***
— Просыпайся, Сынмин-щи. В полусне он слышит, как тикают часы. Хотя скорее, это таймер терпения Джуёна. Сынмин по одной интонации понимает: ещё секунда — и врежет, точно врежет. Потому поднимается с кресла и нехотя признаёт, что вздремнуть прямо во время репетиции — идея не лучшая. А что же делать, если сценарий примитивной «Ромео и Джульетты», через которую прошёл, кажется, каждый уважающий себя театрал, Сынмину не дался совсем? Ночь его прошла в попытках передать эмоции Бенволио, заучить текст хотя бы слово в слово. Он хотел понять своего персонажа, прочувствовать, стать им. Разочарованием он себя почувствовал в тот момент, когда из Бенволио — верного и мудрого — получился щенок, покорно бегающий за своим лучшим другом. И сейчас, когда Джуён, облачённый в сиреневый костюм своего героя, стоит и нервно трёт виски, Сынмину неуютно. Чувство это не проходит даже на сцене — пока Меркуцио, громко стуча каблуками об пол, рассказывает Ромео о снах, королевах фей и мечтах, Сынмин в последние секунды судорожно вспоминает свои реплики. Задумчивым шагом едва поспевает за гиперактивным другом и убитым любовью кузеном, а в роль свою вжиться не может. Меркуцио же, не переставая нагло улыбаться обиженному на жизнь Ромео прямо в лицо, всё внимание к себе притягивает. Уйди со сцены все действующие лица, кроме него — ничего бы не поменялось. Один в тусклом свете прожекторов он смотрелся бы превосходно, как кажется Сынмину. Лучи запутались бы в тёмных прядях, под скулой обязательно появилась бы тень, а хитроватая ухмылка вместе с искрами из прищуренных глаз надолго запомнились бы зрителю. Сынмин не может сосредоточиться — он заглядывается, спотыкается о собственные мысли и молится только об одном. Молитвы его остаются проигнорированными. Нечего было на любимого героя так коситься. Раздаётся двойной хлопок: по всему залу его звон пролетает подобно раскату грома, свет мгновенно включается, а Ким Чонсу — режиссёр пьесы с четвёртого курса, курсовой работой которого их спектакль и является — с очевидным недовольством встаёт со своего места. На фоне этого у Джуёна меняется поза и взгляд: сложив руки на груди, он с толикой презрения косится Сынмину прямо в глаза. Тот неловко опускает взгляд вниз. — Сынмин-щи, это что? — имея наглость начать говорить раньше режиссёра, укоризненно спрашивает Джуён. — Когда твердят, что Бенволио неразговорчивый, не имеют ввиду вот это. И пока Джуён вновь не открыл рот, вмешивается Чонсу: — Сынмин-а, в следующий раз такого халатного отношения не потерплю, — отрезает он. Сынмин знает, что не потерпит. Знает, что до пропасти — полшага, и ему безоговорочно найдут замену, если будет нужно. — Бери в руки сценарий и прекрати тут зевать. Извинившись, он бежит за кулисы, не имея понятия, где свои бумаги оставил. К счастью, помогает ему Джисок-Ромео, своим лаконичным: «на дальнем столе, справа». Отчего-то Джуён косится на него хмуро, словно тот его подставил, и когда Сынмин находит распечатанный сценарий, то понимает, почему. На лицевой стороне красуется резкая и размашистая — под стать своему владельцу — подпись с именем Джуёна. Сынмин в лёгкой панике ещё раз оглядывается по сторонам — мало ли, может, его экземпляр сценария лежит совсем недалеко, однако его окликает Джисок, а следом и Джуён выдаёт своё раздражённое: «поторопись, а». Он возвращается из-за кулис, и актёры вместе с ним вновь занимают первоначальные позиции — сцену придётся отыгрывать сначала. Джисок кладёт руку на плечо Сынмина и ободряюще улыбается: «Ты чего приуныл? Со всеми бывает, ничего страшного». У Сынмина насчёт этих слов сильные сомнения: вокруг словно все лучше него, и «такого» с ними не случается совсем. Сложно быть обычным в толпе талантливых людей — они топчут, а затем уверяют, что сам виноват. Сам виноват, что не учишься так же легко и