Долго, мучительно, шёпотом, твой

      Он бредёт под беспощадно холодным косым дождём, загребает носками кед грязную воду и изредка смотрит на машины, что проносятся мимо и окатывают брызгами не хуже чернильно-грозового неба. Он не реагирует на дрожь тела и на боль в пояснице и ногах. Этот отсутствующий взгляд чёрных глаз мог бы показать всю пустоту и безразличие к собственной жизни, но он наблюдает за своими ногами, чтобы не запнуться и не упасть. Хотя уж лучше грохнуться и умереть, замёрзнуть в обмороке на безлюдном проспекте, чем пытаться пройти восемь километров в тонкой старой куртке по адскому ветру, что на ходу превращает капли в ледяную омерзительность на лице и шее. Но ему действительно всё равно.       В голове привычный гул, не от дождя, от очередных бессмысленных суток, проведённых в осточертевшей до отвратительности части города, откуда приходиться топать восемь сраных километров до следующего промежуточного пункта его нахождения, а потом ещё пять до своей ненавистной квартиры. Он так заебался, что хоть ломай и ори на всё вокруг, надрывая глотку, — не поможет, ничего не поможет. Он загнивает внутри, тлеет, мёрзнет, увядает и он не в силах это остановить. И, больше того, он сам окончательно смирился; ведь он и не хочет; заслужил.       Ноги начинают гудеть, когда после плавного длинного поворота, где отражение светофоров на залитой дороге вмиг рассекает какой-то особенный идиот, отчего вода попадает не только на зажмурившегося парня, но и на дом, вдоль которого он тащится, виднеется красный расплывающийся огонёк вывески на углу. Он добирается до него только через пятнадцать минут, заворачивая направо, доходя до чёрных железных ворот, что ведут во двор. Неправильно набранный код на замке светится красным в сопровождении противного звука и под тихое "чёрт" парень вводит его ещё раз. В арке тихо, что даже не слышно ливня на какое-то мгновение, одна единственная дверь на улице открыта, около которой стоит выкуривающий сигарету человек и охранник, следящий за каждым входящим и выходящим. Парень на несколько секунд снова попадает под воду, шмыгает в тёмный, но хотя бы не такой холодный коридор, и не поднимает головы на открытое помещение слева от него, минует несколько дверей, пока не останавливается у предпоследней. С одежды течёт на пол и он начинает дрожать от пробирающего тело холода, пока ручка выскальзывает из пальцев несколько раз, прежде чем он наконец заходит в более узкий и светлый коридор, в начале которого находилась лестница. Спускается вниз, пропускает мимо мыслей поворот и в последствии подворачивает ногу, даже не морщится, идёт дальше. Голая лодыжка горит и последняя ступенька остаётся позади, когда первая дверь справа распахивается и чуть не даёт ему по лбу, пока высокий мужчина, в чёрных брюках и рубашке, с начищенными армейскими ботинками и инструментами в руках проходит в приоткрытую и единственную дверь с левой стороны. Парень стремительно обходит распахнутые двери, заходит в оставшуюся комнату, отделанную чёрной плиткой, переводит дыхание и стягивает куртку, вытряхивает разрядившийся телефон и ключи на стол. Электронные часы на стене показывают восемь минут одиннадцатого и он сдёргивает с крючка подготовленное полотенце, заходя в стеклянную матовую кабину, что скрыта ещё одной дверью, вместе с раковиной, писсуаром и унитазом.       — Сун, захвати одну розгу, — в сознание проникает глубокий голос, который становится всё громче, пока продрогшее тело греется под душем, шаги и тихий вздох остаются за дверью, но парень продолжает упорно стоять, не обращая внимания на то, что теперь его ждут.       Волосы намокают, пока он пытается сполоснуть свою грязную одежду под струями, и пальцы вмиг роняют потяжелевшую ткань. Вода сменяется на ледяную и парень еле слышно вскрикивает, тут же отскакивает, щелчок замка заставляет его обернуть голову к двери.       — Чонгук, с тобой всё в порядке?       