А теперь — Плата...

Воздух вокруг пах болью и смертью. Земля, не ведавшая долгое время дождей, дымилась от зноя и сухости, растресканная и мертвая, как покрытые кровавыми корками губы Старейшины Илина. Да и небо, вьющееся над головой подобно кисельному мороку, было схоже с предсмертной дымкой в его серо-лиловых глазах. — Прочь… прочь… прочь!.. Крик вырвался трепещущим мотыльком, но застрял в горле, хрипло, влажно смешавшись. Пылающие губы раскрылись, и сухой язык натужно провел по ним, словно бы тщетно пытаясь охладить. Алая струйка крови быстрой змеей скатилась от уголка по шее, минутно спотыкаясь о ссадины и налипшую грязь. Серовато-пепельные разводы придавали лицу умирающего Старейшины трагического очарования. Лань Чжань вздрогнул, словно бы очнувшись, и поспешно провел дрожащими пальцами по пылающему лбу обреченного. Взгляд всегда острых, янтарных глаз был затуманен слезами. —Тише-тише, Вэй Ин, — зашептал он срывающимся, лихорадочным голосом. — Тише, прошу тебя… Ты не узнаешь меня? Это я… Он не договорил. Вэй Усянь не без усилия вскинул голову и вновь забился, задыхаясь от боли и слабости. — Прочь-прочь-прочь!!! — лихорадочно шептали, окрасившиеся в кумачово-кровавый, губы. — Пойди прочь… ну! Рука Лань Чжаня неуверенно замерла. — Позволь мне помочь тебе… — вновь зашептал он, склоняясь к самому лицу умирающего и осторожно стирая с бледного, без кровинки, лица кровавые слезы. — Позволь мне… Вэй Ин. Пожалуйста. Вэй Усянь вскинулся и замотал головой, отчаянно стараясь оттолкнуть от себя Лань Чжаня. Однако его руки были непривычно слабы, а каждое движение причиняло неловкую боль, липкую и пахучую — это свежая кровь сочилась из вновь раскрывшихся ран. Сам Лань Чжань — этот чистейший образец благовоспитанности и изящества, глыба совершенного льда, Второй Нефрит клана Лань — выглядел не лучше израненного Старейшины. Его белоснежные одежды были изорваны и безнадежно испачканы, грязь и кровь безобразными пятнами покрывала с ног до головы некогда звездно-светлую фигуру. Он был, видно, тяжело ранен навылет, и одни Небеса знают какими усилиями сохранял сознание, с помощью каких сил нетвердо удерживался на ногах. Вэй Усянь глядел, но не видел, не мог распознать этого, находясь между бредом и сознанием, между жизнью и смертью. Но если бы мог, если бы у него была возможность это увидеть, он бы имел шанс искренне удивиться. Ведь Лань Чжань, тот непоколебимый и высокомерный Лань Чжань, считавший его самого, по меньшей мере, ничтожеством, был попросту неузнаваем. Растрепанный, грязный и израненный, он склонялся над ним, над презренным Старейшиной Илина, и бездумно вливал духовные силы в чужое, чудом держащееся за жизнь тело. Ему, как видно, было отчаянно тяжело даже держать в своих ладонях пылающую руку старейшины, но он держался, упрямо готовый умереть, но запоздало раскрыться, защитить ЭТУ жизнь, не дать вырваться ей из истерзанной оболочки. — Проваливай!.. — ещё раз воскликнул Вэй Усянь, всхлипнул и, заходясь судорожным кашлем, сглотнул вязкую слюну пополам с кровью. — Проваливай, ну, ну же! Проваливай! По нефритовым щекам Лань Чжаня текли грязные дорожки слез. Он упрямо тряс головой, сжимая до побеления губы и, видимо, стараясь не давать волю эмоциям, направлял все свои силы на помощь отверженному человеку, Старейшине Илина, которого так странно и невообразимо любил, которому боялся открыться, которого почти ненавидел и которого терял по собственной недальновидности. О Великое Небо и Благословенные Небожители! Если бы хоть кто-то мог откликнуться на призыв его бешено стучащего сердца, его болезненно дрожащих губ и его умирающей вслед за возлюбленным души!.. Если бы хоть кто-то мог явиться на зов и защитить этого, безусловно, невинного человека, мечтавшего защищать слабых и павшего жертвой чужой злобы и алчности! О, он бы, Лань Чжань, Второй Нефрит клана Лань, готов был бы отдать все, что угодно, лишь бы неведомые силы защитили его возлюбленного. Лишь бы отвели от него лукавую сталь и ненавидящую молву. Лишь бы б дали вновь жить и дышать, восхищаясь миром, как это умеет лишь юность. Лишь бы вытравили из его разбитой души запах крови и огонь пожаров! Лишь бы б дали вновь стать тем Вэй Усянем, которого Лань Чжань так любил. Если бы, если бы, если бы!.. Внезапная тень перегородила закатное небо, затмила последние лучи затухающего