По буквам

— Да она совсем офигела! Я же к ней по доброму всегда, чё, жалко, что ли, тетрадку на секунду одолжить? Ну мне же просто сравнить. Разумовский хихикает в ладонь. Он резво болтает худыми ногами, сидя на подоконнике: может себе позволить, пока дежурившая на этаже Лариса Игоревна не рявкнула на него и не заставила слезть. А ведь здесь так удобно! Майское солнце греет узкую спину, и не приходится сидеть на этих ужасно неудобных кованых скамейках, расставленных вдоль коридоров. Олег стоит рядом и активно возмущается, не ограничивая себя в жестикуляции: Наташка не дала ему скатать лабораторку по физике, и теперь у него, скорее всего, будет стоять тройбан, если не двойка. — А ты вообще не смейся! — хмурится вдруг Олег. — Сам же упёрся: «списать не дам, Олег, думай сам, тут несложно». Да я вообще в твоей физике не бум-бум, сжалился бы! Серёжа ещё сильнее смеётся и откидывается назад, вздёргивает ноги вверх. Он ойкает, когда случайно стукается затылком о стекло, и, сморщившись, потирает ударенное место. — Так тебе и надо, — дуется Олег и, лишь одну секунду продержав обиженную мину, тут же спрашивает: — Не больно? Серёжа отрицательно мотает головой. — Переживаешь? — с хитрой ухмылкой спрашивает он. — Ещё бы за предателей переживать, как же, — фыркает Олег. — Да ладно тебе! Один раз списать не дал и всё, приплыли, враг народа. — У меня по физике и так лебединое озеро! — Ну и поделом, — хитро щурится Серёжа и подаётся вперёд. — А не могло тебе на географии приспичить, нет? — Да всё, Олег, — отмахивается Разумовский. — Да что всё? Нет, ты погоди, это, вообще-то, самое настоящее преступление против человечества. Хуже даже — против целого меня! Как не стыдно вообще… Серёжа вдруг нетерпеливо шикает на друга, заставляя его изумлённо моргнуть пару раз, и тянется в сторону неожиданно заигравшей музыки. То были старшеклассницы: одна из них включила какую-то песню на своём новеньком плеере, и её подружки, низко над ним склонившись, внимательно слушали. Серёжа навострил уши, пока Олег озадаченно хмурится и озирается по сторонам. — Серый, ты чё? — шепчет неуверенно Волков и тоже прислушивается, не зная, к чему именно. — Песню слышишь? — только спрашивает Серёжа и блаженно улыбается. — Песню? — не понимает Олег и смотрит на старшеклассниц. — А-а-а, эту… Олег прислушивается ещё сильнее. Музыки почти не слышно: то ли девочки переговариваются, то ли слушают тихо, то ли они просто слишком далеко стоят. Странный женский голос, довольно низкий и не очень-то мелодичный по мнению Олега, не поёт даже, а будто просто говорит какие-то такие же странные, несвязные слова: что-то про щербатых гениев и лунные сердца. Из самой мелодии он и вовсе ничего различить не может, только слабые удары барабанов. Ничего интересного Олег в этом не находит — так, просто песенка. Правда, звучит чуть лучше, когда вдруг начинает внятно играть гитара, но для Олега всё равно маловато. Сам-то он любит Арию, слушает временами Алису или, там, ДДТ на худой конец, но чтобы такое… Он не расслышал особо, конечно, но по тому, что смог уловить, точно рассудил, что это Серёжина история; это он любитель Сплина, A-ha и Дианы Арбениной. На последнюю, кстати, капец как похоже. Новая песня, что ли? — Девчачья какая-то, — в итоге разочарованно поджимает губы Олег. Он-то думал, там что-то крутое! — А мне нравится, — мечтательно отвечает Серёжа, даже не смотря на Олега. Олег высоко вскидывает густые чёрные брови и с сомнением смотрит на друга. Серёжа выглядит так одухотворённо: его рыжие волосы, неровно отросшие уже почти по плеч, подсвечены из-за спины жаркими лучами солнца, превращая их в золотой ореол, как будто на иконах каких. Синие глаза горят изнутри и будто даже слезятся, и совершенно не подходящая под размер хрупкого мальчика казённая белая рубашка так трогательно висит на нём, описывая тканью острые плечи и локти и открывая хрустальные запястья, и тонкие губы приоткрыты так трепетно, и весь он охвачен каким-то неясным восторгом, что у Олега не находится никаких колких слов. Он глотает воздух и вместе с ним все свои недоумения. — Красиво, — наконец тихо выдыхает Разумовский, когда песня заканчивается, и девчонки начинают активно что-то обсуждать. Серёжа переводит взгляд на Олега, и тот моментально опускает голову, будто в его ногах нашлось что-то безумно интересное. Там — лишь фантик от жвачки, давно втоптанный в линолеум и погрызенный колпачок от ручки. — Ага, — буркает Волков. Ему почему-то стыдно, но он не может понять, за что именно. Ну засмотрелся, с кем не бывает? Но ведь правда — красиво. На весь коридор раздаётся оглушительный и крайне неприятный звон, и дети торопливо разбегаются по классам. — Всё, пошли, а то Ленка наорёт ещё за опоздание, — Олег, так и не поднимая головы, хватает Серёжу за руку и тянет за собой. — Да погоди ты, не горит же! — смеётся Разумовский, заплетающийся в своих ногах, и перехватывает ладонь Олега поудобнее. — К тому же, если я скажу, что мы опоздали из-за меня, она не наорёт. — Ага, а потом половину урока будет причитать, что я на тебя плохо влияю. Пошли давай! Олег тащит хохочущего Серёжу, и они забегают в класс самые последние, покрасневшие от бега и смеха. Елена Петровна сначала грозно хмурится и готовится произнести очередную яростную тираду, как в кабинет заходит завуч и просит её на очень срочный разговор — она произносит это гнусавым и очевидно намекающим голосом, каким обычно говорят женщины в возрасте, пытаясь незаметно обозначить что-то секретное, что у них никогда из-за этого дурацкого тона и не получается. Олег и Серёжа, запыхавшиеся, но шкодливо весёлые, плюхаются за парту и в спешке вываливают на неё тетрадки и учебники по русскому языку. Они ровно садятся, разложив свои вещи на столе, и, переглянувшись, одновременно прыскают, из-за чего одноклассники подозрительно на них косятся. Наташка и вовсе показательно закатывает глаза — Олег смешно её передразнивает, из-за чего Серёжа захлёбывается сдавленными хихиканьями и несильно пихает друга в плечо. — Дурак, — смешливо-обвиняюще заявляет Серёжа. А Олег и не говорит ничего против и только счастливо улыбается.

Я

Олег мышкой крадётся по коридору, испуганно оглядываясь по сторонам и прислушиваясь к каждому шороху. Под его босыми ногами скрипят потемневшие от времени половицы, и от каждого такого надсадного скрипа он дёргается и испуганно замирает, покрепче прижимая к своему животу украденное. Через мутные окна в здание проникает мягкий лунный свет, удивительно яркий и чистый. У Олега нет времени любоваться чудесами природы, поэтому он торопливо бежит к чёрной лестнице и отодвигает щеколду сверху и снизу, одной рукой придерживая награбленное. Лестница пыльная и грязная, но выбирать не из чего. На ступеньках остаются следы Олежкиных ног, однако мальчик решает об этом не беспокоиться и спешит наверх широкими шагами-перепрыжками. С первого этажа он быстро добирается до четвёртого, где находится его комната. Олег быстро добегает до нужной двери и хватается уже было за ручку, воровато оглядевшись по сторонам, как вдруг замирает, не успев открыть дверь. Сейчас он зайдёт внутрь, а дальше что? Этот рыжий чудик, его сосед, скорее всего не спит и только и ждёт, как бы поймать Олега с поличным. Даже если он не дождался и уснул, то обязательно проснётся, когда услышит Олега — а он услышит, это точно. Вряд ли он его сдаст, на крысу не похож, но может попросить поделиться, а этого очень не хочется. И ладно бы просто попросит, а если начнёт шантажировать? А скорее всего так и будет! Рыжик, конечно, тот ещё тихоня зашуганный, но от таких только и жди подставы. К тому же Олег сразу понял, что не понравился ему, — хотя сам он сначала хорошо к нему отнёсся! — потому что и руку он при знакомстве пожал нехотя, и смотрит на Олега с недоверием, и отшатывается от него, и от всех разговоров торопится уйти. Олег не изверг какой, всегда навстречу шёл, но потом надоело. Чем он ему не понравился-то так? Ну занял он пустующую кровать, но а что, ему самому нравится, что ли, в этой дыре? Да дома в десять раз лучше было, особенно когда мама была. А теперь, блин, делит комнату с каким-то… рыжим. Короче, не вариант в комнату соваться сейчас. А куда? Олег чешет макушку и поджимает губы. Некуда, блин. — А! — вдруг вырывается у него, и он в страхе зажимает рот рукой. Дурак-дурак-дурак, заори тут ещё, ну! — Болван, — сам себе шепчет Олег и бежит к лестнице, на этот раз главной. Его босые ступни смешно прилипают к холодному полу, но Олежка об этом не думает. Не может даже — слишком много вещей, о которых нужно думать сиюминутно, и его детская голова пока не слишком с этим справляется. Не дышать очень громко, не топать, не выронить ничего из рук, не разбудить никого случайно, следить за звуками, не попасться на глаза воспиталкам или другим детдомовцам, не споткнуться и не умереть, блин, от страха. Олег поднимается на самый верх, взбирается по жутко качающейся железной лестнице, выкрашенной в уродливый зелёный цвет, хватаясь за ступеньки-прутья всего лишь одной рукой, толкает от себя квадратный люк и забирается на чердак. Он здесь был только один раз, когда прогуливался вокруг на второй день своего пребывания в детдоме, и заприметил на случай, что называется, всякий пожарный. На чердаке, как и ожидалось, кучи хлама, покрытые одеялами из пыли. Пол скрипит ещё сильнее, чем в коридоре: доски от сырости позеленели, потемнели и, кажется, совсем уж прогнили. Через крохотные квадратные окошки под крышу прорезается всё тот же синий лунный свет, поджигающий собой витающие в воздухе пылинки. Вдруг до Олега доносится звонкий всхлип и последующая за ним серия шмыгов. Плачет кто-то. Мальчик настораживается, подбирается весь, но решается идти на звук. У одного из окошек на тонком матрасе сидит одинокая крохотная фигурка в непропорционально огромной выцветшей пижаме и подрагивает то ли от холода (на чердаке было действительно прохладно для августовской ночи), то ли от слёз. Олег делает неуверенный шаг вперёд, и половица под ним ожидаемо предательски скрипит. Фигурка вздрагивает особенно сильно и резко оборачивается, громко икнув от испуга. Олежка узнаёт в нём своего странного соседа и обречённо-облегчённо выдыхает. Хотел от него подальше, а в итоге сам же к нему и пришёл — ну дурак! И где та его поразительная удачливость, о которой все говорят, теперь, а? Рыжик смотрит на него дико, глаза синющие-синющие, распахнуты как-то слишком сильно, и вся краснота его лица резко сосредоточилась на его влажных щеках и по-птичьему остром носу. — Рыжий, ты чего тут? — осторожно спрашивает Олег и делает ещё один шаг. — Плачешь, что ли? Смеётся, ага. Ничего получше нельзя было придумать? Олег едва сдерживает порыв ударить себя по лбу, мысленно оценивая тупость вопроса по десятибалльной шкале. Останавливается на восьми с половиной. — Н-нет!.. Рыжий принимается утирать глаза и щёки от слёз, но судорожные вдохи всё равно сдержать не удаётся. — Да ладно, чего ты, — неловко говорит Олег и не менее неловко садится на край матраса, боясь, что сосед опять от него отшатнётся. — Я же не осуждаю. — И даже не скажешь, что я плакса? — недоверчиво уточняет рыжик на удивление едко. Олег озадаченно хмурится. — Нет? — Размазня? — Да нет, зачем? — Истеричка? — Что? — Девчонка? — Э-э… — Нытик? — Да нет же! — прерывает поток язвительности Олег. — Я же тебя не трогал никогда, что ты на меня-то всё это вешаешь? — Я не вешаю, — бурчит рыжий и утыкается взглядом в свои острые коленки. Они у него в ссадинах и синяках все, наверное, Олегу так, почему-то, кажется. — Я просто предупреждаю все твои будущие слова. Все так говорят, значит, и ты будешь. Зачем мне ждать? Олег удивлённо поднимает брови. — Я бы не стал! — Откуда мне знать? — ядовито спрашивает рыжий. — Если бы не отшатывался от меня, как от прокажённого, знал бы, — обиженно заявляет Олег. Ну и нафига Волков с ним заговорил вообще? Надо было сразу уйти. А то сидеть, обвинения какие-то выслушивать... неблагодарное это дело всё. Не-бла-го-дар-но-е! — Я думал, ты как они. Раздражение и обида немного отступают, когда Олежка смотрит на соседа. Он маленький такой, грустный. На него злиться оказывается сложно, поэтому остаётся лишь сочувствие очевидное в голосе подавить, язвительность поглубже затолкать и спросить совершенно просто: — Кто? — Все. Все они, — рыжий разводит руками в сторону и громко всхлипывает. Синие глаза его снова начинают слезиться. — Тихо-тихо, рыжий, не реви! — Олег неосознанно руки тянет к острым плечам, но быстро себя одёргивает. Слёзы пугают, их видеть совсем не хочется; да и не знает Олег, как рыжего, если что, успокаивать. Поэтому ничего лучше не придумывает, как тему перевести. Лишь бы повезло, лишь бы повезло — впору пальцы за спиной скрещивать. — Расскажи лучше, ты чего вообще тут сидишь? — Да блин… Сосед поворачивает голову в сторону окна, и Олег видит расплывшийся на скуле синяк, который почему-то не приметил сразу. Он присвистывает и подаётся вперёд, чтобы получше разглядеть. Щёки мальчика наливаются стыдливой краской, и Олег поспешно от него отодвигается. — Фига, — выдыхает он. — Подрался? — Хорошо, что не избили, — вскидывается рыжий и вновь прячет гематому в тени, заодно прикрывая её бледной ладошкой. — В смысле? Что произошло? Рыжий хищно щурится, губы недоверчиво поджимает. В его лице будто что-то животное мелькает, и глаза сверкают недобро. — Ты будешь смеяться, — решительно заявляет рыжий и кривится. — Не буду, — честно отвечает Олежка. — Я тебе не верю. Олег опять начинает злиться. Почему он вообще должен переубеждать этого чудика? — Знаешь что, — начинает он, — хотел бы посмеяться, сделал бы это уже давно. Или ты нормально говоришь, или я просто ищу другое место. Рыжий поджимается и отводит взгляд. Олег нетерпеливо дёргает ногой. Молчание затягивается, рыжий искусал всю свою нижнюю губу — Олег со вздохом начинает подниматься с места. — Я пошёл. — Стой! — восклицает дрогнувшим голосом рыжий и зажмуривается так, будто его сейчас ударят: даже голову вжимает в приподнятые плечи. Олег садится обратно на матрас. — То есть, погоди… я… если ты не хочешь, то я… ну, в смысле… — Рыжий, всё нормально, — перебивает Волков. — Вещай. Мальчик молчит ещё несколько секунд перед тем, как заговорить. Олег предпочитает тактично избавить его от разглядывания и смотреть на хлам вокруг. Не очень живописный, впрочем. — В общем, я… э-э, я во дворе сидел, там, — рыжий машет неопределённо рукой, — и, ну, рисовал… — Ты рисуешь? — тут же удивлённо выпаливает Олег. — Да, и что? — моментально нахохливается рыжий, становясь похожим на недовольного воробья. — Ничего! — Олег выставляет руки вперёд, как бы защищаясь. — Это круто. Рыжий опять смешно краснеет, опять от смущения, и — опять — шмыгает. Олегу это кажется даже милым. Однако молчание рискует вновь затянуться, и Волков поторапливает: — Так и что дальше-то? — А, точно, — сосед краснеет ещё гуще, если то вообще было возможным, и заламывает пальцы. — В общем, не понравилось этим придуркам, что я... не знаю я, что им не понравилось. Но мне никто, знаешь ли, не объяснял! — неожиданно резко выпаливает рыжий. — Сахаров оплеуху дал, Вовка тетрадку забрал, начал ржать и остальным показывать. Ну вот я и разозлился, и так... так обидно было! Ну я ударил его как-то невпопад, да тут мне и прилетело вдвое больше. Но это не плохо, — вдруг заявляет рыжий с довольной улыбкой и совершенно с толку Олега сбивает. — А чё хорошего-то? — Волков чешет чёрную макушку и озадаченно хмурится. — Я вообще... не бил никогда никого. Не умею, — рыжий стыдливо прячет взгляд. — Хотя тут все должны уметь, это правило такое: или ты, или тебя. А я всё не мог, и не хотел даже, но тут... меня как подменили. Вон, даже один раз Вовке по лицу съездил! Так приятно было… Ну, до тех пор, пока мне самому не прилетело. Но всё равно страшно, трындец просто. Они же почти все меня старше, а Саше вообще осенью пятнадцать будет. Ну куда мне? Но ладно Саша, я даже Колю нормально ударить не могу, а он меня на год младше! Но он, блин, мутант-переросток: мне в случае чего такая затрещина прилетит, что ещё три дня звёзды ловить буду. — Коля это белобрысый тот, с третьего? Рыжий кивает, и лицо Олега обалдевше вытягивается. — Да он же с меня ростом, если не выше! — Ага, и в два меня шириной, — фыркает рыжий, и Олег прыскает. — А тут-то ты почему? Отбой уже давно был, прятаться не от кого. — Я не прячусь! — случайное обвинение в трусости задевает мальчика. Олег делает мысленную пометку осторожнее с ним разговаривать. Что ни слово, то, блин, привет. — Там просто девчонки начали взрослых звать, ну и примчалась Валерьевна. Мальчики ей наговорили, что я первый полез, и вообще, якобы всегда их дразню и провоцирую. Их больше, да и я ей не нравился никогда, вот она меня и наказала. Поэтому сегодня я тут сплю. — Тут?! Это что за наказания такие? — Мне не привыкать, — пожимает плечами рыжий. — Поживёшь тут подольше, и не такое увидишь. Не так обидно было бы, если бы не в ночь на мой день рождения. Это же… блин, несправе-едливо! Тонкий голосок мальчика надламывается, он жадно глотает воздух и жмурится, чтобы из сапфировых глаз не брызнули слёзы. Олег испуганно замирает и хлопает короткими ресницами. — Эй, рыжий, ну чего ты куксишься, — он неловко кладёт ладонь на острую коленку соседа. — Зато ты не один теперь, ну? Не плачь, пожалуйста… — Да какой я тебе рыжий? — мальчик яростно трёт глаза и недовольно смотрит на Олега. — Ну а какой ты? Серый, что ли? — Волков коротко смеётся и ерошит спутанные огненно-красные волосы. — Самый настоящий рыжий. Мальчик пытается увернуться от чужой руки и отфыркивается. — Серёжа я! Имя у меня есть, вообще-то. — А, и правда Серый! — смеётся Олег, и Серёжа неуверенно смеётся вместе с ним. Серёжа. Хорошее имя, Олегу даже думается, что доброе. Се-рё-жа. Мягко так, спокойно. Тихо. — А ты сам чего тут? — спрашивает Серёжа, слабо улыбающийся Олегу. — А… Олег вдруг вспоминает, зачем он сюда пришёл. Он поднимает свою футболку и вытаскивает украденные из кухни пирожки и даже несколько конфет-батончиков «Рот Фронт» в красно-коричневых обёртках. — Э-э, вот… вот. Отчего-то Олегу вдруг становится очень неудобно. Серёжа внимательно разглядывает Олежкину добычу. — Проголодался, что ли, на ночь глядя? — с хитрой ухмылкой спрашивает Серёжа. — Не ужинал я, — бубнит себе под нос Олег. — Почему? Рыжий — Серый, Олег! Се-рый! — смотрит на Волкова с интересом, участием даже, и от этого становится только более неловко. — Наказали. — Почему-у? — продолжает настаивать Серёжа и наклоняет голову на бок. — Да не важно… — А я тебе всё рассказал! — недовольно скрещивает руки на груди Серёжа. Олег сердито хмурится и в первую секунду хочет огрызнуться и сказать, что никто его об этом не просил, но потом понимает — просил, причём он сам же. Олежка тяжело вздыхает и нехотя отвечает. — Пекарню видел в конце улицы? — Серёжа торопливо кивает, трижды, чтоб наверняка. — Я оттуда булку пытался стащить, но не вышло. Поймали и сюда притащили. Чуть ухо не оторвали, блин. — Да ты, походу, клептоман, — хмыкает Разумовский. — Кто-кто? Серёжа хихикает, прикрыв рот маленькой ладошкой. Олежка немного стесняется своего вопроса в первую секунду, но Серёжа, хоть и оказался очень язвительным, всё равно кажется Олегу довольно добрым, так что смущение пропадает. Серёжины усмешки колкие, но, вроде, не злые, и выходят из него будто по привычке. — Тот, кто ворует неосознанно. Вот это обвинения! Олег аж привстаёт. — Да я же не себе! — принимается оправдываться, хотя и не должен, вроде. Но честь защитить необходимо, как же это так! — Там девочка какая-то была, то ли Валя, то ли Варя, мелкая совсем. Сидит в углу, значит, ревёт. Ну я подошёл, спросил, что случилось, ну она и говорит, мол, у неё кто-то порцию завтрака забрал, да она спросить побоялась. На кухню я лезть застремался, тут повариха вообще жуткая! Ну и пошёл в пекарню, думал, порадую мелочь. Короче, ни себе ни людям вышло. — Жалко, — сочувственно говорит Серёжа и поджимает ноги к груди. — Ты сам-то ел? Серёжа неуверенно кивает и прячет взгляд, вновь порозовев. — А если честно? Серёжа вздыхает. — Нет. Но мне не надо! — пылко заявляет он. — Ты же девочке брал, ей и отдай. — Да она после этого обедала и ужинала, а ты, походу, нет. Так что на, — Олег отдаёт соседу два из трёх украденных пирожков и половину конфет, настойчиво впихивая их ему в руки, — ешь. Не очень сытно, конечно, но лучше, чем ничего, правда? Серёжа неуверенно кивает, но еду не берёт. — Ну, Серый-рыжий, ты чего? — Тут не ровно. — Да забей, бери давай, пока я не передумал, — настаивает Олег. — Тогда возьми себе два пирожка, а я один возьму. — Да Господи! — цыкает недовольно Олег и закатывает глаза. Он берёт один пирожок и ломает его напополам. Выходит не очень ровно, и, прикинув на глаз, он всё равно отдаёт больший кусок Серёже. Ему сегодня явно больше него досталось, а Олегу и не жалко. Серёжа замечает это и хмурится — ему жалость не нужна, он хочет, чтобы честно. — Нет, вот тот, — мотает головой Серёжа и указывает на кусок в руке Олега. Волков быстро запихивает его в рот и с абсолютно невинным видом начинает его пережёвывать. — Эфот? — с набитым ртом спрашивает Олег, и Серёжа неожиданно смеётся. — Ифвини! Они разговаривают ещё немного: Серёжа часто хихикает, а Олег часто его смешит. Ему нравится слышать неуверенные смешки, нравится быть их причиной. Это заставляет Олега немного загордиться — именно он смог развеселить нелюдимого рыжего мальчишку, именно его тот подпустил к себе, именно над его глупыми историями смеётся. Есть в этом что-то... особенно приятное. Важное. Мальчики съедают всё, что принёс Олег, а фантики горсткой складывают около матраса. Олег решает, что уйти было бы некрасиво, и остаётся на ночь с Серёжей, засыпает в абсолютно неудобной позе у него в ногах, перед этим совершенно сонным голосом поздравив его с днём рождения. Серёжа долго не спит и лежит, глядя в тёмный деревянный потолок чердака с глупой счастливой полуулыбкой и изредка поглядывая на сопевшего Олега, пока его глаза сами не закрываются. На следующее утро их будит воспитательница и наказывает за украденные конфеты.

