Дефекты и двойственность Донны Беневиенто

Донна не любила посторонних; она не нуждалась в чужом обществе и была вполне счастлива с Энджи в компании их маленьких друзей, но старый особняк Беневиенто ветшал, сад дичал и зарастал, и даже кладбище, где упокоились в гробах, словно фарфоровые куклы — в коробках, родные Донны, нуждалось в уходе, поэтому женщина позволяла некоторым жителям деревни работать на ее земле. Ей самой было не с руки заниматься уборкой, готовкой и прополкой, у Донны были дела гораздо важнее: ее любимцы, тихие компаньоны, обожавшие свою хозяйку и создательницу безмолвно и слепо, тоже нуждались в уходе. Платьице Энджи часто пачкалось, Донне то и дело приходилось латать истрепавшийся подол, следить за гибкостью и подвижностью шарниров, кормить паразита, который жил в голове куклы, как червь — в сердцевине яблока. Каду особенно нравилось молоко, смешанное с кровью Беневиенто, во время кормления паразит тянулся тонкими щупальцами к Донне, умиляя женщину; он был словно ребенок. Как и со своим дитя, Донна была неразрывно связана с Каду, который поместила в тело Энджи: у паразитов не было пола, но Каду, дарованный Беневиенто, разделился надвое, и второй, совсем маленький и слабый, словно двухмесячный эмбрион, напомнил Донне о другом плоде, который зародился в ее теле, однако выжить не смог. Это была вина Беневиенто: Энджи ревновала, не верила, что Донна будет ее любить и после рождения ребенка, и женщине пришлось выбирать. Жаль, конечно, но Донна слишком привязана к Энджи, чтобы так ее огорчать. Это не просто кукла и память о родных, Энджи — ее семья. Это мама, отец, сестрица Бернадет, малютка Клаудиа… Это их любовь, ласка и забота о Донне, а ребенок — всего лишь сгусток клеток, растущий в утробе Беневиенто. Довольно здорового мужского ДНК, чтобы в ее матке зародился новый плод; так говорила Матерь Миранда. Если бы Донна попросила, Миранда подарила бы ей возможность забеременеть, но женщина пока не хотела; те крохи удовольствия, которые она испытывала с мужчиной, не стоили тех болей, тошноты и испачканных простыней. Некоторые успевали окрепнуть достаточно, чтобы успели сформироваться конечности и лица с проблесками фамильных черт Беневиенто. Их Донна и Энджи сохранили; закупоренные в банках с формалином, они казались куклами, игрушечными пупсами, застывшими в янтаре. Донна держала их в своей спальне и каждого помнила по именам; мальчик и две девочки. Будь они побольше, женщина уложила бы их рядом с Клаудией, чей отец поступил с Донной очень жестоко. Он умер, однако боль от его предательства время от времени давала о себе знать; в такие мгновения Беневиенто думала, что леди Димитреску права: мужчины были источником расстройств и проблем, и ждать от них чего-то хорошего было бесполезно, но родной отец Донны всегда был добр и ласков, любил жену и дочерей и беспрекословно принял внучку, болезненную, слабую Клаудию, родившуюся с клеймом прижитой вне брака. Еще садовник — тоже мужчина, всегда учтивый, вежливый с Донной, и Герцог, который привозил Беневиенто красивые ткани на платьица Энджи, а еще Гейзенберг: противный, грубый, злой, кричащий на Энджи, но один из лордов, а значит, достойный по мнению Матери Миранды. Карл своей резкостью отталкивал Донну, а Моро, стыдящийся самого себя, вызывал только брезгливость, равно, как и крестьяне. Разумеется, Моро был гораздо значительнее, важнее деревенских мужиков, однако разве мог такой, как он, считаться пригодной парой для Донны, наследницы дома Беневиенто? Энджи, уловив нить размышлений женщины, безжалостно насмехалась над ней: — Хочешь, чтобы он набил тебе живот своей икрой? Можно уже готовить аквариум для ваших рыбешек? — ножки Энджи топотали по полу, швейная машинка стучала, шов ровно ложился на ткань, единственный глаз Донны почему-то слезился; она