Ты у меня в груди

Баки поднимает пистолет. Взгляд Земо печален и спокоен, на бледном лице — лишь усталость. Он медленно, выжидающе кивает, и Баки чувствует, как дрожит рука. Он болезненно, злобно хочет, чтобы Земо понял, каково было жертвам Зимнего Солдата в последние секунды жизни, но вместо этого чувствует, что снова играет по чужим правилам. Баки уже готов опустить оружие, когда Земо прижимает руку к груди и закашливается. Приступ тяжёлый и долгий, как у матросов с угольных барж, с которыми целых две жизни назад работал Баки, и вдруг воздух прорезает тошнотворный запах — металлический, с неестественными сладкими нотками. Пули с раскатистым грохотом падают из внезапно ослабевшей руки. На безжизненном сером песчанике багровеют капли крови, среди них — перепачканные лепестки, и Баки не может оторвать взгляд от этого макабрического зрелища. Земо вновь содрогается от приступа кашля, со свистом втягивает воздух и отворачивается. — Розы, — тихо произносит он. — До чего банально, — как будто может быть что-то банальное в болезни, поражающей одного из десятка миллионов. Баки убирает пистолет, чувствуя себя идиотом. — Если б ты исполнил своё намерение, Джеймс, это было бы милосердием. — Не собирался я тебя убивать, — Баки скрещивает руки на груди, пытаясь отгородиться от чужой слабости и чужой боли. Даже не так — от боли Земо. Лощеного и наглого, со стылым мертвым взглядом, который глядел в бездонную тьму его, Баки, души, и будил там что-то неспокойное и нежеланное, но болезненно живое. Почти чувственное. Будь они в сорок четвёртом в лесах под Аццано, он бы влил Земо пару глотков портвейна из фляжки, уложил на плащ подальше от дождя и ветра, а сам бы уже присматривал дерево поприметнее, чтоб суметь потом вернуться к могиле и отдать долг памяти как полагается. Будь они в тридцать восьмом в Бруклине, он бы вытащил его в редкий выходной к океану, подальше от доков и смога, подышать горьковато-соленым воздухом, пройтись по холодному песку, помолчать, глядя на закат, погоревать о несбывшемся и, может быть, во что-то поверить. Вместо этого Баки делает вид, будто ничего не случилось, — последнее, что ему нужно, это допустить в сердце сочувствие к террористу, убийце и дьявол знает кому ещё. — Дора Милаж ждут нас в Девине. Вперёд, — в горах поднимался шторм, и Айо не хотела рисковать джетом и жизнями своих воительниц, выбрав место встречи подальше от грозового фронта. — Идём, — он грубовато берет Земо за плечо, обозначить, что он арестован, и рыпаться нет смысла, но тот выворачивается на удивление проворно. — Джеймс, не нужно ко мне прикасаться. Я не знаю наверняка, есть ли у тебя иммунитет к этой болезни. Баки не убирает руки. Все, по кому он мог страдать и кого мог любить до разрыва грудной клетки, уже мертвы или близки к тому. Чего теперь бояться? Они в молчании доходят до машины — Баки оставил ее на пустынной станции в полумиле от мемориала, жалких руинах автовокзала Нови Града. Когда Земо осматривается, в его глазах читается мучительная неизбывная тоска. Первые минут десять оба молчат. Останки Нови Града тонут в низинном тумане, на правой стороне дороге мелькает триколор — они въезжают в ту часть Заковии, что забрала себе Словакия. Земо отводит взгляд, губы сжимаются плотнее. — Почему тебе стало хуже сейчас? — даже самый поганый разговор кажется легче молчания. Земо поднимает голову почти с благодарностью. — Не совсем понимаю твой вопрос, Джеймс. — Твоя жена погибла семь лет назад. Все это время физически ты был здоров, я видел файлы. Сейчас ты превратился в развалину за неделю. Лицо Земо искажает страшная, пронзительно печальная улыбка. — Я любил Хайке. Мы прожили счастливую жизнь. Недолгую, но счастливую, — голос надламывается, взгляд устремляется в пустоту. — Но мое… нездоровье связано