Он застывает, согнувшись, сжимая до влажности меж пальцев шнурки от кед. Ноздри начинают расширяться напряжённо, словно Казутора только что в собачье дерьмо вляпался. Да нет: обнаружил туфли. Голубые. Женские. Стоят в прихожей. И от их вида начинает укачивать, как в машине Пачина.
«
Кейске...», — сладко склеивает ушные раковины, затекает внутрь, и Ханемия готов блевать прямо на её ебаное подобие человеческой обуви. На блядский пол. На чёрный коврик. На собственные ноги. Блевать, пока изо рта не выйдет проржавевший пищевод, и они там, за дальней дверью, не услышат его предсмертные хрипы.
Дёргает ногами нервно, скидывая свои раздолбанные конверсы, будто его чесоточный клещ замучал. Цепляет джинсовую куртку за крючок, бьется о него пальцем, шипит сквозь стиснутые зубы, трёт правое запястье, достаёт сотовый из кармана джинс. Там ни одного сообщения. А можно было бы черкнуть пару строк: «Ханемия, я сегодня планирую потрахаться кое с кем у нас дома, просто предупреждаю». Было бы похоже на дружескую заботу.
То, что Баджи приводит домой шлюх — классика. То, что, когда он трахается, краны в ванной и на кухне вибрируют — дело обычное. Но терпеть ор девок этих, словно они тройню рожают — удовольствие, похожее на глотание гастроскопа.
Однажды, когда он пытался уснуть: ворочался в мятой постели битый час, Кейске притащился в компании каких-то горластых телок. Тогда Казутора пообещал себе, что следующую гостью пошлёт нахуй, даже если она окажется представителем их интернет-провайдера, даже если Баджи сам его нахуй пошлёт, но всё, что Казутора имеет сейчас, это звонкое, застрявшее в ушах: «
Выеби меня, Кейске» и три бутылки пива в холодильнике. Того самого, после которого колет в боку и череп трещит. Но он все равно тянется. Все равно щёлкает крышкой. Горечь разливается во рту. Он морщится, нос его отказывается делать лишний вдох. Всё равно Казутора глотает. Глотает так же, как глотает её стон. Ему даже кажется, что обои над ним трескаются. Но только кажется. Он слишком впечатлителен в последнее время.
«Да, да, да! Кейске! Ещё! Пожалуйста, ещё!»
Она наверняка красивая. Кейске никогда не приводит домой стремных девчонок — они все как на подбор: длинноногие, стройные, юбки у них короткие и тесные, так и норовят лопнуть, слететь нахер, чтобы пуговицы отскакивали от пола вверх-вниз, а Кейске бы долбился меж упругих бёдер до бесконечности, до того момента, пока тело целиком не парализует, или, блять, кран на кухне не отлетит и не впишется Казуторе в висок.
Он делает глоток. И ещё один. Вбирает в себя как можно больше следом, присасываясь к стеклянному горлышку, пока язык тянуть не начинает. Слушать, как с каждым разом её крик становится короче и ярче, это, конечно, пытка, но самое изощрённое издевательство – начать
вспоминать. Когда ты едешь в метро, голова твоя падает назад, утыкается затылком в твердую обивку сидения, холодные лампы режут сонные глаза, в голове мелькают багровые картинки.
Болторез. Разъебанный затылок. Матовые дубинки надзирателей. Глаза мамины. Синяя сеточка вен. Невкусная каша. Потолок с коричневыми потеками. Залитая кровью синяя спальная майка.
Не верится, что его все приняли. Так просто протянули одну большую дружескую ручищу. Ты убил старшего брата Майки?
Ну ладно. Ты собирался убить его самого?
Ну бывает. Ты предал Свастонов?
Ну не страшно. Ты хотел порезать Кейске на кусочки? Да всё нормально, чувак. Кейске он такой, да. Кого угодно заебет.
Кейскекейскекейске.
Она кричит его имя ещё раз. Казутора ещё раз произносит его про себя. Вертит в руках полупустую бутылку. Смотрит на зелёное стекло, на стекающую изнутри пену. Думать тяжело: мозг как будто обтянут пищевой плёнкой.
Баджи похож на холодное оружие – проходит Ханемию насквозь. В субботу вечером он может валяться на диване, громко зевать, смотреть какие-то несмешные ролики на телефоне, а потом оживиться внезапно и воображаемым прикладом по темени вдарить: «нахуя мы вообще в Хеллоуин пошли друг-друга дубасить? Нет, чтобы похавать лапши». Ханемия тогда отрывается от книги и смотрит на выглядывающую макушку Баджи, как на собственную смерть. Руки становятся мокрые, твёрдая обложка в них тает, словно мороженое, скользит, пальцы немеют, оставляют на полях страниц влажные раздражающие вмятины. Казутора ждёт, когда Кейске в один такой вечер, дожевывая яблоко, прозреет и скажет на полном серьезе:
— А нахуя ты вообще Шиничиро тогда убил?
Нахуя я с тобой снимаю квартиру? Звоню, спрашиваю, нужно ли купить еды и закончилась ли ебаная туалетная бумага, когда ты, блять, убийца. Ты ведь убийца,
помнишь? Почему Майки до сих пор тебя не грохнул?
Почему
я до сих пор тебя не грохнул?