Л

— Ну и много ты там насобирал? — тоном, полным скептицизма, спрашивает Серёжа и за дужки поправляет свои солнечные очки. — Попрошу поменьше недоверия, Сергей Батькович, — паясничает Олег, и Серёжа закатывает глаза. — Иначе сейчас не будет тебе никакого презента, понял? — Какого ещё презента? — тут же оживляется Серёжа. — А вот и всё! А вот и не узнаешь! —дразнится Олег. — Эй! Серёжа лезет к Олегу, пытаясь достать до его макушки и растрепать короткие чёрные волосы, но Волков выворачивается из-под проворных рук и убегает в сторону моста. Серёжа со смехом бежит за ним: знает, что Олег всё равно будет быстрее него и в один момент просто поддастся, но всё равно бежит, словно в этой игре есть хоть какой-то смысл. Солнце настырно лезет Серёже в глаза даже через солнечные очки. Их он, кстати о птичках, нашёл с Олегом на какой-то барахолке и очень долго страдал из-за того, как они ему понравились, но денег у него не было от слова «капец». Через два дня Олег принёс ему эти самые очки: уставший-уставший, но безумно довольный собой. Серёжа тогда чуть не умер от счастья, но он всё равно очень долго ругался на Олега за то, что он ради него полез подрабатывать на складе в свой законный выходной, ведь «это было совершенно необязательно» и «я и сам мог заработать на них, а теперь я как содержанка». Олег сказал тогда, что пятнадцатилетнего шпендика никто работать не возьмёт, и Серёжа дал ему шутливый подзатыльник, после чего всё равно полез обниматься. — Да блин, стой ты! — Серёжа задыхается от смеха и бега и останавливается посреди тротуара, уперевшись ладонями в свои всё такие же острые колени. — Чё, уже всё? Выдохся? — Олег подходит к нему, слегка вспотевший, и светит хитрой улыбкой. — Сдох, — на выдохе отвечает Серёжа и поднимает голову. Вдруг из-под тёмных линз очков хищно сверкают синие глаза, но Олег замечает это слишком поздно, и Серёжа вновь накидывается на него, на этот раз успешно. Волосы Волкова, и без того никогда не лежащие достаточно аккуратно, теперь топорщились во все стороны смешными пучками. Олег возмущённо вдыхает и бросается щекотать Серёжины рёбра через тонкую футболку, заставляя того истерично взвизгнуть сквозь смех и начать брыкаться в его руках. — Обма-а-анщик! — коварно тянет Олег. — Пре-кра-ти-и!! — икает между хохотом Серёжа и то ли вырывается, то ли наоборот лезет ближе. Серёжа вдруг несильно кусает Олега плечо, и тот прекращает пытку скорее от неожиданности. Серёжа тут же отскакивает от друга, но Олег с грозным «не уйдёшь!» опять хватает его за талию и взваливает на своё плечо. Серёжа смеётся просто неприлично громко, на них косятся все прохожие, пока тот самозабвенно бьёт ржущего Олега по спине и дёргает ногами в поношенных кедах. Олег подходит к каналу и делает вид, что собирается свалить Серёжу прямо в воду, из-за чего он верещит ещё громче, хоть и знает, что бояться ему совершенно нечего. В конце концов Олег опускает Серёжу на землю и почему-то они оба замирают, широко улыбаясь. Олег смотрит на Серёжу, и в голове его абсолютная пустота. Его яркие рыжие волосы, уже достаточно отросшие, чтобы собирать их в хвост, выбились из него и теперь висят неаккуратными прядями вокруг его острого лица. Резко очерченные брови приподняты, ясные глаза распахнуты доверчиво и радостно, с тонких подвижных губ слетают вымученные выдохи и по ним же прокатываются жадные вдохи; на щеках очаровательный румянец, на фоне которого абсолютно затерялись брызги одиноких веснушек, что с возрастом стали пропадать с бледного лица; часть плеча, обгоревшего ещё несколько дней назад, выглядывает из-под ворота широкой футболки; и всё в нём так остро, цепко, резко, но так по-детски трогательно и нежно, отчего внутри Олега такой диссонанс, что хочется зажмуриться и выбить из головы этот странный, непонятный и совершенно неповторимый образ. Серёжа смотрит на Олега, и у него в голове столько мыслей, что они мешаются в разваренную кашу. Хочется говорить-говорить-говорить, ещё больше и чаще, чем он делает обычно. Выговорить Олегу всё, о чём он думает уже слишком много. Хочется сказать наконец, как ему нравится доставать его своей болтовнёй или лезть под руку, пока он тренируется, потому что он ну очень смешно бесится и непременно начинает с ним бороться или щекотать, как сейчас. Как он забавно выглядит, когда не понимает чего-то на уроке и растерянно переводит взгляд по маршруту своя-тетрадь-учебник-доска-тетрадь-Серёжи-своя-тетрадь, пока не смотрит наконец на самого Серёжу умоляюще-извиняющеся, чтобы тот тихо объяснил ему что-то. Как он любит смотреть на него вот такого, абсолютно по-дебильному растрёпанного, взмыленного и всё ещё не отсмеявшегося. Как он любит горбинку на его носу, вечно сурово сведённые брови, взгляд тёмных глаз, всегда теплеющий при виде него, грубые от работы руки. Но Серёжа молчит, и Олег молчит тоже. — Пошли за подарком тебе уже, — как-то сдавленно говорит Олег спустя долгие, тягучие секунды и бредёт в сторону, как он помнит, ближайшего магазина. — Хорош подарок за пятнадцать рублей, — фыркает Серёжа. — Вообще-то ровно семнадцать рублей двадцать пять копеек, кропотливо собранные вот этими вот, — Олег демонстративно вертит ладонями в воздухе, — руками по углам нашего родного двенадцатого ЦССВ. — Ладно-ладно, работяга, я понял. А почему именно мне? — Серёжа, слегка отставший от друга, подбегает к нему, чтобы сравняться, и немного наклоняется вперёд, заглядывая в Олегово лицо. — А кому ещё, дурачина? — Волков с усмешкой глядит на друга сверху-вниз. — Ну-у-у, смотри, — Серёжа возводит глаза к небу и начинает картинно загибать пальцы. — Наташа и Катя, которые с тебя глаз не сводят и готовы отдать тебе все свои конспекты за все года обучения; Оля из параллельного, которая томно вздыхает каждый раз, когда ты проходишь мимо неё в коридоре; Юлька, с которой ты впервые поцеловался и которая до сих пор ждёт, когда же ты позовёшь её на второе свидание (она очень громко жаловалась на это своей подружке — уж прости, у меня очень хороший слух)… — Не дождётся. Это было стрёмно. — …ещё одна Оля, домашняя, живущая недалеко от нас и специально выходящая из своего дома ровно в тот момент, когда видит тебя из окна; а также ещё примерно половина девочек из нашей школы дай Бог старше шестого класса. — Откуда ты вообще?.. — Просто иногда полезно раскрыть свои глазки, Олеж, и навострить ушки, — язвит Серёжа. — Да зачем мне столько вариантов, если у меня на соседней кровати спит тощий рыжий кошара, жадный до всего сладкого и вредного? — Ничё я не тощий, — Серёжа пихает Олега в бок, видимо, слегка переборщив, потому что тот аж охает от неожиданности. Конечно, приятно, что всем этим Наташам-Катям-Олям Олег предпочитает именно его, но блин. Во-первых, Серёжа в этом и не сомневался (ну только если чуть-чуть, но Волкову об этом знать совсем не обязательно), а во-вторых, сам он тощий! Серёжа так, слегка, э... стройнее нормы. И вообще, с тех пор, как Олег перестал обучать его базовым приёмам самообороны и перешёл к урокам из разряда «бить надо первым», Серый неплохую такую форму набрал! Ну, как за Олегом девчонки, конечно, не бегают, но оно и, вот честное слово, слава богу. — Ещё как тощий, я тебе сейчас все рёбра пересчитал, — авторитетно заявляет Олег. — Сейчас обижусь. — На обиженных воду возят. — Тоже мне аргумент. — Не куплю подарок. — Это шантаж! — Да. — Это не вопрос. — Да? — Дурак, — фыркает в итоге Серёжа и отворачивается. Олег шкодливо и очень коротко щекочет его, вынуждая подпрыгнуть на месте, и тут же юркает внутрь магазина с многообещающей вывеской «МАГАЗИН» над входом, бросив напоследок «жди тут!» Возвращается Олег с убранными за спину руками. Серёжа нетерпеливо топчется на месте и выжидающе смотрит на него, привычно прикусив губу. — Ну? — не выдерживает торжественного вида Олега Серёжа. — Сначала поцелуй! — заявляет вдруг Олег. Болван. Дурак. Идиот. Придурок. Чё там ещё есть?.. А, дебил, ну конечно же! Ну кто его за язык тянул? Олег опять хочет пробить себе лоб и сильно-сильно зажмуриться, но он лишь смотрит на ничуть не смутившегося Серёжу и молится, чтобы тот его хотя бы не очень грубо послал. — Не думаю, что там что-то настолько крутое, — Серёжа насмешливо изгибает острую бровь и скрещивает руки на груди. — Ну, не знаю, насколько, но, думаю, я всё равно заслужил. Олегу плохо. Откуда в нём вся эта бравада, он понятия не имеет. Боже, надо просто отдать ему уже эту херню и… Серёжа быстро клюёт Олега в гладкую щёку, привстав для этого на носочки, и вытягивает у него из рук свой подарок. — Да ты дурак, что ли! — хохочет Серёжа. Да. Очень-очень да. Трындец, приплыли. — Блин, Волче, ну ты и дурень, — Серёжа вертит в руках жестяную банку своей любимой газировки и улыбается ярко-ярко, что похлеще солнца слепит. — Спасибо огромное. — Прям огромное? — усмехается Олег. — Прям на вторую щёку согласен. — Нет! — резко выпаливает Олег, испуганно выпучив глаза. — Чё, не понравилось? — хитро интересуется Серёжа. Олег застывает. Кажется, можно услышать, как тяжело и со скрипом надрываются в его голове шестерёнки. Сказать нет будет тупо: во-первых, наглая ложь, во-вторых, Серый может и обидеться, и тогда этот тычок в щёку может стать не только первым, но и последним. Сказать да не так тупо, но зато куда более страшно. — Да я, э-э-э, и не… не почувствовал даже… Синие глаза напротив коварно блестят, но вдруг Серёжа вытягивается в струнку и вертит головой в разные стороны, пока не замирает окончательно. — Серый? — Рыжий, блин, — огрызается Серёжа. — Опять музыка. Блин, та самая песня! — Какая? — Вот вроде Волков, а память, как у рыбки. Ну какая может быть песня, ну? — Серёжа нетерпеливо подпрыгивает на месте. Олег в задумчивости чешет макушку, и Серёжа недовольно цыкает. — В школе, помнишь, девочки на плеере слушали? — На каком ещё плеере? Когда? — Волче, не тупи! В седьмом классе мы были, в мае. Старшеклассницы стояли в коридоре, мы подслушали, потом ещё на русский опоздали, ну? Глаза Волкова медленно распахиваются. — А-а-а... — Бэ-э, — передразнивает и закатывает глаза Серёжа. — Ну ты и язва, Серый. Ты шутишь, что ли, это сколько лет назад было! — Всего лишь три года, — нетерпеливо отмахивается Серый. — Всего?! Да ты спятил! Серёжа показывает Олегу язык и тащит его за собой в сторону метро. Они проталкиваются мимо людей, и изредка Серёжа останавливается, прислушиваясь. Олег, хоть убей, не слышит никакой музыки до тех самых пор, пока они не подходят к уличным музыкантам чуть ли не впритык. Девушка с длинными светло-русыми волосами, в сиреневых штанах клёш и свободной белой рубашке, стоит напротив микрофона и поёт мягким полушёпотом, томно прикрыв ярко накрашенные глаза и иногда взмахивая руками. Рядом с ней играет на гитаре патлатый парень с дурацкой банданой на голове и другой, постриженный под ноль, на барабанах, довольно грузный. Олег и Серёжа постоянно встречают таких вот бродяг рядом с метро, поющих популярные и не очень песни, и почти всегда останавливаются послушать — в основном, конечно, из-за Серёжи, потому что «ну блин, давай ещё пару песен, смотри, как красиво». Потом Серёжа непременно жалеет, что он не может кинуть музыкантам хоть немного мелочи, а Олег обязательно отвлекает его чем-то неважным. — Напрасно гудели вены, я выбрала самый белый, — обрывисто вырывается у девушки, и Олег едва сдерживается, чтобы не скривиться. Ему не нравится. Ну вот вообще, вот прям нет — и всё. И так неудобно перед Серым, который с таким восторгом слушает уличную певицу, так внимает её словам, так забавно тянется навстречу её голосу. Олегу хочется его понимать, хочется чувствовать то же, что и он, но в итоге он плавится только от его восторженного взгляда. — Мои тебе — настроения, — через странные паузы поёт девушка, — от крошки, от гения. Моё в тебе — сердце юное, щербатое, лунное… Олег хмурится слегка и задумывается: что это значит-то? Ладно ещё лунное, эту метафору он худо-бедно понять может, но почему, блин, сердце — щербатое? Как это вообще? — Ты чего такой загруженный? — усмехается Серёжа и открывает газировку. Та предсказуемо шипит и пузырится. — Ничё не понимаю. — В плане? — Серёжа делает первый глоток и довольно жмурится. — Если я скажу, ты решишь, что я тупой. — Тебе особо нечего терять, — хмыкает Серый. — Говори давай. Будешь, кстати? — Не, это тебе, — отказывается от газировки Олег. — Что значит щербатое сердце? Серёжа на секунду задумывается. — Не знаю, — беспечно пожимает плечами он и отпивает ещё немного. На недоумённый взгляд Олега Серёжа тяжело вздыхает и вновь недовольно подкатывает глаза. — Я думаю, в этом и есть вся фишка. Нет точного объяснения: просто сердце, просто щербатое. Может имеется в виду, что оно с изъянами, необыкновенное в своей обыкновенности, неидеальное. А может дело в том, что в нём просто непрозаическая дырка. Ну, рана какая-то, пустота, образованная переживаниями-страданиями и всё такое прочее. Или вообще, девушка отожествляет себя со своим сердцем и переносит на него не только свои внутренние, но и внешние черты. Я не знаю, Олеж, и в этом прелесть. Серёжа замолкает, и Олег выдыхает глубокомысленное «о». — Ла-ла-ла-ла-ла-лай… ла-ла-ла-ла-ла-лай… Мои тебе — настроения, от крошки, от гения… — Моё в тебе — сердце юное, — подпевает Серёжа и легонько пихает Олега, мол, чего молчишь, пой давай. — Щер-р-рбатое, лунное, — кривляется Олег, но не поддаться Серёже не может. Разумовский смеётся и отмахивается от него, лениво облокотившись на кованый забор набережной и подставив лицо жаркому солнцу. — Оно в тебе, моё прошлое… — Мм-мм, непошлое, — протягивает Серёжа с прикрытыми глазами. Олег опять засматривается, но ему уже не стыдно — чувство стыда благоразумно атрофировалось у него где-то на пятнадцатое такое «неожиданное» залипание. Светлые ресницы трепещут и золотятся в лучах закатного солнца, острое подвижное лицо разгладилось и смягчилось. Красиво. Потом они подпевают вместе с толпой незнакомой им ранее песне про СПИД, хохоча и путаясь в том, когда поётся «мы умрём», а когда «мы далеко»; Серёжа начинает на месте танцевать под какую-то очередную неизвестную им ромашковую песню, и к нему подходит светловолосая девочка с яркими голубыми глазами и круглым лицом, румяная, словно куколка, и предлагает потанцевать вместе. Он, кажется, даже к своему собственному удивлению, соглашается. Олег пристально наблюдает за тем, как Серёжа кружит девушку, а та заходится в серебристом смехе, пока подол её юбки в мелкий-мелкий цветочек развевается вокруг неё, путаясь в тонких ногах. Они танцуют просто наиглупейшим образом; скоро к ним присоединяются ещё одна парочка и две подружки-школьницы. Олег, хоть и чувствует себя немного странно, глядя на эту картину, всё равно улыбается. Потом, правда, Серёжа наклоняется к уху незнакомки и что-то с крайне хитрым видом ей шепчет, отчего та весело хихикает и что-то отвечает, и улыбка у Олега неожиданно дёргается. Но Серёжа многозначительно стреляет взглядом в его сторону, куколка кивает, и Серёжа, оставив её на импровизированном танцполе, подбегает к Олегу и цепко хватает его за запястье обеими руками. — Не-е-ет! — обречённо завывает Олег и несильно отпирается. — Нет, Серый, даже не думай. Рыжий, блин! — Да хоть серо-буро-малиновый, пошли уже! Как лох стоишь. — Ах как лох!.. — Тебе послышалось. Серёжа настойчиво тянет его к остальным танцующим, и Олег вяло переставляет ноги, поддаваясь этому рыжему чудовищу. Серёжа танцует самозабвенно, закрывая от удовольствия горящие азартным блеском глаза, и двигается он местами резковато, но всё равно по-особенному плавно и как-то растекаясь по воздуху. Они танцуют и в ромашках, и под румбу, и в температуру минус сто сорок, и так хорошо-хорошо, что хочется в этом моменте застыть навсегда. Олег не чувствует ничего: все его ощущения сосредоточились вокруг одного-единственного Серёжи Разумовского, у которого солнечные очки вместо ободка, губы блестят и липнут от газировки, на правом предплечье жёлтый след от заживающего синяка и изумрудная фенечка на запястье, которую ему сплела Света с их этажа. Уличные музыканты заканчивают свой концерт и начинают собираться. Серёжа, вялый от приятной усталости, бредёт в метро, а Олег вдруг просит его подождать внутри и подбегает к певице в чудных штанах. — Извините! Девушка, извините, пожалуйста! — окликает он её, пока она неспешно упаковывает вещи вместе со своими товарищами. — Да-да, — она отзывается туманно и потерянно. — Скажите, а чьи это песни? Ну, про щербатое там и всё такое… — О, дык это Земфира! — многозначительно басит барабанщик. — Восходящая рок-звезда, на! — Да какая восходящая, взошедшая уже, — влезает гитарист с довольно скрипучим голосом. — Вон весной третий альбом выпустила. — Мне не вкатило, — отвечает барабанщик. — Ну, это уже дело десятое. — А сейчас вы какой играли? — спрашивает нетерпеливо Олег. — Первый самый. Его же в девяносто девятом по радио без перерывов крутили! Парень, ты откуда вылез-то? — грузно смеётся барабанщик. Ну да, радио, как же. В детдоме радио же прям предмет первой необходимости, и всегда в их распоряжении, ага. У них или играет классика, или вообще ничего, ведь «современная музыка совращает детские умы». Впрочем, Серёжа классику тоже любит, а Олега другое и не волнует. — Кость, ну разве не ясно, что молодой человек не для себя спрашивает, — развязно растягивая гласные, говорит — да что уж, молвит — чудаковатая певица и расплывчато машет узкой ладонью в сторону метро. Ровно в эту секунду оттуда выскакивает Серёжа. Сначала он растерянно бегает взглядом по сторонам, пока не натыкается на Олега и в первую секунду почему-то улыбается, а после корчит недовольную мину и стучит указательным пальцем по своему запястью, намекая на время. — Ладно, спасибо большое, вы крутые ребята, но мне пора,— кивает Олег и, не дослушивая ответы, подбегает к Серёже. — Почему так долго? — ворчит он. — И что ты делал? — Меньше знаешь, крепче спишь. — Что это за секреты такие? — Ну, ну! Куда ты толкаешься, дурак, я же щас по эскалатору полечу. — Зато быстро. — Ага, и на один раз. — Но какой! — Смертельный, Серый, смертельный. — Да ты везучий, пару рёбер переломаешь только. — Ты ужасен. — Щас реально столкну. — Серый!

