ромашка

Когда Саша понял, что солнце это не априори хорошо, он не поверил. Оно же мать, яркое, дарящее тепло и жизнь, оно не может быть плохим. Солнце проливало мягкий свет на самые тёмные эпизоды, лучами пробивало насквозь, игриво выглядывало из-за облаков, словно напоминая, что всё всегда будет хорошо. Сознание, как карточный домик, рухнуло, ведь солнце, выяснилось, может и убить, и сжечь, и проглотить весь мир. Эта звезда может отвернуться от тебя в любой момент, когда в ней ты будешь нуждаться больше всего; лежа на пороге смерти, с худыми кистями рук, голодный, дрожащим от холода, а солнце даже в глаза не посмотрит, скроется за тучами и уйдёт. Солнце было самым ненадёжным товарищем. Солнцу, огромной звезде далеко в небе, никогда ведь не было дела до какого-то Александра Романова. Да если так подумать, солнце не было рядом. Оно появлялось на пару мгновений, а потом снова сменялось дождями, которых Саша почти и не замечал, то ли привыкши к ним, то ли будучи ослеплённым тёплыми лучами. Санкт-Петербург перестал обвинять немой, неживой, ненастоящий двадцатый век в своих потерянных грёзах и сломанных мечтах. Что-то должно было показать жестокость того, кого ты считал самым важным и любимым. Вчера цвели цветы, и мир был разноцветным, а сегодня выпал чёрный снег. Такова реальность бытия, жаль что, обманув, она подобралась слишком поздно. Руки, обвивающие талию, вонзались, как проволоки, и дышать было нечем. И совсем не нежно, и совсем не тепло — очень грубо и холодно, как настоящий металл. Хотелось отстраниться, но единственное что смог сделать Александр это отвернуться от лица, которое уже расположилось совсем близко. Несло табаком, пылью, порохом и чьими-то сломанными судьбами. — Что случилось? Миша делал вид, что всё хорошо. Возможно, происходящее вокруг действительно для него не было чем-то ужасным, перекрывающим воздух, ведь и не такое пережил. Возможно, он вовсе ничего не чувствовал, замуровал себя в скафандр, от того и не понимал, что делает больно. А Саша всё больше-больше утопал в пучине своих мыслей и боли. Дни, казалось, не проходили, и кто-то просто крутил одну и ту же плёнку в сотый раз. — Ничего. Разобрать бы это тяжкое «Ничего» по каждой букве, по составу и по фонетике, и выяснить, что искренность слово покинула. Стало просто звуком. Наверное, оно и не должно было означать что-то. «Ничего» — единственный правильный ответ. Никто не давал разрешения распинаться о своих проблемах. Все конечности целы? Воздух есть? Вот и замечательно; всё важное для жизни имеется. Ведь даже не знаешь, что именно болит и что сказать доктору. Быть может пожаловаться на новую жизнь, в которой от прежнего ничего не осталось? Имя было не своим, липким и мерзким для слуха, даже откликаться на «Ленинград» и «Шура Невский» не хотелось. Власть была другая, чужие люди установили правила, что давили и заталкивали в клетку. Идеалы разбиты, подобно хрупким фарфоровым сервизам. Александр чувствовал себя единственным, кто не мог смириться с пепельными останками прошлого. Или рассказать обо всём, что пережил Саша как город за жалкие несколько десятилетий? Как было больно физически, как, несмотря на реабилитацию, хотелось лезть на стену и выть. Происшествий было много, времени на то, чтобы зашить раны от них — мало. А если надавить на самую больную точку и заговорить о Москве? В глазах Ленинграда он был иллюзией, злой, подменившей настоящего. Вытекает вопрос: «А каков он, настоящий Миша?» Наверное, Саша и никогда не знал его настоящего. Душа и искусство под строгим запретом, под жестокой цензурой; где-то в Париже, Шанхае и Америке — в бегах. А Саша родную Россию покинуть не сможет. Он никогда не сдавался, он не мог предать родину, но и с собой мириться так сложно. Эти его болячки, к сожалению, никакой доктор не вылечит. Москва отстранился и встал рядом, плечом к плечу; чужие руки перестали сдавливать — стало холоднее, но стало свободнее. В этот момент с окна дунул сквозняк, и острая нехватка хоть каких-то тёплых касаний выдала себя с потрохами. Без них ещё хуже. А Москва, как маяк среди хаоса, шторма, спасает корабль главного порта страны. Миша держал Сашу на плаву всегда и продолжает делать это и сейчас. Диалог не вяжется, да и говорить не хочется. Просто смотреть в окно, за которым ничего красивого не было, сейчас кажется самым нормальным вариантом. Но Москву такое не устраивает, его бесит, что они постоянно молчат, что его хоть какие-то еле выдавленные знаки внимания не проникают в сердце, стрелы отлетают не доходя. Из мыслей Сашу вырывают руки перебирающие тёмные волосы. Он странно смотрит на Мишу, не понимает. Тот портит и так далеко неидеальную укладку, заправляет пряди за ухо, задевает очки. — Может, волосы подстрижешь? Вон в глаза лезут, мешают, — всё ещё играясь с ними, выпаливает Москва, — да и по уставу не желательно. Лучше бы он молчал, потому что это вызывает неудержимую агрессию, будто ледяной водой облили. Ленинград машинально перехватывает руку и стискивает запястье. Миша легко освобождается от плена, вырвавшись из хватки. Сам начинает злиться и отходит на полшага. — Оставь в покое хотя бы мои волосы. Ядовитый голос ещё хуже погружает в неблагоприятную атмосферу. Каждый держится, чтобы не наброситься друг на друга. Никто не хочет лишних ссор, когда итак всё висит на волоске. Стоит отойти на ещё пару метров, попятиться на разные уголки комнаты, на дистанцию. Схема придумана беззвучно, без согласовании, но работает сносно. Совсем друг без друга нельзя, можно утонуть. Главное, быть на расстоянии, чтобы не обжечься и не поранить друг друга. На расстоянии слов, потому что язык трепаться любит, а мозг забит травмами, непринятием и планами как бы обогнать Джеймса в глупой гонке по производству оружия и запуском ракет в космос. В итоге слова произносятся, но до здравых рассуждений не доходят, производя обиды. Действия всегда были лучше, и Москва тянет к себе в чёрствые, но такие же родные объятия, невербально извиняясь и сам требуя извинений.