быстро; сам виноват, что сюда вообще пришёл; сам виноват, что провозгласил себя актёром после первой же удачной роли; сам виноват, что никому не нравишься; сам виноват, что существуешь. И до сих пор Сынмин держится на принципе: «Хочешь жить — умей вертеться». Дожил — теперь умение вертеться есть, а желание жить как ветром сдуло. Зависть периодически поедает изнутри, живого места после себя не оставляя: Сынмин хочет быть и как Джисок, и как Джуён, и как все-все-все вокруг одновременно. Он даже Юне завидует, хотя та и нервничает похуже него. Первая роль — и уже Джульетта, пришла только на днях — и уже покорила всех и каждого, только Сынмина, бедного, загрузила своими переживаниями. Говорила, что Чонсу нашёл в ней всё, что должно быть в каждом актёре, что у него был, можно сказать, культурный шок, потому что нельзя без нужного опыта быть такой подходящей. Сынмин слушал внимательно и сердцем завидовал, хотя головой и понимал, что на месте Юны совсем нелегко. С такой ответственностью нужно уметь справляться: удивила в первый раз, задав планку выше макушки — будь добра, прыгай и дальше. Сейчас она топчется в противоположной стороне кулис, выжидая своего часа, а Сынмину лишь кричит одними губами: «Удачи!». Сынмин нервно выдыхает, находит в сценарии нужный эпизод, и сцена вновь начинается с идущих на бал «королей». «Завораживающий», — думает он про вид Меркуцио и понимает, что других слов и не подберёшь: резвые пальцы путаются в непослушных прядях, зрачки одержимо блестят, пока он увлечённо говорит о чём-то отдалённо важном. Ромео ворчит на его энергичность, но Сынмин… Сынмин отдал бы всего себя, чтобы наблюдать такое как можно чаще. Он заглядывает в сценарий и тут же хочет вновь опустить его, однако взгляд цепляется за слово: «лучший!!!», написанное чёрной гелевой ручкой возле реплики Бенволио. Три восклицательных знака, жирно обведённая оценка рядом с цитатой о стекле, весах и алмазах, произнесённой его — Сынмина — персонажем. Он за долю секунды, как умалишённый, вчитывается в выделенные строки и понимает, как по-глупому он не придавал значения этой цитате. Он даже успевает об этом пожалеть: раз сам Джуён посчитал эту реплику особенной, значит, она и есть особенная. Сынмин произносит её так же по-особенному, его голос едва не трескается от воодушевления и щенячьего восторга. Джуён мысленно закатывает глаза. После неудачной для него репетиции, Сынмин хочет поскорее смыться, чтобы в глаза своего Меркуцио не заглядывать и мозг терзаниями не мучить, но по нелепости своей не успевает — почти готового улизнуть актёра зовёт Чонсу. — Я, конечно, понимаю, что тебе сложно, и всё это наверняка является человеческим фактором, — без долгих вступлений начинает он, — но мне хочется, чтобы ты всё же собрался. Это уже не первая репетиция, и даже не вторая, постановка уже совсем не за горами, и показывая себя таким, ты ничего хорошего не предвещаешь для всех нас. — Извини, Чонсу-хён, я просто сегодня… немного не в духе, — смотря только вниз, куда-то на дырки на джинсах режиссёра, оправдывается Сынмин. — Я понимаю, — мягко уверяет Чонсу. — И не имею права тебя опускать, учитывая твою репутацию и предыдущие роли. Ты слишком правильно всё делаешь, чтобы тебя отчитывать за подобный случай, который, скорее всего, окажется лишь случайным. Однако я прошу, — он замолкает на секунду, не больше, — соберись, Сынмин-а. Внутри него что-то ломается с пронзительным треском и сопровождающим звуком падения, но он стоит и смотрит на Чонсу, не в силах выдавить из себя хоть слово. И вправду — Сынмин ведь здесь не по иронии судьбы, не потому, что лучше никого не нашли, и даже не потому, что актёром быть весело. Сынмин здесь, потому что по-другому не может: без сцены, персонажей, не всегда заинтересованных зрителей, сценариев и постоянных репетиций. — Спасибо за