Ю

— Я в армию ухожу. Серёжа оборачивается к Олегу с безумными глазами. — Нет! Олег тяжело вздыхает: знал, что так и будет. — Да. — Нет! — в ужасе повторяет Серёжа и вскакивает со стула, опрокинув его на пол. — Серёж… — Нет-нет-нет-нет-нет! — Серёж, сядь, пожалуйста, — Олег тянет его за руку и вынуждает сесть на кровать. Серёжа безвольной куклой оседает на скрипучую общажную койку и пялится в стену. Она выкрашена в блёклый светло-бежевый цвет, но дешёвая краска уже давно потрескалась и пошла странными разводами. Серёже мерещится, будто по краске начинает расползаться огромная паутина глубоких трещин. — Послушай меня сейчас внимательно, ладно? Олег напряжённо следит за Серёжей, но тот даже не пошевелился. — Эй, ты хоть это… кивни, что ли… Серёжа медленно опускает голову, не сводя взгляда со стены, и точно так же медленно поднимает. Трещины-раны всё ползут, дальше и дальше, тянутся по потолку и полу, хрустят толстым слоем краски. Ровно из того места, куда так усердно таращится Серёжа, паутина разрастается, подбирается к самым ногам, и бетон скрипуче расходится в стороны. — Э-э, кхм… Короче… Блин, да короче! Ты сам прекрасно знаешь, мне здесь нечего делать. Я давно уже решил, если честно, но не хотел говорить слишком... рано. Понимаешь, Серый, это... это ты горишь желанием учиться, да и вообще знаешь больше, чем твои преподы, кажется. Как ты там говорил? Они отстают от прогрессивного мира информационных технологий, да? Ха-ха… Вот это всё ты, а я… Ну, а я не хочу. Не вижу смысла уже, понимаешь? Да и это же всего два года. Ты даже институт закончить не успеешь, как я уже вернусь. И, к тому же, мы сейчас всё равно практически не видимся. Я работаю, ты весь в программировании… и это круто! Я, конечно, нихера не понимаю в этом, но, блин, наверное, реально круто. Ты моё отсутствие не заметишь даже. И я обязательно буду писать тебе, хоть письма, хоть сообщения, если там вообще есть такая «функция». И ты будешь писать, если захочешь. А ещё я, наверное, даже смогу приехать как-нибудь. Правда, наверное, с ёжиком я буду максимально стрёмным, но я выдержу твои подколы, не переживай… Серый, ну чё ты молчишь? Краска начинает облезать со стены, отваливаться и крупными кусками падать на пол, открывая огромную, бесконечную чёрную дыру. Он не вернётся. Он его бросит. Оставит одного. — Потому что ему всё равно, Серёж. Думал, навсегда, да? Верил в вечную любовь и все эти милые сказки? Да ты ему с самого начала не сдался. Серёжа чувствует, как мерзко скребётся в его грудной клетке что-то давно забытое. Жадное, хищное. Ненавидящее. Ненавистное. — А я всегда был рядом, даже когда ты променял меня на него. Это должно было однажды закончиться, ты знал. Ты всегда это знал, а я всегда был тут. Холодные, когтистые ладони ложатся на плечи, леденящая прохлада морозит неестественно выпрямленную спину. — Ну и что с того, что он уйдёт? Вместе со мной тебе это будет не важно. Так, пустяки! Какой-то детдомовский дружок, подумаешь. Серёжа прикусывает губу и делает глубокий вдох. — Эй, Серый… — Забудь о нём. Он нам не нужен. Перед нами такие цели! Просто представь, сколького мы можем добиться. Он нам не нужен. Не нужен. Не нужен. Нужен. Хочется заорать, что нужен. Очень нужен. Просто рядом, пусть даже безмолвно, пусть только по вечерам и по выходным, просто нужен рядом. Иначе он снова придёт. Он и так уже здесь, гладит лопатки и царапает рёбра, облизывает липким морозом затылок. — Теперь ты не скажешь ему о нас. Тогда вам было десять лет — ребячество! Воображаемый друг, с кем не бывает. Но я гораздо, гораздо больше. Он никогда не поймёт нас. Он сочтёт тебя за сумасшедшего. Надо сказать. Надо признаться. Сказать, что не сможет один. — Он отправит тебя в психу-у-ушку-у-у! Трескучий голос каркает прямо в ухо. Помехами искажён, как старый телевизор на чердаке. — Серёжа, блин, скажи… хоть что-нибудь уже скажи! — Ты его не остановишь. Не заставишь. Хочешь давить на жалость? Давай, валяй. Что ты скажешь? Что у тебя без него крыша поедет? Или, может, хочешь удержать силой? Тем более давай, конечно! Привяжи его к себе, посади на цепь, как поганую собачонку. Чего же ты ждёшь? Серёжа не видит больше стены и трещин на ней. Лишь бы потолок в комнате обрушился, и стены, и перекрытия, и весь дом под землю ушёл, похоронив Сергея Разумовского и его мёртвое сердце под обломками. Перед глазами мутная сырая пелена. Он смаргивает её, быстро отвернувшись в сторону. — Хорошо. Холод — беспросветный и омерзительно чужеродный. У Серёжи сумасшедше кружится голова, и в ушах стоит тревожный звон. Хорошо — три слога, шесть букв; Сережа словно на уроке русского много лет назад делает фонетический разбор, перебирая в голове это короткое, обыкновенно приятное, но сейчас такое ужасно мерзкое, солёно-терпкое и обжигающе холодное слово. — Что хорошо? — не понимает Олег. Серёжа чувствует-чувствует внутри себя смертельный, оставляющий после себя одно лишь бездушное, тихое пепелище пожара. Когтистые пальцы впиваются ему в грудь, вспарывают кожу где-то у диафрагмы и вытягивают, вытягивают из него что-то чёрное, липкое и обжигающе ледяное. — Хорошо. Ладно. Здорово, замечательно, отлично. Чего ты ждёшь от меня? — резко гаркает Разумовский. — Серёж… Олег хочет взять его за руку, но Разумовский подрывается с места, как ошпаренный. — У... у меня ещё работа. Уходи. Серёжа дрожащими руками поднимает стул и ставит его на пол с громким ударом. Он вцепляется пальцами в неудобную деревянную спинку, пока внутри его дерёт на части: сначала крупные, и всё мельче, мельче, до самых атомов. — Да стой ты! Олег опять тянется к его руке, но Разумовский первый перехватывает его запястье, сжав чуть ли не до красных отметин. — Не трогай меня. Разумовский брезгливо отталкивает от себя чужую руку. Стены вновь крошатся с громким треском. — Да объясни мне, что с тобой творится? Олег смотрит с каким-то даже отчаянием, и Серёжа тоже трескается, как стены вокруг. Ещё немного, и его переломит напополам. — Ничего со мной не творится, Олег, — пришпиливает он. — Если ты нормально объяснишь, в чём дело, то… — То что?! — горько и ядовито выплёвывает Разумовский, но голос его надламывается. Олег ошарашенно молчит. — Ничего, — в ту же секунду подтверждает свои мысли Разумовский. Чужой голос со скрежетанием смеётся, будто стая ворон голосит хором где-то в небе, путая свои крики в электрических проводах. Олег — молчит. — Ничего. Ничего! Голос хохочет безумно прямо в ушах, из-под рёбер дерёт застывшего Сережу. — Ничего, — эхом брякает Разумовский. Олег неожиданно делает широкий шаг к Серёже и обхватывает его талию, сильно и тяжело. Разумовский в ужасе вскрикивает и тянется в противоположную сторону, сжимается весь сначала, а после, наоборот, расщеперивается в Олеговых руках, разметав длинные огненные волосы и впиваясь ногтями в плечи. Волков ловит Серёжин подбородок и больно его сжимает. Разумовский кричит и воет, когда Олег обжигает его шею своими губами, со всех сил упирается в него руками и пытается оттолкнуть его от себя. Такие приятные обыкновенно касания оставляют невидимые пузырящиеся ожоги на Серёжиной коже. Олег прижимает своего-чужого Сережу к своей груди, и тот трепыхается, мечется раненой птицей в сильных, болезненно-родных руках. — Нет!! Отчаянно, яростно каркает Разумовский, отпираясь, выбиваясь, стремясь выпорхнуть из неожиданной клетки. Олег не слушает, не слышит: он в каком-то бреду пытается найти в этом буйном рыжеволосом вихре того Серёжку, Серого, который обнял бы его в ответ, который, возможно, заплакал бы даже от такой новости, кинулся бы ему на шею и дал исцеловать свои тонкие пальцы и острые коленки, притянул бы Олегову голову к своему животу или больше — к сердцу, и гладил, гладил, гладил по смоляным волосам. Но в его руках не он, в его руках оголённый ужас и клокочущая ненависть. — Отпусти меня! Разумовский пытается исцарапать Олегу лицо или — ну хотя бы — шею, но Волков как-то слишком умело одной рукой перехватывает его ладони по очереди: сначала правую, тянущуюся к его глазам, а потом и левую, пальцы которой начали опасно цепко смыкаться на шее. Разумовский начинает дёргать ногами и чуть не падает, но одна рука Олега всё ещё держит его крепко и бескомпромиссно близко. На задворках воспалённого Серёжиного сознания тлеет сказанное несколько лет назад «не отпущу». Это режет без ножа, вонзается ему во все внутренности разом. Серёже думается на долю секунды, что стоит Волкову повторить эту же фразу, как он тут же сдастся — поплавится воском горячих слёз, испустит тусклый вздох и обвиснет безжизненной куклой. Но Олег находит другие слова. — Серый, ну я же тебя— — Нет!! Серёже это не пощёчина — кипяток в глотку, иглы в каждую клеточку тела, кости раздробленные. Уже тысячи лет самое страшное слово теряется в его истошном крике. — Молчи! Молчи!! Разумовский себя не помнит. Он вырывается-вырывается-вырывается, бьётся и абсолютно точно рушится. — Серёж, Серёжка… — Заткнись! — рявкает Разумовский. — Замолчи, ну же! Он вырывает руки из крепкой хватки и тут же пытается ими оттолкнуться, упирается в грудь и шею, беспорядочно лезет в лицо. Олегу хоть бы что. У Серёжи кружится голова от контраста обезоруживающе честной нежности и омерзительной грубости. — Ты же тоже, Серый, ну скажи мне. Олег тянется к губам Разумовского, но тот резко выворачивается, и касание приходится в подбородок. Серёжа мотает головой и ударяет Олега по носу, заставляя того зашипеть от тупой боли. — Нет! Ты мне обещал! — чуть не плачет Сережа. — Обещал, — покорно соглашается Олег. Он приникает губами к бледной впалой щеке, так близко к Серёжиному рту, по-животному искривлённому, что у того в тугой узел все внутренности стягиваются. Обещание — держит. Не врёт. — Скажи сам, пожалуйста, скажи. Олег сжимает Серёжины ладони так сильно, что он вскрикивает от боли и дёргается в сторону. Он пытается вырвать руки, и правую даже получается выдернуть, врезав при этом локтем в Олегову челюсть, но Волков перехватывает её и возвращает на место. Разумовский беспокойно волнуется в чужих руках, вертит головой во все стороны, лишь бы не попасться. — И я останусь. Где-то далеко радость — останется. Всё нутро завывает — ни за что. — Скажи… Разумовский неожиданно скованно застывает со стеклянными, блеклыми глазами. Олег даже отпускает его руки, и те безвольно обвисают по бокам. В побледневших радужках покойное безразличие, равнодушие. Серёжа слушает голос в голове и безропотно ему подчиняется: он обезличивает Олега, стирает его из памяти, стирает своё горящее чувство. Получается плохо, из рук вон плохо, пока пряно-карие глаза напротив заглядывают с таким беспокойством, пока шершавые руки гладят щёки с такой лаской, пока сухие губы находятся в такой близости. — Скажи. Скажи ему правду. Серёжу выворачивает наизнанку. Ему бы скорчиться от боли, выпорхнуть от отчаяния в небо и рухнуть вниз, да только нет сил. Губы к губам — непозволительно близко, и у Серёжи сердце в пятки ухает. — Я… Серёжа жмурится, ему так жгуче обидно. Он бы ударил Олега, и тот бы молча это принял — Разумовский не сомневается в этом ни на секунду. Ему не жалко, ему не страшно, он просто не может. Он знает эту правду; знает и другую, абсолютно честную, тоже правду, полностью противоположную, но никак от первой не отделимую. Небо и море, синий и красный. Л и Н. Олег обхватывает лицо Серёжи, требовательно всматривается. Ждёт. Серёжа боится открыть глаза, он просто чувствует дыхание на своих губах и покалывание на кончике носа от невесомого касания. Ещё сантиметр навстречу, и расстояние между ними уничтожится в ноль. Ещё сантиметр навстречу, и разверзнется под ними огромная пропасть, раскатятся чёрной молнией небеса, взовьются морские гребни к низкому потолку. Ещё сантиметр навстречу, и Сергей Разумовский умрёт, потянув свою любовь за собой. Птица вонзает длинные чернильные когти в бумажную шею Сережи. — Я тебя ненавижу. Сказать это оказывается проще, чем казалось сначала. Вылетает так легко, будто слово совершенно лишено веса. В Серёже это чувство кипит, вспенивается едкими пузырями, и в это мгновение оно абсолютно правдиво. Разумовский не открывает своих глаз. Сначала от его лица отнимается чужое тепло, уходит далеко-далеко, и перед сомкнутыми веками светлеет. Потом с щёк нежно, прощально соскальзывают ладони. Скрип половицы — шаг назад. Потом ещё один. Уходит запах шампуня с мёдом, который Серёжа покупал для себя, а Олег стал его бессовестно воровать, и тёплого сырого асфальта. Олег выходит из комнаты, мягко закрыв за собой дверь. Серёжа открывает глаза. В комнате пусто. Более пусто, чем в те разы, когда Серёжа остаётся один, пока Олег уходит в ночную, и дожидается его — потом обязательно засыпает в неудобной позе, и Волков, вернувшись, заворачивает его в одеяло, укладывает на кровать и пристраивается рядом. Более пусто, чем в дни, когда Волков уходит за покупками в «Белорусские продукты», устроившийся в подвале соседнего дома, потому что у них опять не осталось ничего из нормальной еды. Более пусто, чем в те моменты, когда Олег уходит в душ, а Серёжа учится, дожидаясь своей очереди — он всегда идёт вторым, потому что моется гораздо дольше. В комнате есть Серёжа и нет Олега, и это не редкость. В комнате больше не будет Олега — из Серёжиной груди рвутся осколки чего-то отныне навечно умершего. Он хватается за волосы. Холодная ладонь проводит между его лопаток. — Ничего. Зато мы снова вместе.

