Перрон

Каждый день Разумовский укрывает Олега одеялом и уходит в свою комнату писать ему письма. Олег всегда тяжело дышащий и окутанный слоями бинтов. Он никогда не дожидается момента, когда отходит ко сну Разумовский из-за разницы режимов и из-за собственного недомогания. Это и хорошо, к бодрствующему Олегу Серёжа с настолько примитивной заботой не сунется за версту: одно дело сменить повязки или принести для едва стоящего Олега воды. Другое, натянуть клочок ткани, который поднимет даже ребенок — даже Олег больными руками, которые успели восстановиться. Но процесс повторяется и в первую неделю, и во вторую, когда от заботы Олег стал отнекиваться в принципе. Разумовский только оставил вот эту мелочь для себя. Хоть немного личного, ничего плохого. В конце концов, он не лез трогать губами его лоб, не касался его ладоней и не заглядывал в глаза. По сути, он не делал ничего. Все было, как раньше. Только уже в своей комнате, за ноутбуком буквы комкались и не складывались, не ложились в строчки. Он даже инерцией работать пытался: быстро-быстро строчишь код, переключаешься на другую вкладку и вот, пиши - а не шло. Стопорилось. Законы физики не работали. Он представлял все эти ненаписанные письма в пафосном конверте "вскрыть, когда меня не станет" — но этого не случится, потому что жизнь только что сунула под нос факт того, что Олега может не стать гораздо раньше Серёжи, а все письма были только ему. Он представлял, как будет зачитывать Олегу с бумажки или зубрить наизусть, как будет сбиваться, как на это будет морщиться Олег — Серёжа вообще много чего представил, кроме того, как заключить нужное в слова. Он захлопывает ноутбук и гасит свет. Отложит до завтра — в этом он спец. *** Да-да-да, именно с отложеном все и дело, — думает он за завтраком, когда Олег упрямо пытается управляться своими руками и нормально держать приборы. Получается. У Волкова красивые пальцы, у Волкова красивая осанка, даже несмотря на то, что плечи немного опущены. Серёжа глядит на него мельком и видит в широких плечах и его тяжести сплошную хрупкость — и умирает от нежности и желания погладить ладонь (там, где кожа не загрубела на тыльной стороне, между костяшками указательного-среднего и среднего-безымянного, там, где спрятались две аккуратные родинки). Дело в том, что Разумовский остро боится, что случая сказать это все не будет. Боится, что Олег не узнает, что все его жесты Серёжа выучил, выучил привычки, и умирает от восторга, угадывая их, угадывая настроения: будто Волков становится так немного больше принадлежащим ему, Серёже. Он слишком много откладывает. — Вкусно? — спрашивает Серёжа, чтобы не молчать. — Еще как, — кивает Олег, ковыряя омлет из доставки. Ресторанчик находится через две улицы, и еда обычно приезжает еще не остывшей, на пластиковых створках контейнеров оседает конденсат. — Дашь номерок заведения? На будущее. — Скину ссылку на сайт, — кивает Серёжа. На какое будущее? — не переспрашивает Серёжа. — Ты собрался уезжать? По немой договоренности, Волков остался у Серёжи: сначала за ним требовался постоянный уход, который сейчас свернулся до смены повязок. Разумовский ненавязчиво его бережет, заботится, чтобы всегда была еда, перетягивает на себя бытовые заботы, которые в душе ненавидит, но сейчас принял легко. Они притормозили, спрятались, чтобы переждать с Чумным. Лере досталось меньше, чем Олегу, но пускать ее в бой Серёжа не хотел — слишком серьёзный риск. Всё налаживалось: они жили вместе, как старые и привыкшие друг ко другу соседи. Если бы не то, как морщился иногда от боли Волков, Серёжа мог бы назвать себя счастливым. Деть бы куда-то еще вину. — У тебя все равно вкуснее, — не льстит Серёжа и берётся убирать посуду под пристальным взглядом Волкова. Он пытается ненавязчиво включить его в какое-то дело, чтобы тот не задохнулся в безделье. — Хочешь, закажу продукты? Попробуешь что-то приготовить. — Спасибо, Серый, — голос у него мягкий и улыбчивый. — Как на счет пасты? — Только без морепродуктов. — Привереда. — Сноб, — смеется Серёжа и заканчивает с посудой. Хочется потрепать Олега по волосам, прежде чем вернуться к ноутбуку. Хочется склониться, и прижаться губами к скуле в сколах царапин. Но самое искреннее — оно не идет. Не прорывается наружу просто так. В этом и проблема. Он вспоминает все крошечные моменты, когда они были в одной комнате, но как будто не вместе, собирает их в ком и чувствует себя ничтожным перед его размером - в горле встает такой же в своей величине и мерзости. Сереже хочется взять каждую крошечную крупицу времени и направить ее на нужное, на благо — показать, насколько он любит Олега. Любит — вот куда упиралось косноязычие. Слово в их отношениях больше платоническое. Они его друг другу говорили в детстве часто, никогда в пубертате, и изредка потом, когда гормоны схлынули, и можно было сказать это без удушливой красноты. Люблю — ты моя семья, ты рядом, ты смешно шутишь, ты меня выручаешь, с тобой мне не одиноко. И сколько бы Серёжа ни копался в памяти, он не мог найти признаний, более близких к чему-то интимному и не столь очевидному. Их признания были правильными, но они — не всё, что Серёже нужно сказать. Он думал, что ему предстоит увидеть смерть Олега, не успев обменяться с ним и словом — и когда-то на подъезде к складам не мог избавиться от мысли: а что, если Олег умрёт, так и не узнав, чем он был в жизни Серёжи? *** Их последний поцелуй произошел куда позже расставания (пара месяцев, которые сейчас кажутся мгновением, а тогда тянулись как вечность), на переполненном перроне Витебского вокзала. Они укрылись за газетной будкой и трогали лица друг друга — от кружева балок перекрытий все лицо Олега было в крошечных лучиках света, пятнистое, по-особенному живое. У него дрожали ресницы, на щеку от них падала трогательная тень — Серёжа потянулся потрогать ее, завороженный волшебством, и впервые в жизни понял, что любовь ярче всего ощущается через боль. До отбытия оставалось одиннадцать минут, сердце режуще сводило пустотой, Серёжу