Казутора стукает стеклом по резцам, понимая, что прикончил бутылку самого отвратительного пива в Японии.
«Сильнее, ещё! Сильнее! Да! Ещё!»
Он полностью уверен в том, что здоровый человек не пойдёт с ровного места копаться в мусорном баке. Так и должно быть. Это нормально. Зачем Кейске копается в прошлом? Урна и голова почти одно и то же. Засасывающая свалка. Одно дело достать оттуда что-то необходимое по типу правил поведения в общественном месте или вариантов пересадок до национального парка. Но вытягивать оттуда картинки с чьими-то перебитыми носами – для чего? Обсасывать это, как горелую карамель.
Зачем?
Твои раны только затянулись, а их снова вспарывают почти с эротическим наслаждением. И ты кровоточишь и кровоточишь. Пьёшь невкусное пиво, умываешься ледяной водой, таскаешь себя с работы на работу, греешь в микроволновке позавчерашний кусок пиццы. Ждёшь, когда твой друг тебя наконец-то прихлопнет. В последнее время он смотрит недобро и слишком громко пережёвывает пищу. Может у него инстинкт хищника срабатывает, когда он видит твоё недовольное лицо и то, как ты в двухсотый раз льешь на пол воду из кулера. Произносишь невнятные звуки. Вытираешь лужу носком.
Но проблема в другом.
Сугубо в человеческом. Там, где Ханемия почувствует кислое - Кейске ощутит сладкое. Там, где пробитая насквозь кем-то крышка канализационного люка, Казутора увидит опасность, Баджи увидит бесплатный толчок. Так было не всегда. Может быть после того, когда твои мозги сначала систематически взбивал отец, а затем трое взрослых дяденек за дверью тюремного карцера, ты начинаешь ощущать окружающее острее, гораздо трагичнее того, чьи мозги остались в сохранности. Твой мир сужается до размера коробки от шкафа из икеи. Жизнь – такая же тусклая картонка. Абсолютно. А потом, когда за ужином в восемь сорок три (спустя двенадцать лет) тебе задают наивный вопрос по типу: «Ты в своей этой исправительной школе был главным или так, шестеркой?», легкие отказываются брать воздух несколько секунд, и ты чувствуешь, как на застывшем языке пухнет : «Завали ебало, дружище».
Твой папа бил тебя по лицу или животу? А маму бил? А руками или ногами? Пряжкой ремня или так, швырялся тем, что найдёт?
А ты че молчишь, Казутора?
Давай поговорим о том, какой ты несчастный человек. Ты никогда не забудешь прошлое. Не вытравишь его из себя, блюя пивом и желчью наутро, не выведешь, не смоешь, не сдерёшь, как надоедливую коросту. И я не сдеру. И Майки не сдерет. Не забудет и продолжит сжимать твою бледную руку при встрече.
Ханемии кажется, что та шлюха замолкла минут пять назад. Он даже не услышал, как они кончали или что-то типа того. Он сжимает искусанную нижнюю губу указательным и большим до неприятного жжения, пока не появляется глухой звук ступающих по паркету босых ног.
Когда Кейске возникает в проходе лишь в одних домашних черных штанах, Казутора пытается сфокусироваться на бледно-зеленом абажуре торшера, который вмиг загорается и бьет по какому-то дальнему нерву под черепом. Короче, больно.
— Ты че без света?
Пальцы пару раз неслышно стукают по столешнице.
— Я думал, что тебя тошнит от этого пива.
— Меня и тошнит.
— А че пьешь тогда? – насмешливо.
— Чтоб еще хуже было.
Легкое напряжение виснет в воздухе, как в набитом людьми вагоне метро.
Силуэт Баджи исчезает за спиной Казуторы. Тело обдаёт холодом — он тоже достал себе бутылку. Обходит стол, плюхается напротив, подбирает правую ногу к себе, устраивая её на сидушке.
Ханемия видит, какой Кейске липкий и мокрый. Как будто он только что поучаствовал в олимпийском марафоне и, разумеется, примчался первее любого атлета. У него к щеке приклеилась чёрная волнистая прядь, почти лезет в рот. Он сдирает её пальцами, потом массирует затылок расслаблено.
— Ты видел приглашения? — резко.
— Нет.
— Там, на шкафу у зеркала. Такемичи заезжал сегодня в зоомагазин. Отдал мне оба. Сказал, что к тебе не успевает,
к сожалению.
Слюна после пива кажется горькой. Может это не после пива, а просто. Просто потому что тебе невероятно хуево.
— Ясно. Не видел.
Баджи клацает зубами по стеклу, и у Казуторы дрожь вдоль плеч волной проходит. Наверное, это было неприятно. Пальцы становятся ещё белее, когда Кейске крепче прижимает их к бутылке и громко глотает. Ханемия представляет, как его руки грубо трогают розовые женские бёдра, как его фаланги проваливаются в мякоть чужого тела уверенно. Так, как он совершает абсолютно любое действие. Даже бутылку с пивом открывает. Достает зимнюю обувь из шкафа. Тормозит такси. Он представляет его интенсивно двигающуюся поясницу, её плавный изгиб, выбившуюся прядь волос. В собственной голове слышит сбитое дыхание, и по лицу пробегается жар. Заползает за шиворот толстовки, растекается по спине, и Казутора жмётся ею к деревяшкам стула.