Б

«Где… Где я?» Глаза так тяжело открываются. Тело будто на части разрывает. Тут холодно, и что-то мягкое под головой. «Что со мной было?» Глаза пытаются за что-то уцепиться, но всё сливается в одну грязно-зелёную тёмную кляксу. Так пусто внутри. Надо понять, где… и что… Боже… Вдруг будто кто-то с силой толкает в спину: всё тело резко подрывается совершенно неосознанно, машинально. Каменные стены, крестовые своды, пыльный и такой же каменный пол, кованая решётка на узком, высоком окне. Лунный свет, такой яркий и чёткий, врывается через чугунные прутья, подсвечивая простынь и подушку на полу ядовитым, холодным светом. Лицо саднит, всё в грязи, и эта уродская роба… Посреди пустой комнаты. В полном одиночестве. Опять. Так темно. В голове бешено мелькают картинки, будто выдуманные, ненастоящие: Птица, во́роны, кровь, море крови, Кутх… Игорь Гром, конечно же, куда же без него. О, собственный дикий ужас, дикая ненависть в голубых глазах напротив. Идеально чистая, сконцентрированная на нём одном — беспомощном, жалком, сломанном. Холод дула у лба. Такой отрезвляющий. Смерть так близка — долгожданная, кажется. И… свет. Такой яркий, ослепительный, пробирающий до костей, застилающий всё, пронзительный, обволакивающий — абсолютный. Боль в голове ужасная. И скула… А, точно. Спасибо, Игорь. И что-то ещё, определённо что-то ещё… Был арест, был укол, и что-то рядом, близко, оглушающе звонко, но слишком далеко от его сознания. Выстрел. «Ночной кошмар или жуткий сон наяву?» Дрожь во всём теле неудержимая. Оглядеться бы по сторонам, но вокруг слишком пусто. Абсолютно ничего, только голые стены, камень и холод. Один, один, один. Кусает губы, хотя они уже давно в лоскуты. «Я не знаю. И рядом нет никого, кто мог бы мне ответить». Железный лязг. Дверь! Как шея не хрустнула от такого резкого поворота? Свет прямо в глаза — больно, будто ножом по глазницам. Рука тянется закрыть лицо рефлекторно. В дверном проёме чёрный силуэт. — Кто здесь? Голос совсем не свой; скрежетание, сипение, не больше. Звук какой-то странный, будто железка какая упала. Короткий взгляд под ноги — поднос: кусок какой-то булки и бутылка воды. Воды!.. Это так знакомо, словно… из прошлой жизни, кажется. — А ты изменился… Сто лет тебя не видел. Почему он это говорит? Он ему не нужен, не важен. Зачем? Он был нанят, он не должен заходить дальше своих обязанностей. Эти глупые, пустые разговоры — блажь. Они друг другу не нужны. — Ты вообще живой? Частично. Сергей Разумовский мёртв, и это чистая правда. — На, выпей водички. Его лицо огрубело, потемнело, всё в ссадинах, местами с щетиной, немного в грязи и крови — но вот улыбка… Слабая, будто осторожная даже. Из-за неё всё лицо светлеет, молодеет. Словно вновь десятый день рождения, чердак в детском доме. Опять наказали — а он опять пришёл к нему. Почему он так добр к нему? Всегда был. А теперь его нет. Никогда не будет. Может, и не было его никогда? Умер. Убит. Он поднимает взгляд с пола. Так ярко, чёрт!.. — Где я? Прошу, скажите мне! Недоумение, злость, решительность. Никакой мольбы. Никогда больше. Синие глаза резко распахиваются. Не может быть. Чёрные волосы слегка отросли, широкие брови привычно сурово сведены к переносице, губы плотно сжаты, глаза словно из тёмного металла вылиты, и в лице — гладко выбритом, жёстком — только обжигающий холод. — Олег? Боже, это так жалко. Такой откровенный страх на лице, жалобный даже, но он не может иначе. Ему страшно-страшно-страшно. Он не может смотреть в эти черты, что так и не смогли стереться из памяти, хоть он так упорно старался их забыть. Затолкать поглубже, отдать Птице на растерзание, лишь бы он убрал их, не дал возвращаться к ним каждую свободную секунду. И ведь получилось, получилось же! С переменным успехом, но всё же. В сознании вдруг вздымаются изумрудные волны. Высокие, они серебрятся пышными гребнями, бьются оземь и подскакивают вверх, после растекаясь кружевным узором вокруг. Они подбираются к его ногам, опутывают ступни тяжёлым бронзовым песком, рыболовные цепи сковывают тело, и хочется жадно вдохнуть перед тем, как нырнуть — глубоко и безвозвратно. Хочется схватить существо-время за глотку и заставить потрескавшиеся стены стоять на месте. Хочется что-то сказать — оглушающая тишина давит так, будто они действительно на огромной глубине. Кажется, словно по рукам стекают горячие струи крови — его крови, что когда-то давно растекалась вязкой лужей на шахматном полу. — Но как ты… Олег резко захлопывает железную дверь. Серьёзно? — Олег! Хриплый голос прорезается в отчаянный крик, а рука хватается за воздух. Всем телом к ледяной двери. Он на полу? Кажется. — Олег, прости меня… прости. «Прости. Прости меня. Пожалуйста. Прости меня. Я не хотел. Я не мог». Холод железа должен отрезвлять, но от него только сильнее мутит. Мерзко от самого себя, от спутанных засалившихся волос, от грязной тюремной робы, повисшей на теле, от сдавленного дыхания. «Я бы не стал. Никогда. Я бы никогда не допустил этого. Это же был не я? Скажи, что не я, пожалуйста». Тихо. Вокруг так тихо — одиноко. Пусто. Серёжа ничего не слышит в ответ, нет ни единого звука поблизости. Хочется взвыть, он скребётся грязными ногтями куда-то в дверь. От бессилия накатывает слепая ярость. «Почему ты молчишь, когда так нужен?! Ублюдок! Где же твои хвалёные речи теперь, а? «Этой ночью Сергей Разумовский умер! Теперь есть только Чумной Доктор!» Так где ты теперь?!» Серёжа думает, что было бы неплохо действительно быть мёртвым. Это спокойно, это абсолютно. Ему в какой-то истерике хочется отдать Птице своё тело и разум, чтобы этого не было на его совести, но колотит от одной только мысли об этом. Он не хочет умирать, но он ходит со смертью под ручку уже так много лет, что понимание границ живой-мёртвый давно стёрлись. Как стёрлась граница Сергей Разумовский и Чумной Доктор — была ли она? «Ты — это я. Это делал я». Кажется, по лицу льётся что-то горячее. Серёжа не помнит слёз, он помнит кровь, и чувство, будто именно она сейчас стекает из его глаз до подбородка, капает на колени, руки и пол. Безумные смешки золотят своды потолка. Серёжу трясёт от слёз, смеха и ярости. Трясёт от ненависти и того, что, как он себя уверял, в нём давно умерло. Насколько иронична вся эта ситуация. Почему-то она кажется Сереже такой абсурдной, такой глупой. Какие-то убийства, какие-то пули, ошейники, боги, ножи. Какие-то тюрьмы и дворцы. Какие-то жизни — какие-то смерти. Бред. Бред-бред-бред. «Мои руки в крови. Я весь с головы до ног в ней». Разумовскому смешно. Ему так смешно — весело — и страшно. Ему на руки с потолка льётся густая, ярко-алая, терпко пахнущая кровь, и между своих пальцев он видит растерянное, измученное по-христиански идеалистическим смирением лицо Олега. Оно всегда было таким? Оно было когда-то? Они были когда-то? «Прости, пожалуйста. Прости меня…»

П.М.М.Л.

Л

— Я должен был быть там! — пылко заявляет Олег и стучит кулачком по стене. Из-за соседней стенки тут же прилетает в ответ. Видимо, надо быть потише; Олег переходит на полушёпот. — Если бы я не болел, вот бы!.. это!.. Олег захлёбывается невысказанными возмущениями и закашливается до слёз почти. Шмыгает — простыл, уже пару дней как. Вот его в школу и не пускают, а ему надо, позарез надо! Там же Серёжка, Серый, он же там один сидит, а ему одному нельзя! И как эти глупые взрослые не понимают? Олег должен быть с Серёжей, это правило такое, оно обязательно-обязательно должно быть написано в каких-то их заумных книжках, хотя бы в одной. Ведь это такая простая, такая понятная истина! Стоило только Олегу пропустить пару дней школы, как у Серёжи тут же что-то стряслось. Его одного оставлять нельзя, да и не хочется: одному скучно, что капец, ещё и целую ночь пришлось в изоляторе спать — стреманина полная. Там по углам бегают чёрные жуки и воняет йодом. — Это ничего бы не дало. Серёжа качает головой, пряча лицо за занавеской рыжих волос. Его волосы очень длинные — интересно, а Олег тоже может отрастить себе такие? Они до сих пор мокрые и оттого тёмно-бронзовые, хотя в душ они ходили больше часа назад. — Но это… нечестно! — Я знаю. Почему он говорит об этом так спокойно? Олег сдвигает брови к переносице. В нём клокочет наивно-детская уверенность, и от неё он даже подпрыгивает-подминается на кровати. — Я, конечно, нифига не разбираюсь в твоём этом Бочителли… — Боттичелли. — …и рождении Веры… — Венеры. — …но мне, вообще-то, только десять лет. А Мариванне сколько? Сто десять? Серёжа слабо хмыкает. Хороший знак! — Как можно быть возрастом с эту чёртову картину и даже не знать о ней? — Даже если ей сто десять, она всё равно младше. Синие глаза мигают между длинных прядей. Умник, блин, рыжий. Олег тут с поддержкой, вообще-то! Ладно, главное не сдаваться… — Блин, — спешит переменить «подход» Волков, — но ты же сочинение написал? — Ага. Говорю же, самый первый написал, потом просто сидел. Не хотел сдавать. — Ну хорошо, — радостно цепляется за это Волков, — хоть написано! — Она его не приняла. Сразу два поставила. Серёжка отворачивается от друга. Он сильно-сильно кусает нижнюю губу, чтобы не заплакать. Плакать нельзя, этому он научился уже давно — такие в детском доме негласные правила. Их легко уяснить, само собой получается. Слёзы ничего не дают, есть только агрессия и злость. Сила. Это знают все, особенно хорошо это знает Серёжа, и в этом его главное страдание. Но с Олегом Серёже хочется плакать, с ним это даже можется, но всё равно как-то... не получается. — Так, стоп, — Олег резко садится на своей кровати, и койка недовольно скрипит. — Не плачь, пожалуйста. Я боюсь твоих слёз, Серый, вот честно. Да оно того и не стоит. Из-за какой-то столетней Мариванны! — Почему боишься? — шмыгает Серёжа и утирает нос рукавом. — Ты когда плачешь, такое чувство, будто ты хрустальный. Только тронешь — и всё, жопа. Олег сам с себя фигеет. А чё, красиво сказал. Бочителли бы заценил! Наверное. Он же был художником, а они, ну, должны же разбираться в том, как круто говорить. Хотя, про жопу может и не очень красиво… — Это плохо? — расстроенно спрашивает Серёжа. — Не знаю, — честно отвечает Олег. — Ты очень ранимый… Блин, только не подумай, что я тут это… ну, ты понял. — Не очень, — фыркает Серёжа. — Да блин, я не очень красиво расписываю… Просто я переживаю, ладно? Для меня странно, что кто-то может воспринимать всё… Типа, ну очень близко к сердцу. Это же сложно, да и вообще, ты же… Не говори «похож на девчонку», не говори «похож на девчонку», ради всего святого, он же перестанет с тобой общаться на целый месяц… — Я же? — Ты просто, э-э… неж-жный?? Серёжа невозмутимо моргает и смотрит на Олега. Волков выдыхает. — Короче, я удивляюсь. И боюсь, — Олег торопится исправиться, увидев дрогнувший подбородок соседа, — за тебя. Поэтому я и не хочу оставлять тебя больше одного! — Я и сам могу о себе позаботиться, — всё же обижается Серёжа, и Олегу хочется взвыть. Ну куда полез, дурак? Вдруг Серёжа пугливо прячет взгляд. — Вообще, я не то чтобы один. Только это глупо, и… Серёжа застывает и озирается по сторонам, сжимается весь, собирается, и прячет взгляд в своих ногах. — Забудь, короче. Не важно. — Не-а, так не пойдёт, — Олег перебирается на Серёжину кровать и устраивает подбородок на своих ладонях. Одеяло сухо шуршит между ними. Маленький Разумовский настороженно подминает угловатые ноги поближе к себе, дикая синева его глаз отливает отчего-то золотистым свечением, дребезжит слёзно-жалобно и скованно-испуганно. — Это странно, ты испугаешься. Или подумаешь, что я спятил. И тогда бросишь меня. Олег хмурится. Серёжа натягивает одеяло до самого подбородка. — Я никогда от тебя не отвернусь, — уверенно заявляет Олег. — Можешь мне верить. Всегда на твоей стороне, клянусь. Серёжа в сотый раз прикусывает губу — и откуда у него взялась эта привычка? — и неуверенно кивает словно самому себе. — В общем… блин, это так странно звучит, но… я жил в детдоме сколько себя помню, но я не могу вспомнить, когда меня впервые начали доставать. За «девчачьесть», за слабость, за длинные волосы, за рисование, за забитость, за одиночество… за то, что я просто есть. Это длится уже много лет, но я до сих пор не умею адекватно давать сдачи и всегда молча принимал все удары и оскорбления, но в один день появился… кто-то. Я назвал его Птицей. Иногда он выглядит как обычный ворон, иногда прям как я, но, как бы, не с моими глазами, весь в чёрном, с перьями, и, кажется, сильно постарше. Он рядом, когда я в опасности, а иногда просто когда мне скучно или одиноко. Мне кажется, что он меня защищает. Когда он со мной, я чувствую себя уверенней, будто я под его крылом. Он направляет меня, поддерживает. Я даже рисовал его! Помнишь, ты спросил тогда, кто это, а я соврал, что герой из книжки. Я чувствую, будто это… я, но только не весь. Будто часть меня, о которой я не знал. Но последнее время что-то идёт не так. Когда я ночевал на чердаке перед своим днём рождения, помнишь, я сказал, что ударил Вову? В общем, я бы — настоящий я — я бы не смог. Но тут он будто… сделал это за меня? Но это точно был я, я знаю, но это было так… странно? Я испугался, но чувство было классным. Я думал, что вместе с ним просто стану уверенней, но потом Птица стал говорить мне странные вещи. Он не появляется, когда я с тобой, ещё ни разу не появлялся. Он будто боится? Или ему нет нужды охранять меня, не знаю. Но иногда его голос говорит мне что-то, и это что-то… бывает жестоким. Я не знаю, что это значит, и мне страшно. За всё это время Серёжа ни разу не посмотрел на Олега, затаившего дыхание. Он не поднимает взгляда на него даже в тот момент, когда тот в неловком жесте поддержки кладёт ладошку ему на стопу, скрытую одеялом, или когда тихонько окликает его по имени. Не поднимает, всё сверлит ладонь поверх своей ноги, не поднимает. Олегу действительно немного жутко: он не совсем понимает, что ему только что рассказал Серёжа, ещё меньше он понимает, что с этим делать, и уж точно понятия не имеет, как выразить это всё словами. Он прокашливается и выпаливает первое, что приходит в его детский ум. — Знаешь, моя мама была детским психологом, — говорит Олег. — Я плохо её помню, но когда-то очень-очень давно, когда я боялся засыпать в темноте, она рассказала мне, как создать себе защитника, который будет тебя охранять. Возможно, ты случайно создал себе такого? — Но почему тогда он стал… таким? — Я не знаю, но… Но если уж я отпугиваю этого Птицу, то теперь я точно от тебя ни на шаг! Серёжа слабо хихикает и перестаёт судорожно сжимать одеяло. — И вообще, однажды я начну заниматься единоборствами и обязательно буду учить и тебя тоже! — торжественно заявляет Олег. — Ага, гроза района, как же, — Серёжа слегка пинает воинственно настроенного друга. — Посмотрим, что ты скажешь через пару лет, — наигранно угрожающим голосом говорит Олег, смешно прищурив карие глаза. — Тебе будет двенадцать, — с нескрываемой иронией отзывается Серёжа. — Тогда через три года! Олег нависает над другом и корчит страшную рожу. — Мечтай! — смеётся Серёжа и пытается спихнуть его. Они борются на кровати, путают между собой постельное бельё и свои конечности. Олег случайно ударяет пару разу пяткой по стене, и Серёжа шикает на него, но потом сам же продолжает борьбу. Соседи громко стучат им через стенку. Да и плевать.