колотило от обиды: у них была целая ночь, которую они потратили на сон в разных комнатах, у них были месяцы до, полные взаимных обид и страха показать слабость, страха оказаться недостаточно нужными. А беспомощность ударила в голову лишь сейчас. Поцелуй был соленым, у Олега дрожали пальцы. Перед смертью-расставанием не надышишься, говорят, но вот Серёжа не дышал вовсе, только цеплялся крепче, пытался насытиться — но сколько не пытайся понабрать в легкие воздуха, дольше минуты без острой недостаточности не протянешь. Поезд ушел без драматичных клубов дыма, без последнего взмаха руки и без найденного в окне лица Волкова. Он просто укатил куда-то в пустоту. Разумовский помнит это ощущение очень остро — потеря без возможности схватить упущенное, без возможности догнать поезд, будто рельсы не уходили вдаль, обрывались в пропасть сразу после арки вокзала. Серёжа и не пытался, просто отпустил. Сегодня после каждого приема пищи они переживают нечто неуклюжее: Серёжа садится работать и перебирать вкладки в поисках нужных решений, в поисках медикаментов и, на будущее, куда можно уехать на лето. Олег остается сидеть за обеденным столом и цедит чай, полезный для его связок — и они просто сидят, не смотрят друг на друга несколько десятков минут, не окликают, не переглядываются. Серёжа хочет кивнуть Волкову с просьбой подсесть ближе, на соседнее кресло, просто побыть рядом — но не знает, имеет ли право. Олег всегда смотрит на него, когда уходит к себе: Серёжа чувствует этот взгляд спиной, но не поворачивается, не цепляется за него. Отпускает. Он отпустил его и за месяцы до армии, после пары лет чего-то, что можно было назвать отношениями. Они вдвоем были глупыми и пронзительно яркими в своей юности. С высоты прожитого, Серёжа ругает молодого себя за то, что он не ценил самое счастливое и невинное время своей жизни, но понимает, что без веса прожитых бед оценить то счастье было нельзя — оно и счастьем-то не всегда ощущалось. Они сцеплялись иногда, ссорились до слез и уверенности (не до конца искренней, конечно), что это навсегда — и так же громко сходились, прижимая друг друга к стенам и вырывая скулёж. Олег доканывал его, поддевал словами, и не то чтобы давил на больное — ходил около, и Серёжа срывался ему навстречу, замолчи, перестань: рука ко рту, слюна на пальцах, пальцы во рту, рот на шее — и всё. Тогда это казалось частой синусоидой, падения и взлеты, примирения и ссоры, но сейчас Разумовский понимает, что это была уверенная и регулярная прямая. И сколько бы они не ссорились, какие волны не были бы на поверхности воды, где-то на глубине, все оставалось статичным и привычным. Они были друг у друга, вот и все. Это проявлялось даже в ссорах, в демонстративно не оставленном завтраке — Волков не забыл, он от обиды уклонился от того порядка вещей, который считал привычным. Но корневой порядок, эталон от этого не менялся: пока отсутствие бутербродов на столе ощущается, как пустота, а не как норма, все в порядке. Даже в самых ужасных ссорах, даже когда он нарочно ранил Олега словами, тот все равно оставался за стеной. Дышал мерно, не пропадал дольше, чем на пару дней. Если голову Серёжи заволакивало кромешным и непроглядным, если приходили сны, он все равно шел к Олегу — и несмотря на всё незажившее, тот принимал дрожащего Серёжу в объятия и гладил по спине, пока тьма кошмара не рассасывалась. Они засыпали, дыша друг другу в лица, гладя друг другу руки под покровом темноты, и не вспоминали это никогда: ни днем, когда появлялись силы злиться друг на друга, ни потом, когда мирились и снова впадали в сладкое. Они были друг у друга. Наверное, всегда — пока поезд не ушел в пустоту. *** И вот, спустя года, Серёжа обнаруживает себя с Олегом в соседней комнате. И сейчас ему хватает мозгов, чтобы грудь разрывало от благодарности и признательности — к вселенной, Волкову, Богу, в которого Серёжа никогда не верил, но которому пробовал молиться, чтобы Олега ему вернули. Он обманет себя, если скажет, что не знает, кому говорить «спасибо». Но дважды запароленная папка на ноутбуке пустует. *** Лера приходит в два раза реже. Олег настаивал на том, чтобы отменить все тренировки вовсе, но Серёжа отказался — и не признался ему, что инициатива продолжать видеться исходила от Макаровой. Видеться — так она и сказала, Разумовскому это четко отпечаталось в памяти, как выжгло. До него только тогда, в том коротком телефонном разговоре и дошло, что девчонку они к себе привязали: если не лучшими из качеств и шантажом, так общей травмой. Вообще-то, то, что для Макаровой можно было обозвать травмой, для Олега и Серёжи тянуло на обычный вторник — а потому эмпатия не сработала, дошло запоздало, что Лера насмотрелась на полжизни вперед, надралась больше, чем на всех своих соревнованиях и испытала жизнь на прочность больше раз, чем положено обычному человеку. Она приходила и помогала менять повязки, осматривала Волкова, до сих пор косилась на Серёжу с недоверием. Разумовский ловил себя не то чтобы на ревности — на мысли, что Олег с ней держится очень легко, шутит, улыбается ей напрямую и не стесняется при ней шипеть сквозь зубы, если бинт отходит туго. — Вот таких пособий в ваш универ еще не завозили? — ворчал он и насильно тянул на лицо улыбку. — Наши пособия не молчаливей тебя будут, — запросто отвечала Валера и без предупреждения прикладывала щипучее к открытому. Волков шипел и смеялся одновременно, аккуратные ладони Леры делали все быстро, а Серёжа сидел в стороне и смотрел на них, не понимая, чувствует ли себя как дома, ревнует ли, и стала бы Лера так помогать ему при случае. Она позвонила первой: Разумовский думал ее вообще пару недель после инцидента не трогать, дать подышать. Но, наверное, она поступила правильно: Волкову нужны друзья получше Серёжи — а Лере даже хватило такта не притащить Волкову апельсинов, как самому больному. Если меня не станет, было бы здорово, если бы она была рядом с Волковым, — думает он когда-то равнодушно. И добавляет запоздало, лукавя перед самим