никогда не обижалась на Энджи, слова куклы были отражением ее собственных мыслей, однако женщине вспомнились родители, и Бернадет, и Клаудиа, и стало так грустно и тоскливо, что Донна сдавленно всхлипнула. Энджи мгновенно перестала гоняться за мотыльками, приманенными светом лампы, и бросилась к женщине; личико куклы раскололось на две неровные половинки, Каду вывалился из разлома, пульсирующий и розовый, пронизанный побегами щупальцев, которые двигались, извивались, дрожали, гибкие, будто дождевые черви, однако Донне было совсем не противно. Моро с обреченными глазами снулой рыбы и илом, засохшим между пальцами, был мерзок и жалок; Энджи — часть Беневиенто, соединенная не пуповиной, а паразитом — казалась самым милым, самым трогательным, что только могло быть на свете. — Не смей плакать! Нельзя! — шипела Энджи; ее сухая кукольная ладошка хлопнула женщину по губам, когда Беневиенто наклонилась, чтобы взять ее на руки. — Мы должны быть сильными! Слабыми мы будем не нужны Матери Миранде, и тогда она нас разлучит! Отберет наш дом! Ты этого хочешь?! Энджи, тараща свои бесцветные глаза на Донну, клацала челюстями, поворачивала голову на сто восемьдесят градусов, и Каду в ее голове дергался, словно живое сердце, пронизанное разрядами тока. В ее голосе женщине чудился уверенный тон Бернадет, которая была куда решительнее Донны; не удивительно, что сначала Матерь Миранда выбрала старшую из сестер Беневиенто. Странно, что из них двоих выжила именно меланхоличная, склонная к нервным срывам Донна; наверное, это должно было как-то польстить, однако женщина не испытывала ни счастья, ни гордости. Для нее самой мало, что изменилось. До того, как Каду стал частью ее тела, Беневиенто так же слышала голос Энджи. — Нам никто не нужен, — пищала кукла, подпрыгивая на коленях Донны, — зачем чужаки нашей семье? Поэтому эти зародыши и не выжили. Они не были нашими. Если бы ты по-настоящему хотела, ты бы смогла их родить. Но ты их не хотела, потому что у тебя есть я, и меня ты любишь больше всех! Энджи мерзко хихикала, качая головой, а Донна трепетно прижимала ее к груди, соглашаясь; конечно, она любит Энджи. У нее больше не осталось тех, кого можно любить, а семья, в которую Донну приняла Миранда, так и не стала ее для нее родной; леди Димитреску не пыталась сблизиться с Беневиенто, ее непослушные дочери как-то схватили Энджи и начали перекидывать ее друг другу, будто мяч. Этого Донна простить не могла; леди Димитреску в ответ на все ее возмущения только усмехалась и курила, выдыхая дым к потолку, а после наговорила много злых слов, едва не доведя женщину до слез. Под вуалью было не видно ее побелевших дрожащих губ, пятен злого румянца и нервической пульсации абсцесса, покрывшего правый глаз, однако едкая улыбка Альсины говорила о том, что леди Димитреску понимала, как сильно ранила Донну, но чувства Беневиенто были ей безразличны, равно как и ее дочерям, встречавшим угодливым смехом каждое слово Альсины. — Милочка, я бы тебе посоветовала перерасти уже свои игрушки и начать вести себя, как взрослой. Матерь Миранда доверяет тебе, негоже так носиться со своими куклами, — леди Димитреску укоризненно прищелкнула языком, — еще и других пытаться втянуть в свои игры. — Мы с удовольствием поиграем, — внезапно подхватила светловолосая ведьма, самая старшая из дочерей Альсины, а средняя, Кассандра, провела пальцем по изогнутому лезвию серпа, растягивая губы в хищной улыбке. — Я слишком взрослая для кукол, — изрекла она самоуверенно, нежась под ласковым взглядом матери, — предпочитаю другие, более веселые забавы. — С куклами тоже бывает весело! — возразила рыжая дочь Димитреску, и ее глаза полыхнули диким, безумным огоньком, напугавшим даже снующих рядом ликанов. — Особенно когда отрываешь им ручку за ручкой… А потом и ножки. И