Ханемия знает, что где-то там, в простынях, валяется обездвиженная красотка. Наверняка она до сих пор не может успокоить поднимающуюся грудь, не может встать с мокрой кровати и передвигать собственными ногами. Ей хорошо. Она похожа на остывающее персиковое желе. Она там, а Казутора тут, и у него меж рёбер наружу просится беспокойная мышца. Он пьяный, злой, и ему срочно нужно показать Баджи насколько. Пусть она слышит. Он же её тоже слышал. Правда, ей было чертовски офигитительно. Ему было пиздец как хуево. Нервных клеток штук десять за раз ушло, ага.
— Можешь в следующий раз предупреждать, когда решишь пригласить своих... — замолкает на секунду, приковывая стальное внимание к себе, — подружек?
Баджи ртом отпускает горлышко. Губы его блестят и краснеют.
— Окей, без проблем.
— Без проблем уже было, — Ханемия похож на мертвеца с шевелящимся ртом. Это как прикол про курицу, которой голову отрубили, а она может ещё несколько минут бегать.
У Казуторы волосы собраны в пучок. Кожа бледная. Глаза стеклянные. Под ними синяки. Над правой скулой родинка, больше похожая на последствия вытекших из ручки чернил. Он выглядит так, как будто у него под боком валяется раскрытый гроб, и он готов, собственно.
Кейске румян и свеж, словно ему снова пятнадцать.
— Че с тобой? — он отводит от себя бутылку.
Нагревается моментально. Почти медь. Он всегда был такой. Как с ним девчонки трахаются — непонятно. Слишком печёт. Словно летом в плюс тридцать пять. Дышать невозможно.
— Всё в порядке.
— А мне кажется нет, Казутора, — по-дружески грозно. — Может тебе тоже потрахаться?
— Вряд ли.
Из дальней комнаты доносится скрип кровати.
Он сидит рядом, и ты не знаешь, чего ожидать. Вдруг его очень и очень заебало делить квартиру с каким-то нытиком? Только повода расправиться не было. А тут удобно получается! Раз, и кадык твой трескается под ножкой стула, как скорлупа столового яйца. Баджи давно ни с кем не дрался, а когда он тянет с этим занятием –простым переломом не отделаться.
Но тишина продолжается. Казутора молчит — его друг тоже. Смотрит только как-то подозрительно. Шевелит в нем обугленные мысли. Ханемия смачивает губы тёплым языком. Даёт отсчёт до следующей моральной атаки и носом в себя втискивает побольше воздуха. Наблюдает, как густые брови Кейске красиво изгибаются.
— Ты спрашивал про исправительную школу. Меня там пиздили, если тебе интересно. И ломали руку как-то. Вот эту, — он крутит правым запястьем. — Письмо, которое я присылал тебе в декабре две тысячи третьего было написано левой рукой. Но знаешь, что хуевее? Когда тебя на перекличке заставляют отжиматься, и приходится делать это на одной руке, но ты делаешь это медленно, не успеваешь за всеми, потому что тебе больно и непривычно, а надзиратель говорит громко: «Скажем спасибо номеру две тысячи сорок восемь. Ещё по десять раз». И так ещё по десять раз. И ещё по десять раз. Но хуже этого ада могут быть воспоминания о нем спустя четырнадцать лет и то, что ты тыкаешь меня в них, как в дерьмо, Кейске.
Ты тыкаешь меня в них, как папаша тыкал в стол. Как хозяин тыкает беспомощного котёнка в лоток. Нахуя. Нахуя. Нахуя.
Казутора чувствует, как Кейске на секундочку затухает. Бутылка скользит вдоль руки, но он удачно сжимает её, не отводя взгляда. Наверное такого же, каким впервые смотрят студенты-медики на труп в разрезе. Смотрите, это сердце, а это печень. Лёгкие, кишки. Вот такой вот он внутри
некрасивый. Но мы все такие.
— Мне хуево, Баджи. Мне очень хуево. Мне жаль, что ты отворачиваешься.
— Я не отворачиваюсь.
— Ты отворачиваешься! — как за горло хватает. — Мне жаль, что ты очень хочешь ударить меня побольнее, и у тебя получается. Можешь остановиться.
Я живой. Я живой, и я тоже чувствую, и мне тяжело тащить в себе столько призраков, сколько Эмили Роуз не снилось, чувак. Их много. Ночью они обретают плоть и кровь, и тычутся багровыми липкими лицами в пространство щели между полом и дверью. Я каменею. Я превращаюсь в кусок грунта. Только сердце подаёт признаки жизни. Врезается в кости, как оголодавшая собака мордой в прутья клетки, показывает, что оно живое, и невероятно устало болеть.
Если когда-нибудь Казутора от безделья решит пройти тест: «Какое вы оружие для убийств?», то окажется угарным газом. Типа вы сидите с ним в одной комнате час, два, и всё кажется счастливо-сахарным, но в одно мгновение почему-то начинаете синеть и тяжело дышать. Если точно такой же тест пройдёт Баджи — то выпадет сто процентный стилет. Быстро. Тонко. Пронзительно. В яблочко.
