Сгорая в том же огне

В какой-то момент спокойствие рушится. Это происходит необъяснимо, и оттого настолько внезапно, что успевает застать врасплох: в самый первый час, как алые лучи вспарывают побагровевшие небо и землю, Хакс горд — он шествует в лабиринте полуосвещенных коридоров базы подобно завоевателю, как победитель, как Император, и с обольстительной улыбкой приветствует почтительно отдающие ему честь патрули, во время же второго часа, тянущегося, как густая и вязкая патока — он чувствует, как неумолимо растет, заставляя его подрагивать в неясном возбуждении, бросающий в пот горячий трепет, когда осознание, что Новой Республики и ее флота больше нет, с приятной дрожью врезается ему прямо в грудь. Хакс чувствует себя победителем — по крайней мере, первые пару часов. Он успевает, как ему кажется, насладиться ими сполна. А потом наступает черед третьему часу, и все идет крахом. В какой-то момент весь мир трещит по швам, и в ушах начинает шуметь, словно он действительно слышит, как разрывается сотканная из невидимых нитей реальность — это не сотрясающий землю оглушающий грохот энергии звезд, что вырывается из глубоких и огненных недр планеты, это не привычный шум от взрывов и проносящихся по толпе испуганных возгласов, это не нападение, и даже не попытка покушения на базу. Это его кровь шумит в ушах. И спокойствие рушится, в одно мгновение опадая к его ногам окровавленными ошметками. Безмятежность сгорает в том же огне, что и жители Хосниан. У него внезапно прерывается дыхание, и он прислоняется к стене, чувствуя, как кружится голова, внезапно опустевшая и лишившая его мыслей. Хакс отчаянно поднимает дрожащую руку и цепляет пальцами строгий воротник кителя, но это не помогает — он задыхается, он не может вздохнуть, не может, у него попросту не получается, и в груди начинает щемить, так сильно, что внезапный вздох делает только хуже, и он сгибается почти пополам, пока с хрипом втягивает в рот стылый воздух. Вокруг никого нет, и это пугает, это успокаивает: никто не видел его таким, никто не видел его позора, но никто не придет на помощь. Он боится одинаково и того, и другого. Похолодевшие ноги начинают дрожать. В одно мгновение они твердо стоят на полу, в следующее — уже едва держат его, и Хакс бросается — практически в отчаянии, не размышляя ни секунды о белоснежном и стерильном медотсеке — к ближайшему лифту, расплывающимся пятном виднеющимся впереди. Путь до нужной палубы занимает у него бесконечно долгих восемнадцать секунд, и каждая из них — болезненный удар сердца, очередное жадное заглатывание воздуха, еще одна волна лихорадочного озноба. И когда он переступает порог собственной каюты, он окончательно ломается. Это не похоже на унылое разочарование, неизменно одолевающее его после провальных миссий, и не похоже на горечь, которую он испытывает после личных поражений. Это всеобъемлющее, и ужасающее его чувство обреченности, непостижимым образом заставляющим подкоситься его и без того ослабевшие разом ноги. Он не понимает, что происходит, но отчетливо осознает, что сердце сейчас выпрыгнет из груди, а заледенелые руки начнут крошиться от сотрясающей их неконтролируемой дрожи. Хакс вновь прислонился к стене, обезумевший и опьяненный ощущениями. Преследуемый видениями мертвых, изувеченных пламенем тел, бесформенными ошметками парящих в астероидном поле — в месте, где несколько часов назад жила и дышала система Хосниан. Матово-серая дверь зашипела за ним, закрываясь. Стены необжитой толком каюты внезапно напоминали склеп. И он — один на один со своей пустотой. С этими бестолковыми, безликими мыслями, с этим ярким, окрашенным в красный и отпечатанным на сетчатке глаз воспоминанием, с этим кровоточащим, словно свежая рана, страхом, который, необъяснимо откуда взявшийся, терзал его как снежная буря Илума, то заживо сжигая его в пламени, то заставляя колотиться от холода. Уродство. Безнадежное, отвратительное