собой: — Но было бы еще лучше, если бы у Олега нужды в поддержке не было. Обычно Олег отсиживал всю тренировку сначала и до конца, глядел на них, кидал комментарии, мял экспандер то в одной, то в другой ладони. Сегодня кругляш пропал из его рук, и Серёжа краем глазом отмечает, что тот подбирает гантель — совсем легкую, тревожно-розовую. Кладет на место. Пробует другую. Лера стоит рядом и старательно не смотрит в ту сторону, готовясь. Волков отходит в инвентарную, и Серёжа не выдерживает тяжести ситуации: — Не смотри так. Он не маленький, все понимает. — Ага, — кивает Лера и заматывает себе покрепче ладони, продолжая не отводить от них взгляда. — Да я, вроде, с профессиональной точки зрения, только за то, чтобы ты его ко мне не пускал. Серëжа напряжённо молчит в ответ. Макарова сдаётся и выдыхает вдогонку: — Но нехорошо как-то выходит. — Жалости ему точно не надо, — взрывается и закатывает глаза Разумовский. Принимается ловко вертеть нож в пальцах. Лера цепляется за сверкающее глазами, но тут же снова не впечатленно смотрит Серёже в лицо. Иногда ее взгляд становится очень знакомым. Разумовский выдыхает и откладывает железку подальше. В Лере много волковского — серьёзность эта ее, теперь еще и набор движений переняла, тень его особой грации. Разумовский ловит себя на мысли, что она ему ужасно нравится: но не понимает, дело ли в том, чему она понабралась от Волкова, или в самой Лере. — А кто ж жалеет, — вздыхает Макарова и без предупреждения наносит первый удар вполсилы. Все же, разного в них куда больше: в отличие от Волкова, Лере жалеть Серёжу не получается и не хочется, но, не до конца поправившаяся, даже в полную силу Серёжу она победить не может. Разумовский к постоянным тренировкам такого толка непривычен, но дело есть дело. Они танцуют по залу, прерываются на пару слов и глотков воды, а после кидаются снова. Волков вскоре все же подтягивается зрителем, и под его глазами Серёже хочется казаться лучше, сильнее, ловчее. Он старается по-настоящему, выкладывается — и благоразумно тормозит, скашивает удар, позволяя ладони пролететь мимо и свистнуть около Лериного уха. Его промедление-милость похоже на поддавки, и Лера со злости швыряет его на лопатки подсечкой. Волков смеется где-то в углу, отбивает Лере пять, а Разумовский лежит с горящими ушами и пялится в потолок. Маты на итальянском звучат красиво и подсыпают драматизма ситуации — и вызывают новую волну смеха с другого конца зала. В груди теплеет. *** — Мог бы и кувырок в полёте сделать, что ж так поскромничал! — Отвали, — ворчит Разумовский. Хотя раздражения в нем уже ни капли. Лера не остается на ужин, и Волков колдует над плитой. У Серёжи начинают слегка ныть мышцы, накатывает усталость. Он ловит себя на том, что очень хочет дождаться вечера, хочет не смотреть на плечи Олега, а опустить на них одеяло. Волков задевает его ладонью ненароком, суетится над плитой рядом, пока Серёжа режет овощи: от увлеченного занятого Олега в груди что-то щекотно урчит. Почти чешется, так, что хочется получить под футболку чужую ладонь, почеши, погладь, погрей, что угодно — чтобы появились мурашки. Волков касается его между лопаток, и Серёжа ощутимо дергается от того, как потекло колючее по позвоночнику до поясницы. — Ну что ты посреди кухни замер, Серый, — добивает Волков хриплым и убирает руку так же неожиданно, как положил. Хлопает где-то за спиной холодильником, и теперь, подходя к плите, Олег обходит Разумовского за шаг. Когда паста готова, Серёжа, в целом-то, уже успокаивается. Нервное осталось в нем сидеть глубоко, оно дергается и тянется наружу под взглядом Олега, оно заставляет чесаться пальцы, и Разумовский искренне надеется, что то, как выскользнула вилка из пальцев, не будет принято за усмешку и издевку. Но Волков ловит взгляд, закатывает глаза и принимается за еду — и вот тогда комок в горле рассасывается, и еда идет. Серёжа хвалит готовку — делать ему комплименты через еду проще, чем просто так, и он не скупится. Олег посмеивается, отмахивается и скромничает совершенно очаровательно: нефизически голодное и урачащее внутри Серёжи вытягивается в струнку, млеет, мелко дрожит от того, как Волков не умеет принимать комплименты, но старается это делать. Молчание немного неловкое, но Серёжа не думает о своей вине, не вспоминает о шрамах Волкова, и робко обнаруживает, что чувствует себя счастливым. — Над чем ты работал сегодня? — прерывает тишину Волков, когда его тарелка почти пуста. Он переносит вес на локти и слегка нависает над столом, хотя раньше сидел прямо. Разумовскому кажется, что он наклоняется навстречу. Он сжимает вилку в руках крепче. — А ты бы сам пришел и посмотрел, — отзывается он и заканчивает с пастой. Не сразу замечает, что ответа нет. А когда мозг фиксирует факт тишины — поднимает взгляд. Олег смотрит настолько прямо и без стеснения, что Разумовский чувствует выступившую влагу висками. — Ты меня не зовешь. Серёжа не слышит укора — он бы задел меньше, чем печаль в голосе. Он вспоминает о сладком прикосновении к спине — вспоминает улыбку Олега, когда тот вытащил его из больницы, его присутствие в спальне во время кошмаров (был рядом, как и всегда, как всегда — они об этом не говорили). Память вываливает много крошечных мелочей. Моменты, когда они смеялись вместе, когда Олег нарочно его раздражал (и где-то в далекой молодости это было его способом флиртовать, снять напряжение, чтобы Серёжа сорвался и кинулся кусаться поцелуями). Вспоминает и то, как отходил от него Олег, когда кашлял — и Серёжа прятал взгляд, не кидался навстречу. У Олега был потом взгляд вот такой же, как сейчас, без укора, но тоскливый. Будто ему было стыдно кашлять при Серёже. Будто после крошечного проявления слабости он не был достойным, чтобы приблизиться к Серёже хоть на шаг. Серёжа подрывается с места и с распахнутыми глазами глядит на позу Олега, как он тянулся к нему в разговоре через стол, опираясь на локти. Больные локти. — Олег... — Не надо, Серёж. Разумовский замирает. Был ли он хоть когда-то