Именно поэтому, когда Казутора замолкает, Баджи спустя секунду пугающе дёргает свободной рукой, как будто хочет дотронуться до застывших пальцев Ханемии. Тот понимает, что ему жизненно необходимо выкинуть свою пустую бутылку. Он вскакивает с места, чувствуя, как ткань толстовки прилипла к мокрой спине, игнорирует моментально реагирующего Кейске, который прыгает со стула следом, как заведённая игрушка. Оставляет своё пиво, оно стеклянным дном неприятно проезжается по столешнице.
Дверца под раковиной бьет колено, когда Казутора тянет её на себя.
— Ханемия...
Он готов поклясться, что ещё пара сантиметров, и Баджи бы прокусил ему ухо.
Ладонь у Кейске липкая от пота, тёплая и шершавая. Ложится между лопаток на удивление нежно. Он никогда так не касался Казуторы. Никогда. Ни разу. Он мог только лупить его в шутку. По-дружески. Точно так же, как Пачина, как Чифую, как Такемичи. Или не так?
Казутора почти трется о его кончик носа своим.
Или все же
не так?
У него мозг отказывается эту картинку воспринимать. Даёт сбой, будто перегруженный компьютер, потому что она похожа на ночь, которую Казутора мечтал вырезать из своей головы, как опухоль, но проблема в том, что опухоли головного мозга всегда злокачественны. Ему мерещится, что Баджи стоит сейчас точно так же, как тогда в магазине байков. Смотрит, как смотрел бы любой тринадцатилетний мальчишка, увидев расплющенную голову старшего брата своего друга. Дышит часто и рвано, правда, от него тогда не несло жестким трахом и хуевым пивом. А у Казуторы психика к двадцати семи по ощущениям заебана, как героиновая наркоманка со стажем, и он прямо сейчас чувствует покалывание на шее справа, как тогда, когда ему только набили татуировку. И руки вот-вот гудеть начнут из-за тяжести болтореза. Остается опустить испуганный взгляд ниже и увидеть правдоподобно нарисованный воображением труп, чёрные окровавленные волосы и расширяющееся, как гангрена, багровое пятно на полу.
Он верит в это. Совершенно искренне. Он верит в то, что должен платить.
— Ханемия, — успокаивающий голос забирается в воспалённую голову.
Не реагирует. Ощущает, как диафрагма начинает двигаться быстро вверх-вниз, как будто прямо сейчас прорвёт ему грудь, словно отошедшая пружинка. Он неисправен.
Он так думает.
А Баджи, наверное, ничего не думает. Ничего плохого на самом-то деле, потому что целует. Ставит жгучую печать прямо в уголке спаянных губ Казуторы, которые тут же размыкаются.
Здесь нет никакого выдуманного мертвеца. Здесь два живых человека.
Раскалённой кочергой под дых заехали только что, и так ему и надо.
Хочется сказать. Нет, хочется прокричать что-то блевотное по типу: «
Да, как хорошо», но он просто тянется вперёд, и получает глубже, горче и сильнее.
Если ты осмелился лезть к Баджи, то ты должен быть готов к последствиям.
Казуторе уже все равно. Если умирать, то только от рук Кейске. От его сухих ладоней, грубо толкающих к кухонной тумбе. Ханемия чувствует в себе горький язык, больно бьется поясницей, стонет прямо в зубы, и челюсти щекочет яркая вибрация.
Это как открыть газировку, долго катающуюся по заднему сидению автомобиля, мчащегося вдоль неровной дороги. Да ещё и в самый солнцепёк. Чтобы она горячая полилась на предплечья и забрызгала всё лицо.
Кейске впечатывается пальцами в гладкую древесину с обеих сторон от Казуторы. Ногой двигает меж его, и Ханемия готов отказаться теребить спутанные чёрные волосы, лишь бы острое колено ещё плотнее приставить к своему члену.
— Подожди, — отрывает зудящие губы от Баджи, чтобы наполнить себя воздухом, и...
... блять, это, должно быть, самое лучшее, чем они занимались тут, на кухне.
— Как душно.
Пальцы инстинктивно отпускают плотную ткань штанов, дрожащие, цепляются за кран рядом и тут же тянут ручку вверх до такой степени, что холодная вода попадает и на толстовку, и на оголенный торс Баджи, который, кажется, ничего не успел отобразить. Даже не шелохнулся. Давит пахом на подвздошную кость и спокойно наблюдает за тем, как Ханемия начинает насиловать мыло.
— Может окно открыть хотя бы? — вновь раздаётся хрипловатый женский голос.
Сука. Тупая ты сука.
Сердце почти выпрыгивает в раковину.
Кейске наконец-то сдвигается с места. Он молчит, словно язык от неожиданности заглотил вместе с желанием трахнуть рот Казуторы своим, чтобы этот псих никогда в жизни больше не говорил таких мерзких слов.
Тот продолжает перекатывать в руках скользкое мыло. Он бормочет сквозь звук бьющей воды:
— Я был сегодня у хозяйки квартиры, ну, которая подруга мамы Хинаты. Короче, я договорился, что завтра уже смогу переезжать.
Сглатывает. Опускает ручку крана, пялится сначала на моющее средство, потом на губку. Разворачивается к Баджи, и его как будто жаром из духовки обдаёт.