как жизнь и свеча солнца. Лишь багряный отсвет, кровавый и беспощадный, врезался во тьму пещеры, четко высвечивая неумолимые фигуры людей, пришедших будто шакалы на вкус свежей крови и запах неминуемой гибели. Лань Чжань с силой сжал плечи Старейшины, от чего тот болезненно застонал и вновь попытался отстраниться от человека, чьего имени и голоса уже не мог узнавать. Солнце медленным угольком падало за горизонт. И это был конец. Это была гибель. Лань Чжань в отчаянии глядел на пришедших, и сдавленная ярость, присущая лишь ситуациям совершенной беспомощности, ударялась ему в голову. Он тяжело завозился, силясь подняться, и действительно встал, припадая на Бичэнь. Жалкое рубище некогда бывшее белоснежным шелком одежд окрасилось свежей кровью. Лань Чжань сплюнул под ноги розоватую слюну и занес меч, отчаянно готовый сражаться до последнего издыхания. Что-то обреченное, глубокое и трагически-прекрасное было в его одинокой фигуре, силящейся прикрыть своим телом умирающего возлюбленного и не дать жестокосердным людям затушить эту свечу. Но никто этого глубокого очарования не увидел. Своды пещеры наполнились гулом и руганью, мелькали бело-голубые одежды и блистали тусклые от засохшей крови клинки. Старик Лань Цижэнь бросился к племяннику и, схватив того за руку, попытался оттащить от умирающего Старейшины. Он был зол и напуган, всерьез обеспокоенный судьбой ребенка, который, по его разумению, не желал совершать ничего дурного, а лишь споткнулся, спутавшись с дурным человеком — приверженцем дьявольского пути. И лишь потому теперь он гневно кричал, желая заставить Лань Чжаня внимать голосу разума, а сам потеряно искал и не находил в потухшем, обреченном лице признаки понимания. Нет, Лань Чжань не раскаивался и не стыдился. Его неподобающе грязное, измученное лицо выглядело страшно осунувшимся и закалённым внутренней, пугающей болью. Его слабые, залитые кровью руки сжимали рукоятку меча, демонстрируя отчаянную готовность скрестить клинки со своими союзниками, друзьями и братьями, со всем миром разом, лишь бы не дать им всем пролить кровь Вэй Усяня. Но сам Вэй Усянь ничего из этого не понимал и не видел. Он лежал на спине, тяжело привалившись к камню, и глотал собственную кровь, из последних сил цепляясь за жизнь и сознание. Ему было больно, а душа, раскалённая докрасна и изломанная в груду осколков как чертова Стигийская Тигриная печать, страдала и кровоточила, шипами терзая воспаленную память. Кажется, он что-то кричал. С губ не срывалось ни звука. Кажется, он плакал. Воспаленные глаза были сухи. Кажется, он звал кого-то, как потерявшийся ребенок в отчаянии кличет мать. Тишина была единым ответом. В расширенных, обведенных красной каймой лопнувших сосудов глазах было тускло и мутно, как в разлитой воде. И только в потаенной глубине блистал алый огонь, ударяя в отказывающее сознание услужливо подброшенной памятью. Вэй Усянь всю жизнь отчаянно старался сойти за обычного смертного, внушая себе, что иное ему просто приснилось. Он старался верить в рассказы о давно погибших родителях и, кажется, даже мог что-то вспомнить… В детстве это было не просто. Память, похожая на дымку странного сна, рисовала перед ним нечто совершенно иное. Он не помнил дома, в котором родился, не помнил смеха отца и голоса матери, не помнил их слов и улыбок, не помнил игрушек и нежности, не помнил их наставлений. Зато помнил то, что не должен был помнить. Его ранними воспоминаниями было неотступающее наваждение, посланное не иначе, как искушать и путать сознание смертного существа, не причастного к тайнам небес. И теперь, стоя между жизнью и смертью, грозный Старейшина Илина как некогда маленький Вэй Усянь, с головой погружался в воспоминания позабытого прошлого. В его сне, больше похожем на вымысел, не было бренной земли и серых небес, не было улиц, покрытых скверной и прахом, не было людей, неповоротливых и заурядных, как и все жители крохотных поселений. Нет… Вэй Усянь помнил таинственные улицы города, жемчужно сияющие в багряном зареве ночи. Улицы вились и тянулись, шумные и живые, дивные глазу и уху обычного человека. Он помнил прилавки, забитые удивительными товарами, и смазанные вывески, прочесть которые он в силу возраста просто не мог. Он помнил и толпы диких, несколько страшных, но занимательно-необычных существ, что сновали туда и сюда, устраивая