не с ней. — Тот человек в курсе? — Баки с трудом представляет, как можно о таком сказать. Мол, извини, я умираю из-за чувств к тебе? В буквальном смысле, кстати. И нам придётся быть вместе, как попугайчикам-неразлучникам, иначе я опять начну кашлять собственными легкими вперемешку с цветами. — С моей стороны было бы эгоистично отягощать его. Я приговорён к пожизненному заключению, он теперь свободен. Пусть так и остаётся. — Сказал самый эгоистичный ублюдок из тех, что я встречал. — Как мило, что ты мыслишь обо мне в превосходных категориях, Джеймс, — ради всего святого, просто заткнись. Братислава остаётся в тумане по левую руку. Дорога, виляя, уводит в серые горы, к угрожающим, тяжелым тучам со свинцовым подбрюшьем. — Сколько у тебя времени? — Баки ненавидит горы, а эти слишком похожи на Альпы, и его вновь бросает в сорок четвёртый, на крышу поезда, по правую руку от живого и молодого Стива. Ему тошно, и молчать не выходит. — Пара недель. Твои подруги из Дора Милаж будут весьма опечалены, узнав, каким коротким окажется мой пожизненный срок. — Чертовски долго для такой тяжелой херни, — Земо трёт ладонью грудь, долго, прерывисто вздыхает, и Баки слышит жуткий клокочущий звук. — Остановимся? — Да, так будет лучше. Баки съезжает с дороги, паркуется опасно близко к обрыву, поспешно выходит из машины — окажись он на месте Земо, обреченный на мучительное умирание от удушья в одиночной камере, он бы сократил этот срок любыми способами. Порыв ветра бросает в лицо пыль. Над горизонтом собираются чёрные тяжелые тучи, дальние пики уже тонут в серой пелене. По спине пробегает холодок — вспоминаются совсем другие горы, обледеневшие склоны, сырой ветер, и вновь звучит в ушах металлический скрежет, за которым смертельный полёт и нестерпимая боль. Сдавленный мучительный кашель возвращает Баки в реальность — поганую реальность, надо сказать. Земо опирается одной рукой на крыло машины, второй стирает с губ кровь. У его ног — кучка мокрых красных лепестков и даже один маленький цветок с острыми гранями полураскрытого бутона. Мелкие, дикие розы. Такие когда-то выращивала его мать — горшками были уставлены все подоконники, половина пустующих книжных полок, даже тумбочка у его постели была увенчана сладковато пахнущим кустиком. Мелкие неприхотливые цветы выдерживали холодные зимы и сухое лето, городской смог и даже безалаберного Баки, забывавшего их поливать. И все вдруг становится на свои места, выстраивается, как разбитые прежде стёкла калейдоскопа — и долгие задумчивые взгляды, и небрежно-горькое «он теперь свободен», и рука, слишком надолго задержавшаяся на его лице тогда, в Мадрипуре. В глазах на миг темнеет. Над горами прокатывается громовой рокот, — или это частит бешено пульс? Баки хватает Земо за плечи, заставляя поднять глаза, встряхивает, как игрушку. Тот даже не сопротивляется. — Все это время… Это был я, и ты молчал! — Ты здесь не при чем, Джеймс. — Не пизди! — Как грубо. — Я имел право знать! — Это ничего бы не изменило, — лицо Земо бесстрастно, бледнеть ему уже некуда. — Джеймс, если ты не хочешь сломать мне ключицу, отпусти. Спохватившись, Баки разжимает руки, но не отпускает совсем. Продолжает держать Земо за плечи, и тот цепенеет, окровавленные губы сжаты, в глазах — безумие, отчаяние и слабый отблеск надежды. — Отпусти, Джеймс, — почти беззвучно произносит он, делая небольшой шаг назад. Футах в пяти за его спиной — обрыв, и у Баки сводит живот от одного вида. Он тянет Земо на себя, заставляет вернуться в машину. — Мы возвращаемся в Братиславу. — Джеймс, ты навлечёшь на себя неприятности. — Тебе нужно в больницу, — у Земо губы отливают синевой, и Баки начинает уже не нервничать даже, а бояться. Будет неправильно, если им так и не хватит времени узнать друг друга, услышать и