нежность.

А у Москвы в квартире так тихо, что можно было расслышать шорох собственной одежды при каждом вздохе. Питер щёлкает выключателем, и на секунду кажется, что слышно даже глухой треск лампочек. Мягкий белый свет заливает комнату, освещает каждую вещь, каждый уголок пустой, почти безжизненной кухни. Даже холодильник не гудит в привычной манере. — Как ты здесь живёшь? — вырвалось из уст Саши, стоило Мише пройти где-то мимо по коридору. Московский остановился поблизости, натягивая футболку. Он повёл плечами, приглаживая ткань на себе, и уточнил: — В каком плане? «Здесь одиноко, пусто и тихо, как в морге» — сказал бы Романов, но хотелось подобрать какое-нибудь другое, не такое резкое выражение. Однако стены, светлые почти везде, зрительно делали огромное пространство комнат ещё масштабнее. Дурку напоминает. И, вроде, никакой навязчивой пустоты нет: ремонт в квартире потрясающий, каждый предмет мебели — икона современного дизайна, любая дорогая бесполезная вещица выставлена идеально, чтобы даже тень отбрасывать строго по Фэн-шую. Сразу видно: жильё обустраивал не Миша. Московский гораздо проще к интерьеру относится, но, наверное, хочет, чтобы его дом соответствовал заданной планке столицы. — Не обжито, — подбирает фразу Саша и делает несмелый шаг вперёд, словно боится. — Не могу перестать удивляться. — Мне некогда обживать, — кидает Москва, быстро оказываясь где-то на другом конце кухни, около окна. — Кофе будешь? — А ты спать будешь? — вторит ему Питер, не то удивлённо, не то возмущённо изогнув брови. — Если бы наш вечер ещё не закончился, я думаю, мы бы остались с Камалией. — Не остались бы: мы не входили в её планы на оставшуюся ночь, — Миша раздвигает шторы, пропуская в комнату немного света от солнца, только-только поднимающегося над горизонтом, — на утро. — Давно корпоративы так не затягивались, — куда-то в пустоту сообщает Питер. И как-то даже зевнуть хочется — усталость ударила по организму мгновенно. — Мы их и не проводили давно, вспомни. Либо карантин, либо все быстро расходились. Саша сделал пару шагов в сторону и опустился на стул. Ноги от воспоминаний о прошедших временах не подкосились, но мурашки по спине пробежали. Во-первых, отсутствие Миши, продолжающееся пару месяцев, немного портило настроение. Во-вторых, прогресс — замечательно и прекрасно, но каждое совещание по видеозвонку превращалось в какой-то цирк, от которого Романову, переносящему стыд с сильной болью на душе, хотелось бросить всё и оборвать любые контакты и с коллегами, и с работой. Радует лишь то, что обоим несчастьям пришёл конец в один момент. Собрания вернулись в привычные конференц-залы, и Москва вновь приезжал каждую пятницу. Первая их встреча после карантина отпечаталась в памяти ярким всплеском всех эмоций: от эйфории до лёгкой злости. — Не хочу вспоминать, — замотал головой Питер, хмурясь. — Можно воды, Миш? Надеюсь, она у тебя есть. — У меня, может, и не обжито, но не настолько же, — прыснул Москва, беззлобно закатив глаза. Он распахнул дверцу холодильника и потянулся за бутылкой минералки, одиноко валявшейся на пустой полке. — Всё-таки вспомнил, и в горле пересохло? Саша поначалу тихо усмехнулся с шутки, а потом краем глаза заметил мёртвую пустоту там, где у обычных людей и хороших городов должна быть еда. Хотя бы что-то, напоминающее еду. Романов знал, что Миша чаще всего ест либо вне дома, либо заказывает ужин, а сам почти никогда не готовит, но до сего момента были наивные мечты и мысли о наличие каких-либо запасов еды в доме. — Завтра утром мы пойдём в магазин, — отрезает Питер, перемешивая в интонации и волнение, и недовольство. — Я не смогу жить, зная, что в твоём холодильнике мышь повесилась. Москва хочет попросить не драматизировать, ибо пустой холодильник — не показатель пустого желудка. Мише не обязательно тащить всю еду в дом, тратить лишнее время на готовку и бытовые мелочи жизни. Мише это даже противопоказано. Однако беспокойство Саши вполне очевидно, Москва даже навскидку может назвать несколько причин этого волнения. Романова от пустых холодильников