хорошим партнёром для Олега? Другом? Был ли хоть раз в жизни, чтобы он протягивал ладонь Олегу, а не наоборот? Олег тянулся к нему всегда: Серёжа так же упорно отталкивал. Он кидается к себе в комнату после ужина, как ужаленный (Волков осязаемо смотрит в спину, Волков не дышит), переворачивает ворох бумаг на письменном столе, ощупывает, распахивает ящики, озирается по комнате — и понимает, что ноутбук и планшет остались в гостиной. Объем слов в голове теснится и истерично просится наружу, в висках бьется тяжело, и это напоминает мигрени от его колёс, которые должны были вытравить Птицу — тогда он думал, что этот шум это хлопки крыльев о воздух, нарастающие и частые, подлетающие к добыче, он сидел и ждал, когда ему в шею вопьются когти. Дыхание перехватывает осязаемо, он скребет ладони ногтями и напоминает себе, что Птицы нет, что симптомы паники и старой болезни — разные вещи, и вытравленное старое никак не связано с эмоциональным новым, какими бы связанными они не казались во времена обострения. Дышать получается, и он садится, хватается за ручку и строчит на случайно подобранном листе бумаги. Привыкшие к клавиатуре пальцы разучились писать, и ему приходится успокоиться, чтобы вспомнить, как вложить ручку правильно, как уцепиться, чтобы она не выскальзывала из скользких ладоней. Простая механика действия отрезвляет и помогает собраться. Истеричный клубок сплошь в узлах поддается — не распускается, но показывает свой конец. И Серёжа хватается за него, чтобы аккуратно вытянуть ниточку, ослабить узлы и разобраться со старым и загрубевшим. Он пишет письмо Олегу. *** У Серёжи болят глаза, когда он заканчивает. Он запоздало осознает, что белые ночи кончились, и до настоящего света осталось месяцев восемь-девять, но осознает это краем сознания, спокойно и холодно — страх темноты ушел давно. Он отпускал его неохотно, тьма шла рядом с кошмарами, а после них он просыпался с Олегом в одной постели. Но кошмаров не было уже очень давно, и к Олегу он не ходил. Наверное, и не решился бы. Со спокойным от опустошения сердцем он сидит в темноте и дышит пару минут, позволяя глазам привыкать к темноте и очертаниям предметов. Не страшно. Совсем не страшно. Свет включить все же приходится, взглянуть на время, собрать исписанные листы в стопку и найти нужный: всю суть у него получилось уместить совсем в короткой записке. Разумовский вычеркивал и переписывал: не вкладывать в слова вину, не извиняться в очередной раз и не заискивать, не ударяться в сентиментальность и воспоминания. Ему нужны были простые факты, пара правильных фраз. Они нашлись, выстрадались. И, наверное, так правильнее, чем если бы Серёжа написал бред с легкой руки. Свет в квартире погашен, остыла вода в чайнике, а значит Олег ушел ко сну достаточно давно. Серёжа пробирается к нему в комнату, опытно избегая скрипящих половиц и подсаживается на край кровати. Оставляет на тумбочке стакан воды, под ним — сложенный вчетверо листок. Думает: вдруг, не заметит? Не посмотрит? Но сил на страх и сомнения нет. Разумовский поправляет одеяло Олега, задерживая ладонь на горячем плече. Он хотел бы показать ему свою улыбку в этот момент. *** Утро Серёжи в последний месяц начиналось часов в двенадцать: он ворочался и пропитывал своим потом простыни, пока не становилось светло. Рассветы с каждым днем задерживались и запаздывали, Серёжа бледнел и выискивал по пробуждению но лице новые крошечные морщинки, прежде чем выбраться из комнаты наружу. Олег встречал завтраком (вторым для него), Олег кивал, потому что помнил, что разговаривать с Серёжей до первой чашки кофе — нарываться на грубость. Сейчас, на самом деле, Разумовский бы ему хамить не стал, но Олег бережно придерживался какого-то архаичного и старого порядка, почти суеверия — и они приживались. Но сегодня дело обстоит иначе. Вырубившийся после эмоционального всплеска Серёжа не нашел на лице новых морщин. Упрямый страх в груди похож на предвкушение: толку бояться, если с обрыва сиганул, знаешь, что размажет, но чувствуется только эйфория и восторг, размажет-размажет, разумеется, да как хорошо лететь. Отголоски паники рождаются тогда, когда Олега на кухне не обнаруживается. Разумовский успевает испугаться, да только потом понимает, что встал раньше, что его тут и не должно быть. Он берется варить кофе, берется делать простые бутерброды и думает, то-то Олег удивится, то-то обрадуется. Олег не появляется ни к полудню, ни к часу. Разумовский не обнаруживает его ни в комнате, ни в спортзале, ни в ванной. Олег просто испаряется. Ему надо подумать, — убеждает себя Разумовский и глушит тупую, отчаянную панику. — Нужно побыть одному. Вещи Волкова остаются на месте: вернется. Демонстративный уход Серёжа бы уловил, понял намек, прочитал бы его, но сейчас догадки копятся одна за одной, копится страх: куда же Волков пошел, как же смена повязок, не станет ли плохо. Если быть совсем честным с самим собой, Серёжа понимает, что не станет: Волкова можно было отпустить еще пару дней назад, не разбился бы, не растаял. Он же как-то пережил то, как Разумовский когда-то в самый последний раз бережно взял его лицо в ладони — и больше этого не повторялось. *** Он слышит шум уже ночью, когда сидит за ноутбуком, поняв, что уснуть не выйдет. В это время Олег обычно уже спит. Серёжа не задается вопросом, где его носило, потому что понимает — может быть, нигде, он лишь дожидался времени, когда Разумовский уснет, чтобы не пересекаться. Хлопок входной двери, шорохи, что-то тяжелое опустилось на пол. Вода в ванной, вода на кухне, кипение в чайнике, щелчок выключателя, череда медленных, осторожных шагов: старается быть тише. Серёжа глушит экран, и комната погружается в темноту. Он пробирается на кровать и затаивается, замирает, слушает. Олег пьет чай, Разумовский ловит звуки и думает, что этого достаточно, шума из соседней комнаты и неосязаемого присутствия. Что он счастлив. Что он сунулся туда, куда не нужно было — но сожаление не приходит. Он не считает времени, лишь лежит и ловит себя на