Ōdī et amō. Quārē id faciam fortasse requīris. Nesciŏ, sed fierī sentiō et excrucior. I hate; I love. Why? Fuck if I know; I feel crucified. Catullus 85
Сердце стучит гулко и отрывисто, гром боевых барабанов в ее груди. Он протягивает руку, победитель — побежденной. — Это моя не первая битва, — произносит, его губы сладостно изгибаются, а глаза рвут ей душу и плоть. — Идем со мной, и она не станет для тебя последней. Не будет ни оков, ни цепей, ни даже триумфа по улицам Ос Альты. Всего лишь свадьба, где ты дашь клятву подчиняться. Проводит рукой по ее щеке, задевает пальцами горло. — Не многие женщины, проиграв войну, обретают империю. Улыбка предназначается не для нее. Его лицо блекнет, подобно тому, как зима накрывает земли серым покрывалом. — Но ты всегда была необычной, Алина.***
— Когда ты милосердна, ты найдешь, что и я могу проявлять милосердие. — Обещание или угроза, она пока не знает. Это новый, зеленый росток, их брак. Неизвестно, во что он расцветет. — А теперь ложись на кровать, милая. Неохотно уступает, ей не совладать с темным холодным взглядом. Существует ли название тому, что он делает с ней, когда прижимает к постели, высвобождая трепещущее блаженство из ее раскромсанного тела своим языком, пальцами, членом? Слова кажутся такими бессмысленными против осязаемой мощи его тела, его рук, того, как он стонет ее имя, уткнувшись в ее волосы. Он не дает ей достичь пика. — Тебе повезло, что ты жива, Алина, не пытайся испытывать свою удачу. Но и боли не причиняет. Заставляет стать податливой своими пальцами, и лишь потом вторгается членом, раздирая ее дюйм за дюймом. И замирает, довольный, заметив ее кровь. — Итак, значит, твой следопыт оказался еще большим дураком, чем я думал. Пытается исцарапать его. Зарабатывает оплеуху, от которой звенит в ушах; рывки становятся резкими, грубыми, слишком, оборачиваются настоящей агонией. Он не щадит, пока все не заканчивается. И ложится рядом, не прикасаясь, просто дыша. — Не обязательно должно быть так. Не уточняя, кого пытается убедить. Когда посреди ночи он переворачивает ее на живот и берет снова, в судороге от — слишком, нестерпимо! — большого члена внутри еще неоправившегося тела она не таится, не глушит рыдания в подушку. Он вытягивает из нее оргазм, умело лаская клитор. Следующей ночью, когда она пытается запереть дверь, то узнает, что у него есть ключ.***
Она глотает квас, вино, любые крепкие напитки; терпит месяц, два, четыре, восемь, шестнадцать, три года, шесть. Думает, пусть лучше так. В полубеспамятстве, полусонной, полупотерянной от горя и одиночества. Губы касаются лопаток; он распластывает ее на спине, проводит языком по ключицам, горлу. — Саша… — не протест, больше нет. Ее сопротивление гаснет, гордость рассеивается, точно сумерки. Лучше не мешать ему прикасаться к ней, раздвинуть ноги, откликаться, когда он зовет «моя Алина», слушаться. Лучше для нее и для Равки (особенно теперь, когда сгинули Ланцовы и миновал голод). Притвориться, что она не засыпает спокойнее, слыша его ровное дыхание над ухом. В конце концов, принимает его утешение в минуты, когда слезы одолевают стойкость, даже если его шелковое снисхождение наживую режет истерзанное достоинство. — Это было неизбежно: ты в моей постели, мой ошейник на твоей шее. Ты родилась для этого, Алиночка.***