немного триггерит. Были там некоторые исторические моменты… Только Московский не успевает ничего сказать: слышит скрип стула и почти сразу же чувствует Сашины руки, обвивающие поперёк живота. Питер прижимается сзади, опаляет тёплым дыханием загривок. У Миши под рёбрами расцветает что-то приятно-нежное, скребущее и щекочущее изнутри. Всю картину портит офисный костюм, который Саша не спешил снимать, но его как-нибудь можно перетерпеть ради такой тихой важной близости. Питер то сожмет пальцами мягкую ткань футболки Миши, то отпустит и невесомо погладит поверх неё, а губами коснётся где-то за ухом. Холодная бутылка воды, оставленная на столешнице, уже перестала иметь какое-либо значение. — Я боюсь однажды остаться без тебя, Миш, — почти шёпотом. Пробивая простым набором слов в сердце, в самые чувствительные и отзывчивые места души, куда только один Санкт-Петербург знает путь. — Если мы когда-нибудь сможем переродиться обычными людьми… — Не сможем, — перебивает Миша и кладёт свои ладони поверх Сашиных, несильно и ласково сжимая. — Мы живём так, как живём. Смерти и перерождения не существует, и мне достаточно того, что у нас с тобой есть сейчас. Москва чувствует, как тяжело вздыхает Питер и только сильнее прижимается. Дыхание растворяется в тишине, и что-то неозвученное кружит в воздухе. А Саша перемещает ладони чуть выше, на грудь Миши, чтобы ощущать его мерное сердцебиение. — Иногда я не могу представить жизни без тебя, — Питер говорит негромко, словно делится своими самыми страшными тайнами, словно боится, что кто-то посторонний подслушает их важный разговор. — Иногда? — Москва смеётся легко-легко. Не звонко, не тихо. Не голосом смеётся, а сердцем. — Ты никогда не должен представлять жизнь без меня. — Миша, я имел в виду, — Саша запинается. Сам невольно готов подхватить этот смех, полностью отзеркалить все действия Москвы, запрыгнуть на одну эмоциональную волну, на которой, кажется, все грани стираются. — Ты понял, что я имел в виду. Москва знает, что его затылок сейчас прожигают по-доброму хмурым, родным-любимым взглядом. Питер знает, что Москва улыбается. Они оба улыбаются. — Я тоже иногда не могу представить жизни без тебя, — Миша притихает. Голос у него становится таким непривычно-мягким и спокойным, едва ли не убаюкивающим. — Я никогда даже подумать не мог, что смогу испытывать к кому-либо такое. Саша от этих слов, кажется, млеет и сияет. Он вновь прижимается к Московскому крепко-крепко и рвано вздыхает, пытаясь унять трепет и нежность. — Миша, — тихонько подзывает он и выжидает долгую паузу. — Представь, если бы я сделал тебе предложение. Москва вздыхает также рвано. — Это самый креативный способ сделать предложение. — Я пока что не делаю. Я прошу тебя представить. — Пока что, — повторяет Миша, будто на вкус пробует. Интонацией выделяет. — Представь, что я согласился. Саша молчит, устроив голову на плече Москвы. Кажется, прогоняет всё сказанное в памяти по второму кругу, чтобы через века не забыть. Объятия в освещении шести белых лампочек и рассветных лучей солнца рядом с бутылкой минералки после долгого корпоратива должны сохраниться в мыслях до самого конца, пока старинные улицы не станут пеплом, пока величественные соборы не уйдут под воду. Пока смерть — эфемерная штука, возможно, даже ненастоящая — не разлучит. — Представляешь нашу свадьбу? — усмехнулся Москва, потеревшись щекой о голову Саши. — Пригласить хоть не забудь. Питер не сразу даже реагирует: вдумчиво поглаживал подушечками пальцев кольца на руках Миши, почти не замечая ничего, кроме своих мыслей. Московский заставляет Сашу разомкнуть тиски объятий, чтобы повернуться к нему лицом. Ему жизненно необходимо было увидеть едва заалевшие щёки и вдохновенный блеск в очаровательных глазах. Миша первым делом стаскивает очки с лица Романова и откладывает их куда-то к бутылке. Очаровательные глаза рассмотреть так гораздо проще: получается заглянуть куда-то вглубь, прочитать все мысли и мечты, без единого слова понять всё, что скрыто в душе. Очаровательные глаза такие покрасневшие и уставшие, но самые