Казутора пытается не смотреть в его глаза. Это смертельный трюк. Натыкается на девчонку, застывшую в проходе. Она реально милая. Стоит в чёрных кружевных трусах и какой-то растянутой серой футболке. Казутора такую вообще не помнит. Стоит и хлопает глазками, вылизывает ими полуголого Баджи, который, наверное, забыл о том, что помимо их двоих дома ещё кто-то находится.
— Оденься, — слова Кейске разрезают сердцевину, пусть они и обращены совсем не Ханемии.
Пока она напрасно тратит терпение безразличного к ней человека, Казутора обходит стол, её хрупкую фигурку, морщится от сладких духов и хлопает дверью своей комнаты.
***
— Как вы себя чувствуете?
Золотистые шторы блестят на свету, словно мед в стеклянной банке.
Ему сегодня, действительно,
хорошо. Это какое-то непередаваемое желание петь на понятном лишь ему языке что-то, может быть, о любви или просто о мире. О том, как лёгкие наполнились прохладным утренним воздухом, когда он решил выпить зелёный чай на балконе своей квартиры в шесть утра. И это было похоже на чью-то добрую ладонь, погладившую затылок. Может так целует Бог. Кто знает?
Казутора сцепляет кисти рук и не может успокоить свой рот. Странно: внутри расширяется что-то теплое и большое, мягко давит на сердце, губы его растягиваются, как у счастливого мальчика, которым он никогда не был.
— Отлично, Фукуда-сан.
— Что вас так радует сегодня? — голос её, как шелковый платок, нежно обматывает голову. Ханемия держит глаза закрытыми на секунду дольше обычного.
— Может быть то, что сегодня я иду на свадьбу своего друга, — немного задумчиво. — Я очень люблю его. Это потрясающий человек, и я за него рад.
Бесконечно.
«Бесконечно». Хорошее слово. Психотерапевт напротив улыбается, легонько постукивает алыми глянцевыми ногтями по древесной корке своего блокнота.
На самом деле больной, если его можно так назвать, сам не знает, чему рад. Он просто сидит. Просто рассматривает, как солнечные лучи играют с блестящими фантиками леденцов в прозрачной чаше перед ним, на столе. Это его шестой сеанс. За несколько недель он ни разу не притронулся к этим конфетам. Их становилось то меньше, то больше, то вообще не было. Серьги Фукуды-сан менялись от зелёного к жёлтому, от жёлтого к розовому, от розового к чёрному.
За несколько недель он ни разу не позвонил Баджи. Баджи не позвонил ему.
Звонил только Такемичи. Волновался.
— Я сплю лучше, — Ханемия кивает головой, как будто успокаивает себя в отражении. — Я не знаю, может быть... может быть это таблетки, но мне кажется я больше не боюсь. Я вчера звонил матери.
Холеные брови образуют две аккуратные дуги.
— Это замечательно, Казутора-сан. Какой у неё был голос?
Она взяла трубку после пятого гудка. Ханемия, если честно, думал, что вовсе не возьмет. Он бы не расстроился.
— Тихий, знаете. Она опять с ним, с отцом, но мне... — он застывает, рассматривая серебряный женский браслет, свисающий с тоненького запястья. — Мне, если честно, неинтересно. И я не чувствую никакой вины за это. Они тоже не чувствуют, понимаете?
Понимаете меня? Можно заставлять себя страдать несколько лет, заточить в собственную тюрьму, а потом так же самостоятельно разобрать ее или проехаться бульдозером сверху. Таким же воображаемым. И эмоции уже совсем другие. Это как хлебнуть ледяной воды после мятной жвачки. Рот раздирает. Только тут не рот, тут немного ниже и глубже. Ну вы понимаете, наверное. Сколько на этом кресле сидело таких, как я? Несчастных и обиженных.
— Дело во мне, и... я себя спас. Мне кажется. Я больше не боюсь, да. Можно винить других до бесконечности, но какой в этом толк?
Можно было смотреть на твою сухую спину, на волнистые чёрные волосы, на то, как твои руки уверенно держат нож для мяса, но почему-то разрезают им на две части не мясо вовсе, а арбуз. Сок его растекается по столу, и в носу стоит свежий сладкий запах. Можно было бы бесконечно ненавидеть и винить тебя за то, что ты такой настоящий, но какой в этом толк?
***
Они не поздоровались. Кивнули друг другу, но это абсолютное, вымораживающее ничего, по сравнению с дружескими объятиями остальных.
— Красивое платье у невесты.
Митсуя почти утонул в тарелке с салатом.
— Спасибо, Казутора. Это было непросто.
Он проводит взглядом по шеи Ханемии. Улыбается. Как обычно.
— Ты собирался сводить татуировку.
— Не знаю уже, — Казутора допивает бокал вишневого сока, чешет нёбо языком, вертит тоненькую ножку в руке, смотрит, как Такемичи смеется в ухо Хинате за соседним столиком.
Он светится. Возможно, где-то в параллельной вселенной Такемичи мог бы стать солнечным зайчиком или большим плюшевым медведем. Он начинает говорить Тачибане очень быстро какие-то волнующие её слова, маленькая ручка утыкается кулачком в подбородок. Она сводит брови, и спустя мгновение хохочет громче всех. Прекрасная мелодия. Ханемия растягивает губы, прижимая стеклянный ободок к зубам. Хорошо, что хоть кто-то в этом мире заслуживает счастья.
