У Фушигуро всегда были сомнения по поводу своей собственной жизненной позиции. Как неоперившемуся птенцу ему предстояло еще многое узнать, но чем дальше шло время, тем меньше определенности становилось в его жизни.
По началу все было достаточно просто. Живущий с сестрой, привычный к четкому делению на своих и чужих, Мегуми открыл для себя новый, более странный и беспощадный мир. Мир взрослых людей, где приходилось терпеть ради достижения цели. Труд не пугал мальчика, но это делал незнакомец с непривычно противными вибрациями, тянущий свои загребущие руки к мальчику, седой подросток, человек, легкомысленно рассуждающий о серьезных вещах.
Все эти противоречия неистово раздражали, заставляя выискивать бреши в собственной картине мира, переиначивать привычный уклад жизни, привнося туда много новых бесящих элементов.
— Ты подозрительный маленький хмырек. — сказало однажды это бледное недоразумение, так опрометчиво призывавшее звать его сначала «братцем», а после — «учителем».
— А вы — неисправимо гнусная каланча.
— Мегуми-ии, — проканючил Годжо — ты слишком зажат в своей скорлупе, не кажа носа за пределы своих предубеждений. Ты еще слишком мал для того, чтобы определять себя по жизни, но вовсю этим занимаешься подобно жалкому старикашке, гребущему остатки своих воспоминаний в пригоршню и восстанавливающему свое юношеское эго.
— Для кого-то столь молодого ваши слова звучат подозрительно опытно.
— Грубо.
Конечно же, черт возьми, он был прав. Для простачка с надоедливыми повадками Годжо был слишком остро-языкастым и наблюдательным. Мегуми с детства приучил себя:
Не забывайся.
Не заигрывайся.
Не увлекайся.
Пресловутое правило трех «нет» давало свои плоды, он работал сугубо под началом Сатору, жил под руководством своей заполошно тревожной параноидальности, проводил свободное время за изучением новых границ на теории, чтобы быть более подготовленным к будущему, тренировал свой агностицизм к созданию отношений более прочных, чем уже имеющиеся и чувствовал себя просто прекрасно.
Стабильно, но прекрасно.
Чем меньше неизвестных факторов в обозрении, тем меньше шанса потеряться в той глуши, где приходится плутать. Жизнь в понимании маленького Фушигуро — не дорога, не путь. Это лесная чаща, полная извилистостей и гусиных троп, в которой надо просто умудриться, как в каменном веке, построить свой хрупкий каркас и осваивать территорию. Чем устойчивей каркас — тем роднее чаща, так стоит ли покидать понятные себе владения в поисках неизбитых дорог, путей славы?
Статистика беспощадна и учитывает любой процент тех бедолаг, потопших в собственной иллюзии, потерявших материальное ощущение в погоне за эфемерностью. Сатору кличет его «старикашкой», а собственный светлый разум называет это «прагматизмом».
— Эй, Фушигуро!
Мегуми сидел на ступеньках госпиталя, ожидая сведений. Мышцы на руках, сухожилия, да и сама кровь, казалось, одеревенели. покрылись тонкой корочкой коррозии, перегнав всю кровь к сердцу и вискам, оттарабавнивая танго в районе грудной клетки и лица. Горло против обыкновения чувствовалось слишком влажным внутри, не было пресловутого пересыхания в глотке, так старательно описываемого в справочниках по критическим ситуациям и реакциям к ним.
Какие, в задницу Годжо, учебники и методички, когда при столкновении с реальностью в который раз убеждаешься, что та слишком неоднозначна и ошеломляюща для штудирования в домашних условиях?
Мегуми уже должен был привыкнуть, но…
Не каждый раз он сидел на холодных ступенях, игнорируя недавно прокатившийся дождь, в собачьем паскудном ожидании.
Не каждый раз он нарушает парочку своих «нет» -табу для личных чувств.
Руки сжаты в замок, голова почти опущена на уровень коленей. Страх ушел, осталось липкое месиво из производных: гнев, отчаяние, грусть,
опустошение.
Глаза покрылись шипящей завесой телевизоров конца прошлого века, звук воспринимался похоже. Не пересохшее горло чувствовалось склизким из-за той спазматической одеревенелости, мешающей сглатывать стекающую по нему вниз слюну. Фушигуро протянул одну руку к глотке, разминая мышцы, держа себя за горло, буквально. Происходила стадия принятия.
Остальные он уже прошел экстерном под стеной дождя ранее, там, у стены. Над бледным обескровленным телом, что буквально пару часов назад прилипало к нему в ребяческих поисках «кнопки вызова шикигами»
Итадори
ценил личное пространство. Не лез без повода, разве что подогреваемый Кугисаки и ее вечным шилом в самолюбивой, независимой, заднице. Дуэтом он их терпеть ненавидел, но по отдельности, либо в одном помещении, но не в тандеме (что бывало крайне редко) они смотрелись слишком уютно для непривыкшего к непосредственным людям Фушигуро.
