно маска, выточена из камня, как посмертная что ли, только доносящееся хмельное дыхание напоминало о том, что должен быть живой. В бане как-то узко. Низкий потолок давит. Грудь еще сырая от пота. — Я тебе клянусь, — Денис подорвался вперед, почти жался острым носом в лицо Максима. — Я клянусь, там наши могилы были. — Допился, — Кольцов улыбнулся через силу. Когда Денис в предбаннике остался один, может, и правда от спирта, может, от жары — что-то странное клокотало в груди. На экране телефона связи по-прежнему нет. Денис кусает губы до боли, потом набухнут кровью, будут болеть. Мама, можно я перезвоню? Мама, может, ты перезвонишь? Все чуть вращается — выплывают очертания знакомых предметов, как из детства, это умирающий мозг облегчает муку — посылает галлюцинации, как дешевые транквилизаторы. Когда скорость машины сталкивается с камнем и водой, погружаясь, Денис Титов чувствует, что живой еще, вглядывается мгновение в окно — словно вернулся в утробу, розоватая вода рассечена светом, то ли кровь, то ли небо над Топями. Еще секунду вращаются лучи, тело такое легкое, внутри так пусто — наконец не чувствует боли — в легких булькает — Денис не помнит ничего — себя не помнит — только трамвай у школы, сонины глаза, десна кровит в десять лет, у Макса щербинка меж зубов. Глаза закрываются так мягко — словно ладонью матери. Максим открывает глаза с трудом, веки тяжелые, словно стянуты пленкой. В голове все шумит, доносятся голоса, поднять руку нет силы — где? в лесу? на базе? дома? Марево заволакивает, Шустов чувствует, что левый глаз не видит, залит чернотой — в ней огненные всполохи. Тут же болью простреливает лицо, стоит разомкнуть губы — во рту сухо, во рту горит, все горит. — А…я… — странные очертания, как будто знакомые, мелькают, иногда затмевая свет, большие черные глаза утягивают куда-то, превращаются в галлюцинацию…он этого человека словно знает. — Маска, — командуют глаза сверху, Максим чувствует, как что-то опускается на лицо, дышать чуть легче. Он вдыхает раз — это ж Ромка…непутевый…его…глазищи — вдыхает два — это же…значит, на базе, значит, успели…вернулись, значит, — вдыхает три — не помнит, где леденцы… Ромку угостить…у костра тепло, песня льется, ветер…там же…выступление еще, как же девчата… — четыре не случается. — Разряд, — у Третьякова что-то щиплет в носу, он в этом мясе даже лица не может разглядеть — обгоревший уголек, секунду же назад лепетал! Пульса на экране больше нет. Давай вдыхай! Вдыхай, сука! — Разряд! — к первичным перевязкам жмется дефибриллятор. У ткани высокое электрическое сопротивление…нужен токопроводящий гель…оголенные запеченные сухожилия могут не выдержать…болевой шок... — Время смерти четыре часа двадцать две минуты. Илья смотрит как то, что осталось от человека, быстро накрывают простыней. Проносится сухо, чтоб не пустить в ребра боль, — жил и умер. И ничего нет особенного в смерти. Все мы тут ненадолго. Но когда в коридоре проговаривает все высокому мужчине с густыми темными усами и видит, как у того глаза стекленеют, что-то схватывает в груди не так, как всегда. По-другому. — Соболезную… Мужчина молчит, не двигаясь с места. — Герой? — Герой. — Повторяет одними губами. Илья чувствует, что бередит рану, что там не первый такой герой, там такой и не последний. Но когда выпрашивает все-таки взглянуть на настоящего, не на то тело в операционной, и видит на фотографии с телефона улыбку, щербинку едва заметную, сияющие в солнце кудри — что-то подкатывает в горлу. Илья долго курит в холодном рассветном переулке, чувствуя, что помнил что-то важное и забыл. Петр падает в холодном ночном переулке, уже ничего не чувствуя. Секундой до перед глазами оскал, кровит во рту, доносится четко и ясно, что он — сука. От крови телефон не разблокировать никак, трясутся руки — контакт Игоря ускользает из-под скользких пальцев. — Кому ты там звонишь, сука?! С последним ударом проносится — Игорю звоню…не ответил в обед…нахуй послал вчера, не извинился…и правда, сука. Гром на похороны не приходит. Не может есть, пить, реветь не может. Игорь мечтает не чувствовать ничего. И засыпая, умереть. Белье на диване не менял полтора месяца — петин запах уже не хранит, воняет теперь только потом, разлитой водкой, засохшей желчью на самом краю — Гром блюет после бутылки почти залпом. На кладбище в первый раз только в мае — пока шел вдоль стройных рядов, ощутил, что обгорел нос. На фотографию смотреть невыносимо. И тихо так. Не скажешь уже ничего. Упиться снова хочется. Петь, умереть снова хочется. — Как думаешь, а мы есть где-то, Петь? Когда где-то справа раздаются странные удары, Игорь оборачивается мгновенно, от увиденного гнев поднимается в груди. Трое бежали прямо по могилам — перепрыгивая оградки и кресты, как козла в спортивном зале. — Охуели, девчата?! Гром почти догоняет. Последний из ублюдков оборачивается быстро и — боже блять — Игорь останавливается посреди кладбища — сердце пропустило удар, схватило в ребрах. Пацан смеется, обернувшись еще раз, убегая. И черные глаза щурятся от солнца. Игорь дома плачет. Игорь верит — это там на солнце петины глаза ему щурились. Конечно, петины. Игорь, когда слышит собственный вой, закусывает ладонь до кровоподтеков.как-то глупо себя жалеть этот камень меня тяжелей предназначен ли он мне судьбой я толкаю его пред собой