— Что ты подаришь Баджи на новоселье?
Знаете, случаются такие неприятные ситуации, например, когда ты наслаждаешься садовым яблоком. Сладкий сок пенится в уголках рта, нежно-желтая мякоть покрывается коричневыми пятнами прямо на глазах и становится как будто еще слаще, как вдруг из чернеющей сердцевины выглядывает движущийся червь, и у тебя язык начинает непережеванное выталкивать наружу. Паршивое чувство. А здесь червь выглядывает из человеческого сердца, и у Казуторы как будто какой-то важный проводочек внутри перегрызли. Он приближается каменным лицом к спокойному Такаши.
— Какое новоселье?
Митсуя изображает удивление.
— Он не позвал тебя? Он на следующей неделе собирается съезжать с той квартиры, — Такаши переводит взгляд на жующего рядом Пачина, потом возвращается и добавляет. — Как ты.
Как ты. Убегает.
Казуторе необходимо срочно либо освежить горло, либо заправить легкие ядом. Находиться здесь, среди смеющихся людей — добровольно прыгнуть в бассейн с пираньями. Внутри роится знакомая тревога, жужжит справа. Столовым ножиком не вырезать — испачкан маслом. Нужно просить чистый.
И именно сейчас в затылок колется что-то острое. Хотя как «что-то»? Казутора знает что.
— Мне надо покурить, — произносит скомкано, упираясь влажными ладонями в чуть сбитую скатерть.
Тело потрясывает, словно после неплохого мочилова.
Чувак, двенадцать лет назад я чуть не пробил тебе позвоночник. И ты вот так вот со мной, да?
Он торопится. Не знает куда, не знает зачем. Ноги - горящие палки, гнутся, тащат тело вперед, по ступеням вниз. Ханемия кладет холодную руку на перила, тянет другой галстук, делает его чуть слабее, делает вдох.
Читал как-то в интернете: для того, чтобы моментально успокоиться, нужно водить языком по нёбу. Так вот, нихуя это не помогает.
Казутора думает, что ведет себя хуже всех телок Баджи. Он думает: тебе уже гребаных двадцать семь, тебя отец почти из окон дома швырял, ты глотал землю, ты знаешь, как напрячь тело, чтобы падать было не так больно, как правильно смотреть,
как правильно говорить и
что говорить. Тебе двадцать семь, а ты до сих пор не в силах. Просто не в силах. Просто.
Нужно вовремя уходить. Нужно было понять мозгом пятнадцатилетнего мальчика, что возвращаться назад - самая худшая затея. Что Кейске будет уже не Кейске. Может быть, для Митсуи он всё тот же. Для Казуторы - кость в горле. И любое их столкновение после исправительной колонии, после «Вальхаллы». Любое. Это как вода плюс кислота. Может Ханемия привык к боли? Скорее всего.
А когда вы почти лезете в трусы к своему другу и буквально разгрызаете ему лицо от нетерпения, когда вам достаточно одного лишь взгляда, чтобы из человека превратиться в собаку с пробитой лапой, то, конечно, следует пойти лечиться. То, что было до убийства Шиничиро можно хоть как-то переварить. Даже отца можно переварить. Но всё то, что пытается собраться после - оригами, в инструкции для сборки которого ошибка. Опечатка. Неправильный рисунок. Нахуя тогда собирать?
Может Казутора лекарство забыл выпить?
Он на автомате хлопает себя по карману, где лежит таблетница. Обхватывает пальцами пластмассу через ткань штанов. Хочет пересчитать эти маленькие беленькие бусинки, с недавних пор способные фильтровать все его мысли, но на плечо ложится что-то по-человечески теплое. Казутора каменеет.
Мгновение, и стены коридора, в котором он оказался, сменяются на мозаику мужского туалета. Пустота на карие глаза Кейске. Они не злые. Не насмешливые. Они просто смотрят, и у Ханемии опять какая-то шестеренка внутри начинает крутиться в обратную сторону.
Самое главное - это сдерживать эмоции. Именно поэтому Казутора произносит:
— Мне похуй, Баджи.
Я часто думаю о том, что было бы, если не та девка. Чувствую, как приятно тянет в паху. Но мне похуй.
— А? — начинает резко, наигранно поднимая правую бровь. — Ты о чем вообще?
Ханемию рвёт. Он не различает, какая именно эмоция этому способствует: всё сбилось. Смешалось. Рассыпалось. Дребезжит внутри, на самом дне, как бисер.
— Я тебя не трогал. Даже не собирался. Ты сам меня сюда затащил.
Кейске странно поворачивает голову вбок, смотрит на дверцы кабинок. Тоже немного в отключке. Совершенное непонимание происходящего. Ханемия думает, что еще минута, и он точно уйдет. Даже если Баджи выдернет раковину с корнем и запустит ему в затылок. Он все равно уйдет.
— Приглашаю тебя в гости на следующей неделе. Я переезжаю.
Хочется смеяться, но если Казутора только попробует приподнять уголки губ - порвет рот в истерике.
— Спасибо. С чего вдруг?
Баджи засовывает правую руку в карман.