Ю

Волков заходит в кафе и строго оглядывается. Где-то здесь должна быть наглая рыжая морда, которую ну очень сильно хочется набить. Олег писал Серёже письма, как будто он в херовом восемнадцатом веке, слал тонны сообщений, пытался дозвониться. Ни одного ответа за два года. Два года он был в армии, и не получил от него ни строчки ровно до тех пор, пока его срок службы не закончился. Олег писал ему столько, сколько его сослуживцы не писали ни матерям, ни жёнам вместе взятым. Ни. Одного. Ответа. От одной мысли сводит зубы. Олег замечает огненную шевелюру в углу кафе. Он пришёл сюда в военной форме, сразу с поезда. Он не оставил сумки с вещами, не переоделся — Волков увидел сообщение о встрече и сорвался с места. Только потом, в этом уродски огромном московском метро, которое ему никогда не нравилось, его охватила такая злость, что захотелось просто кого-нибудь избить, лишь бы выпустить пар. Москва для него чужая, и этот человек, что продолжает называться тем же именем, что его друг — чужой. Олег сам для себя чужой, если на чистоту. Олег грубо кидает сумку на пол рядом с пустующим стулом. Разумовский поднимает на него глаза и мило улыбается. — Привет, Олег! Рад тебя видеть. Олег молча закатывает рукава камуфляжной рубашки. Ударить или отхреначить? Нет, и то, и то — жалко. Лицо-то всё такое же, как раньше: хорошее. Волосы отросли ещё сильнее, хвост чуть не жопы, ей богу. — Олег? Тьфу ты! Ладно, бить не сможет. Убить тоже, хотя руки так и чешутся. Слишком невинно смотрит, будто и дня не прошло. Урод. Волков хватает Разумовского за грудки и резко выдёргивает из-за стола. Слышатся охи и ахи со стороны посетителей. Посуда на столе жалобно звякает. — Ты!.. Ты охренел совсем?! — утробно ревёт Волков. — Молодые люди, успокойтесь немедленно! — строго окликает голос резвого менеджера. — Я позову охрану! Олег недовольно рычит и отталкивает почти не изменившегося в лице Разумовского от себя. — Приношу свои извинения, это небольшое недоразумение не повторится! — Серёжа сверкает неживой, но обаятельной белозубой улыбкой и садится обратно за стол. — Правда ведь, Олег? Олег закатывает глаза и садится следом. Стул грустно под ним скрипит, и на Олега почему-то накатывает усталость, вперемешку с отчаянной злостью дающая какой-то ужасный коктейль. Олег потирает переносицу. — Два года, Серёж. Я два года тебе строчил, а ты в ответ — нихера. Не говорю уже о том, чтобы встретить меня или проводить. В армию, Серый, в армию! На два грёбанных года! Это больше семисот дней, урод ты конченный!! Серёжа скучающим взглядом обводит помещение. Зевает — зевает, чтоб его! — демонстративно, рисуется, небрежно прикрывает рот женственной ладонью, манерничает показательно. Мразь. — Как ты там говорил? Всего два года, я и не замечу…. И правда! — Разумовский склабится. — Не заметил. — С-сука, если это такая месть… — Нет, что ты! Я и не думал. Ехидная рожа говорит сама за себя, и говорит она прямо противоположное. Олег шипит, с усилием делает глубокий вдох и пытается сосредоточиться на чём-то более материальном, чем дружба-обиды-печали. Не получается. — Тогда почему ни одного ответа? — Представляешь, случайно утопил телефон! — картинно охает Разумовский, но уголки тонких губ всё равно насмешливо врезаются в худые щёки. — Вместе с симкой, естественно. Ни одного контакта не сохранилось, а твой номер наизусть я, увы, не помнил. Помнил. Конечно он помнил, Боже, что за бред? Олег уверен в этом, он знает это точно, стопроцентно, и его чуть ли не до трясучки доводит этот равнодушно-весёлый тон. — А письма? — настаивает Волков. — Там, нахер, «Тихий Дон» Шолохова по объему должен выйти. Как их вообще можно было пропустить?! — Переехал, — пожимает плечами Разумовский. — Наверное, ты присылал их на старый адрес. — А написать мне новый ты не подумал?! — взревел Олег, наваливаясь вперёд. Серёжа довольно скалится, будто только этого и ждал — этой злости, этого своего уродского триумфа, этой сквозящей в воздухе ненависти ко всей ситуации. Это омерзительно, Олега воротит, но он впитывает каждое Серёжино слово и каждое неровное движение мышц на лице. — Ты не оставлял мне своего. Олег прикрывает глаза и считает до десяти. Размеренное дыхание, глубокое… Всё хорошо, а этот рыжий урод… это всё случайность. Совпадение. Олег открывает глаза и видит, как буквально за одно мгновение в жёлтых радужках переживание сменяется на ядовитую насмешку. Бред какой-то. Стоп. В каких-каких радужках? — Ты теперь носишь линзы? Серёжу почему-то напрягает этот вопрос. Он скованно дёргает головой, будто его коротнуло. — Временами. — Ясно. Ему не идёт. Олег любил его синие глаза, а так… взгляд хищный и неживой. Обесцвеченный. — Я не понимаю. Кто ты такой? — Я? Я Серёжа Разумовский, — он вскидывает острые брови и недобро ухмыляется. Наклоняет голову по-птичьи как-то, что даже жутко. — Нет. Херню несёшь. Ты — не он. Волков сжимает кулаки и резко встаёт с места. Столько слов, но все они в пыль рассыпаются от одного только взгляда в давно чужие глаза. — Не он, — тяжело повторяет он. На языке оседает неясная желчь. — Напиши, если вдруг вспомнишь мой номер. Олег уходит, а Серёжа пустым взглядом провожает его до тех пор, пока он не исчезает из вида окончательно. Так будет лучше для всех. Он ему не нужен.

Т

— Олег, вставай уже! Серёжа нетерпеливо тормошит соседа, но тот лишь натягивает одеяло до самой макушки и неразборчиво мямлит в полудрёме «ещё две минуты». Серёжа знает, что такое две минуты у Олега с утра, поэтому недовольно закатывает глаза и идёт в общую ванную. Вся эта история стабильно повторяется каждое утро, и Серёжа уже может поминутно сказать, что сейчас произойдёт. По пути в ванную ему хором пожелают доброго утра неразлучные подружки Света и Лана (которая на самом деле тоже Света, но для простоты обращения отзывающаяся именно на Лану); у умывальников мелкие Вова и Юра обязательно начнут драться из-за какой-то фигни; их прибежит разнимать Дарья Дмитриевна — новенькая, самая молодая и добрая из воспитательниц, и тоже пожелает Серёже доброго дня, после чего, взметнув напоследок крупными тёмными кудрями, улетит на первый этаж помогать накрывать на стол. Далее мелкая Варька захочет подёргать его за длинные волосы с утра пораньше, и он даже разрешит; пока он будет чистить зубы, в него стопроцентно врежется какой-нибудь паренёк; и, скорее всего, он даже пересечётся с тем самым Колей-переростком, который в этом году уже заканчивает девятый класс и благополучно сруливает в колледж. Как только Серёжа умоется и пойдёт обратно в комнату, на него налетит уже-очень-очень-сильно-капец-как-блин-вот-мне-жопа опаздывающая Ленка. А в комнате его будет ждать ни на миллиметр не сдвинувшийся с места, а впридачу ещё и сонно посапывающий Олег с одеялом до башки. Именно по такому сценарию всё проходит и на этот раз. Серёжа вновь расталкивает Олега со словами, что две минуты и десять это разные вещи, но тот просит ещё пять минут отсрочки. И это тоже предсказуемо, поэтому Серёжа открываешь настежь шкаф и начинает доставать свою одежду. Он выкладывает её на своей кровати и коротко смотрит на соседа, всё сильнее и сильнее закручивающегося в кокон. К тому моменту, когда Серёжа полностью одевается в школьную форму, Олег полностью теряется в постельном белье, выпустив на свободу только ступни. Серёжа, недовольно цокнув, подходит к кровати и сдёргивает одеяло с его лица. У Олега до сих пор не зажила рассечённая губа и наполовину оторван бежевый пластырь на скуле. — Задохнёшься. Олег сонно морщится и пытается закрыться обратно, слепо водя ладонями по одеялу и пытаясь найти край, который все ещё был в руках Серёжи. — Ну ты и крот. Ладно, хочешь проспать всё на свете — спи, а я пойду. Серёжа хочет пойти собирать рюкзак, но Олег резко хватает его за руку, совершенно не выглядя при этом заспанным. — А вот и не пойдёшь, — хитро сверкнув карими глазами, говорит Олег. — А вот и пойду. — Да ну Серый, чё ты такой нудный, — стонет Олег и закатывает глаза. — Пара минут ничего не сделает. Полежи, а? — Какой полежи, я в одежде уже. — А, ну да, ты прав, — соглашается Олег и ослабляет хватку. Лицо Серёжи удивлённо вытягивается — и никаких уговоров? Но он не успевает сделать и шага, как Олег внезапно (или не очень) тянет его на себя и валит на кровать, подставив ладонь под его затылок, чтобы тот не стукнулся случайно о стену. — Ты! Жук!! Серёжа злостно брыкается, но только путается в одеяле и бесится ещё сильнее. — Из-за тебя рубашка как из жопы будет, ну ты охренел, Олег?! — Фу, какая же ты нудятина, Серый, — Олег зевает и выдёргивает из-под соседа одеяло. — Зато у меня хотя бы изо рта не воняет, придурок. — Иди в жопу. Олег накрывает их обоих одеялом до самых макушек. Теперь вокруг них белым-бело и очень мягко, и солнечный свет пытается достучаться до них. Они смотрят друг другу в глаза: Серёжа рассерженно хмурит резкие брови, Олег обаятельна улыбается. Серёжа не выдерживает и, сердито цокнув и закатив глаза, демонстративно переворачивается на спину, едва заметно покраснев — это от духоты, честно! — Да ладно тебе, — хрипит Олег, и Серёжа испуганно дёргается, когда он убирает растрепавшиеся волосы с его лица. — Фига се длинные уже… — Только заметил? — Не ёрничай, задрал. — Я щас уйду. — Мечтай. Олег кладёт руку поперёк живота Серёжи и переворачивает обратно к себе лицом. — Придавил! — кряхтит Серёжа и корчится. — Не-а, не верю, — смеётся Олег. Серёжа фыркает недовольно, сам убирает волосы со своего лица и кладёт руку под голову. — И что дальше? — Спим, — торжественно объявляет Волков. — Воспиталки комнаты проверяют. — А какой сегодня день недели? — Э-э, вторник? — Значит, проверяет Дарья Дмитриевна. — И-и? — И ты дурак, Серый, если не видишь связи, — усмехается Олег. — Она же тебя обожает! Ну, чуть меньше, чем меня, конечно… — Чё несёшь, — пихается Серёжа. — Правду-матку. Она не сдаст, не ссы. — И не думал. — Ага, рассказывай, очконавт. — Да иди ты в задницу, Волче! — опять пихается Серёжа, и Олег чуть не падает с кровати. — Слышь, дебошир, угомонись, — Олег подтягивается обратно и отодвигает Серёжу впритык к стене. — К тому же, продолжая нашу тему, сегодня ещё и праздник, так что мы имеем полное право отдохнуть. — Вторник — это не праздник. — Ну, при желании… Серёжа опять пихает Олега в плечо. — Да ты бесишь, — бурчит Волков и стискивает его ладонь в своей. Серёжа дуется. — Что за праздник-то? — Четырнадцатое февраля, гений. День Святого Валечки. — Не ты ли говорил мне, что это праздник для педиков? — скептично изгибает бровь Серёжа. — Да когда это было! — Неделю назад? — Целую неделю! Я уже другой человек, Серый. — Голубой? — Розовый в крапинку, блин. Чё прикопался вообще, лежи и спи. — У меня рука сейчас онемеет, — ноет Серёжа и дёргает пальцами захваченной руки. — Потерпишь. Серёжа пинает Олега в ногу, и тот охает от неожиданности. — Да какой же ты!.. — шипит Олег. — Ну? — В жопу пошёл. Олег притягивает Серёжу к себе и обхватывает руками в странном объятии. Серёжа густо краснеет, но не вырывается. Он утыкается носом куда-то Олегу в плечо и испуганно замирает, неловко прижав руки к своей груди, не зная, куда их деть. От Олега пахнет снегом и яблоками, и Серёжа совершенно не понимает, с какого это перепугу. — Блин, Серый, ты реально такое бревно в постели? — устало возмущается Олег. — В смысле? — сдавленно пищит Серёжа. — Да ты деревянный просто. Расслабься уже. — А, окей, сейчас, уже бегу, — язвит Разумовский. — Да чё не так-то, а? — начинает злиться Олег. — Мы прогуливаем. — Ты знаешь больше, чем все наши одноклассники вместе взятые. Не принимается. — Нас застукают. — Дарьевна не спалит, слышишь? Она в тебе души не чает, и я её очень понимаю. Серёжа вспыхивает. — А если не она будет проверять? — Я возьму вину на себя. — Нет. — Да ладно тебе, по сути реально из-за меня. — По сути да, — соглашается Серёжа, — но всё равно нет. Блин, ты вообще не прикидываешь, как это всё выглядит? — А-а, так вот в чём дело, — расстроенно протягивает Олег и начинает нехотя отодвигаться. — Нет! — нервно выкрикивает Серёжа. — Просто я думал, что… ну, что, э-э… это мешает тебе. — Вообще параллельно. — М, — только и выдавливает Серёжа и прокашливается. — Ну, э, хорошо? — Отлично, — довольно кивает Олег и мягко пододвигается обратно. Серёжа опять весь напрягается и боится даже вдохнуть лишний раз. Они молча лежат целую минуту — самую напряжённую минуту в Серёжиной жизни. Спустя эти тяжелейшие шестьдесят с лишком секунд Волков обречённо вздыхает и опять отстраняется от Серёжи и заглядывает в одновременно и побледневшее, и покрасневшее лицо. — Чё не так? — строго спрашивает он, и Серёжа прячет взгляд. — Мне некомфортно, — тихо чирикает Серый. — Почему? — Олег приподнимает густые брови. — Не знаю. Раньше ты так не делал. Я не знаю, что делать мне. Олег слабо смеётся и пропускает рыжие волосы через свои пальцы. Серёжа испуганно поджимает плечи от этого, и Олег тут же в беспокойстве убирает руку. — Мне перестать? — Да… нет. Не знаю. Это прикольно, но мне страшно. Олег сочувственно глядит на своего друга, точнее на его низко опущенную рыжую макушку. — Ты можешь уйти, Серый. Или я уйду. — Нет, я не хочу, — резко мотает головой Серёжа и смотрит на Олега жалобно. — Я могу отодвинуться подальше. Ну, насколько это возможно, конечно. Или мне отвернуться? Не знаю, как ты скажешь. — Нет. Серёжа жмурится и кусает губу. — Не надо, просто… А-аэ?? Олег вяло усмехается, глядя на сбитого с толку Серёжу. — Короче, мне просто очень странно. Но всё хорошо. — Точно? Серёжа сдавленно мычит и первый утягивает Олега в неловкие объятия. Олег расслабленно улыбается и зарывается носом в медные волосы, пахнущие общим дешёвым шампунем с травами и необычно домашним теплом, хотя на дворе зима зимущая. Они переплетают свои ноги, и это кажется исключительно правильным. Серёжа прикрывает глаза, и дыхание его постепенно выравнивается. Когда Дарья Дмитриевна заходит проверить их комнату, они уже давно мирно сопят, так и не вылезшие из-под одеяла — только пятки торчат. Воспитательница умилённо фыркает, подходит к кровати и поправляет постельное бельё: открывает два умиротворённых лица и закрывает ноги. Олег заспанно приоткрывает один глаз и потерянно смотрит на новенькую воспитательницу. — Спите-спите, мальчики, — успокаивающе шепчет Дарья Дмитриевна. — Не скажете? — еле ворочая языком, спрашивает у неё Олег. Серёжа в его руках слегка дёргается и сонно что-то лепечет, тычется носом куда-то в шею. Олег мягко поглаживает его по затылку. — Я вас не видела, — подмигивает воспитательница и строго добавляет: — Но это разовая акция. — Спасибо, — почти беззвучно, одними губами произносит Олег и закрывает глаза. Дарья Дмитриевна выходит, осторожно прикрыв за собой дверь, и усмехается чему-то своему.