понимание, Чонсу-хён, — искренне благодарит он, — я не подведу! Однако в тот момент, когда Сынмину точно ничего не мешает уйти из здания, у дверей он слышит знакомый до боли тенор. Он застывает с рукой, готовой открыть входную дверь, и головой, что мысленно уже отдыхает на мягком диване дома. Сейчас Сынмин решительно не хочет ничего, кроме покоя. — Не знаю, что там тебе говорил Чонсу, — в голосе Джуёна, уже одетого в привычную растянутую рубашку и тёмные джинсы, отчётливо слышится ярость, — но мне тоже есть, что сказать. Следующие несколько долгих секунд превращаются для Сынмина в один короткий миг: Джуён резко хватает его за плечо, прижимает к ближней стене и становится близко-близко, отчего дыхание сбивается и в глазах мутнеет. Он оглядывается по сторонам: в такой поздний час, как и обычно, никого нет. — Не смей играть так Бенволио, — угрожающе начинает Джуён, его пальцы упираются Сынмину в ключицы. — Ты хоть понимаешь, какого персонажа тебе доверили? Он же единственный адекватный герой, так почему ты его выставляешь мальчиком на побегушках?! Сынмин давится воздухом, глаза вот-вот вывалятся из орбит, а Джуён всё не отпускает и медленно разрушает его своим тоном. — Прекращай эту свою слабость напоказ выставлять! — бесится он. — Ты здесь просто так, что ли? Для массовки?! Да ты же идеальный кандидат на эту роль, а сыграть по-человечески не можешь! Слишком много себя вкладываешь в Бенволио, сразу видно, как из роли вылетаешь в самые непонятные моменты. Видно, как по Меркуцио с ума сходишь, как будто кроме него на сцене никого нет. Глупо получается, не находишь? Наконец Сынмин понемногу вникает в слова «коллеги», и в голове кроме панического страха от близости Джуёна всплывают и тревожные, уничижительные мысли. «Идеальный… кандидат?», — мысленно повторяет он, буквально загнанный в угол, хотя это даже не комплимент. И внутренности скручивает обида, вместо бабочек в животе — кровавое месиво. Он, собрав волю в кулак, хочет оттолкнуть Джуёна с его сердитыми чертями в радужках карих глаз, однако не находит в себе и капли необходимой для толчка силы. — Я сначала думал, что ты собраться не можешь, — вдруг строго начинает тот. — Мало ли: запаниковал, не выспался, устал, с кем не бывает? — его голос внезапно обрывается, едва успевая произнести последнее слово. — Но сейчас я вижу: дай тебе волю — ты через весь спектакль этот образ щенка назойливого продержишь. И притом, даже не поймёшь, что сделал что-то не так! Он отрывает руки от ворота Сынмина, и в следующий же миг хмуро потирает глаза указательным и большим пальцем, наверняка всё ещё пребывая в сердитом расположении духа. — Я погибну на руках Бенволио, не забывай, — твёрдо произносит Джуён, а затем тычет пальцем в грудь собеседника. — И я не собираюсь тратить свой последний вдох на разговор с твоим Бенволио. С этими словами Джуён сердитой вороной вылетает из помещения, предварительно хлопнув входной дверью. «Потрясающе», — только и думает Сынмин и удивляется своей же способности после такого разговора делать саркастичные замечания.***
Джуён обнажает шпагу. Именно Джуён, не Меркуцио в сиреневом костюме. На сцене собирается лишить жизни Тибальта Ли Джуён — озлобленный и почему-то задумчивый. Он неуклюже балансирует между собой и персонажем, и каждый присутствующий понимает это. Однако такая игра недостаточно плачевна, чтобы остановиться и начать сцену заново. Меркуцио выходит непривычно отвлечённым, словно пытается снять с себя грим клоуна и открыто рассказать о своих переживаниях. Именно в этот момент Сынмин отделяет образ актёра от любимого персонажа — хотя до этого Меркуцио и Джуён казались ему единым целым, без разницы в действиях и характерах. И впервые сцена, предшествующая смерти Меркуцио не вызывает у него эмоций: вот-вот в их перепалку ворвётся Ромео, вот-вот смертельно