уродство. Глодающие его, словно стая грязных и голодных вомп-крыс, красочные видения и мысли уродливы — и столь же плотоядны. Хакс практически не замечает, как сползает вниз по стене, так и не сумев отойти от двери, не замечает и того, как невольно царапает ладони ногтями, забивая под них выступающую кровь, и даже не улавливает, когда исчезают с рук толстые и кожаные перчатки. Боль почти не отрезвляет. В какой-то момент он погружается в такой ужас, что боль и вовсе не чувствуется — он смотрит на полулунные следы на ладонях, но они кажутся далекими, словно бы и не принадлежащими ему. Не было прошлого. Не было будущего. Только неизгладимое и немеркнущее, что бы он не делал, ощущение единственности этого момента в настоящем. И все другое перестало существовать. Он не понимает, не знает причин своего состояния — это еще одной волной страха обрушивается на него, словно ледяной ливень. Он не знает, сколько сидит вот так — обессиленный, прислонившись спиной к стене и безвольно вытянув ноги, исцарапывая измученные ладони, пока кончики пальцев не покрываются теплым и влажным — но слышит, сквозь беспрестанный шум в ушах и судорожное биение сердца, как вновь зашипел механизм, отодвигающий его дверь, и как чей-то гулкий шаг, тяжелый, словно неумолимый замах палача, раздался слева от него. Хакс почти поверил, что за ним пришел один из миллионов преследующих его мертвецов. — Досадно видеть вас в таком состоянии, генерал. Нет, хуже. Это был Рен, привлеченный его отчаянием, словно мотылек — ярким светом посреди ночной мглы. Учуявший его кровь, словно свирепая акула из буйных морей Камино. Хакс не поворачивает голову, не поднимает взгляд. Кайло снисходительно садится рядом, и только тогда он видит его лицо — оно казалось бы бесстрастным и непроницаемым для других, но только не для Хакса. На лице Рена застыло надменное выражение, а глаза — проницательные и живые — смотрели прямо на него, словно исследуя. Он не должен быть здесь. «Финализатор» — вот, где он был. Он не должен был спускаться на поверхность планеты, не должен был возвращаться на базу, не должен был входить в отведенные Хаксу апартаменты. Стоило его прогнать, стоило выплюнуть в его склоненное лицо едкое оскорбление. Но Хакс продолжил сидеть у стены, пораженный, оцепеневший, поглощенный захлестнувшим его страхом, и словно утопающий в вязком и зловонном болоте, из которого не выбраться, не сбежать. Необъяснимым образом чувствующий, что обречен на смерть. — Я думал, вы придете в ужас еще до того, как будет произведен выстрел, — слышит он, вздрагивая. Чужой голос забирается под кожу. — Но даже в лучших снах не видел, что он будет такой силы. Хакс ощетинился, насколько удавалось в этом состоянии. Рен насмехался над ним. — Только посмотрите на себя. Результат мимолетной самоуверенности. — Заткнись, — процедил он. — Просто заткнись… Ярость от появления Рена была застарелой и блеклой, не в сравнении с тем, что бушует у него внутри. Но она что-то неуловимо меняет в нем. В одно мгновение Хакс снова различает цвета. Серое — на стенах, красное — на ладонях, черное — в бархатистых и мерцающих глазах напротив. Кайло ощущался так остро среди затушеванной его паникой реальности: он был маяком, к которому так хотелось плыть — гостеприимным, теплым и освещенным. Единственным, что могло спасти его посреди холодной, безнадежной серости океана. Собственные мысли, внезапно трезвые, ясные, почти пугают. Но былой ужас по-прежнему здесь — он витает в самом воздухе, он льнет к его телу, чувствуется на языке и затуманивает голову. Хаксу страшно, впервые за многие годы ему действительно страшно. Он порывисто хватает Рена за запястье. Оно горячее под его кожей. Вся его сущность в это мгновение сосредоточивается на этой точке — небольшом участке контакта кожи к коже. — Сделай что-нибудь, — выдавил Хакс, судорожно сглатывая. Горло, пересохшее от его попыток заново научиться дышать, саднило при каждом слове. Он не