принять, как не хватило времени им со Стивом. — Пусть тебе дадут кислород, или, я не знаю, цветы эти вычистят, это же можно сделать? — Никто не рискнёт, — тихо произносит Земо, и Баки кажется, будто его собственные лёгкие сжимает когтистая холодная лапа. — Когда появились первые случаи, пытались очищать лёгкие с помощью бронхоскопии — трубку помещали в бронх и через неё вымывали лепестки, — Баки проклинает своё чересчур живое воображение, но не перебивает. — Но случались кровотечения, разрывы лёгких, и эту практику отменили. Сейчас в больницах помогают уйти без боли, но это предел их возможностей. По спокойному тону Баки понимает, что Земо давно обдумывал эту перспективу, смирился с ней и принял как неизбежное. Глухое, всеобъемлющее отчаяние почти осязаемо и болезненно знакомо — давным-давно, две жизни назад, впервые оказавшись в руках ГИДРЫ, он чувствовал то же самое. Потом, прервав агонию, появился Стив и снова была жизнь, но память о страшных минутах утраченной надежды въелась в мозг намертво, пережив десятки обнулений и семьдесят лет беспамятства. — Никто никуда не уходит, — хочется ободрить Земо, дать понять и поверить — он больше не один, мучительная смерть отменяется, впереди странная, сложная, но все-таки жизнь. — Земо, ты меня слышишь? — тот смотрит в серую хмарь за окном, бессильно откинувшись на спинку кресла. Они едва успевают выехать на равнину, когда дождь превращаются в сплошную пелену. Дорогу и на десяток футов не видно, машина виляет на скользком асфальте, а Гельмут вновь начинает дышать чаще и тяжелее. Сбавив скорость почти до шаговой, Баки выискивает в навигаторе ближайший отель и от всей души надеется, что там будет свободный номер. Им везёт — отель полупустой. Баки регистрирует их под фальшивыми именами, помогает Земо подняться на третий этаж, деликатно придерживая за локоть. В номере тепло, но темно — лампы тусклые, а за окном дождливый мрак. Земо извиняется и уходит в уборную. По-хорошему, Баки должен следить за каждым его шагом, но вряд ли даже бывший спецназовец сможет выбраться из мансардного окна на третьем этаже в такой ливень и куда-то сбежать. Особенно если учесть, что он выплевывает легкие по кускам. Земо возвращается, ещё более бледный, чем прежде, на нижней губе поблескивает рубиновая капелька крови. — Ложись на живот. Так будет легче дышать, — вспоминается, как миссис Роджерс укладывала маленького Стива, подсовывая подушку под хилую грудь. — Джеймс, я могу попросить тебя?.. — идеальное время, чтобы изобразить стыдливую невинность, ничего не скажешь. Баки фыркает и демонстративно запирается в уборной. Отписывается Сэму, что жив и здоров, связывается с Айо — мол, возникли непредвиденные обстоятельства и они задерживаются в пути. На душе неспокойно. Баки подозревает, что в «ЭХО Скорпион» Земо должны были научить раздеваться, пока спичка горит, да и не хочется оставлять его одного надолго — как бы не захлебнулся в этих цветах. Чувствуя себя полным кретином, Баки стучит в дверь и не дождавшись ответа, выходит из уборной. Гельмут в самом деле лежит на животе, отвернувшись к стене. В руке — окровавленная салфетка, но дышит ровнее, даже обостренный слух Баки не улавливает хрипов. — Ну что, как ты? — Гораздо лучше, Джеймс, спасибо. Как много у нас времени? — Достаточно, — Баки садится на край постели, кладёт руку Гельмуту на плечо. Тот вздрагивает, мышцы под ладонью каменеют, но мгновение спустя расслабляются. Баки гладит его по спине, даже через футболку чувствуя лихорадочный жар тела, и чувствует себя на удивление спокойно. Наверное, это цветочно-судьбоносное безумие работает в обе стороны. От Гельмута больше не пахнет металлом и кровью, только сладковатыми, тонкими нотками тех самых неприхотливых диких роз в горшке у изголовья детской постели. Не