Годжо не в счет, за всей этой показушностью всегда прячется человек не показывающий свои мысли, лицемерно скрывающий часть информации и жонглирующий реакциями так, как не завидовал бы делать и прожженый торгаш.
Непосредственность Итадори и Кугисаки была мягко говоря… Свежа. Даже не учитывая запахи, которыми наградила их природа, они чувствовались нутром естественно. Кугисаки пахла зноем. Утренним летним, еще не вступившую в полную силу зноем. Мягким, но глубоким. Такое обескураживало, отталкивало сразу, в первые мгновения, но стоило прочувствовать хоть раз, как ты начинал нежиться в этой пред знойной прохладе.
Итадори же… Итадори пах…
— Выглядишь страшнее мрачного прихода. Как же так, крошка Мегуми?
Фушигуро не стал отрывать глаза от своих сжатых рук, не стал расправлять уничтоженной в стержне спины. Это все восстановится, это пройдет. Но сначала он дождется информации от Иери и уйдет в свою комнату.
К голове неожиданно прикоснулись, к макушке прижали ладонь в неуклюжем, возможно, даже неискреннем жесте. Но кого волновала искренность, когда важны лишь факты?
— Сенсей, я…
— Знаю. Мне позвонил Итидзи. Не думаю, что, если у тебя есть парочка ласковых слов, их стоит сдерживать. То же про эмоции.
— Завалитесь.
Годжо послушно замолчал, думая о своем, пока его рука монолитом прирастала к вихрастой мальчишеской макушке. Рука не двигалась, они — тоже. Молчание поглотило витающую вокруг ауру, в нос стал пробиваться появившийся среди высокой влажности, спирающей дыхание, хвойный аромат.
Удивительно, даже так дышать было по-прежнему тяжело.
Юджи пах маргаритками.
Фушигуро думает об этом именно сейчас, стоя у входа в его комнату. Это не было специально, просто так сложилось, что один безалаберный взрослый подселил безалаберного ребенка рядом с ним. Фушигуро думает и о том, что ругать и обзывать Годжо, кажется, стало привычкой похлеще всех зависимостей вместе взятый, пусть и самой безобидной из тех, что он мог приобрести. Он стоит напротив своей двери, рядом с чужой и думает о том, что чертов Итадори Юджи пах маргаритками.
Мегуми взял книгу про цветы из библиотеки техникума и вот уже сутки зачитывал до дыр ту часть, которая помогала ему хотя бы немного абстрагироваться от мысли, что в его нос этот запах больше
не пробивается.
Маргаритки часто высаживали на могилы.
Было то практической стороной вопроса, касающейся живучести этих цветов или все дело было исключительно в народных поверьях, но некоторые страны действительно придерживались такого обычая, возводя его в ранг фальклора.
Итадори Юджи не был хрупким, он не был цветком, не был чем-то эфемерно сакральным, просто человеком, по воли судьбы с которым был связан Мегуми.
Но Юджи так же был для Фушигуро и синонимом слову «маргаритка». Противоречивое, живучее, чистое создание, которое, как когда-то в Германии, было решено изничтожить от греха подальше. В итоге этой битвы маргаритки в Германии выжили. Маргаритки же Фушигуро не были удостоены собственного поминального камня, могилы, в которой нашла бы приют хотя бы память о них. Итадори буквально растаял на секционном столе Секо Иери, утек ароматом цветов сквозь пальцы, оставив Фушигуро Мегуми петлять потерянным путником в этой чертовой чаще, куда он так опрометчиво угодил, следуя за чарующим запахом.
Чертовы маргаритки как самые опасные сирены загнали его в непроглядную тьму и теперь все, что он может — вспоминать о том, как когда-то слышал их запах.
В песнях шотландских бардов поется, что впервые маргаритка была принесена на землю рукою ангела, посадившего ее на могиле безвременно погибшего юноши.
«Он взял звезду с неба, — говорит Оссиан в песне, где он оплакивает смерть своего погибшего во время битвы сына, — и опустил ее на землю в том месте, где была погребена вся надежда родителей; и на этом месте вырос цветок-звездочка — маргаритка»
Фушигуро сплюнул на асфальт, замечая пару кровавых прожилок, утер треснувшую губу и собрал языком жезелную муть. Костяшки на руках ныли, почесанные о лица встретившегося ему хулиганья, у которого тот под влиянием момента попросил купить сигарет. Как-то раз он стащил из выпирающего кармана пальто Годжо пачку, пока тот хозяйничал у них с сестрой в жилье, и начал изучать ее, эту пачку.