— Слишком много места для меня одного.
Стало тяжело сидеть пить чай там, где я тебя чуть не трахнул. Извини, братан.
— А ты почему меня к себе не зовешь?
Ханемия замечает, что у Баджи волосы стали короче. Может на сантиметр. Полтора.
— Потому что не хочу, — кипятком в лицо.
Как так получается? Вся деятельность Казуторы, все его жизненные силы направлены на причинение вреда. Если не физического, то морального точно.
Кейске нужно отдать должное - он хорошо держится. Это уже не пятнадцатилетний пацан с вечно чешущимися руками и навязчивым желанием сломать нос какому-нибудь придурку за острое слово. Как к Кейске обращаются в метро: мужчина? Пиздец. У Ханемии именно сейчас сдвиг в лобной доле произошел. Врач назвал бы это положительным явлением. Баджи другой, и Баджи почему-то слабо улыбается сейчас. Казутора злится на него за это, но тоже слабо. Надо срочно продлить курс лечения.
— Почему не хочешь?
Очень хочу. До зуда в слизистых.
У него, кстати, давно ушла эта подростковая курносость. Теперь всё остро, вытянуто. Отточено лучшим скульптором. Только зубы точно такие же остались. Когда он улыбается широко, демонстрируя свои клыки, не знаешь: это предупреждение о возможном вскрытии горла или ничего страшного.
— Я не думаю, что нам необходимо продолжать общение. Мой психотерапевт сказал, что стоит сбросить...
Если у Казуторы всё же есть ангел хранитель, то прямо сейчас он насильно заткнул его.
— Сбросить? — Баджи выдергивает из контекста самое острое и тычет Ханемии в лоб. — Сбросить кого? Своего лучшего друга?
Сердце огрело ударом.
— Вовсе нет. Просто то, что приносит дискомфорт.
Глаза Кейске темнеют.
— Я приношу?
Я всего лишь обещал, что буду рядом.
— Я тебя не оставлю, Ханемия.
И ещё:
— Ты конченый долбаеб, если так думаешь.
... по ушам лупит звук захлопывающейся туалетной кабинки, Казутора успевает заметить, как пальцы Баджи одномоментно блокируют дверь, сдвигая металлическую щеколду.
Они возвращаются горячие. Жгут кожу на спине через хлопковую рубашку.
Теперь Кейске похож на себя. Кейске готов кусаться и метать.
Ханемии хочется произнести полушёпотом: «я скучал», но он давит это признание глубоко. Проглатывает, как таблетку. Ещё несколько: «ты мне нужен», «я думал о тебе», «я тебя хотел все это время». Баджи пытается выбить их, когда начинает расстегивать мелкие пуговицы на чужой рубашке.
— Очень тесно, подожди, — Казутора дрожит. Смещает расслабленный галстук.
Кейске отстраняется, затягивает волосы чуть ниже макушки. Быстро, туго, словно крутит веревку на шее Ханемии. Тот сглатывает, заставляет себя смотреть в глаза Баджи. Как они становятся выразительнее с каждой новой петлей резинки.
Он прекращает наконец-то. Горячо впечатывается губами в переносицу.
Ощущения, как в застрявшем лифте: стены почти сужаются, давят на виски, плотно, жарко, тело липкое, как руки после свадебного торта. Пахнет хлоркой и мужским гелем для душа. Буквально раздирает, когда Казутора тыкается носом в яремную впадину на влажной шее Кейске. Такой же ядреный запах стоял в ванной, если идёшь принимать душ после него. Зеркало запотевшее. Только трёшь — оно опять мутное.
Казутора улыбается. Лижет выступающую ключицу. Ладонью ведёт вверх по спине, замирает, когда подушечки пальцев начинают колоть кончики чёрных волос.
Горячие руки ускользают с поясницы, хватают нижнюю челюсть Ханемии, царапают кожу мозолями, тянут выше, к губам. Своими врываются внутрь грубо, влажно. Язык упирается в зубы, десна и быстро-быстро двигается.
И мало. Этого всего мало. Пиджак неприятно греет увлажнившуюся рубашку. Если бы можно было содрать с себя всё тут. Если бы можно было снять с себя кожу живьём. Срастись с Баджи, как в фантастическом фильме, почувствовать себя его частью. Если бы можно было так, но, блять, они в мужском толчке, и на этаже выше играет неизвестная иностранная песня. Похоже на выбор Хинаты.
— Ты хочешь здесь? — Казутора прижимается затылком к стенке кабинки, рассматривая выбившуюся из хвоста Кейске кудрявую прядь.
Она пристала к виску, но ему, похоже, не мешает.
Он глядит на Ханемию, как на сумасшедшего. Как на слетевшего с катушек. Повредившего себе все нервные провода. Языком проходится по нижней губе, выдыхает жарко, и Казутора чувствует едва различимую сладость шампанского.
— А где?
Серьезно, чувак.
— Не знаю, ну... у меня. После.
Баджи усмехается, но ему воздуха не хватает, чтобы хорошенько и громко расхохотаться. Поэтому он просто скалит зубы, словно пред ним не его друг, а гречневая лапша на ужин.
Казутора не знает, что добавить. Он сам пытается изобразить подобие улыбки.
— Думаешь, я выдержу?