шумную возню или же споря на потеху всем остальным прямо посреди улицы. И хотя подобного решительно не могло происходить в реальности, маленький Вэй Усянь искренне верил: он родом не с этой земли. Он не был рождён в крошечном домике среди обычных людей, где дорожная пыль золотится в лучах закатного солнца. Его рождение ознаменовали неистовые вопли диких существ, являвшихся совершеннейшей нечистью. И чествовали его, тогда ещё несмышленого малыша, призраки, демоны, звери-оборотни и чудовища — исконные обитатели загадочных улиц Призрачного Города. Не поэтому ли тянуло уже повзрослевшего Вэй Усяня к постижению загадок темных путей? И не потому ли сладко екало сердце при упоминании о сказочном городе призраков, куда заказан путь людям и заклинателям, что сам он был частью этого мира — ребенок, рождённый для радости? Нет, он не помнил своих отца и мать, это верно. Но он помнил другое. Помнил лица людей, которых считал самыми главными и важными в своей жизни, которых безумно любил и которых почитал своими родителями, в детском простодушии не задаваясь вопросом несоответствия правилам. Да и какие могут быть правила в голове у ребенка, не рождённого как человек в человеческом мире? Ему было довольно того, что оба родителя были молоды и красивы, что любили его и друг друга, а ещё, что с ними всегда было легко и спокойно. Он помнил алую бусину в тонкой косице у кромки лица и нить на тонком, жилистом пальце. Он помнил ласку обманчиво мягкой руки, одинаково споро кормящей его с ложки и держащей острый клинок. Он помнил два разных голоса, произносящих его имя так ласково и спокойно, что хотелось то ли кричать и смеяться, то ли безутешно оплакивать прошлое. Он помнил поразительную роскошь дома, в котором родился и жил, роскошь, до которой человеческому императору никогда не подняться. Долгие годы он хранил память об этом в собственном сердце, временами не веря, временами желая, временами просыпаясь на предательски-влажной подушке. Он пронес в тяжёлую, взрослую жизнь наследство маленького А-Сяня — сокровенное воспоминание о том, чего он когда-то лишился и чего ему всегда не хватало. Это была память о доме, семье и спокойствии. Вэй Усянь хрипло застонал и, повернув голову на бок, сплюнул сгусток горчащей, вяжущей крови. Боль и близкое к безумию разочарование раскрыли старые раны, пустили по венам больную тоску по местам, то ли действительно бывших, то ли придуманных в детстве. Он лежал и смотрел в сгоревшее алым пламенем небо, больше не замечая никого и ничего, кроме отдельных осколков, отдельных моментов, сохранившихся в памяти. О, как ему вдруг захотелось почувствовать себя любимым и нужным, чтобы где-то там его ждали и помнили, чтобы погрузиться с головой в чужую любовь, бескорыстную и возвышенную, и позабыть все единым моментом. Вэй Усянь всхлипнул, сморщившись от колющей рези, и почему-то вспомнил теплый, ненавязчивый запах белых складок монашеского одеяния. Вспомнил, как приятно утыкаться лицом в мягкую ткань, закрывать глаза и забывать все печали: будь то разрушенный домик или ссадина на коленке. Теперь вместо домика была жизнь и вина, а вместо коленки — смертельно опасные раны. Но на грани сознания все равно жила необходимость размазать слезы о подол родительского одеяния. Вэй Усянь слабо дернулся, изнывая от приступа нечеловеческой боли. — Пожалуйста... — шепнули замирающе-сбитые губы. — Дай мне умереть. Дай мне забыть… это все… Пожалуйста. Он никогда особенно не молился. Последнее время — так и вообще обходил любой храм десятой дорогой. Он давно разочаровался в любой помощи свыше. Однако, бывали моменты, когда было ужасно и тяжко настолько, что отказывал разум, а от боли хотелось кататься клубком и выть подобно дикому зверю. И вот тогда Вэй Усянь, сам того не замечая, принимался шептать сам себе, тихо и потерянно, как малолетний ребенок, прося кого-то о чем-то. Кого он просил? В кого так отчаянно верил? Кому не стеснялся сетовать на жестокую жизнь, будто бы и вправду мог получить утешение, защиту и добрый совет? Вэй Усянь никогда не задумывался над этим вопросом. Не до того было. Но почему-то, в этот ужасный момент из глубин памяти всплыло неясное воспоминание, сложилось в форму, облачилось в два прекрасных иероглифа и застыло над ресницами, возле взгляда. Вэй Усянь замотал головой. Наваждение растаяло в прах. И