Сатору всегда пах приторно, не смотря на природную хвойную отдушку. Он постоянно насасывал конфеты разных вкусов и еще ни разу за ним Фушигуро не замечал шлейфа вишневых сигарет. Ароматизаторы? Да. Но не табачные, пропитавшие фильтр и папиросную бумагу, а химозные, пищевые. Впрочем, как и многие другие в индустрии для радостных диабетиков.
В тот раз его, как нашкодившего пса, еще совсем мелкого, по нынешним меркам, поднял за шкирку хозяин сего богатства, приподнимая над полом и нависая тенью.
— Курить вредно. — сварливо произнес Годжо, оглядывая нарушителя с головы до ног, одной рукой охлопывая ближайший карман того.
— Так не кури. — обиженно отозвался нахмурившийся комок ребенка, больше напоминающий ежа, незабвенного Соника из той передачи, что крутили по телевизору в детское время.
— А я и не курю.
— Врешь.
— Увы, малой, увы. — хмыкнул беловолосый — Поверь, я бы тоже хотел, чтобы этой пачки у меня не было.
— Так выкинь, в чем проблема-то?
Годжо молчал. Он отпустил кофту Фушигуро, забирая из несопротивляющихся рук пачку, тряхнув ею и веселым голосом сказал:
— Не могу и все. Это память. От нее так просто не избавишься, как ни старайся.
Глаз в тот момент маленький Мегуми у него не видел, но губы после этой фразы тогда еще подросток Годжо свел в сжатую, будто обиженную, линию, выдавая капризно искренние эмоции.
Наверное, думает Фушигуро, у Годжо тоже произошло что-то неприятное в жизни. С его-то рожей и поведением, неудивительно иметь неприятности. Удивительно то, что он о них помнит и лелеет в своей дырявой башке, в маленьком неприметном углу, эти воспоминания.
Ну да ладно. Это дело не его уж точно. Фушигуро свистяще выдыхает, задевая горячим потоком воздуха саднящую губу, намеренно делая больнее. И идет дальше.
Переставляет ноги, смотря на небо, темное, почти ночное, жмурится, кусает и теребит мясо на губе, сжимает кулаки в карманах, ищет сквозь токийские здания звезды или луну на самый край в проглядывающихся сумерках. И думает —
Надо идти дальше.
«мы забросали смерть цветами»
— Эй, Фушигуро!
Мегуми оборачивается, смотря на Итадори в упор.
— Я все спросить хотел, — улыбается мягко тот, нагоняя и начиная идти с ним нога в ногу — можно?
— Ты уже спросил. — фыркнул Мегуми, подстраиваясь под неспешные расслабленные шаги Юджи. Тот ходил так, будто был открыт всему миру: неспешно, но уверенно, без механических движений, того и гляди начнет танцевать посреди улицы — Давай сейчас без этого, — предупреждает тот, видя, как открылся уже в удивленном «о» рот того — спрашивай сразу и по делу, честно скажу, если ответить не захочу — предупреждаю.
— Окей-окей, дружище — засмеялся звонко Итадори — я давно вот что хотел спросить, это ты купил его такой? — указывая на сумку.
Мегуми сначала не понял, о чем тот, посмотрел на свой красный рюкзак в месте, куда предположительно указал парень.
А.
— Это тебя не касается. — бросил, добавляя силы в шаг, обгоняя расслабленного Юджи.
— Эй! Фушигуро! Это не честно, подожди хотя бы. — заскулил Итадори, догоняя того — Ну извини, не буду больше спрашивать! Стой-то блин! — равняясь шагом — Так и знал, что это что-то личное… — бурча под нос, закидывая руки за голову, идя рядом с Фушигуро.
Мегуми хмыкнул, преувеличенно громко, рукой машинально хватая вещицу, заинтересовавшую Итадори — брелок в виде бутона маргаритки, незаметно другой рукой тронув мимолетно уши, мнимо поправляя волосы — на деле ощупывая красные уши.
В тот день, зайдя в комнату, минуя остывающую без присутствия там живого солнца дверь соседней, бросил на стол пакетик для рукоделия и нитки, переодеваясь и сидя всю ночь за изготовлением брелока.
Фушигуро переколол себе все пальцы, не обработал уже позабытую губу, истратил почти весь моток остававшихся ниток, тратя по два оборота на шов, используя всю имеющуюся ткань, сделал штук шесть брелоков, определяя для себя самый красивый.
Мегуми убрал махом руки все в сторону, решая разобрать мусор позже, сгреб в охапку цветочное поле, словно Дева Мария из легенды, и уткнулся в них носом.
Как и ожидалось, до обидного логично, цветы не пахли, но больное воображение рисовало теплыми красками розовые короткие волосы, морщинки-лучики во внешних уголках глаз, пару ярких веснушек на носу и запах,
запах —
Маргариток.
Ведь если со смертью невозможно бороться, то он хотя бы может закидать ее цветами.