ранят любимого зрителями паяца, вот-вот он схватится за живот, из которого хлынет кровь… Бенволио ничего не пытается сделать. Знает ведь, что лучшего друга от бесчисленных приключений отговорить не сможет никто и ничто. Ничто, кроме… Впервые за полгода двойной хлопок звучит из-за игры Джуёна. Тише обычного, словно режиссёр сам не смог решить, стоит ли прерывать сцену и начинать заново. — Джуён-а, — начинает Чонсу, стараясь не дать волю эмоциям и не сделать ситуацию ещё более плачевной, но тут же обречённо вздыхает и прикрывает лицо обеими руками. Кажется, он на грани срыва. Джуён кусает губы и с задранной головой собирается выслушивать семичасовую лекцию. Не зря же на репетицию для поддержки своего парня пришёл мастер длинных речей Гониль. Гониль в последнее время всё чаще и чаще приходит с Чонсу и молча сидит рядом, будто бы охраняя. Новеньким ребятам это кажется чем-то милым — Юна отмечает, что они не разлей вода и что Чонсу рядом с ним выглядит расслабленнее обычного, а более опытным актёрам известно одно — Гониль приходит только в экстренных случаях. И то, что он здесь так часто, ничего хорошего о состоянии режиссёра не говорит. — Джуённи, давай отработаем эту сцену потом, немного тщательнее, — предлагает Чонсу, едва держа себя в руках. Его тон мягкий, почти спокойный, нервозность выдаёт только дрожь в руках. А как не дрожать? Постановка через четыре дня, а каждый пункт, в котором Чонсу был уверен, сейчас на глазах рушится. Новые костюмы привезут только в ночь перед премьерой, встречать и распаковывать придётся ранним утром, при том, что спектакль в десять; Аппаратура, в исправности которой его убеждали чуть ли не всем университетом, сейчас просто-напросто не слушается, пришлось даже позвать Хёнджуна с третьего курса, чтобы разобрался. И как вишенка на торте — актёрский состав, а именно Меркуцио и Бенволио, которые прошли весь спектр доверия режиссёра от «они сыграют с лёгкостью» до «это катастрофа». Отношения между Джуёном и Сынмином не клеились никогда, но определив их в такие близкие роли с огромным количеством взаимодействий, Чонсу словно неосознанно объявил между ними войну. Это непрофессионально — позволять личным отношениям влиять на актёрскую игру, но «они же даже не профессионалы, Чонсу-я, ты слишком строг к ним». — Хорошо, — коротко соглашается Джуён, и репетиция продолжается со сцен без него. И он старается, правда старается оставаться спокойным и не преувеличивать: это ведь всего лишь одна неудачная репетиция, в следующий раз всё обязательно получится как надо. Однако самооценку давят не собственные мысли в забитой репликами голове, а перешёптывания Чонсу и Гониля, которые с места Джуёна за кулисами едва слышно. — Он стал играть хуже ровно в тот момент, когда Сынмин стал играть хорошо, — делится Чонсу. — Я уже не знаю, что с ними делать, зря я им дал эти роли… — По-моему, ты сильно зацикливаешься на актёрской игре, — отмечает Гониль. — Тебе же дадут баллы и за другие критерии, вроде сценария, костюмов и прочего, разве нет? — Я планировал большую часть баллов урвать именно за актёров, — признаётся тот, после чего тяжело вздыхает. — Самое обидное — они оба потрясающие актёры, понимаешь? Они очень талантливые, Сынмин в прошлом году играл Моцарта в «Амадее», а Джуёна я вообще со школьного драмкружка знаю. Я даже прослушивание не проводил на их роли, потому что знал, кого хочу видеть. А по итогу — они не могут играть вместе. — А что между ними случилось такого, что они аж терпеть друг друга не могут? — Джуён просто требует от Сынмина невозможного, вот и всё. Сынмин нормально к нему относится, несмотря на постоянные подколы и унижения, а Джуёну лишь бы найти повод указать на его ошибки. Джуён подрывается с места, прочь с кулис и этого зала, полного осуждения и приглушённого света. Глупо получается — сбегать