sep 2. 1942

« ... здесь я нежелательный иностранец и должен радоваться, что меня не загнали в лагерь для интернированных. живу на птичьих правах, но так же было со мной и в европе. здесь-то рай. если угодно, призрачный рай, отгороженный от всего, что имеет на этом свете значение, особенно для меня. если угодно, временный рай, в котором можно перезимовать. Рай поневоле. Ах, Наташа! Поговорим о том, что у нас осталось! О ночи, о звездах, об искре жизни, которая еще теплится в нас, но только не о прошлом. полюбуемся луной! пассажирские пароходы «люкс» превратились в военные транспорты. а мы стоим за железными перилами, отделяющими этот рай от всемирной истории, и вынуждены беспомощно, бесцельно ждать да почитывать в газетах сообщения о победах, потерях и разбомбленных странах, и снова ждать, и снова вставать каждое утро, и пить кофе, и беседовать с силверсом и миссис уимпер, в то время как уровень океана пролитой в мире крови каждый день поднимается на сантиметр. ты права, наша жизнь здесь — это жалкий парад теней » — эрих мария ремарк « тени в раю »

2 сентября 1942 года

      всего двадцать лет назад никто бы не задумался о том, какое счастье подставить лицо под прохладный ветер, несущий в себе свежесть прошедшего дождя и пыль большого города, вместо пороха бездушных пистолетов и бесконечных криков отчаяния, теперь оставшихся лишь глубоко в сердце; вместо металлического запаха крови и почти осязаемого предчувствия неминуемой смерти ощущать лишь запах мокрого асфальта и шелестящей листвы. счастье! как может быть у такого простого слова миллиарды смыслов? ведь каждый человек видит счастье по разному: в роскоши, в превосходстве над другими, в расширении горизонтов, в простых вещах и в жизни как таковой. для двух молодых людей, гуляющих по ночному нью-йорку промокшими до нитки, счастье нашлось в возможности вдохнуть полной грудью и поговорить на родном языке о чем-то бесконечно вечном, не опасаясь быть пойманными оккупационной властью.       здесь, в раскаленной знойным солнцем америке, на земле обетованной, они чувствовали себя по-настоящему дома; эта страна, основанная такими же беспристрастными странниками в надежде на лучшую жизнь, принимала беглецов со всех концов мира, сожженного огнем великой войны. здесь ее не существовало, лишь мелкие отголоски в виде раненных солдат прилетали изредка из-за далекой атлантики, а жизнь людей кипела и бурлила, как горная река: они ходили на работу, искали адвокатов для продления вида на жительство, встречались с друзьями по вечерам в дешевых пабах и иногда скучали по родине, размышляя на тему того, смогут ли они когда-нибудь вернуться домой или навсегда останутся в этой прекрасной стране. здесь они чувствовали себя свободными, как школьники, убравшие учебники далеко на верхнюю полку шкафа на время летних каникул. они не хотели вернуться в оккупированный японцами чосон, они боялись лишь того, что когда-нибудь эти каникулы закончатся и им придется вернуться к бегам под гнетом геноцида гестапо или японских империалистов. они даже не знали, кто для них страшнее. — прекрасная, прекрасная погода! ты знаешь, как это будет на английском? — буквально пропел сан, переплетая пальцы со своим возлюбленным, и стал кружить того по тротуару, не замечая холодных луж. за несколько месяцев беспрерывной жары и палящего солнца, прохлада дождевой воды стала долгожданной панацеей для всех обитателей нью-йорка — дождю радовались не только люди, но и звери в клетках централ-парка. — честно говоря, мне все равно. я бы хотел разговаривать с тобой только на корейском, ведь за годы оккупации я чудом его не забыл, — меланхолично ответил сонхва и резко притянул парня к себе за руку, после заботливо убирая с его лица мокрые темные пряди. — в английском мне нравится только одно: твое имя теперь созвучно с солнцем, а не с горой.       