Е

Они не разговаривали. Ну, относительно. После того, как Серёжа очнулся, он пробыл в своеобразной темнице ещё трое суток. Воспоминания о тюремной камере давили на черепную коробку изнутри, сверлили тупой зубной болью: призраки двух трупов маячили где-то в подсознании и пытливо пялились своими чёрными кровавыми глазницами. Закрывая глаза, Разумовский видел только море крови, свои исполосованные руки и грудь, багряные разводы на бетонных стенах и вязкую тёмную жидкость на клинке ножа. Темница была похожа на тюремную камеру скорее по общим ощущениям, чем физически — она была и просторнее, и светлее, а днём, когда солнце распалялось и обжигало прутья решётки на окне, даже теплее. Но голые стены были всё такие же голые, и кровь с рук Разумовского никуда не пропадала, и трупы не оживали и оставались трупами, и холодный пол (не бетонный, но каменный) мерзко холодил ступни. Тюрьма, заточение — для Серёжи уже нет никакой разницы. Всё одно: губящее, невыносимое и вечное. Но и это всё пустяки, ведь был Олег. Его, его Олег, живой, приходил к нему, оставлял еду, словно побитой дворняге, ничего не говорил и просто смотрел своими чёрными во мраке темницы глазами с таким мрачным укором и так обречённо, что хотелось сжаться до атома, рассыпаться в рыданиях и извинениях, броситься на шею и одновременно с этим сбежать как можно дальше, быть не с ним, не здесь, не видеть, не слышать, не знать. В первый день Серёжа ещё пытался что-то ему сказать. Его глаза саднило из-за того, как много пролилось слёз, но при звуке чужих шагов он сразу же успокаивал свои стенания. Он просил остаться, послушать его, дать ему хотя бы секунду, но сам не мог сделать и шага. Олег уходил сразу же, замешкавшись лишь однажды, когда услышал себе в спину острое, совершенно искреннее и кристально чистое «ненавижу», слетевшее с Серёжиного языка. Он и сам не знал, кому это адресует, — себе, Олегу, Птице — зато ни на секунду в своих словах не сомневался. На второй день Серёжа тихо шептал благодарность за еду или воду и пытался поймать Олегов взгляд. Не выходило. На третий день Серёжа ни сказал ни слова. Его уничтожило. Он катастрофически побледнел и вообще отдалённо напоминал живого человека. Он не поднимал взгляда, когда открывалась дверь. Он ничего не съел, не сделал и трёх глотков воды. Он сидел посреди пустой комнаты, от каменных стен и пола которой несло мертвецким холодом, съёжившись и изредка сильно вздрагивая, как от громкого звука. Он ничего не хотел. Он не хотел быть. На четвёртый день Олег принёс ему новую одежду и сказал, что они уезжают. Его голос теперь звучит не просто низко и даже как-то благородно, — Серёже всегда нравился звук его голоса, — а болезненно хрипло и горько. Разумовский никогда не чувствовал себя настолько убого. Ну, ладно, может и чувствовал, но для драматичности он думал про себя именно так. Он плёлся за Волковым безмолвной тенью, кивал на всё, что он говорил, и ни разу ничего не сказал в ответ. Он смотрел исключительно под ноги, и, кажется, так и не понял, где же они всё это время были были, куда и как приехали в итоге. Он знал, что в поддельных документах он Андрей Павлович Воронцов, что выход у них D32, что лучше бы ему не снимать очки без диоптрий. Он знал, что ему надо просто идти за Волковым — вот он знал, что делать. Серёжа не знал. Не знает. Они заселяются в отвратительно дешёвой гостинице. В Серёже бурлит отвращение к загаженным коридорам, проститутке у стойки регистрации и грубым рукам на её бёдрах, запятнанному ковралину, дурному запаху из вентиляции, застиранному белью, но он глотает его с брезгливой миной. У него больше ничего нет. Нет, так не пойдёт. С этим он разберётся, это всё временно… Олег устало вздыхает. Его лицо сильно посерело, черты болезненно заострились. Он быстро осмотрелся в номере — исключительного рода клоповнике по мнению Разумовского — и почти сразу же направился к выходу. Серёжу охватывает паника. — Куда ты? — каркает он и тут же вжимает голову в плечи, будто он снова в детдоме и ждёт за выкрик оплеуху от Валерьевны. Олег смеряет его пустым взглядом. Не ответит. Не ответит. — В магазин. Он выходит и громко захлопывает дверь. Серёжа оглядывается по сторонам. Одна тусклая-тусклая жёлтая лампа в самом центре номера, два светильника, у одного из которых перегорела лампочка, ржаво-рыжее пятно на потолке, засаленные тёмно-коричневые портьеры, две скрипучие койки, квадратный телевизор в углу. В ванной свет яркий, но зеленоватый, мрачный. Относительно чистенько, даже зеркало не в разводах, и есть новое мыло, и полотенца стопочками лежат. Серёжа удивляется, когда обнаруживает балкон: открытый, он странно накренён, но в остальном довольно миленький. Серёжа включает телевизор. Новости. Португальский язык. Выключает. Одному в этих стенах невыносимо. Да теперь в любых стенах невыносимо. Он мечтал освободиться от Птицы, от Чумного Доктора, но теперь ему пусто. Да и мечтал ли? Это было приятно, было удобно, было хорошо. Сильнее, уверенней, не зная поражений, жёстче, безумней. Чумной Доктор лучше Сергея Разумовского. Без него он просто ничтожен. «Слаб, самоуверен и тщеславен». Он всё испортил. Хлопок двери. Разумовский резко хватает пульт и выставляет его перед собой, словно кинжал какой, и только потом понимает, как это абсурдно. У самого входа замер Олег с поднятыми руками. Злость и готовность защищаться резко сходят на нет, Серёжа грубо отбрасывает пульт в угол комнаты, обречённо взвыв в свои ладони и рухнув на кровать. — У меня дежавю, — сухо усмехается Олег. — Отвали, — огрызается Серёжа. Чёрт. Он не подумал. Он не подумал. Он не подумал. Отнимает руки от лица и в ужасе смотрит на Волкова. Тот лишь вскидывает брови, но не отвечает. Олег бросает Серёже одежду. Разумовский рассматривает её слишком внимательно, дотошно. Бордовая рубашка из дешёвой скользкой ткани, обыкновенные синие джинсы с зацепкой внизу, две однотонные футболки, белая и светло-серая. Ни рисунка тебе, ни надписи. Суровая взрослая жизнь маньяка-террориста. — Извини, на этот раз без дизайнерских изысков. Серёжа растерянно смотрит на Олега, но тот копается в своём рюкзаке, и только подрагивающая усмешка на его губах говорит о том, что Серёже не послышалось. — Спасибо… — На, срежь этикетки, — Олег бросает ему сложенный нож, и Серёжа машинально его ловит, даже не задумавшись. — Э-э, или лучше давай я сам… — В чём проблема? Серёжа раскрывает нож и задумчиво вертит его в руке, смотря на ясно поблёскивающее лезвие. — Не хочу давать тебе никакого оружия. Особенно после того, как им стал бедный пульт. — И ничего он не бедный, — бурчит Серёжа немного по-детски. Олег качает головой, но больше ничего не говорит. Серёжа осторожно срезает этикетки одну за другой, с каким-то отдалённым наслаждением наблюдая за остриём в своих руках, и настолько забывается, что даже не замечает, как Волков подходит к нему и выжидающе смотрит, протянув ладонь. Серёжа отдаёт нож вперёд рукоятью. Серёжа ложится спать первым. Отворачивается к стене и натягивает одеяло до подбородка, подтягивает к себе колени и тупо пялится в стену. Ждёт, что она пойдёт трещинами, что опять взлетят к потолку волны, но в голове штиль. Олег ходит по комнате, чем-то шебуршит и стучит, идёт даже в душ. Он выключает свет только спустя час, если не больше, шуршит одеялом и в один момент наконец затихает. Серёжа уснуть не может. Зелёная луна лижет своим светом стену, гремят машины, орут португальским матом пьяницы под окнами, пока их не матерят другие голоса и алкаши не затихают на время. Серёжа не видит, но знает, что в соседних многоэтажках всё ещё горят звёздочки окон. Крохотные огоньки крохотных, бессмысленных жизней. Серёжа хочет плакать, но нет сил даже на эту сущую мелочь. Хочется счастья, хочется обычных, примитивных, непоэтичных слёз. Его грудь раздирает, глотку дерёт, глаза колет, пальцы морозит и всё тело колотит, но он не может выдавить ни слезинки, ни всхлипа, ни судорожного вдоха. Он просто лежит, и в какой-то момент ему даже думается, что он и вовсе умер. Умер, но ещё не понял. Внутри него маленький, но оттого и более пугающий бардак. Одеяло сбоку шуршит, но Серёжа головы не поворачивает. Вроде тихо. Олег, наверное, его ненавидит. Но зачем он пришёл за ним? Зачем он возится с ним даже сейчас? Что он думает, что он чувствует? Зачем ему Серёжа? Может, он хочет от него избавиться где-то по пути? Он должен его бросить. Иначе и быть не может. Одеяло опять шуршит. Серёжа прислушивается, но не понимает. Он настороженно поворачивает голову к окну: Олег сидит в кровати и тяжело вздыхает, проводит грубой ладонью по лицу. Неживой лунный свет облизывает его силуэт, елозит в коротких чёрных волосах, обводит серьёзный профиль, широкие плечи. Олег долго сверлит взглядом балконную дверь, и Серёжа решает отвернуться обратно. Он чувствует, что не имеет никакого права смотреть, понимать — хотя бы пытаться понять. — Ты не спишь, — хрипит Олег. — Как и ты, — шелестит в ответ Серёжа. Они не поворачиваются в сторону друг друга. Между ними один шаг и огромная непреодолимая пропасть. Между ними тишина и смерть. Между ними отчаяние и слепая самоотверженность. Терпкая ненависть и пресная верность. Глупость и точный расчёт. Крик и музыка. Боль-боль-боль и свет-свет-свет. Обрушенный потолок и улетевшие звёзды. — Мне так жаль. Голос Серёжи дрожит. Он надломлен и раздавлен. — Мне тоже, Серёж. Попробуй заснуть. Завтра снова улетаем. Олег ложится обратно и вроде бы даже засыпает. Серёжа думает, что он не сомкнул глаз ни на секунду, но когда он встаёт с постели, на улице уже светло, а Олега в номере нет. Во рту вязко и мерзко, всё тело ломит, и, кажется, у него небольшой жар. Опять паника — где Олег? Куда он мог уйти? Он бросил его тут? Нет, он же говорил про самолёт. Передумал? Серёжа ему не нужен, не может быть нужен. Вот он его и оставил, покинул, бросил, бросил, бросил… Нет, все вещи здесь, на месте. Документы, одежда, немного денег и даже нож. Он вернётся, правда? Он вернётся, он обязательно вернётся, Серёжа не сможет один. Олег это знает, должен знать, он всегда его понимал. Кажется, даже когда на него было направлено чернеющее дуло пистолета в руках с белыми шрамами на ладонях, он всё равно понимал. Вряд ли, конечно, но Серёже хочется глупо и наивно в это поверить. Серёжа берёт нож и идёт в ванную. Свет ложится на его лицо резко, очерчивая острый нос и скулы, синяки под глазами, впалые щёки, режущие брови и такие же губы. И волосы — в этом свете они грязно-рыжие, ржавые. Давно достают до лопаток, ложатся гладкими, блестящими, неровными струями-прядями. Серёжа пялится в своё отражение. — Ну же, ну же… Скажи что-нибудь. Отражение таращится в него ещё внимательней, но не отвечает. Не меняется. Безропотно следует за каждым движением. — Не молчи!! — резко выкрикивает Серёжа и ударяет по обе стороны от своего лица. Отражение исказила гримаса отчаянной ярости. Почему его нет? Неужели он умер? Неужели всё… закончилось? Нет, это никогда не кончится. Он будет с ним вечно, он не мог умереть. Он прячется, не показывается ему на глаза, чтобы потом появиться в самый неподходящий — идеально подходящий — момент. Когда Серёжа ослабнет, окажется на грани, сдастся. — Но я уже сдался, — с дрожью в осипшем голосе шепчет Разумовский и прислоняется лбом к леденящему стеклу. — Почему тебя нет? Серёжа берёт в руки нож. Прислоняет лезвие плашмя к своему горлу. Именно в этом месте глотку разорвало отвратительно очаровательной Юлии, этому придурку-шахматисту Капустину, да и ещё десятку-другому людей. Именно в этом месте должна была наступить смерть Олега. Серёжа задыхается. Он хватает прядь своих волос и разрезает её лезвием где-то посередине. С его рук то на пол, то в раковину осыпаются рыжие волоски. Ледяное остриё обламывает огненные пряди одну за другой с жадным остервенением. Серёжу колотит, он режет себе пальцы, и в конце концов не выдерживает: отбрасывает нож в раковину, стискивает её пальцами и содрогается в кряхтящих бесслёзных рыданиях. Он боится поднять взгляд на своё отражение. Боится увидеть жёлтую радужку, чувство превосходство и расчётливой ненависти на своём-чужом лице, чёрные перья на теле, когтистые пальцы, взметающуюся марким всполохом чёлку. Разумовский смотрит в зеркало. Изуродованное ужасом, злостью, ненавистью, тоской и вечной, неумирающей печалью лицо. Синие глаза, обкромсанные с одной стороны волосы. Костлявые кровоточащие пальцы. Криво изогнутый рот. И Олег, опирающийся на косяк двери с неясным выражением лица. Серёже бы развернуться, извиниться в сотый раз, утереть покрасневшие глаза, смыть кровь с рук — будто это вообще возможно. Но он не может — застыл, обмер. Следит только через зеркало за тем, как медленно подходит к нему Олег, забирает нож и смывает с него прозрачные кровяные разводы. — Решил сменить имидж? — усмехается он. Серёжа сглатывает через силу и через силу же кивает. — Так… неприметнее. — Ну да, конечно, — мирно соглашается Олег. — Не стоило оставлять тебе его. Думал, ты будешь спать. Олег собирает волосы Серёжи в хвост и проводит между ними пальцами. — Довольно опрометчиво, — кривится Серёжа. — Ты, кажется, почти не спал. Хреново выглядишь. Олег берёт одну довольно толстую прядь и осторожно, не спеша обрезает её идеально наточенным лезвием. Волосы летят ему в ноги, разлетаются по голубой плитке. — Парикмахер из меня так себе, конечно, но всё же получше тебя буду. — Это почему ещё? Серёжа чувствует, как его голове медленно становится легче. И метафорично, и вполне-таки реально. — У тебя руки дрожат. Олег методично срезает волосы прядка за прядкой, не отрывая взгляда от ножа в своих руках. — Тогда тоже дрожали, я знаю. Серёжа бледнеет одномоментно. Что он там думал о лёгкости? Можно забыть. Олег невозмутимо продолжает заниматься своим делом, и ничего в его лице не дрогнуло мимолётно, не дёрнулось нервно. Серёжа таращится в его отражение, концентрирует всё своё внимание на руках в своих волосах, на ровном дыхание на своём затылке. — Почему? — выдавливает он из себя. — Иначе я был бы мёртв. Олег обрезает последнюю прядку. Импровизированное каре получилось отвратительно неровным и косым, что теперь даже в хвост нормально не собрать. Волков качает недовольно головой и принимается, как может, ровнять волосы. — Да уж, выглядит стрёмно, — в смятении говорит Олег. — Слушай, это хотя бы маникюрными ножницами подправить можно? Ну совсем трындец. — У тебя есть с собой маникюрные ножницы? — А что, думаешь, мне лучше будет отрастить? Схожу на маникюр, стразы налеплю. Серёжа измученно хмыкает. Ещё раз, и ещё. Фырчание переходит в слабый смех, потом во всё более громкий, истеричный, болезненно сдавливающий грудь и горло. Его колотит. Спина сгорблена, скручена, всё тело вздрагивает. При каждом судорожном смешке, вдохе-всхлипе и выдохе-вскрике, вся его хрустальная, прозрачная, угловатая фигурка трясётся и дёргается так, будто его избивают со всех сторон. Олег аккуратно разворачивает своего — всё-таки своего — бедного Серёжку к себе лицом. Глядит на его посеревшие от слез щёки, на прилипшие к ним медные волосы, на искусанные губы, на излом тёмных бровей, на резкие тени под скулами. Смотрит в тёмные, глубоко синие глаза, влажные, со слипшимися ресницами и покрасневшими белками. Красивый даже сейчас: разбитый, сломленный, уничтоженный. Волков мягко вытирает дорожки слёз с тёмных щёк, убирает обкромсанные волосы за уши, кладёт горячие ладони вокруг печального лица с безмолвно двигающимися в извинениях губами. Серёжа отражает его движения, тянется руками к лицу Волкова, оглаживает подбородок и щёки с тёмной щетиной, бледные губы, внимательно чернеющие глаза, изломанный нос, виски, широкий лоб. — Живой, живой… Мамочки!.. Живой! Ты живой, Олеж, живой… Каждое слово прорезается из его груди стеклянной крошкой, царапает глотку. Глаза застилает стена из чистых, раскалённых слёз. — Я же, я н… я не верю, — захлёбывается он, — ты живой, ты здесь, рядом, живой, живой… — Живой, рядом, — соглашается Олег и горько улыбается. — Скажи ещё. Прошу, скажи мне, скажи, пожалуйста, скажи… Серёжа заглядывает в карие глаза в безумной надежде. Она читается так просто, так легко, но так жутко, что по спине ползёт холодок. Серёжа смотрит так выворачивающе честно, и в нём видно больше, чем можно себе позволить. Теперь он по другую сторону баррикад, он умоляет, он просит. Он хочет знать, что это правда. Если нет — он умрёт. — Я жив, — повторяет Олег. — Я рядом. — Со мной? Звучит так по-детски легко. Олег бы усмехнулся, если бы ему грудину не перетянуло тяжёлыми путами. Он бы ушёл, если бы ещё очень давно не потерялся где-то между трепетно искренней синевой и буйным рыжим пожарищем. Он бы не стоял тут, если бы эти изрезанные сейчас пальцы не гладили раньше его детские ссадины и синяки и не нажали тогда пять раз на спусковой крючок. — С тобой. Я всегда буду за тобой. Серёжа опять смеётся, горько-горько, аж на языке чувствуется. На его губах тенью мигает отсвет той улыбки, что Олег уже успел забыть. — Я, — выдыхает Серёжа, — я всегда буду за тебя. — Нет, не отпущу, — почти синхронно произносят они и тихо смеются. И жемчужные слёзы всё бегут по Серёжиным щекам, и улыбка теплится на его губах. Они прикасаются друг к другу лбами, дышат тяжело и сбито. Олег знает, что что-то не так. Что-то никогда не было так, а он не понял, не разглядел, не помог. Серёжа знает, что не так. Знает, что ему помочь было нельзя, и теперь уже, наверное, поздно. Им давно уже не семнадцать, но Серёжа всё равно, как и десять лет назад, оказывается для Олега центром всей вселенной. Жизнь Серёжи же сужается до одного-единственного человека, совсем как в детстве. Он всё так же боится, но уже не других, а себя самого. Олег готов защищать Серёжу, как и тогда, во что бы то ни стало, но теперь уже нужно просто спасать. Они — как тогда, как сейчас. Они — всегда.

