ты введен мне подкожно.

…поверь мне, горестно и мучительно видеть любовь, которой из-за тебя суждено остаться безответной.

У Вани первая смена, он сидит на каком-то ящике — сегодня снимают в ангаре — и неуютно ерзает. Уже нацепивший желтую огнеупорную форму, он физически ощущает тяжелый взгляд, привычно прожигающий затылок, затем скользнувший по плечам, задерживавшийся в районе лопаток и спустившийся ниже. Его, как и всегда, осыпает мурашками, потому что пялиться продолжают с пытливой настойчивостью и жадной заинтересованностью. Янковский прекрасно знает, у кого совести не хватит так просто оторваться от созерцания его персоны. Оборачивается — застывает. Тихон смотрит в упор. Держит в руках бумажный стаканчик принесенного ассистенткой кофе, слушает смеющегося рядом Добронравова и смотрит. Не скрывается, не отводит глаза стыдливо, словно пойманный за чем-то неприличным, нет. Он видит, что Ваня видит, но игру в гляделки не прекращает, уверенный в победе. Так и происходит. Янковский первым переключается на светлый пол, не справляясь. Тишин взгляд, прямой, тягучий и неподвижный, выдержать непросто. А на перерыве Жизневский подходит к нему сам, хлопает ладонью по плечу, сжимая несильно, и говорит: — Пойдем покурим. На сигареты уходит больше обычных пяти минут, и они возвращаются на площадку, улыбаясь: Тиша широко и задорно, от уха до уха, продолжая хихикать, Ваня — все еще немного смущенно, но определенно весело. Болтовня обо всем и ни о чем за пределами ангара меняет их навсегда. С того момента оба уже не представляют, как раньше можно было порознь. Они сходятся буквально по всем параметрам, и друг друга понимают на ментальном уровне. Тихон с ногами влезает в чужую зону комфорта и с деликатностью бульдозера вытаскивает Янковского из вагончика, чтобы творить очередную херню, умильно щебеча о том, как классно и весело все будет. Тут он не врет, потому что любая, генерируемая им идея, пусть и самая дурная, оказывается в итоге игрой, стоящей свеч. Животы под конец неизменно болят от смеха, с лица не спадает глупая улыбка, а в груди расползается приятное чувство правильности. Им комфортно вместе. Жизневский умудряется улавливать перемены в чужом настроении с точностью до секунды. Он вовремя перехватывает распереживавшегося после неудачных дублей Ваню, не дает закрыться, отводит в сторону, забалтывает, незаметно для остальных склоняясь слишком близко и слова поддержки бормоча уже на ухо. Янковский прислушивается, покусывая губы и стараясь не разрушить образ вечно «наприколенного» Ромы Ильина, кивает, соглашаясь с убедительными доводами, что «каждый ошибается», и возвращается на площадку. Тихон показывает ему два больших пальца вверх. В их вагончике имеет место легкий беспорядок: перепутанные провода зарядок, один на двоих пауэрбанк, разбросанные зажигалки и невыветривающийся запах Ваниного шампуня. Тихона с него ведет. Стоит остаться одному, он носом тычется в чужую подушку, вдыхает жадно и одергивает себя, осознавая, чем занимается. Они же друзья, просто друзья, всего лишь друзья. И так бесстыдно утопать в травянистом аромате, шлейфом струящимся за Ваней, неправильно. Начинающийся июль не радует погодой, угрожающе затягивая небо серыми тучами и периодически налетая холодным ветром. Когда они снимают в Карелии, Тиша впервые делится с Янковским своей вещью. Ему не нужно просьб и лишних вопросов — хватает одного взгляда на обхватившего себя руками Ваню в тонкой футболке. Предусмотрительно захваченный худос без рисунков, черный, объемный, ему удивительно идет. Он благодарит, расплывшись в улыбке, подворачивает чуть длинные рукава и накидывает на голову капюшон. «Замечательный», — думается Тихону. И всю следующую неделю из худи Ванька не вылезает, даже когда съемочная группа странно косится на него, надеясь на прояснение ситуации между этими двумя. Хабенский подходит ближе к обеду, ловит лыбящегося Тишу, рассевшегося на бревне, пихает локтем в бок, привлекая внимание, и прослеживает довольный, горящий взгляд, направленный в сторону Янковского, беседующего с консультантами из министерства чрезвычайных ситуаций. Константин Юрьевич усмехается и качает головой: — Думаешь, это он? — Уверен. Жизневский ни секунды не сомневается, что они — соулмейты или, как принято говорить в России, родственные души. Весь мир построен на сформировавшемся понятии о предначертанной судьбой встречи с тем