ощущении, что падает под бытовой шум в сон. Только мозг фиксирует точки: вот шумит душ, вот щелкает выключатель света, вот Олег тяжело вздыхает (разминает плечи? Случайно напряг больную руку?), и, наконец, закрывается дверь его комнаты. Проверить Серёжу Олег не зашел. Замечает, что уже половина третьего, и ему нужно вытянуть еще минут сорок, чтобы заглянуть к Волкову, как обычно. Дрема наваливается тяжело и сладко, минуты капают, текут, Серёжа то падает, то выныривает, сладко потягивается на кровати. Тишина длится сорок минут, тишина длится час. На ее фоне скрип собственной кровати оглушающий, а шаги — и того хуже. Он делает то, что делал и весь прошлый месяц раньше, наслепо бредет по темноте. Не скрипит дверь в комнату Олега, кровь в ушах стучит так громко, что Серёжа не слышит ничего больше: ни обычно ровного дыхания Олега, когда тянет одеяло выше. Ни того, как это дыхание срывается. Его ладонь перехватывают. И вот тогда становится тихо до жути. — Олеж. — Серёжа. Привыкшие к темноте глаза видят, как Олег приподнимается на локте и тянется к выключателю. У его прикроватной лампы непривычно теплый, оранжевый свет, и в нем все окрашивается в золото, в сплошной жар. У Серёжи выступает испарина. Волков перехватывает его ладонь в своей и подтягивается выше, садится: Серёжа не вырывается, но и смотреть на него прямо не может. Оттолкни сразу, если хочешь, ну же, не томи. — Не молчи, — просит Серёжа, пока Олег держит его ладонь в своей, успокаивающе гладит по тыльной стороне и остается таким же спокойным, собранным, пока Серёжа медленно распадается на куски. — Это все правда, Серёж? И вот тогда-то Разумовский все-таки поднимает глаза. Возмущение — как ты мог подумать, что я вот так буду врать. Знакомое и печальное в глазах Олега: возмущение гаснет, позволяет всплыть вине, тоске по утраченному. Серёжа кивает вместо ответа, и Волков как-то совсем не по-волчьи опускает взгляд, отворачивается и на глазах будто становится меньше. Он вздыхает очень рвано и сдерживается, чтобы не закашляться, вырывая руку из сережиной. Это конец? Думает Серёжа, пока Волков борется со своим дыханием и ныряет ладонью куда-то в подушки. Он трогает руки Разумовского снова: вкладывает бумажку. Всё такую же, сложенную вчетверо. Разумовский готов убежать снова — ему вернули ненужное, ну конечно, он комкает ее в пальцах и хочет просто выкинуть, выжечь текущий момент из головы: больно. Но Олег останавливает злые пальцы. — Стой, стой, Серый, нет... — они переглядываются: резко вскидывают головы друг другу навстречу и замирают. — А что же так? — ядовито тянет Серёжа и тут же теряется от своего голоса: господи, вот только Олега ему винить не хватало. — Прости. Черт, я... Я пойду, хорошо? Все нормально. Нормально же? Наверное, до Разумовского впервые доходит, что Олегу могло быть по-настоящему неприятно. Рука начинает подрагивать, и Серёжа виновато закрывается, и к той старой монументальной, добавляются еще другие крошечные вещи, за которые хочется извиниться: целое море, конца-края не видно, не искупить, не вычерпать. — Серёжа, — уверенно зовет Олег и Разумовский останавливает себя на самой грани истерики. — Серёжа. Прочитай мне вслух, пожалуйста. Разумовский не находит в себе сил удивиться, но смотрит непонимающе и нерешительно. А зачем? — Хочу услышать. Пожалуйста, — прочитав его мысли, отзывается Волков. Он выглядит всё таким же крошечным и хрупким, чудесным в своей растерянности, и Серёжу инстинктивно кроет желанием защитить. Дать ему все, что хочется. Он слегка успокаивается от осознания, что не один он тут обнажён до предела. Нервными пальцами Олег разворачивает бумажку, которую Серёжа почти превратил в мусор. Серёжа останавливает его, накрывая ладони своими — вспоминает свое маленькое желание и проглаживает между указательного и среднего. Напряженность пальцев уходит. — Не надо, не разворачивай. Я так могу, — кивает он. Голос ровный. С ладонями Волкова в своих открываться не страшно. Текст на бумажке он знает не умом, так сердцем. Наверное, он мог бы прочитать. Но сейчас, держа руки Олега, он понимает, в чем на самом деле состояла просьба, в чем был подтекст: сказать нужно глаза в глаза. Он просит Олега поднять на него взгляд коротким прикосновением к подбородку, и насильно давит в себе вину за то, сколько грусти видит. Сколько нерешительности и страха в самом смелом человеке, которого он знает. — Олег, я хочу высказать тебе сейчас то, что мне нужно было сказать тебе уже очень давно, — начинает он уверенно и успокаивающе гладит большими пальцами по его рукам. Я с тобой, не бойся. — Ты — самый главный человек в моей жизни. Наверняка, ты это знаешь... Ладони порываются вырваться. Серёжа усилием удерживает их на месте. — Прости, — прерывается он и нервно сглатывает. Волков не отводит от него взгляда. Не перебивает. — ... Наверняка, ты это знаешь. Спасибо, что был рядом со мной. Опорой, крепким плечом, и как там еще любят говорить? Не знаю. Просто спасибо. Ты столько раз выручал, но сейчас я говорю не о благодарности за то, откуда ты меня вытаскивал и сколько раз прикрывал спину. Спасибо за то, что сколько бы я не пытался закрыться, ты никогда не отпускал и всегда возвращался. За преданность спасибо. Ладони Волкова стали будто безвольными, мягкими. Он порывается опустить голову и отвернуться, напуганный, истощенный и неверящий. Серёжа покрепче стискивает руки: смотри, ты сам просил, слушай меня и смотри. Голос садится до сокровенного: — Ты — мой единственный друг. Ты — мой единственный повод просыпаться по утрам. Ты — самое светлое, что было в моей жизни. Мне жаль, что я не говорил тебе этого раньше и очень жаль, что не давал это понять своими действиями. Несмотря на все, что я делал, я искренне считаю, что самая моя большая ошибка в жизни, это то, что я не говорил тебе, как сильно я люблю тебя. Я должен был говорить тебе это каждый день. Я люблю тебя, Олег. Я хочу быть счастливым с тобой здесь и навсегда. Позволишь мне? У Олега покраснели и повлажнели глаза. Серёжа смотрит на