Б

— Всё!.. Серёжа бухается на свою кровать и раскидывает конечности в стороны. Олег хмыкает и поднимает его ноги, чтобы сесть и положить их на свои колени. Сегодня Серёже исполнилось семнадцать. По этому случаю они весь день ходили по всевозможным музеям, халявным выставкам, слушали музыкантов на улицах, забрались на какую-то крышу, и Олег скупил чуть ли не всю газировку в ларьке на Чернышевской. Идеальный день для Сережи и капелька страданий для Олега, потому что «ты пялишь на эту картину неприлично долго, имей совесть, остальным картинам тупо обидно». — Устал? — Ноги отваливаются, — Серёжа демонстративно растопыривает пальцы на ногах и сжимает обратно. — А ты как? — Всё в ажуре, — отмахивается Олег. — Но ты не расслабляйся. — В смысле? Серёжа приподнимается на локтях. На его лицо падает дикая чёлка. — Думал, я тебя без подарка оставлю? — А всё вот это, — Серёжа недоумённо размахивает ладонями, — типа, что было?? — Просто хороший день, — пожимает плечами Олег. Его лицо по-кошачьи довольное, но он тщательно пытается это скрыть. — Главное ещё впереди. Так что одевайся потеплее, сегодня ночь холодная. — Ночь!! — совсем не вопросительно вскрикивает Серёжа и подрывается на месте. — Ага, ещё погромче заори, чтобы нашу лавочку точно прикрыли. У тебя есть пять минут на сборы, потом надо будет выдвигаться. — Нас не выпустят, — шипит Серёжа. — Выпустят. — Как? — Секрет фирмы, Серый. Серёжа пихает Олега ногой в живот, и Волков щекочет его ступню, вынуждая взвизгнуть. Серёжа недовольно бухтит, но встаёт с кровати и плетётся к шкафу, натягивает педантично сложенную красную кофту с растянутым воротом и катышками на локтях и поверх неё выцветшую жёлтую футболку, стягивает волосы в длинный хвост зелёной резиночкой Вари. Он придирчиво осматривает свою одежду, суетливо убирает с неё пылинки-волосинки, коротко смотрит на Олега, внимательно за ним следившего, и краснеет, отчего сразу же начинает злиться. — Чё зыришь? — каркает Серёжа и потупляет взгляд. Красивый. У Олега это чешется, вертится, колется на кончике языка, щекочет ему рёбра и ноет между грудиной и животом. Красивый. Несуразный, нескладный часто, вытянутый весь, контрастный в плавности и резкости движений и трогательный в своей около-женственности. У него много порезов от бумаги на пальцах, боковая часть правой ладошки вечно серая от карандаша, да и около ногтей откуда-то постоянно берутся пятна от ручки. Коленки почти не бывают без синяков, покраснений и ссадин, и оттого они выглядят только нежнее. На нём одежда всегда большая, мешковатая, в несколько слоёв надетая, и запястья и лодыжки на фоне неё смотрятся совсем прозрачными, невесомыми. Красивый. Когда кусает губу, задумавшись, когда раскрасневшийся после душа вбегает в комнату и брызгает каплями со своих волос, когда мажет мазью синяки от ударов на Олеговых руках, ногах и боках, когда хихикает в свои ладони после шутки посреди урока, когда недовольно пододвигает Олегу свою тетрадь, чтобы тот списал проверочную, когда рисует на обложке дневника, когда слушает музыку, когда смотрит на небо, когда смеётся и когда плачет. Красивый. Олег смаргивает странное наваждение. — Да ничё. Серёжа фыркает. — Ну, ты готов? — Я-то да, а ты? — Серёжа изгибает бровь и скрещивает руки на груди. — А я, — Олег хватает с кровати кожаную куртку и набрасывает её на ходу, — тоже. Олег ведёт Серёжу за собой и беспрестанно на него шикает, потому что тот тараторит не затыкаясь. Все вопросы, которые возможно задать, он непременно задаёт, и все до единого Олег игнорирует. Они проходят по чёрной лестнице и выныривают около кухни, минуют её и идут к подсобкам, где был запасной выход, всегда закрытый на замок. Однако Олег достаёт ключи — Серёжа удивлённо пялится на то, как он ловко отпирает замок, и даже не сразу выпаливает череду вопросов от «как» до «почему» в самых разных вариациях. Олег не отвечает и хитро улыбается на каждое такое изумлённое восклицание и смеётся с глупых предположений. Они спешат в метро, и Олег всё поторапливает и поторапливает, нервно поглядывая на часы, которые откопал на рынке. Серёжа не успевает, путается в ногах, спотыкается и запинается, но всё расспрашивает о том, куда же они идут, что там будет, почему они так торопятся, когда они будут дома, откуда у Олега ключи, зачем он тянет эту дурацкую тайну, что им будет, если об этом узнают, почему он не берёт его за руку — на этом моменте Олег берёт — и не могут ли они идти чуть-чуть помедленнее, потому что под боком колет. Они выскакивают из метро, бегут по дороге навстречу жужжащим машинам, поднимающим стену из брызг, когда врезаются колёсами в застоявшиеся лужи у обочин; Олег тянет настойчивей с каждым шагом, Серёжа возмущается всё активней с каждой секундой. На улице едва темнеет, солнце ещё даже не подкатилось к горизонту, но край неба стал сиреневым. Они бредут между рядами бежевых зданий, изобилующими лепниной, заглядывают во все окна и открытые лица друг друга, выходят на соседнюю улицу к бывшим заводам, ныряют через арку в тёмный двор. Олег заводит их в какой-то мрачный закуток, открывает тяжёлую чёрную дверь, проводит по пустынным коридорам с крохотными комнатками. Откуда-то издалека доносится монотонный гул голосов. — Где мы? — шепчет Серёжа. — Не бойся, сейчас поймёшь, — уверяет Олег и останавливается в конце коридора перед полуприкрытой дверью. Гомон стало слышно гораздо лучше. Волков один раз стукнул по двери, и через несколько секунд в щели мигнул внимательный взгляд глаз неопознанного цвета. — Олег? — Олег. Ира? — Ира, — слегка растерянно отзывается девушка и озирается по сторонам. — Сколько вас? — Двое, как и говорил. — Ну мало ли. Секунду обождите… Ира слегка прикрывает дверь, а потом, не поворачиваясь к ней лицом, открывает небольшую щель для того, чтобы Олег и Серёжа могли протиснуться. — Выходить тут же будете, зал за углом. Не потеряетесь. — Спасибо, Ирка, выручила, — Олег крепко сжимает её плечо. Серёжа неловко прячет взгляд. — По старой дружбе, Олежио. Давайте только аккуратно, ладно? Не хочу по кумполу получить. — Сделаем в лучшем виде, — подмигивает Олег и опять тащит Серёжу следом за собой. — Поторопитесь, уже должно начаться! Они входят в зал, заполонённый людьми, с небольшой сценой, на которой стоят инструменты. Толпа однородно гудит, пестрит разными цветами, блестит разномастными макушками. — Олег, это чё за прикол? — Серёжа хмурится и неверяще оглядывается по сторонам. — Что за Ира? Где мы? Это надолго? — Блин, Серый, жопа у тебя не слипнется от обилия информации? — Не слипнется, — грубо передразнивает Серёжа. Он пытается поспеть за Олегом, который сбоку протискивается сквозь толпу ближе к сцене. Кто-то недовольно на них ворчит, кому-то, в общем-то, всё равно на двух чудаковатых подростков. — Ира знакомая с одной из подработок, не помню уже. Мы в каком-то клубе. Да, надолго. — Клубе? — голос Серёжи резко проседает. — Ну типа. В этот момент свет в зале медленно потухает, сосредотачиваясь на сцене. Толпа мерно гудит, наращивает звук, слышатся хлопки и отдельные улюлюканья. Серёжа зажмуривается и стискивает руку Олега. Тот мягко хмыкает и наклоняется к его уху, чтобы шепнуть успокаивающие слова. Толпа единогласно кричит и взрывается аплодисментами — на сцену выходит одинокая угловатая фигурка: чёрные короткие волосы, чёрная футболка и чёрные джинсы, белая кожа, маленькие пятнышки глаз издалека едва заметны, а вот тени под скулами и челюстью, наоборот, чёткие и густые. Начинает играть музыка. Люди подпевают, следуют за слегка хриплым, но лёгким голосом, внимают движениям рук вокруг микрофона, повинуются странному блеску глаз. Сережа бледнеет. — Не-е-ет, — он растерянно глядит на Волкова, но тот лишь улыбается. — Да не может быть. — Рассветы-ы, — поёт девушка на сцене. — Закаты-ы! — вторит ей толпа. — Куда я, куда ты? — спрашивает Олег у одного лишь Серёжи. — Бумажных пилотов… — Изрежем в кусочки, — отвечает Серёжа. Он не знает, обещание это или предсказание. Серёжа пропадает. Прямо в ту секунду, в блестящих горьких, шоколадных глазах, в честной и простой, ничего не требующей взамен улыбке, в смешливом низком голосе, в тёплой ладони, сжимавшую его собственную, в блеске пуговиц на кожаной куртке. Пропадает среди многолюдной толпы, среди разрозненных звуков вдоль мелодии и стройного голоса, среди света софитов и тьмы над залом. Песни сменяются одна другой, и Серёжа слышит каждую из них, подпевает каждой без исключений, наслаждается, танцует слегка, но мысленно пропадает, понимает, что давно уже пропал, очень давно. Он смотрит на сцену, на девушку у микрофона со странным лицом и воздушными руками, а Олег не отрывается от Серёжи, изучает каждую его черту в миллионный раз, ловит взмахи ресниц и голос с мягко открытых губ. — Сколько уже прошло? Сколько ещё пройдёт? И мне без тебя тяжело. — Просто давай дружить, в губы давай дружить, я буду твоим НЛО, — Разумовский упрямо смотрит на сцену, хоть и чувствует на себе тёмный взгляд, и все слова обращает именно ему, только ему одному. — Кто показал тебе звёзды утром? Кто научил тебя видеть ночью? — Кто, если не ты? — выдыхает Серёжа и всё же оборачивается к Волкову, внутренне обмирая. Олег заслушал эту песню до дыр исключительно по той причине, что до дыр её заслушал Серёжа. Он знает, как меняется подвижное лицо друга на каждой строчке, на каждой ноте. Он знает, как он напевает её себе под нос, когда делает домашку или рисует. Он знает каждое слово в ней, каждую букву. Он знает, что спел бы точно так же, как спел сейчас Серёжа. — Я, я всегда буду за тобой, — хрипит Олег. — Я, я всегда буду за тебя. — Нет, не отпущу, — говорят они и переплетают пальцы. Люди танцуют, люди поют. Люди на них не смотрят: на два близких-близких силуэта, непроглядно чёрный и вырвиглазно яркий, прижатых друг к другу не физически, но мысленно. В этом зале они одни, одни и в этом мире, навсегда и навечно — так думает сейчас Серёжа, так кажется в эту секунду Олегу. Он рад видеть Серёжу таким безоблачно счастливым, рад быть косвенной тому причиной и тайно надеяться, что вовсе не косвенной. Концерт длится почти два часа. У Серёжи на глазах дребезжат слёзы радости и какого-то общего, глубокого облегчения. Олега к нему магнитит, тянет лишний раз коснуться, дотронуться, но он себя одёргивает, не позволяет. Они близко, но почему-то далеко. Серёжа рядом, но будто не здесь, и улыбается он туманно, расплывчато. Они убегают из зала, шкодливо озираясь на людей вокруг. Ира поторапливает их и лукаво подмигивает Олегу на выходе. Они выскакивают на улицу, словно ошпаренные, хохоча и толкаясь, как дети. Лоскут неба, торчащий над двором-колодцем, налился свинцом и сверкал ломаными вспышками молний, гудел раскатами грома. Накрапывал мелкий дождик, стояла спёртая духота. Олег достаёт из кармана одинокую помятую сигарету и украденную где-то зажигалку и закуривает. Серёжа морщится и высовывает недовольно язык — кривляется. Олег закатывает глаза и отпихивает его от себя, затягивается до лёгкого удара в голову, выдыхает кудрявое облако светлого дыма в противоположную от Серёжи сторону и не замечает, как тот подбирается к нему исподтишка. Серёжа кладёт ему голову на плечо и тычется носом в шею, наполовину прикрытую кожаным воротом. — Ты же не любишь запах дыма, — Олег поворачивает к нему голову и стряхивает пепел на посыревший асфальт. — Сегодня я благородно готов закрыть глаза на эту наглость, — отвечает Разумовский в Олегову шею. Они молча стоят так до тех пор, пока Олег не докуривает сигарету и не тушит её, вкрутив ботинком в землю. Серёжа водит кончиком носа по тёплой, покрытой мурашками коже, ныряет в мягкое местечко за ухом. — Спасибо тебе, — тихо мурлычет он. — Я справился? Олег поворачивается всем телом к Разумовскому и кладёт широкие ладони на его талию, скрытую мешковатой одеждой. — Можно и так сказать. Серёжа ныряет замёрзшими руками под куртку Олега и смыкает их у него на спине с ехидной ухмылкой. — Пойдём пешком? — Уже слишком поздно, — с досадой качает головой Серёжа и трётся щекой о чужую грудь. — Мы и так уже задержались, не всё ли равно? — Я не хочу получать наказание, — хнычет Серёжа. — Не хочу, чтобы меня били. Не хочу, не хо-чу! — Не думай об этом, ладно? Никто тебя не тронет, обещаю. — Не обещай необещаемое, — хмурится Серёжа и поджимает губы. — Даже на тебя Константиновна руку поднимает. — Ну, а что я могу сделать? Она же совсем старушка, не буду же я ей сдачи давать. Швырнула меня за эти сигареты дурацкие, и хрен с ними. — У тебя был затылок рассечён. — Неудачно швырнула, — соглашается Олег. — Но тебя это не коснётся, клянусь. Серёжа мотает головой, не отлипая от тёплого тела. — Серый. Поверь мне, пожалуйста. Разумовский хмыкает и с каким-то особенно умным взглядом смотрит на Олега. — Разве я могу не? Волков озадаченно вглядывается в спокойные, печальные синие глаза, но только больше путается. Они гуляют по Ваське, доходят до набережной и степенно по ней прогуливаются, оглядываясь на синеющее-чернеющее от туч небо и искристую гладь воды; чуть не забывают про развод мостов, но на подходе к Благовещенскому облегчённо понимают, что до его развода ещё долго. Они на всякий случай перебегают на другую сторону, как вдруг с неба на них обрушивается стена из крупных тяжёлых капель. Тучи разрываются над их головами страшной грозой, рыдают тяжёлым ливнем. Они намокают до нитки быстрее, чем успевают добежать до пустующей автобусной остановки, и Серёжу пробивает на неугомонный хохот, звонкий и неприлично весёлый. Олег заражается его бескомпромиссным счастьем, льнёт к его рукам, когда он окольцовывает ими Олегову шею. Разумовский заливается хрустальным смехом, когда Олег поднимает его над землёй, обхватив за талию, в его рот и глаза залезают настырные бусины-капли, с волос стекает вода, одежда прилипает к телу. Олег заправляет за уши налившиеся дождевой водой волосы, облепившие Серёжино лицо, и смех на его губах секундно замирает вместе с широкой улыбкой. — Можно? — шепчет Серёжа и привстаёт на носочки. — Что? — сипит в ответ Олег. Ему, честно говоря, абсолютно всё равно, что. Серёже можно. Даже если Разумовский сейчас захочет его убить, Олег посоветует более удобный способ: привяжет камень к ноге, чтобы не всплыть из-под воды; направит тощую руку к своей сонной артерии; собственноручно зарядит пистолет и приставит прямо к своему сердцу. — Не знаю, — звук Серёжиного голоса тает в шуршании небесной воды и раскате грома. — Можно. Тебе всё можно. Серёжа прикрывает сапфировые глаза и проводит красными губами от подбородка вдоль челюсти, собирая ими холодные капли с горячей кожи. Прижимается к щеке, скуле, ресницам, виску. Олег безуспешно пытается поймать его губы своими, подставляет лицо под мягкие, целомудренные, запредельно нежные прикосновения, путает пальцы в мокрых волосах и не противится, когда чужие пальцы оттягивают его собственные волосы на затылке. — Серёж… — Не говори ничего, — мотает головой Серёжа, мажет губами по всему Волковскому лицу, вцепляется в него пальцами, ластится ближе и плавится в чужих руках, податливо мнётся, тает. — Я не смогу. — Серёж. — Я не выдержу, — хнычет Серёжа и до последнего атома пытается в Олега врасти: дотронулся уже до каждого миллиметра кожи на серьёзном лице, но не коснулся ни разу разомкнутых губ. — Не выдержу. — Серёжа! Олег отлепляет Разумовского от себя, глядит в по-детски распахнутые глаза с плещущейся в них не детской тоской. Поглаживает большими пальцами острые скулы, сталкивает кончики носов. Над ними мигает розовая молния. — Не надо, пожалуйста, — Серёжа чуть не плачет, в глазах всё такой же бездонный океан плещется. — Прошу. — Я не буду, — успокаивающе улыбается Волков и целует Серёжу около носа. — Пока ты не разрешишь, я не буду. — Обещаешь? Тихо, с надеждой. — Обещаю. Вечно — с любовью. Олег целует Серёжу в нос и лоб, в родинку на подбородке и покрасневшие от холода уши, в податливо открытую шею и дёргающийся кадык. Берёт сырые ладони в свои и тоже целует-целует, до звёзд в глазах и нехватки воздуха в лёгких: кончики пальцев, костяшки, полосы вен, самая серединка ладоней, тыльная сторона, прозрачные запястья, родинки, царапинки, шрамы. Серёжа всё-таки плачет: «от переизбытка чувств», — отвечает сквозь смех, когда Олег обеспокоенно склоняется к его лицу. Он позволяет Серёже утянуть его в сторону дома, но не даёт передохнуть, то и дело уводя под козырёк остановки, магазина, телефонной будки или вовсе тормозя посреди улицы, чтобы мазнуть губами по щеке-шее-глазам-рукам — лишь бы урвать, лишь бы ещё секунду, ещё мгновение. Серёжа и сам едва терпит, едва держится, тянется к ласке доверительно, очертя голову бросается в чувства, которыми был всю свою жизнь обделён и по счастливой случайности получающий их сполна прямо сейчас. Они добираются до детдома спустя неприлично много времени, и Олег ведёт их к той же двери, из которой они вышли. Серёжа слепо жмётся к его боку и резко зажмуривается, когда в их лица на секунду ударяет луч фонарика. — Заходите давайте, бегом-бегом, — шёпотом подгоняет их знакомый женский голос. — Олег, ключи. — На месте. Серёжа растерянно оглядывается по сторонам, будто видит это место впервые. Рядом с ними Дарья Дмитриевна: её пышные чёрные кудри собраны в буйный хвост, длинные ладони забирают ключи и торопливо вворачивают их в замочную скважину, пижамная рубашка угловато описывает мягкую фигуру. — Ё-ё-ё, да вас хоть выжимай! На чёрную лестницу, давайте, только тихо. Да не туда, сюда! — Разве сегодня Вы дежурите? — сбито выдыхает дезориентированный Серёжа. — Ага, с днём рождения, — торопливо кивает Дарья Дмитриевна и выталкивает воспитанников на лестницу. — Спасибо? — Спасибо, Дарьдмитревна, по гроб жизни обязан, Вы наша спасительница, я за Вас свечку поставлю, всегда помнить буду, век Вас не забуду, — распинается Олег, за что ему чуть не прилетает шутливая оплеуха. — Не обольщайся, это разовая акция! Всё, теперь пошли, пошли, — отмахивается нервно воспитательница и плотно закрывает дверь, напоследок позволив себе короткую усмешку. Олег не даёт одуматься и тащит Серёжу за собой на четвёртый этаж. Они собирают каждую стену, приваливаясь к ним спинами и зажимая друг друга в нетерпеливо-смешливых объятиях, сдавленно хихикая друг другу на ухо, спотыкаясь и путаясь в ступенях и ступнях. У Серёжи кожа полыхает в тех местах, где его касается Олег, и талия уже раскалённая, и шея мягкая-мягкая, гибкая, и ноги, ватные совсем, едва ворочаются. Его на смех распирает, он и не сдерживается, рассыпается задорными смешками прямо в Волковских руках, смущённый и счастливый. Он городит какой-то бессвязный бред и веселит Олега, и ему это нравится-нравится-нравится, и ему хочется говорить без остановки, лишь бы из Олега вырывались эти мягкие усмешки. Кажется, пока они поднялись только на второй этаж, прошла целая вечность, а впереди было ещё два лестничных пролёта. Олег к Серому близко, и в глазах немного темнеет, когда тот так шею доверчиво подставляет или между хихиканьем срывается на судорожный вдох; и светлеет, когда тот под касания подставляется и Олегово имя шепчет с каким-то неясным, нежным чувством. Ладони Волкова жаром пышут, а тело у Серёжи из воска сделано — плавится, меж пальцев стекает и на пол капает. Они вваливаются в комнату и тут же стягивают друг с друга промокшую насквозь одежду, бросая здесь же на пол. Времени катастрофически мало, воздух кончается, а их самих, наоборот, необъятно много. — Футболку… — Что? — не понимает Олег, утыкаясь Серёже в голое плечо и притягивая его угловатое, покрытое мурашками тело к себе. Олег носом и губами тычется в лебединую Серёжину шею, плавит её своим дыханием, крепче Серого к себе прижимает, ведь у того ноги подгибаются. — Дай… я возьму… — Что? — повторяет Волков. У него в голове стреляют салюты из-за того, как Серёжа впивается в его кожу пальцами, царапая короткими ногтями иногда плечи и спину. — М-мне, бл-лин… Олег прикусывает и оттягивает солёную кожу, проводит вдоль укуса линию языком. Серёжу пробивает на крупную дрожь, он вскидывается весь и голову Волковскую к себе притягивает ещё сильнее. Олег целует влажно, широко и ненасытно совсем. — Да твою ж… Серёжа рывком выскакивает из Олеговых объятий и достаёт из распахнутого шкафа первую попавшуюся футболку, торопливо натягивает её на себя. Волков недовольно стонет и кусает плечо Серёжи через ткань, роняет его на свою постель и тут же забирается озябшими пальцами под футболку, сжимает горячие бока, тычется носом в грудь и расстроенно мычит, не в силах выдать ничего связного. Серёжа беспорядочно возит ладонями по чужому телу и лицу, притягивает его ближе к себе, всхлипывает постоянно, заставляя Олега испуганно дёргаться и поднимать на него затуманенный взгляд. — Я… я тебя… — Я тоже, Олеж, господибоже, я очень, очень тебя… Олег поднимается к Серёжиному лицу и целует вокруг красного рта, вжимает Разумовского в дешёвый матрас. — Серёж, пожалуйста, один разок, — просит Олег прямо в губы Серёже, но не прикасается к ним, только прокатывает между ними раскалённое дыхание. — Нет, нет, — Разумовский резко мотает головой, голос его дрожит. — Не надо. — Ну я же только один раз, Серёж. — Нет, — скулит тот, — один раз не выйдет. Олег то ли мычит, то ли рычит что-то неразборчиво, но заторможенными мыслями понимает, что Серёжа прав. Волков расцеловывает Серёжу везде, где тот позволяет: каждый миллиметр рук, впалый живот, замёрзшие колени, лицо-лицо-лицо, шея, ключицы, плечи (оттягивая для этого ворот футболки), волосы, уши; сам подставляет своё лицо и шею под смазанные, неясные поцелуи, дёргается навстречу неуверенным прикосновениям. В горле встало недосказанное «я тебя», но они молчат об этом и тянутся друг к другу каждой клеточкой, каждым вдохом и выдохом, каждым касанием. Им плохо, они хотят ближе и больше, но им хорошо, и они оба плавятся на холодной постели. Олег так и засыпает, устроив голову на Серёжиной груди, пока тот методично пропускает короткие чёрные прядки сквозь свои замороженные пальцы и тихонько напевает разные песни. Разумовский долго не спит, вглядывается в расслабленное лицо, гладит его обычно серьёзные черты, пробегает пальцами по голой коже шеи и плеч, от затылка и между лопаток — и раз в несколько минут смаргивает подступающие слёзы. — Я тебя очень-очень, Олеж…