самым, особенным, твоим человеком. Первое прикосновение соулмейта навсегда остается отпечатком на коже. Филе, например, повезло, его подружка детства однажды чмокнула на прощание, и теперь щеку украшают очертания ее губ. Филька стесняется, но Тихон, наоборот, считает, что это довольно мило, и молча завидует. Он за лучшего друга рад страшно, но и самому хочется прелести любви на себе испытать. Мама Тиши всю жизнь твердит: «Тебе и секунды хватит, чтобы понять, когда действительно ее или его увидишь». В их первую встречу с Янковским, тихим, закрытым и немного отстраненным, он забыл, как дышать. Стоило Ване появиться в студии с дурацкой синей шапкой на голове, и, поджав губы, вежливо спросить, где можно найти Алексея Николаевича, Тихон пропал просто. Утоп в этих охренительно красивых, глубоких глазищах, переливающихся на солнце растопленной карамелью, подвис на бледном остром лице, очерченных, покусанных губах, и вздохнул судорожно, переспрашивая: — Че? — дурашливо, беззлобно и так потерянно, что Ваня не выдержал — улыбнулся. Жизневский тогда на мгновение умер и после этой улыбки воскрес. Съемки «Огня» начинают подходить к концу слишком быстро, август возникает из ниоткуда. Жить в одном с Янковским вагончике становится невыносимо. Когда Тиша просыпается — тот еще сопит на соседней кровати, жмется щекой к подушке, по самые уши завернувшись в одеяло, умиротворенно вздыхая. И он даже не догадывается, что его рассматривают минутами, если не часами, запоминают каждую деталь, с трудом проглатывая вставшую поперек горла безысходность. Уезжать больно физически. Они почти не смеются в последние дни, не говорят ни о чем важном, но курят исправно вместе, молчаливо рассматривая алый закат. Не сговариваясь, постоянно оказываются рядом, жмутся друг к другу, не позволяя себе лишнего и не переходя установленные по дефолту границы «дружбы». Тихона злит недосказанность и неопределенность, Ваня в тайне подсчитывает оставшееся у них время. Жизневский съемки закончит раньше, а он останется. И, видимо, сойдет с ума от обилия Тиши в своей фотопленке: спящего, курящего, шутящего, играющего на гитаре, смеющегося, дующего на одуванчики, разводящего костер и улыбающегося. — Не скучай, — говорит Жизневский, оставляя заметно поникшему Ване толстовку. — Буду тебе голосовые с анекдотами записывать в инстаграме, Ванька, ты только отвечай. Они обнимаются быстро и сухо, прижавшись всего на секунду, будто через силу разрешая себе это. — Мы же не навсегда разъезжаемся, столько времени впереди, еще увидимся, — ободряюще улыбается Тиша, закидывая рюкзак на плечо. — Спишемся. — Спишемся. И списываются тем же вечером. Ваня, впервые засыпающий без шутливо кряхтящего и скрипящего соседней койкой Жизневского, душит радостный возглас, набирая сообщение. Пишет, что скучно и стремно одному, когда рядом только природа и ночная тишина леса. В ответ приходит аудиосообщение, и он даже не озабочивается наушниками, включает прямо так, расплываясь в легкой улыбке. Тиша предлагает позвонить и похрапеть в трубку, а Янковский неожиданно соглашается. И через секунду отвечает на входящий. Ему вполголоса рассказывают о нудном соседе в поезде, невкусном паштете и красивом озере — прикинь, там даже цапля стояла! —, которое было видно из окна «Ласточки». Ваня зевает, кладет айфон рядом с подушкой, прикрывает глаза. На том конце спрашивают, можно ли продолжать, и до него только сейчас доходит, что Тихон действительно далеко и кивок не увидит. Он шепчет тихое «да», слышит знакомую усмешку и засыпает под увлекательный монолог о цаплях, фактов про которых начитался впечатлившийся Тиша. Пропитанное странной нежностью «спокойной ночи» Ваня уже не слышит. На тихоновский день рождения он записывает короткое видео, присылает ранним утром в директ, и Тиша не может сдержать счастливую, но грустную улыбку. Потому что Ваня, Ванечка, милый, добрый, искренний и такой родной, быстро тараторит поздравление, желает всего самого лучшего, иногда смотрит поверх камеры (наверняка съемочный процесс уже начался) и зарывается пальцами в свои волосы. В кадр попадает Милославская, вкинувшая пару строчек от себя и помахавшая узкой ладонью. Тихон скрипит зубами, вспоминая, что их ждет еще одна романтическая сцена. Перед глазами сразу проносится поцелуй на взлетной полосе. Янковский отыграл отлично и целовался красиво, нежно, чувственно. Так, что в любовную линию поверить тогда пришлось, а