него, распахнутый, обнаженный, не боящийся его слез — хотя на Олеге они всегда выглядели противоестественно и страшно. На этот раз он позволяет Волкову вытянуть руки из своих — пусть утрет слёзы. Но Волков подается вперед рывком и сжимает Серёжу так крепко, но бережно, что щемящее в груди разрастается и лопается, как шарик — всхлип. — Позволю. Конечно, позволю. И это самое главное. Волков в руках Серёжи превращается в плавкое, в горячее: из него вытекает слезами дрожь, мочит рубашку Серёжи. Он обжигающе дышит и обволакивает, позволяет крепко себя сжимать, кажется, отпусти на секунду — рухнет. Когда-то давно пройденный предел бессилия, за которым лишь бесчувствие и бесстрашность, растворяется, и Серёжа смотрит, как Олег позволяет себе быть слабым в его руках. Ты моя ценность, сокровище, чудо, — мысленно причитает Серёжа и гладит его по волосам, позволяя Олегу распадаться на кусочки, — Ты мой. Серёже больно: но это отголосок старого, его блеклая тень. То, как ощущались года вот до этого момента. Любовь всегда ощущается через боль: и Разумовский ловит этот контраст, понимая, что самое яркое он переживает прямо сейчас. Минута тянется за минутой, Олег расслабляется и перестает дрожать. Поглаживает в ответ и выпрямляется: Серёжа падает на него в попытке сохранить контакт, упирается лбом в грудь. И поднимает подбородок, глядя снизу вверх, когда слышит короткий, теплый смешок. Олег улыбается. — Теперь все будет хорошо, Серёж. Спасибо. Разумовский не может не улыбнуться в ответ. У Олега слегка покраснели губы, один уголок при его обычной улыбке поднимается слегка выше другого, прямо как сейчас, и Серёжа думает, что это красиво. Он кладет ладони Волкову на плечи, чтобы подтянуться выше, и его тут же обхватывают поперек груди, помогая. Он хочет спросить Олега взглядом, но, посмотрев, обнаруживает, что тот не отводит глаз с Серёжиного рта. Серёжа сглатывает и смотрит, как Олег облизывает губы, медленно, оставляя влажный блеск. Они наклоняются друг ко другу одновременно, мягко прижимаются полураскрытые губы. Раз удар сердца, второй — а дальше оно срывается, колотит, пока они сидят, замерев, и Серёжа не выдерживает напряжения, роняет тихий стон и целует по-настоящему. Он мнет губы Волкова, обнимает его лицо ладонями, никуда не торопится, старается, пока Волков отзывается, но в основном — просто позволяет себя целовать. Серёжа отстраняется первым, чтобы взглянуть в лицо Олега. Они держат друг друга в объятиях и дышат рядом, молчат, переглядываются. Иногда. Ловят глазами, позволяют задержаться, и Серёжа раз за разом проигрывает, отводя взгляд первым. Откуда взялось смущение, откуда взялась удушливость от почти детских переглядок. Он посмеивается сам над собой, пока Его подбородок не перехватывают и не вынуждают посмотреть. — Помнишь, — Олег — теплота ладоней и уже совсем смелый взгляд, любящий, хитрый. — А помнишь, как ты приходил ко мне из-за кошмаров? Не говори вслух, — укоряет Серёжа жалобно, мысленно, смущенно, — нельзя, не вытягивай, зачем ты лезешь? Руки Олега находят его ладони снова. Они ощупывают руки друг друга судорожно, снова находя, сталкивая их через года и не флиртуя. Разумовский чувствует ее, эту сводящую с ума искренность, которой он едва коснулся парой минут назад, и которую ему решили вернуть и, наконец, наконец-то, она становится полностью их. Он целует руки Волкова с зажмуренными глазами, заведенность от резкого смущения срывается — он вспоминает, что раньше способы вывести его у Волка были злее, они вызывали раздражение из-за злости или стыда, а не необъятной нежности и благодарности. Тревожно-жужжащее в груди пахнет злобой, поддразнил, как ребенка, мальчишку — и Серёже выплескивает, тянет в рот пальцы, кусает, они не даются и выскальзывают, Волков порывается со смехом убрать руку, и тут-то бурлящее вырывается мощнее. Разумовский роняет его на спину, одним махом в подушки, цепляет наглую руку за запястье и широко ведет по пальцам языком, берет в рот, вылизывает между. Точь-в-точь, как подростки. господи, ни капельки они не выросли, Волков нажал на спусковой крючок — и все года мигом снесло. Ну что, смешно тебе, — хочется рыкнуть Разумовскому, когда пальцы ритмично двигается туда-обратно, — посмейся еще, Волков. Волков не смеется, он глядит распахнутыми глазами и задыхается. Он раскинул ноги, грудная клетка ходит туда-сюда, часто-часто, сбивается от укусов по фалангам, выпускает воздух через покрасневший рот, и Разумовский падает в Олега всем телом, лишь бы попробовать на вкус. Язык между губ, посасывание, нет-нет, не дам ухватить: Серёжа перенял очередь дразнить, выскальзывает языком из чужого рта и вот так и замирает. Расплывается в широкой счастливой улыбке. Правда? Мы что, правда это делаем? Получается? Получается, — подтверждает веселым взглядом Волков. Старые алгоритмы работают исправно, заводятся нужным ключом, и Серёжа заводится тоже: с пол-оборота, резко и сладко, пока его обхватывают бедра хохочущего Волкова, пока тот откидывает голову и подставляет дрожащий от смеха кадык: под языком вибрация ощущается еще сильнее. Серёжа переплетает их пальцы в замок и заводит их Олегу за голову, берется целовать шею всерьез: старается, вспоминает старое, кусает под ухом, спускается мокрым по рельефу мышцы. Во рту солоно, во рту вкус чужой кожи — и не дотаял вкус слюны, Серёжа горит, плавится и хочет всхлипывать, тереться, немного больше, пожалуйста! — Пожалуйста, — мягко выдыхает Олег, когда Серёжа ловит себя на том, что зацеловал место под кадыком до красноты, оно же чувствительное, с ума сойти, в юношестве одних сухих губ было достаточно, чтобы Волков просто откинул голову и что угодно позволил. Тело помнило, до Серёжи воспоминания докатывали тяжелее, и сейчас он смотрит на это место, и умирает от того, как внизу наливается, тяжелеет с пульсом. Вспоминает. Олег напоминает ещё: — Мучаешь. — Мучаю, — неверяще шепчет Серёжа и уже без всякого упрямства целует полуоткрытые губы. Ему всегда нравилось, как обнимает Олег: одной ладонью в