стоим значит

— Думаешь, и эта планета когда-нибудь взорвётся? — спрашивает Леоне будто неуместно, но на самом деле молчание было слишком долгим, чтобы устанавливать какие-то запреты на то, что следует говорить, и то, как это следует делать. Фуго делает вдох. Затяжка, выдох, дым растворяется так же быстро, как пролетают где-то вдали огни автомобилей по трассе. — Сгорит, если быть точнее. — отвечает, будто эту беседу они вели тысячу лет кряду. — Солнце раздуется до космических, — Фуго хихикает на дымном выдохе, — размеров, и нам не останется никакого выбора, кроме как последовать вслед за трицератопсами и мегалодоном. Леоне усмехается в свой стакан с чем-то тёмным — Панна кидает секундный взгляд, чтобы тут же отвести его на место. Куда его взгляд по-настоящему тянет — к звёздам. Что пьёт Абаккио, ему совсем не должно быть дело. Да и не очень-то интересно. Какой он всё-таки глупо-умный, этот ваш Паннакотта Фуго — думает Леоне. — Август — один из моих любимых месяцев в году, — говорит Фуго. Над головами проносится осколок неба, звезда, астероид — что бы то ни было. Оба видят. Оба молчат. Только Абаккио усмехается ещё один раз. — Загадал желание? — улыбается. — О, — Фуго чувствует, как поднимаются уголки его губ, а вместе с тем глаза теряют фокус — теперь перед ним лишь блёлклые светодиоды, приклеенные к куполу их размеренного и не самого счастливого существования. Ну и что, что какие-то светодиоды отклеиваются и летят вниз — найдутся те, кто заметят неисправность и всё починят, приклеят новые огоньки. Романтичной от этого картинка стать не должна. — Думаешь, я расскажу? Леоне делает глубокий вдох, откидывая почти целую сигарету куда-то под ботинки, на асфальт, покрытый слоем песка. Даже не удосуживается придавить носком башмака — лишь пожимает плечами от неожиданно пахну́вшего прохладного ветра. — Мне интересно. — А я расскажу. Всё равно с тринадцати лет ничего не сбылось. Ох. Тогда тоже был август. — Я хочу понять её. — Кого? — Леоне ловит себя на мысли, что смотрит на Фуго впервые за этот вечер. Фуго на него не смотрит — увлечён пейзажем вдали. — Жизнь, — просто выдыхает Панна. — И что тебе мешает? — усмехается Абаккио. Но, что ли как-то… по-доброму? — Познал ли я страдания? — спрашивает Фуго. Не знает — себя, другого, пустоту или Бога? Есть ли смысл обращаться к нему по таким пустякам? Панна забыл про тлеющий огонёк у себя в пальцах. О. — Ты думаешь, что только страждущий может назвать себя живым? Фуго улыбается. Смотрит теперь в ответ — на глупую улыбку Леоне. «Я знаю, что ты сейчас думаешь, что ты тоже был ужасно глупым подростком и очень жалеешь об этом сейчас. Я знаю. Ты думаешь слишком громко». Улыбается чуть шире. — Думаю, да. Фуго сидит, глупо поджав коленки, в свои неполные семнадцать лет, легонько прикладывается к дешёвой цигарке на окраине города, сам не понимая, насколько он… Он. — Тогда, — качает головой Леоне, глубоко вдыхая. Тянет шею — подвигаться бы, всё тело затекло. — Ты — самый что ни на есть живой человек, Фуго. А Фуго улыбается. — Я рад, что ты так думаешь.