отсюда из-за простого мнения режиссёра, как обиженка, которой в лицо сказали правду. Пробегает мимо Чонсу и Гониля, поглощённых разговором и репетицией, и бежит в самую дальнюю уборную — умыться и отдохнуть от бьющих в уши громких голосов актёров. В зеркале не Джуён — там совокупность всех его ролей, смешанные характеры всех персонажей, которых он играл, и за которыми он едва может сохранить самого себя. И только слёзы на щеках — его, Джуёна, крупные и противные — медленно капают на умывальник перед ним. — Эй, — негромко окликает его знакомый раздражающий голос, — ты в порядке? Сынмин не решается подойти ближе, чем на метр, стоит в дверном проёме и смотрит. Раздражает. Зачем он вообще пошёл за Джуёном? — У тебя очки из кармана выпали, — не дожидаясь ответа, он кладёт пару очков на сухую часть умывальника. — И… у тебя всё нормально? Чонсу-хён переживает… Джуён упрямо стоит с опущенной головой, так, чтобы лица видно не было, но его выдают дрожащие плечи и тихий, почти отчаянный всхлип. Почему Сынмин всё ещё здесь? Почему не уходит, оставляя Джуёна наедине с его тараканами в голове, против которых ему в одиночку не выстоять? Почему за «Чонсу-хён переживает» отчётливо слышно «Я переживаю»? Зачем Сынмин сейчас так заботливо касается его плеча и пытается успокоить? Джуён лица не поднимает — стоит на своём, стыдится слёз, но Сынмин с завидной настойчивостью тянет его за плечо, вынуждая встретиться с ним взглядом. Острые черты лица смягчены от беспокойства, Сынмин смотрит сверху вниз и почти не удивляется, когда видит его состояние. У Джуёна рука не поднимается, чтобы скинуть с себя чужую ладонь: он держится за умывальник так, будто рядом больше не за что ухватиться. — Давай поговорим, — от прежнего колеблющегося Сынмина совсем ничего не остаётся. Словно слёзы Джуёна в нём пробуждают желание казаться сильнее. — Я не собираюсь оправдываться и давать пустые обещания, — твёрдо отвечает тот, несмотря на слабость во всём теле. — Не надо, — качает головой Сынмин, и не сдержавшись стирает слёзы с чужого лица длинными пальцами. Джуён кривится от ещё одного внезапного прикосновения. — Я тоже слышал хёнов, может расскажешь, почему тебя так задели их слова? Почему он всё знает? — Хочешь сказать, на правду не обижаются? — издав циничный смешок, спрашивает Джуён. В его вопросе, правда, нет ни грамма веселья или насмешки. — Хочу знать, почему ты стал играть хуже, — нехотя произносит Сынмин. Он до последнего не хотел повторять слова Чонсу, но иначе Джуён, кажется, не ответит. — Явно не оттого, что ты стал играть лучше, — врёт тот, наконец скидывая руку Сынмина с плеча и собираясь уйти. — Понятно, а почему сейчас ты мной недоволен? Джуён замирает у двери. Не от вопроса, от интонации Сынмина. Она точь-в-точь как у режиссёров, отчитывающих актёров на сцене за перепутанные реплики и лишние эмоции, она требует ответа. У Джуёна его, к сожалению, нет. Потому что вся эта пьеса, вся эта задумка с ролью Меркуцио изначально была для него провальной. Признать причины и озвучить их — самоубийство, громкий голос из прошлого кричит, что не нужен ему ни спектакль, ни роль, ни воспоминания, связанные с ними. Зато проговорить вслух догадки о состоянии Джуёна может кое-кто другой, достаточно наблюдательный и не слишком думающий о последствиях. — Джуён-а, это всё из-за Чонсу-хёна? — Сынмину просто нужен ответ, и Джуён мог бы его понять, если бы попытался, но сейчас вопрос звучит издевательски глупо, распаляет в нём гнев своей прямолинейностью. И, как вишенка на торте — он даже не может этого отрицать. Он громко хлопает дверью за собой, уходя куда подальше от вредной, хоть и неполной, правды.***