волосах, а другой поперек спины, ни дернуться и ни вырваться, только лежи крепко скованный, пока тебя целуют. Его крупные ладони не дрожат, перебирают волосы и наглаживают поясницу. Серёжа тает и млеет — и зеркалит жест, копирует объятие: посмотри, как здорово, как приятно, когда тебя держат в руках как сокровище, как самую большую ценность. Олег не похож на чистую хрупкость, не похож на что-то, что может сломаться: но, кажется, надрыв происходит, когда Разумовский целует сухими губами плечи и спускается к груди — и Волкова выгибает. Он подается пахом в пах, до боли обнимает бедрами и вжимает ими Серёжу в себя, потирается сладко, откидывает голову и выпрашивает, ерошит его волосы и держится за плечи. Сетка шрамов уходит под бинты, о которые трется Серёжа головой, сползает ниже, где показывается кожа живота: маленькими поцелуями по кромке. Разумовский ловит себя на том, что не пытается завести побольше, не пытается вывести на стоны на скорость — но выплескивает маленькие проявления нежности и любви, губами по шрамам, аккуратными пальцами по забинтованным бокам. Пальцы крепчают, стоит добраться до трогательных косточек над бедрами, он оглаживает их большими пальцами и хватает ладонями крепче — и гладит по животу языком, ныряет в пупок кончиком, и Волков предсказуемо дергается от щекотки, начинает дрожать, стонет, когда член под тканью белья задевает подбородок. Серёжа пропускает ладони между его ног, глядя в пьяные глаза, тянет ниже белье и обнимает бедра. Разумовский хрипит: — Сожми меня бедрами, — языком от основания до головки. Крепче стиснуть пальцы на бедрах, когда Волков лишь беспомощно стонет в ответ. — Сожми! — Твою ж, Серый, ты... Он предсказуемо не договаривает, когда Серёжа берет в рот. Не глубоко: обхватывает губами головку, деликатно трогает ее языком под скулёж, под дрожь, под напряжение собственных пальцев, пока Волков не решает послушаться. Закидывает ноги ему на плечи и обнимает голову бедрами крепче. Умница, — безмолвно хвалит Разумовский и пропускает в рот глубже. Хороший, — двигает головой, забывая дышать. Мокро, много, тесно, Серёжа мычит, Серёжа трется о матрас под ритм того, как сжимают его голову бедра Волкова. Он отрывается отдышаться, поворачивает голову и жмется в них лицом, лижет, целует, кусает, пока Олег выходит из себя и толкается в его лицо членом и трется о мокрый от слюны подбородок, пока захлебывается воздухом, стоит потереться о нежную кожу бедра щекой с едва выступившей щетиной. Серёжа открывает рот и поднимает глаза: возьми, давай. Олег гладит его щеки костяшками пальцев, убирает с глаз волосы и ласково заправляет их за ухо. Серёжа смотрит на его нежность завороженно, влюбленно, лижет головку, обхватывает ее губами и понимает, что дрожь бедер вокруг него становится мельче и слаще. — Давай? — шепчет он и подставляет открытый рот. — Не так, — умудряется выдавить Волков и не с первого раза приподнимается на локтях. Серёжа взволновано подается ему навстречу, лезет обнять, помочь подняться, но стоит ногам Олега соскользнуть с плеч, на его губы наползает ухмылка. Разумовского переворачивают на спину в один резкий рывок, вдавливают весом в матрас. Волков тяжело дышит и смотрит на растерянного Серёжу сверху вниз, аккуратно опускается на пах бедрами, наклоняется, опираясь на локти и ласково вылизывает приоткрытый рот. — Олеж, — всхлипывает Серёжа и пытается увернуться от языка. Тот тут же переползает на щеку, стекает на шею, и у Серёжи слабость в коленях и руках, сладость везде, рыдать хочется, сдаться. — Олеж, тебе так тяжело, не надо... — Давай, — уговаривает он упрямо. Разумовский касается его плеч, чтобы тот не держал вес на руках, пока Волков едва не утекает из рук, возится, тянется к тумбочке и вкладывает Серёжи в ладони смазку. Разумовский не показывает удивления, но оно, видимо, видно на лице. Волков ласково улыбается и шепотом поясняет: — Скучал по тебе. Ну? Скучал, — Серёжа расплывается в улыбке и сдается бесповоротно. Помогает Олегу раздеться окончательно, гладит невесомо. Он думает, я все тебе отдам, что хочешь сделаю: снова волковские объятия, волосы и спина, притянуть к себе, дать Олегу распластаться на собственной груди и дышать в нее, мочить слюной, дышать, пока Разумовский растирает смазку по пальцам, греет ее и берется гладить между ягодиц: провести почти от поясницы до яиц, задержаться у входа и потереть пальцами, покружить. Не было ничего у тебя, давно не было, — хочется поддеть, но как же в таком упрекать, как дразнить, если это трогает, льстит. Олег трется лбом о грудь, выпрашивает, ругает за то, что Разумовский дразнится, цепляя зубами соски. — Тише, — успокаивает Серёжа и перебирает его волосы, когда толкается пальцем внутрь. — Хочу аккуратно, хорошо? Мышцы поддаются неохотно, но Серёже не сложно, ему приятно: расслаблять медленно, готовить под себя, позволить прочувствовать. Он гладит изнутри и двигает кистью, предупреждающе крепко сжимает волосы Олега, когда тот пытается насаживаться, но это не помогает, поэтому он предупреждающе ведет по спине, предупреждающе царапает поясницу под стоны, предупреждающе отвешивает шлепок — и Волков со скулежом вгрызается в его шею: давай-давай-давай-господи. Второй палец, третий: медлит, мучает, добавляет смазки, трет подушечками простату и с ума сходит от того, как бессильно Волков дрожит, уже не кусается, не мстит, все принимает, пачкает грудь слюной и бьется в руках, когда давление становится слишком длительным. — Не могу, — хрипит он и дергает бедрами навстречу. Серёжа упрямо вынимает пальцы и сжимает его ягодицы в обоих ладонях, пока Волков трясется, дергается навстречу отнятым пальцем и всхлипывает на его груди. — Дай, не могу. Олег лезет рукой Серёже в трусы, сжимает член и двигает ладонью. Разумовский вздрагивает, всхлипывает. Прижатый грудью Волкова к кровати, он ничего не может сделать, дернуться не получается, только покрепче сжать его задницу, только укусить в плечо, сдаваясь: ладно, ладно, скорее, давай. Олег приподнимается, садится, в две