только в памяти застряло новое, бесконечно знакомое имя: Се Лянь —Его Королевское Высочество наследный принц государства Сяньлэ. И тут же его замутило, краски померкли, а тугой ком крови и дурноты привалил к горлу. — Дай мне умереть, умоляю… — прошептал он, ощущая как по щекам бегут слезы. Иронично, но именно в этот момент Лань Чжань, без зазрений совести нанесший множество ужасных ранений старейшинам из своего клана, тяжело привалился на Бичэнь и свистящим шепотом выдохнул, глядя на распростертое тело возлюбленного: — Дай ему выжить, прошу!.. Меж тем, заря догорела и осыпалась мелкими крохами, затянув тонкой дымкой громаду ещё пышущих жаром небес. Поверженный Старейшина Илина был едва жив, его не иначе, как безумный защитник едва стоял на ногах от усталости и ранений. Все было кончено. Схватка проиграна, нити жизни наполовину оборваны. Излишне наивные люди в такие моменты уповают только на чудо, однако, когда это чудо способствовало "всенародным злодеям"? Именно поэтому, когда вслед за кровавым протуберанцем полыхнула неожиданно яркая вспышка, никто из собравшихся заклинателей не обратил на это внимания. Сухая земля была окрашена кровью, а медленно потянувшиеся вслед за орденом Гусу Лань адепты иных кланов, подобно зверям сходили с ума от собственной силы и уже целились когтями в тело умирающего врага. Каждому хотелось пнуть упавшую стену. И это, увы, было обычным проявлением человеческой сущности. А так как желающих было до неприличия много, и они все прибывали и прибывали, шумно переругиваясь или же, напротив, выкрикивая слова одобрения, никто поначалу не заметил ещё двоих. А те шли неспеша, словно прогуливаясь, и вообще резко бросаясь в глаза непохожестью собственных обликов с окружившей их толпой взмыленных заклинателей. Однако лица их были серьезны и строги как у грозных судей в момент приговора, а цвета развевающихся на ветру одежд — кроваво-красных и нефритово-белых — невольно вызывали в умах аллегорическую аналогию с произошедшим за этот день. И только когда эти двое странным образом протиснулись сквозь толпу и, бесстыдно потеснив глав, оказались в пещере, на них обратили внимание. — Эй! — выкрикнул кто-то, вероятно, выходец из худородного клана, оттесняя всех прочих собственной наглостью. — А вы ещё кто такие? Стоило ему договорить, как один из них, бывший на целую голову выше своего товарища, обернулся. Красные как вино одежды обнимали его великолепно сложенную фигуру, а сам облик мало того, что ослеплял поистине нечеловеческой красотой, так ещё и источал мощнейшую энергию темной Ци. Незнакомец широко улыбнулся, обнажая острые резцы, и от этой улыбки даже самым смелым из заклинателей могло стать несколько не по себе. Пользуясь всеобщим замешательством, его спутник, облаченный в одежды даосского монаха, окинул все пространство пещеры взволнованным взглядом. Далеко не сразу удалось ему выхватить распластанную на голой земле фигуру умирающего Вэй Усяня, совершенно беззащитного перед заклинательским миром как дикий лисенок беззащитен перед сворой свирепых псов. Взгляд светлых глаз, некогда исполненный удивительной лаской, разом ожесточился и потемнел. Красиво очерченные брови сошлись на переносице. Губы изогнулись в страдальческом, яростном выражении. И мало от кого укрылся жест тонкой руки, рванувшейся назад и неосознанно вцепившейся в алый рукав одежд его спутника. — Сань Лан… — тихо выдохнул монах, словно бы отказываясь верить своим глазам. Переливчатый звук его голоса осекся и тут же умолк. Белая тень метнулась в сторону прокля́того Старейшины, и в следующую минуту единый вздох изумления прокатился по сводам пещеры. Монах осторожно приподнял с каждой секундой все более и более слабеющего Вэй Усяня и уместил себе на колени, ласково поглаживая по голове словно ребенка. Однако едва ли среди зрителей был простачок, которого обманул этот жест. — Сань Лан, — вновь произнес странный монах, поворачивая голову к спутнику в алом и протягивая ладонь в умоляющем жесте. Мужчина, уже дважды названный «Сань Ланом», безмолвно приблизился. Его тонкие сильные пальцы на минуту переплелись с пальцами нефритового монаха, но вот он склонился к самому лицу своего спутника и невозмутимо поцеловал приоткрытые губы прямо на глазах изумленной толпы. Монах же, в свою очередь склонился к мертвенно бледному Вэй Усяню и одними губами