Я

Серёжа утирает холодный пот со лба и выдыхает. Кошмары уже не мучают — они стали частью его жизни и вызывают теперь только лёгкое раздражение и глухое опустошение на минуту-другую. Сегодняшний кошмар был примитивным: ни Птицы, ни смертей, ни пожарищ, ни даже Грома на худой конец. Кажется, он был ни о чём и обо всём одновременно. Серёжа находился на чердаке детдома в одиночестве. Тишина говорила с ним голосом Леры. Тьма сгущалась, давила, и он вдруг понял, что никто за ним не придёт. На том и проснулся. Серёжа встаёт с кровати и идёт в ванную сполоснуть лицо прохладной водой. Он смотрит в своё отражение в идеально начищенном зеркале и фыркает. Он больше не ищет Птицы в своих чертах. У него заспанное раздражённое лицо и синяки под глазами, а чёлка по-дебильному топорщится после неспокойного сна, вода капает с кончика носа и подбородка. Серёжа вытирается наспех полотенцем и выключает свет, после чего ползёт обратно в спальню, звонко зевая. Заходит, правда, не в свою, а к Олегу, который мирно спал на боку, посапывая иногда. Серёжа не думал, он просто пришёл. И сейчас, опускаясь рядом с Олегом на кровать, шепнув тихо «это я», чтобы тот его не прибил спросонья, он тоже не думает. Не думает, когда ложится, когда опутывает своими длинными руками, когда утыкается птичьим носом в мощную шею, когда Олег, коротко посмотрев на него одним глазом, притягивает его к себе. Не думает даже в тот момент, когда запрокидывает голову назад и невесомо касается своими губами чужих. Олег в первую секунду едва заметно вздёргивает уголки губ, но в следующую же в ужасе распахивает тёмные глаза, вскидывает брови высоко-высоко и даже рот приоткрывает от удивления, пока Серёжа улыбается — не лукаво, не хитро, не заигрывающе — а просто и чуть-чуть, наверное, виновато. — Ты?.. ты не… мы никогда… — Я знаю. — Серый, больше десяти лет прошло. Нам по тридцатке обоим. Не на двоих. Разумовский поджимает губы. — Я знаю. — Нет, ты не знаешь, — Олег сурово хмурится и приподнимается на локте. — Я тебя… чёрт. Всегда. Ни на секунду не переставал, понимаешь, и ты ни разу не дал мне это сказать. Я никогда... ладно, почти никогда на тебя не давил, но почему, нахрен, только сейчас? Внутри Разумовского штиль. Он никогда не чувствовал себя так спокойно от одного только осознания — он знает, он признаёт, он может сказать. Вместо ответов, которых у него в сущности нет; вместо объяснений и извинений, от которых Волкова уже начинает подташнивать; вместо недосказанных полуфраз, не имеющих конца. Может. И поэтому говорит. — Я люблю тебя. Олег жмурится так, будто, открыв глаза, он не найдёт никого на месте Серёжи. Этого ему и хочется на долю секунды: чтобы этого не существовало, не происходило, чтобы его воспалённый мозг просто сказал ему, что всё это сон, что Серёжа к нему не приходил (никогда, возможно) и сейчас он здесь не лежал и не признавался ему ни в чём. Но Серёжа тут, и во мраке спальни он кажется ничуть не повзрослевшим, словно ему всё ещё семнадцать, и не было этих долгих, мучительно одиноких лет между. Словно Олег снова уговаривает его прогулять школу или исцеловывает после того, как утащил под ночь на концерт. Словно Серёжа вновь ютится на узкой койке своего друга после страшного кошмара или готовится рассказывать про искусство Ренессанса и авангард, чтобы Олег поскорее уснул — в пятнадцать у него развилась неожиданная бессонница. Словно они опять высчитывают, когда будет дежурить Дарья Дмитриевна, чтобы уснуть на одной постели и не получить за это. Словно не было ничего про них, не было никого до них. Серёжа прислоняется своими губами к Волковским. — Я л-ю-б-л-ю тебя. Серёжа раскладывает свою любовь по буквам. На я короткий вдох, неглубокий, невесомый, как пух; грудь вздымается несильно, глаза распахиваются чуть шире. Первое лю зависает в воздухе почти беззвучно, независимо от притяжения. Б неожиданно вкрадчивая, низкая, но по-глухому шуршащая; губы сжимаются и слегка расходятся, выпуская воздух-букву. Второе лю мягкое, усталое, жаркое, выпаленное долгожданно, с облегчением; острые брови жалобно вздёргиваются наверх, уголки губ, наоборот, тянутся вниз. Тебя мешается в что-то несобранное: отчаяние, извинение, радость, нежность, любовь, страх, благодарность, ласка, печаль, но отчётливо — только тебя и никого больше. Олег кладёт горячую ладонь на рыжий затылок и мягко целует дрожащие искусанные губы. Он думал об этом так долго, что это уже потеряло какой-то физический смысл. Олег не представлял вкус губ — они оказываются абсолютно обыкновенными — или ощущения на своих собственных. Он давно перестал думать об этом как о чём-то реальном. Это стало так эфемерно, так недостижимо, что в какой-то момент стало даже каким-то глупым. Он старательно прятал эти мысли, эти наивные детские мечты из тех времён, когда поцеловать рыжего Серёжку в губы было главной целью и смыслом всего его существования и когда каждую свободную секунду своего времени он отдавал на то, чтобы зацеловать Серого до смерти, от головы до пят, и позволяя тому ровно то же самое. Серёжа тоже не думал, что однажды это произойдёт; не думал, как и когда. Он думал только, что сможет избежать самого себя, сможет не тянуть Олега на это дно за собой, и ни на секунду не сомневался в том, что это — всё это: его чувства, его проблемы, его сложности и неясности — непременно глубокое, холодное, илистое дно. И сейчас он тоже не думает, а просто делает то, чего боялся всю свою жизнь: целует Олега и позволяет ему целовать его в ответ. Серёже спокойно, и это самое странное, что могло быть. Ему тихо. Олег отстраняется и растерянно изучает расслабленные черты. Серёжа улыбается. — Я так люблю тебя. Олег снисходительно усмехается. — Я сильнее. — Фу, — Серёжа в наигранном отвращении кривится, — мы как слащавые парочки. — Ну всё, бросай трубку, — поддразнивает Олег «слащавым», но всё таким же болезненно хриплым голосом. — Ты первый! — Нет, ты! Серёжа смеётся и мажет губами по щетинистому подбородку. — Так почему? — Серёжа принимается вертеть между пальцев кулон в виде клыка. — М? — Почему сильнее? Серёжа пытливо вглядывается в шоколадные радужки. Олег гладит Разумовского по скуле. — Я любил тебя, когда ты выпустил в меня пять пуль. Серёжа замирает на мгновение. — Если я скажу, что любил тебя в тот момент, когда выпускал в тебя пять пуль, ты поверишь? Олег печально улыбается и вновь целует Серёжу. Губы к губам, тепло к теплу. К этому можно привыкнуть. — Поверю. Я всегда тебе верю. — Прости, — шепчет сдавленно ему в губы Разумовский и льнёт ближе. Олег целует Серёжу. — Я люблю тебя. Я люблю тебя. Люблю. Я никогда не наговорюсь, слышишь? — Слышу, Серёж. Теперь слышу. Серёжа засыпает в его руках.