В день спектакля Джуён опаздывает на неприлично долгое время. Они договариваются встретиться всем составом в семь утра: вместе разобрать костюмы, подготовить декорации, помочь друг другу нанести грим и быть в боевой готовности. На часах полдесятого утра, когда Джисок начинает громко чихать от витающей в воздухе пудры, а Чонсу сердитой вороной ходит взад-вперед по гримёрке, не находя себе места. — Чонсу-я, — пытается успокоить его Гониль, хватая за запястье, но никакого результата не следует: режиссёр только вырывает руку и продолжает свою нервную прогулку, хмуро кусая губы. — Он не успеет, точно не успеет, он наверняка ещё спит, — бормочет себе под нос Чонсу. Джуён не берёт трубку и заставляет долгий звук гудков въедаться в мозг своей назойливостью. За утро это уже примерно тридцатый звонок, и если сначала слова «ну, Джуённи как всегда в своём репертуаре» звучали забавно и вызывали улыбку, то сейчас Чонсу вот-вот начнёт биться об стену головой от глухого отчаяния. Сынмин этого накала не выдерживает — выходит из гримёрки, чтобы в сотый раз проверить, все ли декорации на месте и заодно немного подышать свежим воздухом. Стоит ему отойти на несколько шагов, за закрытой дверью слышится безнадежное: «Почему именно сегодня?!», — уставшим голосом Чонсу. Руки не перестают дрожать, хотя Сынмину что-то подсказывает, что Джуён не подведёт. Вернее, он может подвести кого угодно, но не Чонсу. Проходя мимо лестницы, он слышит вибрацию и начинает шастать по карманам длинного костюма, но ему никто не звонит, а вибрация продолжается. Он идёт на звук и видит под тёмным лестничным пролётом слабый источник света, как фонарик смартфона. Там словно кто-то прячется от людских глаз, желая побыть в гордом и абсолютном одиночестве, вот только Сынмин слышит громкий шёпот, произносящий бурные реплики Меркуцио, и спешит заглянуть в это «убежище». — Джуён-а! — восклицает он, видя Джуёна, сидящего со сценарием и фонариком под лестницей. Телефон в его руке вибрирует, вынуждая Сынмина тяжело вздохнуть. — Ты видел, сколько время? Тебя же все ищут. — А какая разница! — драматично вскакивает с места тот, чудом не ударяясь затылком об лестничный пролёт. — Я ведь должен сыграть идеально, а если нет, то какой вообще смысл в моей роли? Что пришёл, что не приходил — разницы никакой! Распечатанный сценарий, уже прилично измятый и перепачканный в чернилах, летит на пол вместе с телефоном. Сынмин еле сдерживается, чтобы не начать сердиться всерьёз — теперь он понимает, каково Чонсу — и вздыхает, поднимая чужой гаджет и принимая звонок. Джуён стоит спиной, широкие плечи дрожат от напряжения. — Хён? Мы сейчас будем, не переживай, хорошо? — особенно мягким голосом уверяет Сынмин, прижимая трубку к уху. — Да, нашёлся, всё будет хорошо. Каким бы хорошим Джуён ни был актёром, сейчас он вызывает только недовольство: и куда подевался тот затмевающий всех своим сиянием Меркуцио? Они ведь были единым целым, на тёмной сцене сливались в один образ, чтобы покорять зрителей остроумием и юмором. Сынмин не злится, Сынмин просто не может понять, почему только сейчас Джуён решил, что роль ему не подходит. — Джуён-а, пожалуйста, объясни, что для тебя — идеально, — разворачивая парня к себе, просит Сынмин. — А ещё — зачем оно тебе. — Как зачем? Актёр либо играет идеально, либо плохо, потому что грань слишком тонкая, там нет «хорошо» или «терпимо», — на самом деле, Джуён устаёт от того, как его принуждают смотреть в глаза и стоять лицом к Сынмину. Словно он какая-то марионетка, которой можно распоряжаться, как душе угодно. Сынмин борется с желанием оставить его здесь и посмотреть, что он будет делать, но долг и чувство ответственности не дают ему сделать и шага. — Идеальной моя игра была, когда ты на неё засматривался, — зачем-то уточняет Джуён. — А потом ты стал слишком похож на… другого человека, около которого слишком сложно оставаться в роли. Сведя брови к переносице, Сынмин острым взглядом обводит чужие черты лица, замечая в них