Яд

- Терпение, молодой человек, терпение - всему свое время, - а сам смеется бьющимся хрусталем, серебряными монетами - и попросту разрезает Гордиев узел затянувшейся на шее ленты столовым ножом. И сам ловит губами быстрые горячные поцелуи, неумелые, но страстные, сам подставляет под них шею и ключицы. Форменная рубашка из черного шелка соскальзывает с плеч чересчур небрежно и естественно, чтобы не быть выверенным жестом вседозволения - но шепчет, стонет, почти кричит он одни только запреты: - Маркиз, будьте же благоразумны!.. Вы слишком - ах, - юны, я, в конце концов, не продажная девка, а очень даже - да-да, вот так... - граф. И не просто граф, а личный... Ее Вели-а-а... - вставленный исключительно для красного словца аргумент тонет в бесстыдном выдохе, растворяется в плавных движениях навстречу. Голос Чарльза чист и звонок, словно бой церковных колоколов, патокой льется с кончика острого языка, застывает в темноте, едва разгоняемой одинокой свечой в бронзовом подсвечнике, и осколками карамельных копий рвет барабанные перепонки в клочья, стучит по вискам, вгрызается в мозг. - Каков наглец! - успевает хохотнуть, пока его не затыкают грубо - как продажную девку. Впрочем, граф возражает недолго: прокусывает до крови чужую губу и, зализав, едва не урчит довольным котом, помогая справиться с мудреными брюками. По фарфору обнаженной кожи дрожащими оранжевыми пятнами свет стекает на белоснежную скатерть. Грей нечаянно задевает рукой бокал с вином - по ковру столовой расползается темное пятно; запускает пальцы в собственную тарелку и с издевательски-развратным, немного пьяным блеском в серых глазах собирает ртом сливочный крем с кусочками нежнейшего бисквита; переворачивается на живот - опять же, самостоятельно - со словами: - Не делайте того, о чем потом пожалеете... И - смеется. Эдвард Миддлфорд злится. Вот уже три года эти странные, неправильные отношения выжимают из него все соки. Словно неведомый наркотик, Чарльз Грей игрался, делился с глупым юнцом обманчивым наслаждением, все туже затягивал свои паучьи сети, оплетал тело, оплетал душу серебристыми нитями. Мутил рассудок, ускользал дымом, приходил сам, насмехался, использовал, делал больно и невыносимо хорошо. Заставлял выкрикивать полубредовые признания, но сам ни разу не выразил ни жеста каких-либо особых чувств. Потому что с самого начала предупредил – нет их и не будет никогда. Потому что был таким жестоким в своей честности. Потому что был Греем. Он стал необходимым, как воздух, ядовитым газом. И без-пяти-минут-маркизу остается только рычать бессильно-яростно сквозь сжатые зубы, вколачиваться глубже, сильнее в извивающееся под ним тело. И вдыхать до головокружения во всю мощь легких. Перед уходом граф даже не обернется, но в прощальном «надеюсь, вы не разочаруете Ее величество, маркиз» слышится его искренняя до фальши очаровательная улыбка, та самая, с которой он накладывает на тарелку куриные ножки вперемешку с фруктами и безе, та самая, с которой он нанизывает на шпагу сердца неугодных Короне. И впервые за три года от звука его голоса по Эдварду ползут отнюдь не приятные мурашки. Разорванная лента, перепачканная в вине, так и остается лежать у дубовой ножки стола. Чарльз возвращается в свое поместье под утро, слегка помятый, но в отличном расположении духа. Встретивший его у порога Фиппс, раздраженный больше обычного, молча прожигает напарника взглядом и, прикрывая воздушным шейным платком багровеющие отметины на тонкой бледной коже, затягивает чуть сильнее, чем нужно. На что тот лишь смеется счастливо и мажет почти нежно губами по родинке на подбородке: «больше чувств, отмороженный педант». На следующий день старший сын Миддлфордов принимает титул, официально становится главой семьи, клянется в верности королеве, стараясь не встречаться глазами со стоящими за троном дворецкими и секретарями, устраивает пышный прием и еще много-много всего, от чего голова идет кругом, а к закату уже и себя не помнишь. Ближе к полуночи, устало развалившись в мягком кресле, Эдвард долго задумчиво вертит в пальцах белую ленту, затем подносит ее к подсвечнику с единственным огарком некогда витой свечи и рассеянно наблюдает, как пламя поглощает широкую полоску атласа, едва не обжегшись. Неважно, насколько безнадежно он уже отравлен этим человеком. Новоиспеченный маркиз Миддлфорд учится не дышать.