счастливые. — Ты заплакать хочешь? — Миша замечает знакомые блики. Он ласково касается ладонью щеки Саши. — Нет, — Питер качает головой, на секунду зажмурившись. — От сонливости слезятся, видимо. А потом Романов пронзительно смотрит на Мишу, разглядывая лицо, любуясь, как не любовался картинами великих художников. — Как много вина ты выпил? У тебя губы от него посинели, — и Саша продолжает нагло пялиться на губы Москвы с не-незаметными фиолетовыми пятнышками, как от помады, когда тот, будто проверяя, проводит по ним языком. — Ты в трезвенники заделался, поэтому пришлось отдуваться за двоих, — сначала Миша улыбается игриво, а потом с каждым мгновением что-то в его лице меняется: становится спокойным, мягким. — Целуй, Саш. В любой точке планеты, в любом городе страны, в любом месте: от кареты до Мариинского театра, — как два магнита с разными полюсами, будут тянуться друг к другу с неимоверной силой, пока не смогут дотронуться. Хотя бы дотронуться: сначала невесомо и осторожно, а затем всё смелее и смелее, чтобы было мокро, чтобы было приятно, чтобы до дрожи и мурашек, чтобы больно прикусить и чувственно провести языком, извиняясь; чтобы челюсть устала, и собственные губы начали мелко пульсировать. Чтобы голову кружило от всех этих чувств. Кажется, что такую любовь вынести невозможно: она гораздо сильнее, чем разум и воля. Она ломает и занимает самое важное место в одном большом понятии «личность». Без неё невозможно, а с ней в одиночку было бы сложно. Но поэтому так приятно делить её на двоих. А помимо любви делить друг с другом сотни миллионов общих воспоминаний, тем, идей и целей. Вместе смотреть балет и современные фильмы, вместе кружить под старый вальс и не переключать, когда в плейлисте внезапно оказывается что-то попсовое и пошлое, вместе говорить о великом и о приземлённом. Вместе. — Я не могу, — дыхание сбито к чёрту. Миша не продолжает говорить, пока не сделает нормальный вдох-выдох. — Переоденься в домашнее. У меня ощущение, что я к тебе в офисе пристаю. Саша пару раз удивлённо моргнул, пытаясь усвоить информацию в затуманенном разуме. А усваивается всё с опозданием, потому что первым делом слова воспринимаются, как что-то музыкальное, без чёткого разделения на звуки и посыл, а только потом уже превращается в осознанный текст. — У меня есть предложение получше, — Питер невольно кидает взгляд в сторону окна. — Пойдём спать. А когда проснёмся, обязательно пойдём в магазин. — Что угодно, но переоденься, — напоследок Миша целует Сашу легко и невинно куда-то в переносицу. — Тогда налей мне воды, — Романов прикладывает слишком много усилий, чтобы просто отстраниться и выйти из кухни. Москва смотрит вслед, всё ещё ощущая на себе чужое дыхание, ласковые прикосновения и любимые губы. Перед глазами до сих пор размытым изображением оставался родной образ. Сердце в очередной раз сжималось, хотелось улыбаться друг другу, быть рядом и засыпать в обнимку абсолютно всегда. Хотелось принести лучший стакан лучшей воды по одной только просьбе. Миша выключает за собой свет. С секунду тишина не нарушается, а после, щёлкнув, холодильник едва слышно загудел. Он не мог сделать этого раньше: он бы не посмел вмешаться в их важную нежность и любовь. *** — Тогда я хотел сказать, — Саша лезет под одеяло и придвигается к Мише вплотную, пытаясь касаться его каждой частью тела, насколько это вообще возможно. — Если бы мы однажды переродились обычными людьми, мне кажется, я бы всё равно встретился с тобой. Москва молча обнимает Питер и устало прикрывает глаза, чувствуя себя на грани между сном и осознанностью. Романов был рядом, делился теплом, дышал размеренно, успокаивающе. Чувство всепоглощающего комфорта накрыло с головой словно второе одеяло. — Ты прочитал книгу о перерождении? — Миша улыбается, утыкаясь носом в макушку Саши. Шампунь Питера пахнет приятно. — Расскажешь о ней завтра? Романов согласно кивает. Москву никогда особо не интересовали книги и их сюжеты (поверхностные или какие-то умные — не важно), но почему-то его интересуют любые пути, способные сделать Сашу счастливее. ***