неуверенность. Джуён явно жалеет о собственной откровенности. — На Чонсу-хёна? — спрашивает он, в интонации — приглушенная обида, замаскированная под понимание. — Тебе не стоило относиться так ко мне просто из-за моего сходства с хёном. Растеряв остатки смелости, Джуён уже не может взглянуть собеседнику в глаза — стыдно, неловко, неправильно. И то, что он ни разу не попросил прощения за своё поведение — так же нехорошо. — Я не знал, что ты можешь настолько хорошо играть, — вопреки желанию извиниться, начинает Джуён стыдливо. — И… для меня идеальным Бенволио всегда был Чонсу-хён. Ещё со средней школы, когда я только с зала наблюдал за его игрой, — опущенную голову Джуёна вновь поднимает Сынмин, за подбородок. — Я не видел в этой роли никого кроме него, а когда ты вжился в роль спустя некоторое время, то стал видеть в тебе не Бенволио, а Чонсу-хёна, как будто я снова в старшей школе и я снова не могу добиться его признания. Несмотря на то, как сложно дались Джуёну эти слова, Сынмин может только грустно усмехнуться. Он ведь такой же, просто менее громкий и ни разу не игравший Меркуцио. — Прости меня за моё поведение, — непозволительно тихо произносит тот, одной ногой переступая через свою гордость. Как бы ему не хотелось верить, что у его действий были уважительные причины, сейчас они кажутся совсем не такими. — Сынмин-а, я боюсь выходить на сцену… Как бы Сынмин не пытался поверить, что эти слова сейчас адресованы ему, он уверен — Джуён нуждается не в нём. А потому ведёт его за руку в гримёрку, даже выплакаться не даёт, а потом оставляет наедине с Чонсу, попросив хёна не паниковать и не давить.***
Спектакль они переносят. Чонсу теряет много баллов за несвоевременную сдачу курсовой, зато обходится на этот раз без лишних истерик и неподготовленных актёров. Даже Юна и Джисок, которые были готовы выступать изначально, выкладываются в несколько десятков раз лучше, чем могли бы в назначенный срок. Чонсу за кулисами один, пока к нему не подходит Джуён — поправить костюм и удостовериться, что всё хорошо. Фоновая музыка перед началом достаточно тихая, и он делится, как на выходных отрабатывал сцены отдельно с Джисоком и Сынмином, на что режиссёр улыбается так радостно, будто сбылась его давняя мечта. — Мы всё прогнали, я уверен, что мы справимся, — уверенно заявляет Джуён. — Но стиль игры Сынмина чуть изменился, чтобы… мне было легче. Он сглатывает, ожидая осуждения, но вместо этого Чонсу обнимает его за плечи и благодарит за работу. — Ты отлично выложился, Джуённи, — чуть ли не в самое ухо хвалит его режиссёр. — Твой Меркуцио будет идеальным, я уверен. Почти любого другого человека Джуён бы оттолкнул и попросил не нести чушь ему в ухо, но с Чонсу это ощущается нереальным, будто ребёнок внутри него наконец успокоился и передал штурвал более уравновешенной и взрослой версии себя. Он мямлит: «Спасибо», — а потом они оба вздрагивают от резкого звука: спектакль начинается. Джуён взглядом находит Джисока и Сынмина за противоположными кулисами. Жаль, что со своим зрением он не может увидеть их лица: Джисок наверняка показывает ему смешную рожицу — их маленький ритуал перед каждым выступлением. Чонсу желает ему удачи, а затем отмахивается, зная, что она не понадобится. И спектакль проходит, начинаясь и заканчиваясь одним и тем же — бурными аплодисментами. Потому что никак по-другому зрители на такую работу отреагировать не могут, настолько хороша реализация пьесы Шекспира от студента-режиссёра. Когда в завершение спектакля весь состав выходит на сцену с Чонсу посередине, зрители поднимаются с мест, отдавая должное труду актёров, режиссёра и ассистентов. По традиции, один из актёров — на этот раз Сынмин — представляет каждого из них по отдельности, и внутренне успокаивается, осознавая, что больше аплодисментов, чем он сам, получили только