Быстрые пальцы перехватывают расслабленную ладонь и прижимают к ширинке.
У Ханемии кровь в венах начинает закипать.
Он сдохнет. Он точно ебнется. Он точно лишится рассудка. Клянётся про себя, что пол, на котором так раздражающе скользит подошва, начинает плавиться. Втягивает трясущееся тело в себя. Ускоряется после того, как Баджи начинает греметь пряжкой ремня. Стягивает штаны. Стягивает трусы. Сначала свои. Потом его. Разворачивает на месте, как игрушку. Пальцы впиваются в ягодицы, раздвигают их уверенно, но осторожно. Кейске действует без замедления. Так, как должно быть. Он сначала целует в висок. Носом упирается в макушку. Ханемия чувствует, как по голове разливается тепло. Затем он чувствует точно такое же тепло ниже. Только оно не настолько приятное.
— Блять, — нервный смешок.
Кейске тормозит. Назад клонится немного и спрашивает:
— Нормально?
Он волнуется. Это слышно
— Да, — вжимает собственную голову в стену. — Продолжай.
И с первым его движением, с первым его толчком Ханемия практически сплющивает себе фаланги. Они белеют, немеют. Он хрипит. Слышит, как Баджи дышит над ухом. Ощущает влагу тела, стекающую по бедру.
Внутри тесно, туго, как будто он из резины сделан. Терять девственность в двадцать семь ещё раз: это нормально?
Это очень, блять, хорошо.
— Кейске, — язык вяло шевелится во рту.
Такое странное чувство. Оно возвращает Казутору лет на десять назад. Там были девчонки с бархатной кожей, с твёрдыми розовыми сосками. Порнофильмы на дисках Пачина. Журналы для взрослых. Ещё звонко смеющиеся проститутки, вьющиеся возле Рюгуджи. Он виртуозно делался равнодушным, когда они буквально готовы были вырывать друг другу ногти, лишь бы провести острым пальчиком вдоль его пресса. Ханемию хотели. Ханемия хотел в ответ, но все это кажется таким неинтересным, когда тебе двадцать семь. Это кажется выцветшей фотографией, вставленной между страницами старой подростковой книжки. Когда ты слышишь, как твой лучший друг ебется за стенкой так, что выворачивает уши, а потом стонешь, когда его крепкие руки разворачивают уже тебя лицом к стене — как, блять, к этому отнестись? Как к приходу? Или, может быть, временному помутнению? Такое бывает между друзьями? Если он сейчас спустится к гостям, сядет за стол между Кеном и Майки, придвинет их к себе за предплечья и искренне так, абсолютно естественно спросит: «у вас был секс?». Что они ответят? Что это нормально?
Казутора сомневается. Он чувствует, как капля пота стекает со лба прямиком в бровь.
Что-то такое умное, типа скрепыша майкрософта, выскакивает в темноте, под слипшимися веками, и шепчет, мол, вы теперь вряд ли друзья. Ханемия ведь хотел порвать с ним. Дружбу эту. Порвал.
Всё правильно. Так нужно. У Казуторы внутренности согреваются мыслью, что это единственный шанс вправить себе мозги, потому что, когда Баджи вдалбливается – даже стена начинает дрожать, как будто она третья. Кейске трахается, словно в последний раз, ласково, совсем по-дружески цепляя мешающуюся белую прядь за ушную раковину.
Жмётся к щеке, щекочет кожу своими кудрями, пальцы одной руки вплетает в пальцы Казуторы, другой нащупывает впалый живот и ударяется сильнее.
Баджи точно скучал. Он скажет об этом потом, когда они завалятся усталые домой к тому или другому. Опрокинутся телами на свежую простынь. Икры будет тянуть. Ступни щипать из-за новых туфель. Они рассмеются над тем, как Нахоя и Соя напились и случайно уронили какую-то гигантскую фарфоровую вазу с цветами во время общей фотографии.
Но лучше точно никогда не было и не будет. Ханемия так думает. Он ощущает мизинцем чужой мизинец и со всей силы жмёт на ноготь.
— Мне кажется, я всё, — Казутора шепчет это невнятно, пытается повернуть голову.
Дело было в нем. Ему двадцать семь. Он начинает заново только сейчас.
Внутри, ниже солнечного сплетения, тянется что-то, как разогретый пластилин. Казутора сам, как пластилин, поддаётся к Кейске, отводит таз назад. В горле тяжело и тихо. Он стонет спустя мгновение.
Баджи рычит практически следом. В висок. У Ханемии голова обернулась полой чугунной фигуркой. Звенит как-то изнутри. Он даже не слышит родной голос. Что-то похожее на:
«Ты вернёшься ко мне?»
Он пытается протолкнуть воздух в сухой рот.
Сердце прыгает, но не от страха.
— Что? — спрашивает, продолжая упираться лбом в стену.
— Я говорю: давай обратно. Возвращайся домой.
Смеётся. Ещё чувствует, как губы опухают. Как щекочущая теплота стекает по колену. Казутора испачкал себе штаны.
— Ты больше не сможешь водить девок.
Баджи дышит громко.
— Ты придурок. Я скучал, слышишь? Возвращайся.
Ханемии двадцать семь. Он очень хочет вылечиться.
— Хорошо.