по сердцу царапнуло неприятной завистью. Он знает, что все это игра, никаких чувств — чистый профессионализм, но не ревновать не может. «Глупость какая», — одергивает себя, ведь у Стаси на запястье следы пальцев Саши Петрова, и ни единой мысли увести Ваню. Осенний график Александринского театра не позволяет вырваться в Москву, и вновь с днем рождения поздравляют через интернет, только теперь это делает Тихон. Сбегает с репетиции, звонит Ване в телеграме, зная, что у него на сегодня никаких планов, и говорит минут семь, не умолкая. Через слово вспоминает смешные истории, через пожелание сыплет обещаниями увидеться. Янковский слушает, затаив дыхание, и чувствует, что они правда встретятся вскоре. От тоски по взъерошенным кудрям у него болит душа. На прослушивание «Топей» приходят вместе, посмеиваясь и обсуждая высланный на почту сценарий. Мирзоев смотрит на химию между ними и не может оторваться. Он видит Тишин взгляд, восхищенный, подернутый отчаянным желанием, очевидно влюбленный и теплый. Видит, как Ваня всеми силами этого взгляда старается избегать, но на провокации поддается открыто, позволяя Жизневскому если не все, то определенно многое. Владимир Владимирович говорит: «да, они нам подходят», потому что иступленная, но не озвученная любовь слишком красива. В ожидании съемок они созваниваются почти каждый день, Ваня рассказывает о своих спектаклях, Тихон слушает его и корит себя за трусость. Ему каждый раз не хватает смелости просто взять и коснуться чужой кожи, проверить убедиться в своих догадках. Почему оттягивает этот момент — сам не знает. Они точно соулмейты. Невозможно настолько чувствовать человека, обожать, наслаждаться им, и не быть родственными душами. Невозможно. Так не бывает. Стоянка в Вязьме затягивается, по расписанию она длится почти полчаса, и Янковский предлагает покурить на перроне. Уснуть у них все равно не выходит: сперва болтали, смеялись, потом Тиша достал сэндвичи, купленные в кафе на вокзале, включили фильм и завалились на одну койку, вставив по эирподсу в ухо. Жизневский, правда, чаще пялился на Ваню, чем в экран, а тот был увлечен сюжетом и делал вид, что не замечает. — Красиво, — говорит Тихон, затягиваясь. Янковский выпускает дым и жмет плечами. Ничего красивого тут особо нет. Перрон как перрон, темный, даже страшный какой-то. Они за двести с лишним километров от Москвы, и это чувствуется: в воздухе свежесть, прохлада, чистота, небо усыпано звездами, вокруг тишина. Момент до невозможного интимный. Тихон ловит чужой взгляд, скользнувший по своим губам, улыбается. Ваня уверен, что в свете фонаря это незаметно, а когда сталкивается с жгучими карими глазами, сразу робеет. — Долго мы будем? — затушив сигарету и сделав шаг вперед, интересуется Тихон. — Тиш… Он отступает, скинув окурок в урну, и сразу сжавшись. Тихон еще на «Огне» заметил, что Янковский ему дотронуться нормально не разрешает: прячется в свитерах и лонгсливах, чтобы руки закрывали, и из объятий всегда выскальзывает слишком быстро, вьется ужом, одновременно позволяя и не позволяя себя трогать. Теперь сбежать не получится. Некуда просто. Но Жизневский едва успевает руку протянуть, как от него тут же отшатываются. — Тиш, не надо, — прижав ладони к груди, с тихим испугом перед неизбежностью — в чужих глазах абсолютная решительность — просит Ваня. — Почему? Мы же так хорошо… — он удивленно останавливается. — Ты этого не чувствуешь? Я тебе не нравлюсь? Янковский опускает взгляд, нервно заламывая пальцы, отвечает едва слышно: — Нравишься. — Тогда что не так, Вань? — беззлобно и даже обеспокоенно продолжает напирать Тихон. — Я не… — он вздыхает судорожно, готовясь распрощаться со всем прекрасным, что у них было. Жизневский же с ним так носился, потому что был уверен… — Я не твоя пара. Тишина становится невыносимой. Ваня от накатившей паники не может даже голову поднять, вперив взгляд в асфальт. У него в глазах рябит от напряжения, руки трястись начинают. — Почему ты так думаешь? — Мой соулмейт умер, когда мне было девятнадцать. Тихон молчит, смотрит и дышит тяжело, стараясь осмыслить услышанное. Его идеальное представление об их предназначении друг другу сейчас рушится, грубыми обломками срываясь в пропасть. Как же… Он был уверен, все складывалось, все намекало. Они ведь идеально друг другу подходят. И Ваня… Ваня сказал, что это взаимно, тогда почему же? Выходит, свою родственную душу он