голову! — Паразитки! — заверещала Энджи, брыкаясь в объятиях Донны. Женщина казалась отстраненной и апатичной, в то время как кукла, захлебываясь ее обидой и яростью, кидалась на веселящихся ведьм. — Мухи!.. Навозные! Мерзость, мерзость, ненавижу вас! Это вам, вам надо оторвать! Крылышки! И заставить побегать! Вам придется побегать, да только убежать не получится! Должно быть, со стороны Энджи выглядела очень смешно, потому что дочери Альсины ничуть не испугались; девушки только смеялись, скалились, словно куницы, и больше всех потешалась Кассандра, черноволосая, белокожая, без единого изъяна на лице. За красоту и насмешки Донна возненавидела ведьму, и неприязнь к ней передалась и Энджи. Тряпичную куклу, изображавшую среднюю из сестер Димитреску, они бросили в тлеющий камин; позже игрушку, почерневшую, обугленную, истыкали булавками, утопили в старом садовом фонтанчике и бросили приблудившемуся волколаку, который растерзал куклу, вытряхнув из нее всю набивку. Донна улыбалась, представляя, что чудовищные челюсти рвут не куклу, а саму Кассандру. Вот была бы ей наука за то, что не стоит смеяться над домом Беневиенто. А Альсине стоило бы получше воспитывать своих дочерей. Клаудиа, если бы она выросла, была бы не такой; дочь Донны была бы воспитанной, милой девушкой, которую она обучила бы семейному ремеслу. Создать куклу, способную превзойти Энджи, невозможно, но Беневиенто старалась достичь уровня своего отца; он был первым мастером на всю округу, а его дочь стала единственным. Нехорошо будет, если их дело пропадет; Донна обязана была сохранить свое наследие, и неважно, что об этом думали другие лорды и сама Матерь Миранда. Впрочем, Донной Миранда интересовалась крайне редко, но женщину это ничуть не обижало; ее сердце и сознание живы только благодаря Энджи, которая не стеснялась говорить о том, о чем ее хозяйка предпочитала отмалчиваться: — Ты скучаешь, — деловито заметила Энджи, прогуливаясь по столу, пока Донна делала выкройки на ее новое платьице. — Ты ждешь, когда он придет, верно? Хочешь доказать всем, что ты не слабее Альсины. В росте тебе с ней не тягаться, красотой ты тоже похвастаться не можешь… Что остается? Только надеяться на то, что Итан Уинтерс сможет от нее ускользнуть… Прямо в наш сад. Посторонний мужчина в доме одинокой дамы… Ах, как неприлично! Энджи мерзко рассмеялась; ножницы в руках Донны дрожали. — Мужчинам нравится все хватать без спроса. Ты же знаешь Карла? Сначала он тянет руки, а только потом спрашивает. Но не к тебе! Тебя никто обнимать не хочет! Разве что Моро… А знаешь, что хуже объятий с Моро? Поцелуй с Моро! Кукла прыгала по столу, сминая схемы выкроек и разложенную ткань, на пол падали катушки с нитками, линейка и портновский мелок, а Энджи все продолжала плясать, словно старалась испортить всю работу Донны. — Нечестно, что Альсина такая красивая! И дочери ее!.. Это несправедливо! Матерь Миранда выбрала тебя, значит, она тебя любит, но почему тогда эти девчонки смеются над нами?! Паршивки! Их нужно наказать! Да только у тебя не получится, потому что ты трусиха! Да, глупая трусиха! Сидишь в доме, как крыса в норе, скоро вся плесенью покроешься, прямо как Моро! Донна капризно передернула плечами; снова Моро. Почему Энджи постоянно напоминала о нем? Даже Матерь Миранда не всегда обращала внимание на Моро, а Энджи говорила о Сальваторе так часто, что Беневиенто встревожилась; она знала Моро еще да того, как они получили Каду, но не могла вспомнить его черт, не обезображенных влиянием паразита. Матерь Миранда изменила их всех, под ее опекой Донна стала сильнее, окрепла достаточно, чтобы управлять семейными владениями, а Моро… У Моро подозрительно слезились глаза всякий раз, когда он смотрел на женщину, и в карманах поношенного балахона, воняющего сыростью и гнилыми водорослями, всегда находился