коснулся в лихорадке горящего лба. Ненавистный Старейшина Илина со стоном зашевелился и приоткрыл глаза. С секунду он молча и слегка отупело глядел в лицо непонятно откуда взявшегося монаха, потом вдруг с возгласом подскочил, неверяще схватил за руку и впился обезумевшим от противоречивых эмоций взглядом. — Отец!.. — вдруг выкрикнул он, разражаясь одновременно хохотом и рыданиями. И смертельно побледнев, вновь повалился на руки монаху, оставляя на белоснежных одеждах кровяной след. С минуту стояла звенящая тишина. А потом все заговорили разом. — Что сказал Старейшина Илина? — спрашивали одни. — Совсем из ума выжил!.. — возмущались другие. — Бредит, — уверяли третие. А кто-то лишь с сомнением переводил взгляд с прелестного лица монаха на мертвенно бледное — Вэй Усяня и медленно произносил: — Нет-нет, это ошибка. Старейшина Илина в бреду, должно быть, несколько путает. Этот даочжан слишком молод. Он годится ему в братья, а не в отцы. И так далее, в том же роде. Между тем, монах вновь поднял голову и проговорил, обращаясь к спутнику в алом: — Я смог почувствовать его слишком поздно. А-Сяня ещё можно спасти, но, боюсь это будет занятие не из лёгких. Его душа почти раскололась из-за эгоизма всех этих людей. Сань Лан опустился на колени подле своего спутника и спросил с самым серьезным видом: — Я сделаю все, что потребуется. Я сделаю все, что гэгэ сочтет нужным… Что по мнению гэгэ я должен сделать сейчас? Лицо монаха стремительно потемнело. Он поглядел через плечо на столпившихся вокруг заклинателей и ровно на секунду его прекрасное лицо перекосило от ярости и лютой ненависти. Усилием воли он вновь вернул чертам спокойную красоту и отчётливо произнес: — Наказать. — Да как он смеет! — воскликнул кто-то из наиболее отчаянных заклинателей, и толпа поддержала этот выкрик. — Не хочет ли даочжан наказать нас лишь за то, что мы посмели восстать против Старейшины Илина, коварнейшего и бесстыднейшего существа, смевшего оскорблять Небеса и саму природу своего существа гнусностью навроде темного пути?! Да кто он сам таков, а?!.. Крики становились все громче, напирали со всех сторон, словно бы желая задушить нефритового монаха. Кто-то из мелких адептов запальчиво бросился вперёд, потрясая кулаками и саблями. Но стоило им лишь немного приблизиться, как монах поднял голову, и весь его облик вспыхнул свечой небывалого света, облекаясь мощной, божественной аурой. Он не произнес ни звука, как впрочем, и его спутник, выступивший из тени и одним лишь взглядом пригвоздивший ноги смертных к земле. И по чистой случайности ли или по чьей-то глупости, в воздухе просвистела стрела. Все замерли, с ужасом наблюдая как сверкающий наконечник на секунду замирает, так и не долетев до назначенной цели, а потом и вовсе сгорает в кровавом огне, подчиняясь острому взгляду Сань Лана. — Это не люди! — истошно завопила толпа, завывая на все лады. — Эти двое не люди! Юноша в алом расхохотался и, повернувшись в толпе, безошибочно точно определил несчастного лучника. — Умри, — просто сказал он. Лучник под его взглядом захрипел и повалился на землю, исходясь кровавой пеной у рта. Во взгляде Сань Лана появилось ненавидящие выражение, точно такое, какое уже мелькало на лице его спутника. — Он не монах! — между тем продолжал орать кто-то, указывая пальцем на даочжана. — Он… Небожитель! — И этот Сань Лан такой же смертный, как я — золотая ветвь! Воистину, я узнал его лицо! Это сам Непревзойденный Князь Демонов — Собиратель цветов под кровавым дождем — Хуа Чэн! Он пришел с карой! Между тем, небожитель в монашеских одеждах протянул руку и в третий раз коснулся ладони своего спутника. — А-Сянь стремительно теряет силы, — произнес он. — Мы должны вернуться домой как можно скорее. Я ухожу, Сань Лан... Не задерживайся с ними надолго. И поймав теплую улыбку Непревзойденного, слегка улыбнулся в ответ, немного смягчаясь. Зрителям оставалось лишь испуганно наблюдать, как бессмертный монах встал, опираясь на услужливо протянутую ладонь, а затем легко будто пушинку поднял с земли бессильное тело Старейшины Илина. После он попросту вышел из пещеры, одним взглядом заставляя толпу почтительно расступиться. Заклинатели осоловело глядели, как светлая фигура даосского монаха, несущего на руках умирающего темного заклинателя, медленно исчезает в тумане. И лишь спустя пару минут в пещере