осознавал, о чем просит, и почти не понимал, что говорит: пытался ли он вымолить у Рена короткий сон, как забвение, просил ли он забрать у него память, просто выдрать эти воспоминания из потяжелевшей вмиг головы, погрузив его мятущийся рассудок в блаженное неведение — он не знал. Ему было все равно, все равно. — Что-нибудь, — эхом отзывается Рен. Он смотрел на него, нетерпеливый, и в то же время равнодушный. Так, должно быть, он смотрел на пленных, у которых собирался извлечь мысли. Но все тщетно — о чем бы Хакс его ни просил, все бесполезно. Сила Рена не призвана исцелять, сиянию его глаз не предначертано заворожить и отвлечь, а словам не дано успокоить или утешить. Для стольких убитых не создать мемориал, для столь очевидной бесчеловечности не найти оправдания, а для такой жестокой души, как его — не заслужить спасения. Его душа не стоила спасения. И Кайло никак не мог ему в этом помочь. Хакс даже не считал себя нравственным человеком. Он не считал себя непогрешимым, не считал себя праведником. Но он по-прежнему не понимает, что с ним происходит: откуда взялась эта необъяснимая паника, этот неясный страх, и отчего так дрожат ноги, словно борясь с лютым холодом, забирающим последние крупицы тепла. Собственные видения все еще мучительны, и все еще пугают. Воображение, вторя Рену, над ним насмехается. Он видит, как плавится и слазит кожа с незнакомых лиц, как пустеют и обнажаются глазницы, как мышцы и связки в один миг срывает с костей. Он почти чувствует тошнотворный запах опаленной плоти и зловонного черного дыма, почти слышит звук — создаваемый тысячами ног беспрестанный грохот, шум шокированной толпы, спустя секунду объятой погребальной тишиной. Видения все еще отвратительны, и все еще ужасают. Половины из этого быть не может, смерть должна была быть молниеносной, пусть и их страх — бесконечным. Этого всего не может быть, но от этого не становится легче. Его разум сражается сам против себя, и любой выход из этого сражения — проигрыш. Хаксу почти кажется, что за спиной Кайло, в глубине комнат, словно статичные и полупрозрачные голограммы, стоят безмолвные призраки — и им тесно в этих стенах: они беспорядочно клубятся, а потом стелятся вдоль пола, как прибрежный туман, вновь обретают людские фигуры, с живыми, спаси его звезды, живыми глазами. Они пристально вглядываются в него, не мигая, и осуждение с их обезличенных лиц можно пускать по вене, как яд. Изможденный, измученный, Хакс только и может, что пытаться не смотреть в ответ. — Убийство никогда не проходит бесследно, — внезапно заговаривает Рен, и кажется, будто его глаза, сам его голос стали неуловимо ближе. — Но это вскоре исчезнет, генерал. Можете мне в этом поверить. Хакс чувствует, как на его разгоряченный в этой болезненной лихорадке лоб ложится прохладная ладонь, и закрывает глаза. Отгораживаясь, словно бесплотной стеной, от всего, что было вокруг: от равнодушных стен, бездушных, мертвых лиц и от пронзительных, настоящих живых глаз. Ему холодно, тело по-прежнему дрожит, но рядом с ним есть и тепло — оно реально, оно осязаемо. И он держится за него, держится с отчаянием утопленника, продрогшего в ледяной воде до костей. Одно только прикосновение вырывает из поглотившего его помешательства. На границе угасающего сознания расползается долгожданная тьма. — Мертвецы всегда будут преследовать нас, — слышит он слова Рена, медленно растворяющиеся в окружившей его пустоте. — И они никогда не оставят нас. Они будут рядом. За изнанкой век Хакса фигуры начинают рассыпаться, словно песок. Чужой голос уносит его, как ветер. Засохшая кровь стягивает кожу. Он расслабляет прежде сжатые ладони, и наконец-то чувствует боль — острую, пульсирующую, доказывающую то, что он по-прежнему жив. — Но могильные двери не отворяются изнутри, — произносит Рен напоследок, и дотягивается пальцами до его взмокшего виска, преподнося в дар блаженный покой, — поэтому засыпай спокойно, генерал.