подарок для Энджи: красивое цветное стеклышко, камушек, водяной жук. Донна не хотела принимать эти пустячные презенты, но кукла хватала их жадными, как у енота, лапками и швыряла на пол. — Мусор! — вопила она, пока Моро, хныча, зажимал уши сведенными судорогой руками с безобразно распухшими суставами. — Разве такие подарки полагается преподносить даме? Какой позор, какая мерзость! Мерзость! И ты сам — мерзость! Энджи топтала и пинала дары Сальваторе, заливаясь пронзительным хохотом, не подпускала Моро, не позволяла собрать его сокровища, шипела и клацала зубами, неестественно заламывая шарниры на руках. Моро, трясущийся, плачущий, падал на колени, тянулся к отвергнутым подаркам, и распалившаяся кукла била его по пальцам, пока Донна безмолвствовала, прячась под траурной вуалью. — Куда? Это мое! Ты сам мне это отдал, теперь я могу делать с этим все, что захочу! Моро униженно молчал, позволяя кукле и дальше безжалостно потешаться над ним, пытался улыбнуться, но вместо улыбки выходила кривая гримаса, обнажавшая пеньки дурных зубов и сизый склизкий язык. Сальваторе искал взгляд Донны, смотрел на нее, словно надеясь заглянуть сквозь вуаль, однако женщина отгородилась от мира несколькими слоями ткани и не собиралась никого подпускать к себе ближе, чем на пять шагов; Энджи это знала, потому и отталкивала Моро, чтобы напрасно не надеялся, но Сальваторе, как и все мужчины, оказался очень упрямым. Об этом свидетельствовали чахлые букеты водорослей и кувшинок, которые Донна находила то у фонтана, то у колодца. — Глупый Моро, — бормотала Энджи; Донна не хотела прикасаться к букетам, вместо пестрой подарочной бумаги, завернутой в жухлые листья лопуха, кукла хрипела и клекотала по-птичьи, и ее голова вертелась на тонкой шее, как флюгер. — Тупой, противный Моро. Он ничего не понимает. Совсем ничего! Почему он не оставит нас в покое?! Мужчина должен уметь принимать отказ. Может, он… не мужчина? Смех Энджи не мог заглушить обиженное бульканье в заболоченном пруду; впрочем, это могло только мерещиться, однако Донне нравилось думать, что Моро приходил, чтобы посмотреть на нее. Не все же Альсине изображать из себя первую красавицу деревни; кто вообще сказал, что леди Димитреску красива? С чего бы ей быть лучше Донны Беневиенто? Женщина не уступала Альсине ни в умениях, ни в благородстве происхождения, а ее дочери — плебейки, результаты эксперимента, фальшивые наследницы; тело Донны было способно породить новую жизнь, она продолжала дело своего отца и оберегала его память, а Альсина только и могла, что курить, пить вино и щеголять в новых платьях. Пустышка; ее не за что любить. Однако Альсину любили, и не только ведьмы, которых она приняла в свою семью. Донна знала; все знали. Никто ничего особенно и не скрывал. Миранда сквозь пальцы смотрела на шалости своих лордов, Беневиенто только и могла, что наблюдать, а так хотелось, чтобы это ее ласки и внимания добивался мужчина, который не выглядит словно кадавр, сплетенный из тел рыбы и лягушки. — Когда Уинтерс придет, давай оставим его себе? — вкрадчиво предложила Энджи вечером, когда Донна, кутаясь в мягкую, словно материнские объятия, шаль, сидела в кресле-качалке возле камина, который никогда не зажигали: огонь был опасен для драгоценных друзей, Энджи боялась, и Беневиенто не хотела рисковать. — Он же не нужен Матери Миранде. Она хочет, чтобы он не дошел, потерялся где-то по дороге, вот пусть и останется у нас. Не все же Альсине получать самые лакомые куски. Энджи совсем по-женски и цинично хмыкнула, забираясь на колени к Донне; пальцы куклы цеплялись за ее юбку, пауками ползли по ногам и животу, после чего замерли на груди, возле сердца, бьющегося холодно и ровно. Итан Уинтерс не раздразнил чувств женщины, за время их короткого знакомства Донна не успела толком его разглядеть, однако