Ромео, Джульетта и Меркуцио. Зрителям, как и ожидалось, запали в душу именно эти трое. Сынмину, правда, собственная игра не очень нравится — как и сказал Джисок на днях, он всё-таки пошёл на уступки ради Меркуцио, всё-таки пожертвовал собой ради Джуёна. А он для себя решил, что, пожалуй, его роль не обязана быть такой же идеальной, как у Меркуцио. Это определённо того стоит. Особенно когда на радостях Джуён едва не валит его на пол, намереваясь не то обнять, не то затискать до смерти. — Сынмин-а, Сынмин-а, ты был так хорош! — он качает «коллегу» в объятиях, не переставая восхищённо перечислять все моменты, которые ему особенного запомнились. — Ты так правдоподобно заплакал на моей смерти, я чуть сам не заплакал, ты так потрясающе сыграл! К беспорядочным крикам Джуёна присоединяются и Джисок, и Юна, и Чонсу, по очереди хваля сначала Сынмина, а затем переходя и на других актёров. А когда они выходят, наконец, из душной гримёрки, Джуён вдруг хватает Сынмина под локоть и ведёт в неизвестном направлении, даже не поясняя ничего по пути. Сынмину почему-то кажется, что теперь, сблизившись с этим горе-актёром, он проблем не оберётся. Они вдруг останавливаются посреди коридора, Джуён дважды оглядывается, проверяя, нет ли никого рядом. — Я… поговорить хотел, — он неловко переминается с ноги на ногу, уже без грима и одежды своего смелого персонажа. Сынмин выжидающе смотрит, всё не вынимая рук из карманов. — Ты так и не сказал, прощаешь ли меня, так что… может, сходим куда-нибудь? Хочу тебя угостить и хорошо провести время. В тихом коридоре звучит звонкий смех Сынмина. — Дурак, как тебя можно не простить такого ребёнка, а? Я и изначально на тебя не обижался, просто не хотел ругаться и портить отношения, — с улыбкой делится он. Ему до искорок в тёмных глазах смешно видеть Джуёна таким стеснённым и угловатым. — Почему «ребёнка»?! — незамедлительно реагирует тот, шутливо обижаясь и легонько ударяя Сынмина по плечу. — Мы с тобой буквально на одном курсе! Сынмин вдруг замолкает, недоверчиво глядя ему прямо в глаза. — Джуён-а, ты серьёзно? — уточняет он. — Что? — непонимающе спрашивает тот. — Мы с Джисоком на год тебя старше, — словно это новость года, говорит Сынмин, а затем его почти уносит от смеха в другой конец коридора: Джуён застывает с открытым ртом, держась за голову. — А я думал, ты просто по наглости меня «Сынмин-а» зовёшь! Джуён молча прикрывает красноватое от стыда лицо и отворачивается к стене, всем видом давая понять, как сильно он ошибался. — Да ну, Джуён-а, всё нормально! — не переставая смеяться, Сынмин кладёт руку ему на плечо и разворачивает к себе лицом. — Хён, у тебя какое-то хобби людей заставлять в глаза себе смотреть? — обращение звучит по-странному приятно, будто к Сынмину наконец относятся так, как он этого заслуживает. И плевать, что он сейчас ограничивает пространство Джуёна своей позой и почти прижимает его к стене. — Нет, это попытки отомстить за тот разговор у выхода пару недель назад, — ухмыляется Сынмин, заставляя Джуёна краснеть ещё сильнее. — Да мне жаль, мне правда жаль… Я поэтому и хочу, чтобы мы куда-нибудь сходили за мой счёт, — он снова отворачивается куда-то в сторону, лишь бы не смотреть на собеседника. — Обязательно, — обещает Сынмин. — Но ты скажи, почему боишься мне в глаза смотреть? Раньше не боялся же. Джуён облизывает губы, явно не желая отвечать на вопрос серьёзно. — А вдруг я хочу, чтобы ты меня опять к себе повернул? — он упрямо косится куда-то вниз. — За подбородок, как ты любишь. Сынмин засматривается на его губы, блестящие от слюны, и поворачивает его к себе, на этот раз оставляя руку на чужом подбородке. — Чего ты ждёшь? — спрашивает Джуён, не в силах оторвать взгляда от губ Сынмина. — Жду, пока ты посмотришь мне в глаза, чертёнок. Всё-таки, глаза у Джуёна совсем не такие, как у Меркуцио.