вновь стало шумно. Молчали лишь двое: сам Князь Демонов Хуа Чэн да вконец растерявшийся Лань Чжань, о котором все позабыли. Они, казалось, не слышали никого и ничего не желали предпринимать. На прекрасном лице Хуа Чэна застыло равнодушно-насмешливое выражение, но взгляд был скучающе пуст. Лань Чжань же, напротив, всё ещё видел перед внутренним взором бессильно качнувшуюся голову Вэй Усяня и обгоревшую ленту, сбившуюся вокруг белого плеча странного небожителя. И его душу снедало смутное беспокойство. «Молчать!» — вдруг резко и хлестко подобно пощечине наотмашь ворвалось в людские сознания. Хуа Чэн не разомкнул губ, однако, всем было понятно, что это произнес именно он. И все замолчали, не рискуя навлечь на себя гнев непревзойденного демона. Множество пар глаз устремились на него с ужасом и надеждой. Все ждали, втайне чего-то желая, но умом понимая — от кровавого Хуа Чэна и так-то хорошего не ищут. Не то что теперь уж. «Пришло время отвечать по вине». И хотя эта фраза была короткой и звучала в умах заклинателей слишком спокойно, именно эта лаконичность и мягкость вызывали тревогу. Таким тоном зачитываются смертные приговоры, когда битва совершенно проиграна, а морально уничтоженный противник опущен в пыли на колени. И вместе с осознанием этого, в души прославленных заклинателей прокрадывался липкий страх, и им казалось, что их слабость медленно-медленно обретает форму и вес, тянется тяжелым, траурным дымом и подпитывает нечеловеческое существо перед ними, страшно спокойное, облаченное в издевательски алый. Хуа Чэн окинул присмиревшую толпу холодным, изучающим взглядом. Он казался совершенным спокойствием во плоти и походил на образ из мрамора — все в нем было — ледяное, равнодушное изучение, без капли жалости или же злости. Нет, он не кричал, не брызгал слюной, не пытался убить всех и каждого, покалечить, заставить столь глупо трепетать перед проявлением грубой силы. Он просто молчал. И молчание это было во сто крат страшнее поглощающей злобы. От него ожидали расправы. Ожидали продолжения кровавой бани, ожидали действий, которые потом будут списаны на его природу, а жертвы смогут найти некоторое обеление. В конце концов, это было понятно. Это было логично. Это очень вязалось с образом демонического защитника такого гнусного существа, как илинский Старейшина. После подобного пира на костях каждый более-менее разумный человек в Поднебесной был бы уверен — Собиратель цветов под кровавым дождем Хуа Чэн пришел на помощь своему отродью и низко умертвил множество прославленных заклинателей, пытавшихся ему помешать. Касательно личности нефритового монаха было не ясно, но и тут бы без сплетен не обошлось. В конце концов, неужели столь трудно другому Непревзойденному поддержать брата и нацепить личину божественного существа? О, вряд ли. Вот только Хуа Чэн не спешил набрасываться с обвинениями и рвать человеческие тела на куски. Вместо этого он неспешно покачивался с носков на пятку, заложив руки за спину, и всем своим видом выражал праздное любопытство. Не врали только глаза, точнее, единственный глаз, ибо второй был плотно скрыт за повязкой. И в этом глазу стояла кровавая пелена, а острый, хищнический интерес плавно скользил с одного лица на другое. «Начнем с вас, глава клана Цзян». Эта фраза была столь неожиданна и проста, что каленым железом прожгла сердца и мысли людей. Сам же Саньду Шэншоу поглядел на князя демонов с искренним недоумением, но в ту же секунду усилием воли сменил выражение лица на чуть заносчивое бесстрашие. Он не считал себя виновным, напротив, пылал недоумением и жаждой мести за пролитую кровь близких людей. А потому, не ожидая справедливого суда от защитника Вэй Усяня, вскинул голову, намереваясь умереть достойно. И тем сильней был контраст создавшихся против воли эмоций, когда тягучий голос Хуа Чэна зазвучал прямо у него в голове. «Они не услышат нашей беседы, — начал тот, усмехаясь. — Я говорю только для тебя, юный глава. Но тебе есть, что услышать. А вот хватит ли силы признать вину — не знаю». «Меня не за что винить! — ядовито всколыхнулось все сознание Цзян Чэна, приливаясь к щекам кровью. — Если кто и виноват, это твой Вэй Усянь, которого ты, Собиратель, столь искренне защищаешь!» «Не кричи, — неуловимо поморщился Хуа Чэн, склоняя голову на бок и внимательно глядя в самую глубину глаз своего