сан лишь фыркнул в ответ, высвобождаясь из крепких объятий своего парня, и продолжил прогуливаться вдоль дороги, насвистывая про себя какую-то старую мещанскую песенку. еще одна прелесть этой великой страны — они больше не обязаны скрываться и подавлять свои эмоции; здесь общество шло в ногу со временем, толерантность перешагнула многих нудных консерваторов и теперь такие отчаянные любовники, как сан и сонхва, могли публично выражать свои чувства даже на самой таймс-сквер. здесь для любви не было преград, кроме бешеного темпа жизни, не оставляющего времени для двоих. но в оккупационной корее все было по-другому: японцы настолько прониклись тоталитаризмом, что могли без проблем залезть в чью-то постель. они навязывали людям свой суверенитет, свой язык, свою веру и свои порядки, а несогласным закрывали рты в крайне жестокой мере. они относились к корейцам, как к безмолвной рабочей силе, как к рабам, что прогибаются под каждую их прихоть. этот геноцид происходит в чосоне уже целых тридцать два года и будет происходить еще бог знает сколько. они бежали от этого, но глубоко внутри ненавидели себя за то, что предали родную страну, вместо того чтобы вступить в ряды оппозиции и пойти на верную смерть в протест колонизации. любые восстания были лишь напрасной жертвой в дань памяти когда-то процветающему государству, ведь все попытки свержения мгновенно пресекались, унося за собой тысячи жизней тех, кто всего лишь хотел быть свободным, кто хотел говорить на родном языке.       ни сонхва, ни сан не помнили, как они оказались на пароходе, идущем прямиком в европу, но сотни раз благодарили судьбу за этот шанс вдохнуть жизнь по-настоящему. но это, казалось бы, просвещенное общество встретило их новой оккупацией и кровавой войной. они столкнулись с первозданным злом, какого еще не видывал мир, с посланниками ада, призванными опалить своим гневом всех нечистых, недостойных жизни. во франции они скрывались недолго, всего около полугода, но за это время успели завести полезные связи с другими эмигрантами и узнать о таком прекрасном месте, как соединенные штаты америки. люди говорили, что до туда война вряд ли дойдет, и были чертовски правы. за полгода им удалось сделать японские паспорта и американскую рабочую визу, о которой мечтают абсолютно все. как? вопрос удачи и грамотных знакомств.       сонхва мигом догнал ушедшего вперед сана и обнял его со спины, уткнувшись носом куда-то в красивую шею. запах одеколона, пусть и украденного у кого-то другого, пьянил разум, заставляя подхватить младшего на руки на глазах у всех. — отпусти, дурак! ну же, люди смотрят, — рассмеялся в ответ парень, отчаянно ударяя возлюбленного по рукам. — в следующий раз я тоже обязательно поставлю тебя в неловкое положение, помяни мое слово. — в позу, ты имеешь в виду? — хмыкнул сонхва, опуская сана обратно на асфальт. — ты неисправим, — закатил глаза младший, но все же улыбнулся. — предлагаю заглянуть в какую-нибудь забегаловку и съесть по хот-догу с пивом. джонс дал мне аванс в десять долларов сегодня утром. — десять долларов! и ты мне не сказал? — хотел сделать сюрприз, но не нашел подходящего момента. это мои первые официально заработанные деньги, их обязательно нужно где-нибудь прокутить. — да мы сказочно богаты, мой милый друг. пойдем скорее, я знаю, где здесь делают отличные сосиски.       ночной нью-йорк поражал своей красотой: величественные небоскребы, каких не увидешь ни в европе, ни тем более в чосоне, устремлялись далеко вверх и растворялись в ночной темноте; яркие огни таймс-сквер с извечной рекламой кока-колы и прочей пресловутой американской ерунды озаряли, казалось, весь город, уставший после длительной засухи; по широким улицам величественно выхаживали маленькие собачки рядом с вульгарными длинноногими блондинками, какие населяли добрую половину этого большого города; и все в ту ночь казалось совершенно волшебным. подумать только — буквально несколько минут назад здесь не было ни души, все сидели по домам и ждали окончания ливня, дабы не испортить свои дорогие одежды. и вот, стоило дождю перестать, улицы вновь кишат полчищем людишек.       