Энджи очень им заинтересовалась, и Беневиенто решила ей довериться. К кому же Донне прислушиваться, если не к Энджи? Матерь Миранда скупа на ласку и на советы, а леди Димитреску скорее посмеется над Донной, чем поможет и выслушает. Женщина, расчувствовавшись, трепетно обняла куклу, прижимая ее к себе; как же хорошо, что у нее есть Энджи! Пока они вдвоем, вместе, род Беневиенто будет жить и цвести ярче и сильнее, чем ядовитая цикута. — Он так ищет Розу, волнуется о ней, хочет спасти, но ведь Розу ему никто не вернет. Матерь Миранда ни за что не отдаст свое, — продолжала Энджи, обхватив тонкими, словно прутики, руками шею женщины, — а раз у него теперь нет дочери, то я могу быть его девочкой! И вы будете заботиться обо мне вместе! Разве не здорово? Мы больше не будем здесь одни, и Моро перестанет нам докучать, узнав, что место занято. Уинтерс же лучше Моро, правда? У него и волосы есть, и зубы все на месте. О зубах Итана Уинтерса Донна думала в последнюю очередь, но была вынуждена признать некоторую правоту своей любимицы: этот человек был не таким, как остальные их жертвы, Беневиенто чувствовала, что с ним что-то не так, но не могла понять, что именно. Со стороны Итан казался обычным, однако что-то было в его запахе такое, что выдавало его нечеловеческую суть; если он придет… когда он придет, мысленно исправила себя Донна, баюкая на руках Энджи, они смогут познакомиться поближе. Цветы раскроют перед ней все переживания Уинтерса, все его страхи и тайные желания, обнажат его сердце и душу, позволят пробраться в его разум, и Беневиенто с легкостью подчинит мужчину себе. Поначалу все сопротивлялись; кто-то больше, кто-то меньше, некоторые с первых секунд впадали в истерику и, не выдерживая, раздирали себе в кровь лицо и перегрызали вены, однако Донна была уверена, что с Итаном ей удастся немного развлечься. Легкая победа скучна и не оставляла никакого послевкусия; Беневиенто же хотела сломать Уинтерса, подчинить его себе, полностью лишив воли и превратив в одну из своих покорных, ласковых игрушек. Его жена, скорее всего, мертва, у дочери скоро будет другая мать, так почему бы ему не стать частью семьи Беневиенто? Донна и Энджи нуждались в тепле и любви не меньше, чем Розмари. — Он красивый, правда? — вдохновленно продолжала Энджи; откинув расколовшуюся скорлупой гнилого ореха голову, кукла принялась вращать глазами, пока Каду толкался через разлом, словно пытался выбраться из гнездовища. Щупальца дрожали, льнули к лицу Донны, сидевшей с откинутой вуалью, шаловливо пытались забраться в нос и в рот, и женщина целовала гибкие тонкие отростки, алчно тянущиеся к ее теплу. Абсцесс воспаленно подергивало, он трескался и сочился сукровицей, стекавший по щеке женщины подобно слезам. — Он гораздо лучше Моро и не станет дарить нам всякий хлам, — блаженно шептала Энджи прямо в голове Донны; кукла безвольно лежала в объятиях Беневиенто, закатив глаза. Из-за разболтавшегося шарнира рот приоткрылся, словно в немом крике, но Энджи продолжала говорить, и Донна слушала ее, потому что знала, что Энджи всегда на ее стороне: — Заберем Уинтерса и сделаем его своим. Исправим, переделаем, научим нас любить. Я же знаю, как тебе этого хочется. После несчастья, что случилось с Клаудией, и того, как поступил ее отец… Но больше такого не случится! Мы не допустим! Мы сделаем Итана Уинтерса послушным, и тогда Матерь Миранда убедится, что мы не хуже других. — А если он не придет? — жалобно прошелестела Донна; ее голос был сухим и ломким — женщина отвыкла от слов, в горле саднило и давило и ныло в груди, совсем как после того дня, когда Беневиенто застала своего возлюбленного на сеновале с одной из горничных. Подлец. Из-за него семья Донны лишилась целой конюшни! Пришлось торопиться, Энджи сказала, что он не должен сбежать, и Донна