— Нет, — ровно, бесстрастно, будто перед ним одна из его льстивых придворных. Давит ярость. — Пожалуйста, Саша… — Бюджет ограничен. Мы управляем королевством, а не богадельней. — Западу требуется зерно, нужна пища… — И что ты сделаешь, чтобы накормить их, мне любопытно? Беспардонно выдавливает из нее изворотливую плотскую похоть. Дает опуститься на колени. Дотронуться губами до его бедра. Ненавидит. Но все равно хочет. — Несмотря на всю твою прелесть, жена, ты не решишь все проблемы, глотая мой член. Жаждет закричать — от злости или чего-то совсем другого. Расстегивает застежки его кафтана, так или иначе. Достает член. Легкими словно перышко поцелуями касается уже набухшей головки, прослеживает языком выступающую вену, открывает рот и принимает его глубоко, как только может, не давясь. Его рука ложится ей на затылок, направляя настойчиво, жадно, неблагородно. Расслабляет горло вплоть до брызнувших слез, позволяет иметь свой рот, хныкая, пока он не кончает; не смеет упустить ни капли. Позже он притягивает ее к себе на колени, показывает прогнозы урожайности, затраты на пошлины Керчии, налоги, которые нельзя поднять. Обнимает, просовывает руку между ее бедер, глотает ее возгласы своим ртом. — Веришь или нет, но я люблю Равку. Задумывается, со странной отстраненностью, включена ли она в пределы страны. Прикасается к ней, словно она — единственное, что увлекает его в этот миг. Не торопится, дразнит клитор; проталкивает палец, второй, третий; не дает кончить, пока она не хрипнет от крика. Не рискует смотреть на Ивана с Федором несколько дней кряду; чувствует улыбки за их взглядами все равно.***
Вдребезги. Хрустальное, хрупкое, привозное, возмутительно дорогое. Ее самообладание. Молчание в комнате. Он вздергивает бровь, глядя на нее, на беспорядок. Встает. Она ожидает гнева — в ответ его губы сминают ее. — Почему ты неспособна слушать?!.. — шипит, упоенно. — Почему не подчиняешься? Швыряет вниз лицом на свой стол — чернила пачкают платье — задирает юбки (не разрешает кафтан, пока она не согласится на черный), даже гордость не щадит, насилуя ее. Испытывает ее пальцами до тех пор, пока мольбы не путаются, не вылетают взахлеб, пока к злости в слезах не примешивается удовольствие. И отстраняется, бросает ее, впавшую в отчаяние глупышку, слишком легко идущую на поводу мирских страстей. Умоляет взять ее, как угодно, как он хочет, только пожалуйста, пожалуйста!.. И он снисходит, трахает, будто ненавидит, только зачем-то успокаивает засосы нежными поцелуями. Разглядывает его, потом. Линии скул, тень бороды, пальцы, рассеянно поглаживающие ошейник. — Я ненавижу тебя, — не столь проникновенно, когда приходится признаваться обнаженной в его объятиях. Он блуждает языком по ее шее, там, куда впивался ртом немногим ранее. — Ненавижу. Еще неискренней, чем раньше. Не отодвигается. Позволяет ему поцелуй. Ненавидит. Любит. Тем же вечером бережные пальцы Жени невесомо проводят по яркому ожерелью, его подарку из черных и пурпурных пятен, уже переходящих в синее с желтым — больше кровоподтеки, чем следы на коже. Алина читает беспокойство в плотно сжатых губах портной, чувствует по тому, как та еле смеет дышать, разглаживая изъяны. — Он же не… Он бы не стал… Он не делает этого, правда? — Хочет солгать. Хочет сказать правду. Останавливается на том, что не травмирует Женю. — Нет. Женя кивает, коротко, один раз. На следующий день приходит к нему нетронутой, безупречной, видит, как его взгляд застывает на чистом изгибе ее шеи, как сжимается его челюсть, и как жилка на шее учащает свой пульс. — Иди сюда. Знает, что лучше не перечить, когда он использует этот голос. Мнется на пороге все равно. — Саша… — Мне самому прийти за тобой, Алина? Не дожидается ответа. Поднимается, скручивает ей руки, наполовину ведет, наполовину тащит к своему столу. — Я твоя императрица… — это бессмысленно, любые возражения. Задается вопросом, что унизительней: сносить это молча или кричать от негодования? — Ты права, ты — моя, и если ты еще раз уберешь мое клеймо, то ручаюсь, не сможешь сидеть целый месяц. А нынешнего напоминания тебе должно хватить на пару дней… То, как екает в животе, не имеет никакой связи с тем, как резко он сгибает ее над столом. Нет, никакой. — Ты не посмеешь… — пробует играть в безразличие, но подводит дыхание, стук сердца, раскрасневшиеся щеки. — Я не посмею? Сопротивляется, когда он бьет. Терпит хлесткие шлепки, но впервые слышит приятное шипение, когда ступня попадает ему в живот. Но он сильнее, конечно, в итоге. Заставляет покориться, как заведено; охаживает до тех пор, пока не выбивает все, кроме беспомощной девчонки, что ослушалась своего мужа и господина. Она не позволяет Жене убрать метки, которыми он одаривает заново. А он сохраняет свежую ссадину, оставленную ее каблуком.***