Парень протягивает руку к воде, убеждается, что она снова горячая, и встаёт обратно, игнорирует вопрос, просто потому, что говорить совсем не хочется. Дверь захлопывается, когда он опускается на колени, чтобы справится с тяжёлой тканью; никогда он не чувствовал себя таким беспомощным. Он выходит в залитое паром помещение, что снова заставляет его мёрзнуть, и протирает голову полотенцем, прежде чем завернуться в него, одежду выжимает в раковину и вешает на батарею. Зеркало запотело, но по привычке он не проводит по нему рукой, бесполезно, он и так знает, как болезненно выглядит его лицо и взгляд, он не хочет себя видеть ближайшие лет сто. Рука останавливается на ручке, после мимолётного касания к замку, что уже был открыт; он прекрасно осознаёт, что ждёт его за дверью, в этом маленьком, отделанном чёрной плиткой, помещении, со столом и электронными часами на стене, вешалкой и скамьёй.       Его Дом сидит неподвижно, глядя в одну точку, до тех пор, пока парень не появляется в проёме. Ёжится от заметного холода, кидает взгляд на пустую вешалку, на тяжёлые ботинки и в конце смотрит на изучающего его мужчину, что, вероятно, порывается засыпать парня вопросами; когда-нибудь Чон заговорит с ним по нормальному, когда-нибудь.       — Ты опоздал, что случилось?       Он вздыхает так тяжело, что Дом поджимает губы, отводя свой заинтересованный взгляд. Его это ни капли не забавляет, ведь лезущие не в своё дело люди заставляют его кровь кипеть, но этот человек, на которого хочется смотреть подолгу и безостановочно, не заслуживает такого отношения к себе в обмен на всю ту заботу, которую Чонгук получает из раза в раз. И всё равно безразлично и спокойно отвечает, хрипло выдыхает воздух, прикрывает глаза.       — Ничего.       Мужчина понимающе хмыкает и встаёт, теперь не его очередь опускать глаза. Парень ищет коврик, которого не оказывается под мёрзнущими ногами, и поджимает губы, размышляет над тем, что, в любом случае, лучше бы не стало.       — Я не стану говорить тебе сегодня, что будет происходить по ходу сессии. В тех вещах, в которых я уверен, думаю, получится обойтись без вопросов. В остальном же беспокоиться не о чем. Надеюсь, всё пройдёт так, как я и планировал.       Он вслушивается в слова, обволакивающие его мягкостью в их заботе и твёрдостью, без которой не обходится ни один уважающий себя доминант.       Чонгук позволяет себе устало вдохнуть воздух, после небольшого кивка головы, пока его Дом вновь пытается с ним заговорить; пусто. В один момент ему не важно, сколько ударов он получит, не важно чем, не важно время, не важно ничего из этого; в другой — смысл достигает своего апогея, когда он чувствует именно эти руки на себе, когда они одаривают его нежностью и защитой от всего на свете, когда ему хочется зарыться в них носом и не отпускать, не отпускать, не отпускать от себя. Но молчание всё ещё привлекает его, говорить не имеет смысла, когда ты сам бессмысленен, так зачем сотрясать воздух и возводить надежду в обеспокоенных глазах, которые смотрят с такой тоской и беспомощностью, что тебе и до волчьего воя недалеко.       Чонгук слышит тишину, обволкивающую, приятную, знакомую донельзя, стоит неподвижно, глаза опущены в пол — не смеет посмотреть, пока не разрешат, хоть всегда, без исключений, пальцы тянут голову наверх, чтобы он мог взглянуть, впитать, ощутить эту секунду, что почему-то длится дольше обычного.       — Чонгук, ты знаешь, что я тебе желаю только всего самого лучшего. Скажи мне, разве я не прав?       Прикосновение отдаётся теплом и парень пытается дольше удержать его на своём подбородке, собственный глухой голос пролетает мимо, пока он борется с остыванием тела после душа.       — Правы, сэр.       Голос дрожит, и он чуть не тонет в глазах напротив, что так и утаскивают их в пучину беспросветной боли, которая, видимо, подпитывается только и всего одним единственным на свете Чон Чонгуком. Чон Чонгуком, который очень хочет, но не может найти в себе хоть капельку силы всё исправить, потянуться в ответ, раскрыться на толику в конце концов.       — Тогда почему ты заставляешь меня чувствовать себя так, словно я отвратительно поступаю с тобой? Это не есть правильно с твоей стороны. Ты просто не пускаешь меня.       Парень не желает ему этого, ведь его Дом, наверное, один из самых заботящихся о своих подчинённых здесь; лучше бы он достался кому-нибудь более грубому, тому, кто хотя бы делал вид, что ему плевать на Чонгука и его бесконечные нерешаемые проблемы, лучше бы его просто без слов наказали; он бы понял, правда.       — Видимо, я не лучший ваш саб, сэр.       Если бы он играл в недоступность, то его наверняка бы раскрыли на второй или даже первой сессии, но ему правда всё равно, сквозящее в глубоком голосе отчаяние, что никак не трогает его, тому явное подтверждение.       — Чонгук...       Иногда он правда не понимает, как этот человек может быть Домом; не с этим взглядом, не с этими опущенными плечами и грустной улыбкой, из-за того, что парень просто не позволяет ему попробовать подобраться поближе, чтобы узнать, как можно помочь. Только вот он не нуждается в помощи; он нуждается в забвении, в сне и в материальном тепле, прямо сейчас, иначе его можно смело нести к холодильным камерам, чтобы уже в них отогреть. Как он блядски устал и замёрз; и молитва не поможет.       — Сэр.       Он не настаивает, но явно просит прекратить этот снова не имеющий никакого значения разговор, вздох мужчины рассекает воздух и, прежде чем Чонгук успевает шевельнуть рукой, чтобы плотнее прижать её к себе, отчётливый приказ раздаётся грохотом в ушах; он начинает испытывать хоть какое-то облегчение.       — Снимай, — Дом оказывается слишком близко, чего парень не замечает, пока глядит вниз, его дёргают за край полотенца и он безропотно снимает пропитанную влагой ткань, протягивает одну руку в сторону, закидывая его на вешалку, — закрой глаза.       Всё становится тёмным, он опускает веки и его голову тут же поднимают выше; Чонгук уверен, доминант изучает его лицо и тело на предмет каких-либо лишних следов, которые он бы ни за что не оставил на бледной тонкой коже намеренно. Повязка ложится поверх глаз и парень ощущает ловкие пальцы, которые быстро и туго затягивают её на затылке, поправляя залезшие в узел волосы, что было совсем необязательно и неоправданно, он бы мог и потерпеть эту незначительную натяжную боль, но ведь его Дом — это его Дом. И почему крошечное тепло разливается в груди настолько ярко, что хочется даже улыбнуться, что происходило крайне редко, он не знает.       — Сложи запястья и протяни вперёд.       Тягучий голос отдаётся приятной дрожью в позвоночнике, нежели трясучкой он холода. Руки медленно двигаются туда, где должен стоять мужчина, но находят лишь пустоту; верёвка знакомо обвивает их несколько раз и теперь ещё один узел удерживает запястья, когда концы ложатся на голое плечо, щекочут спину и бедро, в то время, как Дом смотрит на часы, а после сильно сжимает основание шеи, отчего парень под ним дёргается, в горячем прикосновении двигаясь под натиском властной ладони.       — Двадцать два двадцать два, — мужчина позволяет проскользнуть в голосе ухмылке и открывает дверь, выталкивая парня из комнаты. — Идём. — Он делает паузу и затем продолжает. — Думаешь, мне было приятно идти по этим мокрым следам, думая, что с тобой случилось что-то серьёзное? Тебе же нравится меня провоцировать, я не прав?       Он реально ощущает под ногами влажный холод деревянного пола, цепляет большим пальцем порог главной комнаты, морщится, ступает внутрь и делает несколько неровных шагов, пока сильная хватка не ослабевает, он останавливается.       — Не правы, сэр.       Мужчина моментально шипит на него и Чонгук только сейчас понимает, что верёвка, которой были связаны его руки, исчезла с плеча.       — Не смей болтать, если не хочешь получить ещё большее наказание.       Ощущение, что его что-то тянет наверх не оказывается призрачным, когда он слышит лязгающий звук; запястья резко поднимаются над головой и пальцы его ног теперь еле касаются пола. Верёвка больно натирает кожу и Чонгук начинает неровно дышать, лопатки максимально сведены, бёдра подрагивают, и он уже успевает отключить голову, когда почти что ласковый шепчущий голос обращается к нему в непозволительной близости от уха.       — Так удобно?       Рот непроизвольно раскрывается в рваном вздохе, пальцы проскальзывают по полу и он пытается снова найти точку опоры, наверняка своими извиваниями смеша наблюдающего за ним мужчину; что-то едва заметно касается его ягодиц, перед тем, как явное тёплое дыхание покидает его.       — Да, сэр.       Он начинает ёрзать в ожидании, сглатывает слюну, не узнает свой срывающийся шёпот; убивающее чувство предвкушения распаляют горячие пальцы, спешно давят вниз на челюсть, заставляют раскрыть её на свой максимум.       — Подержи, — зубы зажимают продолговатый предмет, когда в невесомом прикосновении хвостов к груди Чонгук узнаёт любимую плеть мужчины. — Подожди, сейчас, — звук растёгиваемой пряжки ремня и дальнейшего его выдёргивания из шлёвок заставляет парня еле заметно покраснеть: он должен ждать и держать предмет собственного унижения в единственном свободном для этого месте, пока доминант затягивает над его коленями свой ремень; он отказывается признавать отчего то нагревшиеся щёки и уши, — всё.       Он успевает лишь коснуться тёплой искусственной кожи языком, когда её забирают, взамен потирают нижнюю губу большим пальцем, толкают его на мгновенье в рот, вытаскивают уже влажным; след, что остаётся от слюны, не вызывает холодных и обычных в такой ситуации мурашек, но Чонгук скорее дрожит из-за того, что температура в их комнате намного выше, чем всегда; он не хочет знать, почему; солёно, горько.       — Пятнадцать ударов груди, пятнадцать ног и тридцать спины. Считаешь всё вместе.       Грубый голос выбивает из него воздух, пока напротив ласковая ладонь напоследок гладит его бок, чуть щекочет, прижимается сильно и греет; ему плохо от того, что он может сбиться, число умеренное, но отчего то привычное поведение Дома заставляет его ощущать себя сегодня абсолютно не сконцентрированным; это случается впервые, раньше он старался по максимуму, лишь бы не думать обо всём, кроме счёта, ведь это единственный способ забыться и на несколько часов не вспоминать о смысле его никчёмной жизни.       Чисто выверенный удар приходится на часть груди, подмышки и лопатки, сопровождаемый коротким глухим вскриком и открывшимся счётом; Чонгук иногда действительно понимает одержимость мужчины умеренно длинными хвостами, полной темнотой и открытой, уязвимой, именно этой позицией для порки; чего он понять никогда не будет в состоянии, так это того, как его Дом настолько бесшумно может передвигаться вокруг в своих неимоверно тяжёлых ботинках, пока на утончённом теле в абсолютно разных, не предшествующих друг друга, местах появляются пылающие болью полосы. Он весь горит где-то внутри, пока возбуждение накатывает всё с новой и новой силой, кричит, сквозь давно намочившие ткань слёзы, дрожащими губами выдавливает из себя числа, не обращает внимания на затёкшие руки и тугое натяжение; всё дрожащее тело залито краснеющими длинными бороздами, кроме искусно обойдённых и нетронутых ни разу паха и задницы, доминант набирает темп ровно на середине.       — Хорошо, идеально справляешься.       Он чувствует несколько ударов подряд и Дому приходится ждать, пока прозвучат последние цифры, прежде чем более сильные удары снова сбивают дыхание и изгибают извивающееся тело; он больше не кричит, лишь изредка всхлипывает, недостаток света обволакивает всё дымкой, когда это чувствуется как лихорадка, как предел; он так скоро выйдет за грань.       