руки они освобождают Серёжу от белья, стягивают непонятно когда расстегнутую рубашку. Разумовский держит Олега ладонями за пояс, позволяет ему насадиться самому. Тяжело: дрожащие бедра, заведенная за спину ладонь. Волков обхватывает туго, помогает себе рукой. Скользко от смазки, движения получаются дерганные от возбуждения, и Серёжа помогает, медленно подается бедрами навстречу, пока продолжает придерживать Олега за пояс. От тесноты кружится голова, Олега много, его чертовски много, пульсация вокруг Серёжи, его потрясающие бедра и то, как от первого движения навстречу ломается осанка. Серёжа приподнимается, садится, чтобы Олег мог упасть ему в объятие, привалиться к плечам и дышать в шею, пока он раз за разом толкается, раскачивает его на себе — И Волков просто позволяет, теряется, глухо постанывает. — Быстрее, — выпрашивает он, и Серёже так сложно не послушаться. — Хорошо, еще, давай быстрее. Разумовский наращивает темп, ловит движение навстречу, позволяет Олегу взять руку в свою, и они раскачиваются, так чудесно вместе, синхронно, рядом и близко, ни распутать, ни расцепить. Потная кожа груди липнет, Серёжа движениями размазывает слюну на ней по чужим бинтам. Ему немножко надо, самую каплю, чуть-чуть, внутри бурлит и взрывается от восторга, он дергается от особо чувствительного спазма и срывается на быстрое, ловит стон Волкова губами, ловит его выпрашивающее движение руки, когда он тянет ладонь Серёжи к своему члену. Он накрывает его, двигает рукой скоро, судорожно, потому что мало, потому что звуки стыдные, потому что Олег вдруг поднимает голову и заглядывает в его глаза. Разумовский угадывает желание и припадает к его полураскрытому рту. Волков сжимается вокруг него крепче раз, другой — и совершенно теряет себя, с сорванным голосом, глухим и тяжелым стоном. Серёжа продолжает дрочить ему по мокрому и кончает следом с блаженным лицом Волкова под сомкнутыми веками. Упасть хочется, расслабиться, но его держат в знакомом объятии руки. Когда посторгазменное марево спадает, он обнаруживает, что они держат друг друга в руках. Не отпущу, — обещает он себе. — Никогда. Волков бодает носом его лоб, чтобы поднял голову, и оставляет на губах короткий поцелуй. Они улыбаются друг другу, и объятия становятся будто еще крепче. *** — Серый, отдай, — серьезно говорит Волков. В золотом утреннем свете он похож на видение. Свет вычерчивает рельеф мышц, волоски на теле кажутся золотыми. Он поджимает зацелованные губы в попытки казаться серьёзным, и Серёжа ни на мгновение ему не верит. — Забери, — нагло улыбается Серёжа и порывается улизнуть с кровати с сжатой футболкой Олега в руках. Его хватают за лодыжку, дергают, заставляют упасть под сдавленный ох. Распластанный на кровати смеется, принимает настойчивость чужих рук по бокам и укус в загривок, выворачивается, пока его придавили грудью, и дергается, чтобы убежать. Восторг щекотный по груди, как газировка по нёбу, Серёжа жмет чертову футболку себе к груди. Руки Олега переворачивают его на спину совсем легко. Разумовский нагло улыбается, тянется целоваться, чтобы отвлечь — но план рушится, когда он тает в поцелуе раньше Волкова, и футболку у него все же забирают. — Нечестно. Ты обнаглел, — хрипло выдыхает Серёжа, пока Волков тянет на себя одежду и вылезает из постели. Это и была конечная цель: не дать ему выбраться. Кажется, что за пределами спальни волшебство растает. Но Олег качает головой, открывает дверь и ступает за порог. Когда он оборачивается через плечо, улыбка на нем все такая же теплая: — Время завтрака, Серый. Вставай давай. Разумовскому приходится подняться. Когда он выбирается из душа, Волков уже стоит за плитой, колдует над чем-то, что пахнет совершенно одуряюще. Он шагает громко из привычки не подступать беззвучно со спины, приближается и тянется обниматься. Укладывает подбородок Олегу на плечо и вспоминает о своем намерении не умалчивать важное. — Знаешь что? — говорит он тихо, чтобы голос скрылся за шипением плиты. Но Олег угадывает. — Знаю. Ты меня любишь. — Я тебя люблю. Олег накрывает шипящее крышкой и разворачивается в объятии. Они целуются снова. Магия никуда не пропадает. *** Лера подтягивается к концу завтрака, наливает себе кофе. И только когда она садится за стол, только поле пары первых глотков, с нее начинает стекать усталость и сонливость. Становится ровнее осанка, она лениво рассказывает о практике, и Волков кивает ей, слушая. Заинтересованный, удивительно живой. Олег почти заканчивает со своей яичницей, Серёжа смотрит на него так же, как смотрит всегда. Наверное. Он перехватывает взгляд Макаровой — и впервые видит, как она может улыбаться. Волновалась, — запоздало догадывается Серёжа. — Волновалась, обвиняла его черт знает в чем, упрямо приходила к Волкову и не давала продохнуть в зале. Разумовский пытается взглянуть на Олега чужим взглядом, со стороны. Гадает, высчитывал ли Волков на себе морщины, как делал он сам, и понимает, что вряд ли. И что сейчас он выглядит пронзительно молодо. Господи. Несмотря на светлое чувство, Серёже снова сводит грудь тенью вины: наверное, она никогда не уйдет. Он встает, чтобы убрать тарелки. Волков потирается о его руку и роняет тихое "спасибо", на которое Серёжа улыбается. Дискомфорт уходит вместе с тем, как деликатно глядит на них Лера. Как на ее лице не дотаяла улыбка. — Ну что, — говорит Лера, встает из-за стола и потягивается. — В зал? — В зал, — кивает Серёжа. Серёжа протягивает Олегу руку. Серёжу толкает в видение, не-воспоминание: Олег протягивает ему руку, безволосый под ноль-пять, с живым-бегущим узором бликов на лице и улыбкой. Серёжа задыхается, Сёрежа бежит и хватается за протянутую ладонь, чувствуя, как питерский ветер бьет прохладой по щекам под рывок-прыжок, после которого его принимают в объятие. Стук колес и свобода в волосах, ладонь в ладони, проносящиеся мимо пейзажи и запах железнодорожной смазки, смех, лого РЖД и скрежет металла. Поезд отбыл с перрона. Ладони крепко-накрепко сжимаются в замок. Они мчат в пустоту вместе.