понимая до конца, какой дьявол владеет им, Баки склоняется над Гельмутом ниже и целует его в горячий висок. Слышит частое биение сердца и долгий хриплый вздох. — Джеймс… — Тихо, — шепот получается совсем интимным, и Баки чувствует, что по щекам разливается краска. Гельмут вдруг поднимается рывком — откуда только взялись силы? — упирается рукой в его грудь. — Отойди, Джеймс, я не хочу этого. Отойди! — на памяти Баки он повышает голос впервые, и в нем звучат незнакомые отчаянные нотки — будь перед ним кто угодно, кроме Земо, Баки назвал бы их испуганными. Ошеломлённый, он встаёт с постели, хмурится. — Мне не нужна твоя жалость. Твоё милосердие. Твоё… — Баки вновь садится в изножье, желая прекратить потом сбивчивых, злых и горьких слов, но Гельмут отшатывается. — Отойди. Оставь, — последнее слово тонет в кашле, читается почти по губам. Баки гладит Гельмута по спине в неловкой ласке, пока приступ не проходит, и говорит тихо: — Тебе мое милосердие не нужно. Мне — нужно. Гельмут медленно, морщась от боли, ложится вновь. Баки кладёт живую ладонь ему на грудь, согревая и успокаивая, и тот больше не сопротивляется, не отталкивает. Принимает тепло — или просто обессилел? Дыхание Гельмута выравнивается, пульс замедляется, измученное тонкое лицо становится почти безмятежным. Баки часто моргает — он не спал полтора суток, и глаза режет, будто в них песка насыпали. Слишком много он видел крови за последние дни — кровь на камнях, кровь на бортике фонтана, кровь на щите… Слишком много. За окном хлещет дождь, и кровь, отпечатавшаяся на веках Баки, размывается влажными бледными потеками, течёт по серым камням и по серебристой звезде… Дверь с грохотом распахивается. Сонный морок слетает вмиг, Баки вскакивает на ноги, выхватывая оружие, Гельмут вдруг оказывается за его спиной — в футболке и мятых брюках: явно ложился, готовый бежать. В грудь упирается острие копья. — Айо. — Ты подвёл нас, Белый Волк. Снова, — воительница промокла насквозь, но ее это, кажется, не тревожит вовсе. Она смотрит сквозь Баки, взгляд прикован к оторопевшему, но пытающемуся сохранить останки достоинства Гельмуту. — Уберите оружие, леди Айо, — его голос звучит хрипло, но твёрдо. — Джеймс действовал сегодня согласно велению своего доброго сердца. Вы должны гордиться им. — Довольно сладких речей. Ты арестован, — комната проворачивается перед глазами, алая пелена застилает разум. — Айо, он погибнет! Мы… мы связаны! — одна из воительниц, тонкая, со сводной татуировкой на лбу, делает шаг к Айо и что-то шепчет ей, не сводя глаз с Баки. Айо лишь фыркает, лицо ее презрительно кривится. — Ты сможешь навещать его в Рафте, Белый Волк. Этого будет достаточно, чтобы продлить его жизнь, если ты в ней заинтересован. — Айо, это же пожизненная пытка! Я не хочу в этом участвовать и не позволю… — Баки задыхается от злости и страха. Кажется, будто он пытается стать на пути у лавины, бессильный и слабый, и его сметает, погребает в смертельной белизне. — Мой король требует отмщения. Мне жаль, что боги оказались к тебе немилосердны, Белый Волк, и соединили тебя с этим человеком, но он сам решил свою судьбу. — Айо, прошу тебя… — Джеймс, не спорь, — Гельмут кладёт руку ему на плечо, улыбается грустно. — Предназначенное расставание обещает встречу впереди, — звучит как стихотворная строка, но Баки не узнаёт произведения. — Гельмут… — Баки захлёбывается словами, не зная толком, что хочет сказать. «Я тебя вытащу» — глупо. «Я постараюсь выбить свидание раньше, чем ты попадёшь в реанимацию?» — жестоко. — До встречи, Джеймс, — Гельмут набрасывает на плечи плащ, смотрит в глаза сочувственно и почти тепло. Дверь захлопывается. Баки сползает по стене на пол, до жгучей боли вцепляясь в волосы. *** В первый раз Баки приходит в Рафт перед Рождеством. Его шатает