молодые люди прошли через серые дворы 44-ой западной улицы в клинтон, где их общий знакомый держал маленький ларек с невероятно вкусными хот-догами. сонхва порой казалось, что уличная еда — национальное достояние американцев, но настолько вкусной она могла быть только у старика по имени уилл. здесь было относительно тихо, отдаленные звуки шумного центра заглушала какая-то популярная радиоволна; люди даже не разговаривали между собой — они молча наслаждались своими сосисками с двойной горчицей. — как ты думаешь, — осторожно начал сан, поставив перед старшим бутылку пива и передав хот-дог ему прямо в руки. — что будет, если нас раскроют? — спросил он и тут же пожалел об этом, встретившись с нечитаемым взглядом сонхва. — я имею в виду... черт, хва, я просто не верю, что все может быть настолько хорошо! сколько всего мы терпели в чосоне, потом в европе, да и здесь по началу... я чувствую, что другие нас не принимают. мы ведь чужаки. — санни, — вздохнул сонхва, откладывая еду в сторону. — нам никогда не получится отпустить прошлое, поэтому я понимаю твои страхи. я знаю, какие кошмары тебе снятся и слышу, как ты кричишь во сне. все что мы видели оставило очень глубокий ожег на душе, рубец от которого не пройдет никогда просто потому, что люди еще не придумали лекарство от него. но ты должен знать, что я всегда буду рядом, несмотря ни на что. даже если твои опасения сбудутся и нас депортируют, что маловероятно. в газетах пишут, что капитуляция германии не за горами. за ней отступят и японцы. война скоро закончится, понимаешь? и мы сможем остаться здесь навсегда или поехать туда, куда ты захочешь. я никогда не оставлю тебя, — он взял за руку парня и оставил на его ладони успокаивающий поцелуй. — эта страна основана такими же эмигрантами, как и мы, просто еще задолго до гестапо, поэтому здесь мы легко можем стать своими. если тебе это так важно, я могу выучить английский и мы будем общаться только на нем. — спасибо, — спустя несколько мгновений ответил сан, подняв на возлюбленного свои полные надежды темные глаза. — я люблю тебя! не знаю, почему я раньше не говорил тебе этих слов. — но знаешь, если мы все-таки останемся здесь, нам придется открыть корейский ресторанчик, потому что я не смогу вечно питаться сосисками, — хохотнул сонхва, встретившись с недовольным взглядом владельца ларька. — без обид, уилл! у тебя самые лучшие сосиски в городе! — воскликнул он на ломанном английском.       возлюбленные чокнулись своими стеклянными бутылками, условившись, что сегодня они пьют за начало лучшей жизни, а спустя несколько мгновений на их столик упала первая крупная капля дождя. вот она — проблема уличных заведений! никакой защиты от погодных условий. практически все посетители ларька мигом разбежались по домам, за исключением двоих парней, которым дождь был только в радость. отказавшись от еды, они оставили уиллу два доллара и побежали куда-то в сторону централ-парка. в считанные минуты мелкий дождик перерос в самый настоящий ливень, и парни, толком не успев до конца просохнуть, вновь оказались насквозь промокшими. белые рубашки облепили их тела, словно вторая кожа, и открыли потрясающий вид на рельефные тела. они остановились посреди пустой площади и прильнули друг другу так, будто это их самый последний пасмурный день; прохладная дождевая вода ручьем стекала по их лицам, делая поцелуи еще более горячими и страстнами. казалось, что весь город сейчас принадлежит лишь им двоим, словно они речные боги, нашедшие себе пристанище посреди раскаленной солнцем столицы независимой страны.        в этот вечер они впервые за долгое время по-настоящему отдыхали от бесконечной эмигрантской рутины, перенасытившись друг другом. уже сейчас, за несколько лет до окончания войны, сан знал, что они останутся здесь навсегда, в их личном маленьком раю, где не нужно прятаться и опасаться каждого шороха. в конце концов где-то там, за стеклянными фасадами этого огромного города, навсегда останется их бессмертная история любви, прошедшей через огонь войны и свист смерти, идущей за ними по пятам; любви на пепелище мировой истории; любви, нашедшей для себя место за два океана от дома.       спустя год, тоскуя по культуре родной страны, они откроют небольшой ресторанчик корейской кухни недалеко от забегаловки уилла. еще через несколько лет они, наконец, получат американское подданство, навсегда отказавшись от ненавистных японских имен, которыми их когда-то давно окрестили оккупанты. борьбу за существование сменит жизнь в широком смысле этого слова, жизнь, освещенная яркими огнями нью-йорка и преисполненная незабываемых впечатлений. жизнь для двоих, в которой со временем затянутся даже самые безобразные рубцы.