подперла двери сеновала, пока мерзавец, презренный изменник, был занят другой женщиной, и подожгла. Он так кричал и звал Донну, что сердце женщины едва выдержало эту муку; хотелось кинуться к нему на помощь, позволить выбраться из огня, ведь он наверняка все понял и больше ни за что не причинит Донне боли, однако Энджи ее не пустила. Уже тогда кукла знала, как будет лучше для Беневиенто, и женщина послушалась ее, хотя было невыносимо слушать его крики. Визг горничной, проклятой потаскухи, вертихвостки, пожелавшей чужого мужчину, как ни странно, ничуть не трогали Донну; она это заслужила — нечего было пытаться встать между госпожой и ее возлюбленным. Беневиенто поступила правильно, но почему-то было так больно, горько и обидно, словно это она в чем-то виновата. — Он придет. Должен прийти. Он ведь хочет спасти Розу? Сидя на одном месте, ее найти не получится, — Энджи выгнулась, уперевшись ногами в живот Донны, резко выпрямилась, хватая женщину за щеки, и придвинулась к ней вплотную; точки зрачков в глазах куклы похожи на мошек, утонувших в молоке. — А мы подождем. Матерь Миранда столько лет ждала возвращения Евы. Нам и без Евы хорошо, но с Итаном станет еще лучше, потому что мы больше будем не одни. Чем больше игрушек, тем лучше, верно? — Верно, — прошептала Донна, улыбнувшись сквозь непрошенные слезы; она и не мечтала ощутить рядом чье-то живое тепло, и после обещаний Энджи невольно бросила взгляд в окно, надеясь увидеть по дороге, ведущей к особняку, Итана Уинтерса, но вместо его стройной худощавой фигуры заметила горбатую тень, неуклюже ковылявшую через двор к старому фонтану с расколотой каменной чашей. Водяные лилии в вечерней мгле горели мягким лунным светом, Моро спотыкался на каждом шаге и оглядывался по сторонам, будто боясь, что его заметят. Словно кто-то другой, кроме него, мог еще приносить такие цветы; Энджи презрительно зафыркала, ворочаясь на руках Донны, которая с грустью и тоской смотрела на прихрамывающего Сальваторе. Почему он никак не успокоится? Зачем приходит, если знал, что здесь Сальваторе никто не ждал? Избранником Донны станет Итан Уинтерс, Моро нечего делать в чужом доме; поднявшись с кресла и одернув бархатную юбку, женщина подошла к окну. Темнота, царящая в доме, надежно скрывала ее от посторонних глаз, и подслеповатый Моро, слишком занятый тем, что раскладывал лилии на растрескавшихся бортах фонтана, не мог увидеть Донну. Опустив длинные стебельки в воду, Сальваторе отступил на шаг, любуясь цветами, приглушенно мерцавшими в свете звезд; радостно взмахнув руками, он тяжелыми прыжками принялся носиться вокруг фонтана, шлепая босыми ступнями по каменным плитам с проросшими между ними травой и мхом. Запнувшись о край собственного балахона, Моро упал, растянувшись животом на земле; Донна сочувственно охнула, прижав пальцы ко рту. Энджи с силой дернула ее за мочку уха, вынуждая отвернуться от скулящего Моро. — Он нам не нужен, — изрекла кукла повелительно, совсем как Матерь Миранда, — у нас скоро появится Итан Уинтерс, а этот страшила нам ни к чему! И цветы у него дурацкие, воняют болотом, и сам он глупый! Глупый, глупый, глупый! Не хочу быть его дочерью, не хочу, чтобы он был моим папой. Итан Уинтерс лучше. Донна кивнула, безмолвно соглашаясь с куклой, хотя в горле разбухал колючий ком от жалости и непонятной вины, пока она исподволь наблюдала за Моро, с трудом поднимавшимся на ноги. Кажется, он ушибся: сквозь заскорузлые пальцы, прижатые к лицу, выступило что-то темное; тихо подвывая и подволакивая ноги, Моро поспешил к пруду, который тонким, почти пересохшим ручьем соединялся с водохранилищем. Донна могла бы выйти, помочь поранившемуся Сальваторе, однако знала, что это рассердит Энджи; поэтому женщина предпочла вернуться в мастерскую; к визиту Итана Уинтерса следовало подготовиться.