Когда несколькими днями спустя она в состоянии сидеть в седле, он берет ее на прогулку верхом. День приятный, теплый — весна летит навстречу лету. Его кобыла уклоняется от порыва ветра, и он откидывается в седле, бормочет успокаивающе: — Хорошая девочка, хорошая, ш-ш-ш. У него хорошо получается управляться что с лошадьми, что со своими охотничьими собаками и остроклювыми соколами. Они спешат на зов, повинуются, когда приказывают. Должно быть, это приятно, воображает она, покориться ему. Сама не может, тем не менее. Не дает утихомирить себя, как его зверье. Не желает смотреть на него широко раскрытыми, влажными, доверчивыми глазами. Пытается дать отпор, вьется под ним, рычит. Думает, наблюдая за ним с его лошадью, не все ли его существа были такими в начале.***
— Ты пытаешься вывести меня из себя? — Хладнокровный, жестокий, за своим столом в комнате военного совета, не сводящий глаз с границы Фъерды, день за днем отступающей на север. — Ты поступаешь несправедливо. Ты сказал… — Я сказал, что обдумаю это, и я обдумал. У тебя есть свойство попадать в беду, когда мы расстаемся. И нет причин ехать в Западную Равку одной. — Но я хочу… — Алина. — Несправедливо — то, как у нее перехватывает дыхание, как сердце совершает кувырок, а колени слабнут; то, как каверзно он вытягивает свет из ее пальцев, обвивает его своей тьмой; жар внизу живота. — Я дал тебе все… — Ты все забрал! Глаза вспыхивают. Он поднимается на ноги, возвышаясь над ней. — Не искушай меня.***
Отказывается спать рядом с ним почти каждую ночь. Отталкивает распахнутые объятия, простыни, покрывала, тоску; терпит, не смотрит на него, а на свое отражение тем паче. Чувствует слабое шевеление под ребрами — что-то красное, губительное. Не будит его, отвергает. Но сегодня? Воздух стыл, а его объятия теплы, открыты — она колеблется. Хочет; ненавидит себя за то, что хочет. Вспоминает, как он перебил половину ее армии. Палец поглаживает ее по щеке. — Я ведь оставил другую половину в живых? — Как будто и мысли ее забрал. Терпит. Но в слишком большой, слишком мягкой постели сон не идет. Перебирает в памяти все его жестокости; не думает о том, каково это, когда его губы прижимаются к горлу. Девять долгих лет… Подползает к нему ближе к рассвету, знает, что не встретит ни ухмылки, ни злорадства, только то, как он пододвигается, освобождая место рядом. Он овладевает ею снова, впивается в кожу до синяков, доводит до исступления, пронзая членом ее естество, недостаточно расслабленное, чтобы принять его без боли. Не обретает облегчения, конечно. Но и помочь себе тоже не смеет. Лежит в его объятиях, чувствует стекающее по ногам семя, осознает, что он воевал так долго, что все стало оружием, даже его член, даже она. И что у нее есть ее собственное. По щекам катятся слезы, которые он ненавидит, тихие, безмолвные. Вой, всхлипы, плач — их он подстрекает с радостью, но это… — Алиночка, моя любовь… — его голос трепетен. — Я позволю тебе кончить, ты была хорошей девочкой. Раздвинь для меня свои ножки… — Я тебя ненавижу. И упорна в признании, по большей части. Ожидает, что все к нему сведется. Но взамен слышит: — Навечно, как думаешь? Не издевка и не насмешка. Поворачивается на бок, отвернувшись, не отвечает. Но и не стряхивает его руку с плеча.