собеседника. — В этом нет толку. Я ведь не обвиняю, не кричу, не пытаюсь тебя убить. А ты уже всем сердцем желаешь этого. Усмири гордыню и открой разум. Слушай». Цзян Чэн холодно приподнял брови. «Шиди, предавший шисюна, — вдруг зазвучал голос Хуа Чэна, разливаясь обжигающей сталью. — Брат, принявший чужую жизнь и платящий смертью. Нелюбимое дитя, наследник, скрытый в тени одаренного приблудыша. Названный брат, вынужденный сносить раздоры в семье, цветущие пышным цветом по вине того, чью мать когда-то любил его собственный отец. Яд печали и зависти, сдерживаемый благородным порывом, и отравивший теперь, когда боль оказалась несносной, а чужие интриги превратили тебя, Глава, в удобную пешку… А знаешь ли ты, неразумный, чье ядро бьётся в твоей груди?» Цзян Чэн вскинул голову и уставился в прекрасное лицо Хуа Чэна неверящим взглядом. «Догадался? — обожгла его разум укоряющая насмешка. — А не поздно ли?» «Нет-нет-нет! — кричало все лицо, вся душа Цзян Чэна. — Этого не может быть! Нет! Это не...» «Считаешь себя исключительным? — зло парировал Хуа Чэн, однако, не спеша повышать голос. — Или что, по твоему, золотое ядро — это блюдо с маньтоу, чтобы раздавать всем желающим? Неет, ты стал тем, кем стал исключительно благодаря чужой силе, отданной искренне и добровольно… А что до смерти сестры — погляди внимательно на человека, стоящего по правую руку от главы клана Цзинь. И спроси с него кровавую плату». «Как мне узнать, что ты не лжешь? — выкрикнул Цзян Чэн, судорожно кусая побелевшие губы. — Как?!» Хуа Чэн усмехнулся. «Ты не хуже моего знаешь как это проверить. Пока что довольствуйся верой. В конце концов, я не принуждаю тебя, иди сам к долгому пониманию. Но знай — тебе с тем и жить». Глаза Цзян Чэна стали круглыми как монеты. «Ты не убьешь меня?» «Нет. Это было бы для тебя избавлением. Да и к чему отнимать у тебя то, что принадлежит тебе незаслуженно? Это было бы низко по отношению к Вэй Усяню… Ты не находишь?» Глава Цзян перевел на него полубезумный, смешанный взгляд, больной от сдерживаемых эмоций. С минуту он долго-долго глядел на Непревзойденного Демона, а потом вдруг сломлено проговорил: — Нет, ты не лжешь… И бухнулся на колени. Собиратель цветов под кровавым дождем медленно кивнул и перевел цепкий взгляд на другое лицо. «Глава Цзинь, — зажурчал его осуждающий голос. — Теперь ваша очередь». «Я не хочу с тобой говорить, Собиратель» — спокойно подумал тот, отводя взгляд. «Жаль, — неискренне расстроился Хуа Чэн. — Очень жаль. Привет тебе от родителя, Яо». Тот вздрогнул всем телом, но не подал виду, продолжая упорно глядеть в пол. «Тебя увещевать бесполезно, — продолжил между тем Хуа Чэн. — Я это знаю. Тебя можно лишь наказать… Однако, скажи, признайся себе, зная, что никто этого не услышит: было ли что-то такое, что оправдывало все это: игру, боль, смерти? Чем ты можешь оправдать безжалостное разрушение сознания сына в глазах его отца?» Взгляд Цзинь Гуанъяо метнулся прочь от лица Хуа Чэна и невольно задержался на тускло белеющих одеждах главы клана Лань. Затем он опустил голову, воскрешая в уме облик матери, пропустил сквозь сознание как сквозь пальцы всю свою горькую жизнь, отравленную ненавистью и позором, невольно улыбнулся, дрогнул душой, припомнив то короткое время, когда счастье с нефритовым ликом ходило за ним по пятам в стенах забытого Небом борделя. И лишь покачал головой. «Хотелось бы верить, что даже у демона хватит совести не карать невиновного», — ядовито подумал он, вкладывая в эту мысль последние силы. И тут же повалился на землю с невольно дрогнувшим стоном, зажав рот ладонью, по которой поползли темно-алые струйки крови. По рядам пробежали коротенькие шепотки, но Хуа Чэн не обратил на это никакого внимания. Он тотчас повернулся к главе клана Лань, словно бы затылком почуяв невольный жест последнего, направленный к поверженному Цзинь Гуанъяо. «Твоя вина не велика, — спокойно произнес Непревзойдённый, чуть склонив голову. — Но за ошибки тоже надо платить. Мы все за них платим… Всегда. Твоей карой будет любовь брата, которую ты не смог защитить. Впредь выбирай друзей осторожнее». И договорив это, он резко развернулся спиной, заставляя серебряные подвески мелодично звенеть. — Всем прочим же, — произнес Хуа Чэн вслух, и взгляд его потемнел. — Я предлагаю одно — раскаяться и принять кару. Я не стану терять