от жуткого, граничащего с самоубийством путешествия через бушующий океан, но он рад быть здесь, под толщей воды, в паре сантиметров от Гельмута. Они общаются через стекло — никакая связь не ослабит регламент Рафта, но Баки видит то, как сильно Гельмут похудел и осунулся, как делает паузы при разговоре, шумно и порывисто вздыхая. Но ему достаёт сил улыбаться и расспрашивать о миссиях Баки, о его новой квартире и новом опыте. В письмах Гельмут советовал ему посетить пару театральных постановок и — о ужас — оперу. Опера принесла исключительно страдания, бродвейский мюзикл конца восьмидесятых что-то перевернул в его душе, а на русскую драму с красноречивым названием «Идиот» придётся сходить ещё раз. Гельмут картинно закатывает глаза, смеётся, — и Баки смеётся с ним вместе. Во второй раз Баки приходит в конце января. Хвастается, что ликвидировал зарождающуюся ячейку последователей ГИДРЫ, прослушал, сидя в наружном наблюдении, «Фауста» в аудиоформате, и за выходные посмотрел британский сериал по тому русскому роману в четырех томах, о котором они говорили в минувший раз. Гельмут утверждает, что он вандал. В марте меняется комендант тюрьмы — рутинная процедура, спасает от коррупции, преступники не успевают перетянуть начальство на свою сторону. Баки страшно не везёт — новый комендант в молодости командовал отрядом, который нарвался на Зимнего Солдата во время одной из миссий. Баки не помнит, как ударил этого человека ножом в лицо, но человек помнит все. Первый запрос на посещение теряется, второй оказывается оформленным не по протоколу. Баки терроризирует звонками Сэма и, стискивая зубы от унижения, ищет выход на Уокера и его новую покровительницу. Тот отзывается через пару дней, говорит, что нашёл лазейку, и приглашает пересечься на нейтральной территории. Баки вбивает в навигатор адрес бара где-то в Квинсе, сердце колотится, губы в кровь искусаны. У подъезда его встречают. Высохший старик в чёрном пальто и чёрной шляпе приветствует коротким кивком, и Баки чувствует, будто вновь летит с поезда. — Джеймс Бьюкенен Барнс. — Оэзник. Старик протягивает ему коробку, и Баки берет ее со страхом, все ещё смея надеяться, что это просто подарок, любезный жест, что угодно… — Вы были упомянуты в его завещании, — мир останавливается и темнеет, и он вновь оказывается распластанным на обледеневших камнях с перебитым позвоночником и размозженной рукой. — Когда?.. — Шесть дней назад. Его кремировали и захоронили в море, — даже после смерти Гельмут не покинул Рафт. Как жестоко. Как несправедливо. Он мог бы стать полезным, он ведь все ещё хороший боец и талантливый оперативник — был бойцом и оперативником, дьявол, как же больно думать об этом! Он мог искупить, хотя бы отчасти, то что разрушил и отнял. Он мог бы вернуться к Баки. Они бы друг друг исцелили. — Джеймс Бьюкенен? — он замирает, прижимая коробку к груди. — Вам хотя бы отчасти жаль? Баки захлебывается болью — своей и этого измученного преданного старика, отвечает долгим, пронзительно блестящим взглядом и возвращается в квартиру. В коробке конверт — Баки берет его, гладит тонкую казенную бумагу, но не открывает. Нижний уголок слева темнеет багровым пятном. Он не уверен, что сможет сейчас прочесть это письмо и сохранить рассудок. Кроме письма — три книги. Баки берет первую — знакомая витиеватая кириллица, серебряное тиснение на синем тканевом переплете, хрусткая ароматная бумага с желтоватым отливом. Сборник стихов. За пару десятков страниц от конца вложена закладка — листок бумаги с печатью Рафта. Баки долго, со жгучей ненавистью на него смотрит, и лишь потом осмеливается опустить взгляд и прочесть первую строфу. «До свиданья, друг мой, до свиданья! Милый мой, ты у меня в груди…» Водя пальцем по меловой бумаге, как слепец, он не утирает слез.