Окончательные десять ударов словно расстреливают его тело и он хнычет от скорости, с которой возвращается боль на уже задетых местах, когда бёдра заметно трясутся, как и губы, как и вставший член. Рёбра и задняя часть ног полыхают, он чувствует теперь уже прохладную для его температуры кожи руку, медленно, легко водящую вдоль исполосованных длинных дорожек, бело-красных, воспалённых и так сильно жгущих в местах соприкосновения с пальцами; он еле заметно, слабо улыбается, пока мужчина внимательно оглядывает все нанесённые повреждения, рассматривает на предмет крови и гематом, коих никогда не смел оставлять за просто так на этом теле.       — Поразительно прекрасный, Гуки.       Он не рассчитывает на то, что его лицо и шея в тон к телу покраснеют, не от порки, а от похвалы, но это случается, и Чонгук немного позволяет себе порадоваться, ведь Дом не может видеть его разрушенного стеклянного взгляда.       Сессия проходит неизменно в окружении заботы мужчины, что аккуратно, слишком нежно снимает с натёртых до покраснения чонгуковых запястий грубую верёвку. Вслед чёрная ткань падает на пол, являя обеспокоенному Дому заплаканные глаза, что будто светятся изнутри, пока привыкают к тусклому от единственной лампы помещению. Чонгук чувствует себя принцессой, когда его практически безболезненного подхватывают на руки и несут, на самом деле, не так далеко; трепет разливается в груди мерцанием звёзд, пока мужчина спокойно объясняет, что ему делать.       Он стоит на коленях и руках, под которыми находится чёрный большой ящик для удобного уровня, щиколотки закреплены распорками; больше ничего его не держит, что означает самостоятельный контроль над своими непроизвольными движениями, за которые легко можно получить наказание, если ослушаться, он знает, что обречённо плох в этом.       — Обязательно скажи мне, если получится туго.       Ягодицы раскрыты плотно прилегающими верёвками, которые больно натирают израненную хвостами кожу бёдер, он может видеть три сплошные стены вокруг себя, а значит, что его задница повёрнута к открытой двери на обозрение всем, кто захочет поговорить с Домом в это время.       Длинные пальцы мимолётно, в одно касание дразнят дырочку, что ещё получит сегодня своё, он уверен, а затем перед носом возникает прут, что давит на подбородок, заставляя поднять голову, взглянуть на острые черты лица мужчины, что начинает с ним разговаривать.       — Назови мне свой цвет.       — Зелёный, сэр.       Светлое дерево исчезает из поля его зрения, когда он чувствует на спине нечто тёплое, в самой близи от только остывших от боли ран; предмет так и остаётся там стоять.       — Любое телодвижение — и ты наказываешь себя сам, донышко уже наполнено до краёв.       Он ожидает ещё одной порки, только в этот раз для попы, когда на открытую пятку ложится розга, оглаживает в предупреждении. Маленькие удары семенят, Чонгук ощущает больше щекотку, до тех пор, пока амплитуда и сила не начинают расти. Он невольно дёргается и орёт от выжигающей субстанции, что попала как раз на след от плети; пока до него начинает доходить то, что на спине находится открытый огонь, доминант переходит к другой пятке, сразу же, без поблажек быстро лупит по нежной коже несколько раз, в сопровождении высокого вскрика от вновь выливающегося воска. Удары розги сразу переходят на внутреннюю часть бёдер, минуя икры и подколенные мышцы, мужчина аккуратно постукивает кожу, знает болевой порог в этой части тела, что всё равно продолжает дёргается и кричать, хоть и сила приложения минимальна.       Чонгук слышит, как пруток с глухим звуком падает на пол, а с середины спины уходит ощутимая небольшая тяжесть, чего нельзя сказать о боли, к которой парень начинает привыкать. Тепло огня возвращается и он успевает сжаться и застыть, когда большая ладонь ложится на ягодицу, единственным и таким нужным прикосновением успокаивая и даря внимание.       — Цвет.       — Зелёный, — он медлит, собираясь с мыслями, член требует разрядки, возбуждённый уже больше получаса, выдержка покидает его также стремительно, как и здравый смысл, — сэр.       Капля, что первой падает на лопатку, скорее тёплая, чем горячая, как и несколько последующих, свеча находится слишком высоко и воск успевает ощутимо остыть, что неприятно; его жалеют, но он топал под проливным, пробирающим до неиствой дрожи, дождём не для этого, он намеренно дёргается, чтобы получить больше, когда действительно обжигающая, словно в пламени, капля ложится ровно в одну из болезненных борозд; от собственного протяжного крика у него начинает раскалываться голова, который продолжается ещё бессчётное количество раз. Множество белых пятнышек повторяют направления полос и парень шипит от неугасающей боли.       — Ещё несколько капель.       Плечи дрожат под напором горячих стекающих дорожек, точно таких же жгучих на боках, он заглатывает больше воздуха, когда ногти соскребают несколько уже полностью остывших круглых отметин в районе поясницы; всхлипывающий вздох и передышка, звуки переставления инструментов на столе, который он не видит.       — Вот так, замечательно, Гуки.       Ладонь дотрагивается до подрагивающей спины, отвлекает, гладит по разворошённым не утихающим от боли ранам, а после спускается в ложбинку между половинками нетронутой до сих пор задницы, на что парень благоговейно вздыхает; вылитая на отверстие смазка стекает вниз, к мошонке, кончик стеклянной пробки касается влажных краёв трепещущей и ожидающей в себе хоть что-то дырочки, когда Дом неспешно проводит по ней прозрачным холодным стеклом, смазывает и дразнит, отчего Чонгук поджимает пальцы ног, стараясь быть как можно сильнее неподвижным, чтобы хорошо выслужить будущий предмет, что заткнёт его задницу. Пробка давит внутрь, раскрывает розовые бархатные стенки, и как только чувство наполненности приятно разливается в его анусе, сразу же возвращается назад; мужчина добавляет лубрикант, пока парень скулит в нужде, сжимая пустующее кольцо мышц.       — Мой саб так сильно нуждается в этой пробке между своих ягодиц?       Чонгук со свистом дышит, смотрит ровно вперёд, чувствует давление стекла, которое не входит под поддающейся дырочкой; он думает, что сходит с ума, ещё ни на одной сессии он не выпрашивал ничего подобного.       — Да, сэр.       Голос срывается и парень дрожит под тремя интенсивными шлепками ладонью прямо по раскрывающейся дырке, после чего пробка резко заполняет его, что он даже не успевает заметить, когда она оказалась там, а открытой кожи уже касаются хвосты, прежде чем в изнурительном темпе его задница в одно мгновенье становится красной. Он рвано стонет, под стоящим членом, на покрытой чёрной краской древесине, образовывается пятно, плеть задевает пробку и внутри всё начинает распирать, когда он кричит от еле сдерживаемого оргазма.       Дом оказывается у его лица с оттопыренной ширинкой, из этого положения продолжает хлестать его багровую кожу ягодиц, пока расстёгивает свободной рукой молнию и больно давящими пальцами заставляет парня раскрыть свой рот.       Его мигом натягивают на толстый ствол, заставляют работать, утыкаться носом в чёрную ткань, заливать её слюной и слезами, пока дырка вместе с кожей вокруг не начинают полыхать от постоянного попадания на них сильно приложенных ударов; он душераздирающее скулит, его рот глубоко трахает член доминанта, осознаёт, что не знает, когда ему позволят кончить, пока собственный член болезненно течёт под натиском ни на секунду не останавливающихся, звучащих так нестерпимо громко, ударов. Чонгук не думает, что когда-либо ещё так сильно отдавался их сессиям, потому как эта била все ранние рекорды, он не хочет останавливаться; его тело изувечено болью, все точки опоры болят, а верёвки натирают кожу, он двигается, как может, чтобы доставить удовольствие своему Дому, который берёт его за загривок, оттягивает, позволяет вдохнуть больше воздуха, пока сам мужчина выжидающе смотрит на залитое слезами покрасневшие лицо. Чонгук не хочет этого признавать, но сам сдаётся, перебивает стук ударов, что превращают его уже ничего не чувствующий зад в сине-бордовое нечто, когда умоляющими глазами смотрит на волевой подбородок, ногтями скребёт дерево под собой и вздрагивает он каждого взмаха рукой, в которой находилась плеть.       — Пожалуйста, позвольте мне кончить, сэр.       — Нет, Гуки.       Ему сразу же отвечают и игнорируют, самозабвенно переходя хвостами на место между половинками, яростно огревая основание пробки, заставляя её входить глубже, давить на простату, отчего парень невыносимо стонет.       — Пожалуйста, сэр.       Твёрдая плоть снова оказывается во рту, и он досадно прикрывает глаза, растроенно, но с горящими щеками интенсивно начинает двигать головой, ощущает ласковые пальцы, что вплетаются в мокрые волосы, когда спустя десять секунд довольный голос сообщает ему то, что он терпеливо ждал весь час этой бесконечной пытки; это всегда стоило всех мучений, его Дом прекрасно угадывал точное время для того, чтобы кончить в идеальный для истинного наслаждения момент.       — Кончай.       Губы заливает тёплая сперма, которую Чонгук тут же слизывает, сжимает розовые края опухшей от уже, наверное, сотого удара дырочки, чувствует невероятное давление на затылке и наполненную изуродованную задницу, боль, которая будет отдаваться в каждом движении ещё недели три, застывшие мышцы ног и рук, полосы на спине, сокращающуюся влажную дырку вокруг вбивающегося основания пробки, когда хриплый голос шепчет в паре дюймов от красного уха; он хочет остаться здесь навечно, если каждый раз будет таким всепоглощающим.       Он оседает вниз, насколько позволяют сковывающие нижнюю часть его тела верёвки, хочет свалиться в позу эмбриона и пролежать так целую вечность в неге, состоящей из горящей кожи, полуприкрытых век и рук. Его, техёновских, рук, что постепенно развязывают все узлы не только на теле, но и в душе. Он думает о том, что хочет зарыться в его объятия и послать свои исчерпавшиеся силы ко всем чертям.       Чонгук не замечает своих вновь начавшихся слёз, когда с последней снятой оковой медленно, чертовски медленно, двигается в сторону доминанта, ступая по деревянному полу. Желание отдаться ему захлёстывает сильнее, чем что-либо ещё.       Горько, будто что-то надломилось внутри, словно это сидело так глубоко, держало его немыслимо далеко от Тэхёна, а сегодня развеялось так легко, как прах над быстротекущей рекой.       Безмолвно, в оглушающей тишине, он тянется к единственной звезде на своём пустом небе и получает её крошечный, но такой яркий свет. Потому что Тэхён без лишних слов забирает его к себе на руки, позволяет уставшему парню отдохнуть, пока одевает его в свою чистую одежду, оставляет помещение в разобранном, как и они сами, состоянии, и собирается отвезти Чонгука, такого довольного и, кажется, счастливого, к себе домой, как младший останавливается в коридоре, подходя вплотную.       — Тэ...       Чонгук надеется, что в его глазах видно всё, что он впервые очень хочет сказать. Ведь этот мужчина напротив снял пелену, заставил почувствовать себя настоящим, не тем, кем был раньше, до этого самого момента. Он смотрит, вглядывается так искренне, видит тепло в полуулыбке, и затем чувствует чужие губы на своих и это спасительное тепло внутри, заполняющее его без остатка.       Ему и правда впору быть в этих руках. Ему никогда ещё не было настолько тепло.       И смысл вновь от него уплывает, рассеиваясь тонкими трепетными прикосновениями, уходя в ливень на тёмной улице, да так там и оставаясь. Тэхён же, греющий своим дыханием его озябшие пальцы, целующий дрожащие губы, стоит здесь, рядом, всегда для него одного, всегда.       Чонгук зарывается носом в его грудь и позволяет себе пообещать не отпускать свой свет, так давно найденный, но только сейчас признанный, в ответ.