время, убеждая каждого по отдельности, однако, никто не сможет обрести былого покоя, пока сам не признает вины и не пожелает отказаться от пути заклинателя. Возможно, однажды мы встретимся вновь, там, где вы будете гнуть спины и кричать мне вслед восторженные приветствия. А может, все выйдет ещё интереснее. Я подожду. Это не так уж и важно. Прощайте! И произнеся эти слова, Хуа Чэн изящно взмахнул рукой, давая понять, что он и правда закончил: досадно, но кровавой схватки не будет. И понимая его настрой, скрепя сердце, толпа медленно расступилась. Заклинательский мир ждало ещё множество перемен и множество потрясений. Впереди был распад клана Цзинь, вызванный междоусобицей и внезапным уходом Главы. После ещё десять лет в провинциях будут шептаться, что не кто иной, как благородный Лань Сичэнь помог скрыться своему санди, лишенному странным образом и золотого ядра, и даже способности говорить. Ещё будут говорить о некоем проклятии, точившем силы главы клана Не и отступившем после таинственного происшествия на горе Луаньцзан в ночь кровавой бани Безночного города. А уж многочисленные смерти в рядах заклинателей, сражавшихся в ту пору против Старейшины Илина — те и вовсе назовут его посмертным проклятием, Местью Великого Гнева. Но то было делом будущего, делом обличенных и виноватых, оставшихся на земле. Обитателям других двух миров до этого не было дело. Однако вот ещё что. В тот самый день, когда умирающий Вэй Усянь исчез из мира людей, унесённый таинственным небожителем в одеждах монаха, исчез и Лань Чжань, известный своей добродетелью. Никто не знал, что произошло с ним тогда. А кто знал, те предпочитали молчать. Наказанием Лань Сичэня поистине стал этот миг, последний миг всеобщей расплаты. Он помнил, как фигура в алых одеждах растворялась во мгле, и как другая, в грязно-белых одеждах, похожих на рубище, едва ступая от полученных ран, догнала его по пути. Они говорили между собой, не размыкая губ, но Лань Сичэнь уже тогда понял, что это конец. Он навсегда потерял младшего брата. «Господин Хуа Чэн! — безумно стучало в висках Лань Чжаня, пока он с усилием гнался за удаляющимся Непревзойденным, прижимая ладонь к боку, из которого обильно сочилась кровь. — Пожалуйста, умоляю вас!..» И тот вдруг действительно встал, чуть повернув голову и глядя на израненного заклинателя со странным, нечитаемым выражением на лице. Лань Чжань не без труда приблизился к нему и преклонил колени, находясь в великом волнении. «Лань Чжань премного виноват перед Вэй Ином, — думал он, глядя, как расширяется единственный глаз Собирателя. — Лань Чжань признает это. Но Лань Чжань хочет исправить то, для чего ему позорно не хватало смелости… Позвольте мне». Он не выдержал тяжелого взгляда и потупился, трясясь от возбуждения и надежды. И испуганно вздрогнул, ощутив чужие руки у себя на плечах. «Встань, дитя, — мягко потек в его разум голос Хуа Чэна, и подняв голову, Лань Чжань с удивлением обнаружил, что чужие губы изогнулись в улыбке. — Не надо. Твоя любовь все говорит вместо тебя. Я теперь отчетливо вижу это...» Казалось, он хотел сказать что-то ещё, однако, в последний момент передумал. Только улыбка стала чуть шире, а надёжные руки помогли обессилевшему Лань Чжаню подняться. — Кстати говоря, — произнес Хуа Чэн вслух, заставив своего спутника вздрогнуть. — Где-то здесь есть живое дитя, которое А-Сянь любил как свое. Я слышу как жизнь едва-едва теплится в нем. Нам придется сойти с тропы, правда? Лань Чжань молча кивнул. И они не сговариваясь, сделали шаг в сторону, без слов понимая друг друга. Да и действительно, к чему слова тем, кто умеет любить, кто за любовь отдаст свою жизнь, и кто печется за душевное благополучие тех, кто любим и кому не смотря ни на что ещё можно помочь. — Куда мы пойдем? — устало произнес Лань Чжань, шатаясь от боли, но бережно прижимая к груди бьющийся в лихорадке комочек. Хуа Чэн придержал его за плечо. — В то место, куда не пускают людей, — мягко ответил он. — И где ты не сможешь по-прежнему быть собой. Это дом Вэй Усяня, мир, который питает его и к которому неотчетно тянулась его душа все это время. А ты будешь там гостем. — Я хочу быть везде, где есть он, — коротко ответил Лань Чжань. — И где ему хорошо. — А если он снова уйдет? — Я пойду следом. Хуа Чэн усмехнулся, но промолчал. Тяжёлый туман целиком поглотил их фигуры.