встретил десять лет назад и уже успел похоронить. Жизневский не представляет, каково это — лишиться единственного человека, обещанного тебе судьбой. Он все же решается и обхватывает ладонью Ванино запястье, на этот раз не скрытое ни кофтой, ни толстовкой. Янковский вздрагивает всем телом, ощущая горячее прикосновение на своей коже. Его тянут ближе, и ноги, не слушаясь, слабо переступают по асфальту. — Вань, — не разжимая руку, зовет Тихон, голос у него хриплый и сухой. — Вань, прошу, просто скажи: ты этого хочешь? Прямо здесь, прямо сейчас, в час ночи на чертовом перроне в Вязьме, Жизневский готов перекроить всю свою жизнь, если только Ваня скажет, что хочет. Он кивает. Тиша целует его с мучительной нежностью, заслушиваясь сбившимся дыханием, и, настойчиво сминая раскрывшиеся навстречу губы. Внезапный ответ он встречает удивленным хмыком и опускает ладонь Янковскому на затылок, не давая отстраниться. Хватка на запястье почти обжигает, а Тихон играючи прикусывает его нижнюю губу, оттянув. Ртом ловит чужой рваный выдох, улыбаясь. Ванины губы ласкать — запредельное удовольствие, они мягкие, чувственные, податливые, со вкусом табака и оставшейся нерешительности, которую так и хочется стереть навсегда. — Ты ведь встретишь ее однажды, — тихо шепчет Ваня, уткнувшись носом в его грудь, — свою пару. Ему бы легкость чувствовать, что все так разрешилось: Жизневский не сбежал, остался, поцеловал, а теперь обнимает вот, ладонями медленно гладит по спине, устроив подбородок на его макушке, но легкости нет. Сперва приятная радость, жаром охватившая тело, превращается в болезненное осознание последствий такого выбора. Нельзя влезать в прописанные Вселенной сюжеты, распутывать чужие нити, забирать себе счастье, принадлежащее другим. Ваня это понимает, зажмуривается и стискивает пальцами Тишин свитер, боясь, что тот исчезнет. — И что? — отзываются с привычной простотой. — Может, и не встречу, кто знает? Я в любом случае для себя все решил. — Не говори так, — Янковский отстраняется, заглядывая в глаза с невероятной серьезностью. — Это же дар Вселенной — встретить предназначенного человека, ты его или ее с первого взгляда узнаешь, Тиш. Ты так влюбишься, что дышать трудно будет. Нельзя отказываться от родственной души. — Я в тебя влюбился, — заявляет он совершенно искренне и костяшками пальцев невесомо касается Ваниных скул, слабо улыбнувшись. — И по-другому не могу уже. Я не передумаю, Вань. В купе они устраиваются на одной полке. Переплетаются руками и ногами — в тесноте да не в обиде — и еле растягивают одеяло на двоих. Янковский заваливается сверху, лицом жмется в шею, щекочет своим дыханием, волосы его лезут Тише в рот. Но это самое меньшее, о чем хочется думать, когда Ваня наконец разрешает обнять себя полноценно, не убегает и не выворачивается. Да, они не должны быть вместе по плану судьбы, но Жизневский готов показать ей средний палец и послать на хуй, потому что Ванечка шепчет «спокойной ночи» и на мгновение касается губами его шеи. Жизнь меняется примерно в ту же ночь: дышать становится легче, сердце больше не болит, груз недосказанности падает с плеч. Янковский в его руках теперь оказывается ежедневно: сам обнимает, сам целует, улыбается. Он расцветает на глазах, привычная отстраненность исчезает, пелена траура рассеивается. Ваня впервые за долгое время чувствует себя совершенно счастливым и полноценным, когда рядом вьется неугомонный Тиша и втягивает его в очередные авантюры, после зацеловывая губы до боли. Они ржут до слез, выкладывают совместные истории в Инстаграм, занимаясь бессмысленной ерундой и сходя с ума от любви. Вопросы от родственников, фанатов и дохуя любопытных журналистов заваливают директ, но остаются проигнорированными. Им не до этого, когда пальцы путаются в волосах, губы замирают на губах, язык толкается в рот, дыхание делится на двоих, срывается, отражается от стен вагончика, а Тиша пальцами выводит узоры на обнаженной спине улегшегося рядом Вани. Владимир Владимирович часто не может их успокоить и в какой-то момент даже перестает пытаться. Отыгрывать Дениса и Максима у парней получается потрясающе — они реальные, живые, убедительно срущиеся в кадре, и за наигранными взглядами не могут скрыть прущие через край чувства. Мирзоев качает головой, объявляя перерыв, требует быть на этом же месте через полчаса и отпускает загоревшихся вольностью актеров. Лента Инстаграма пополняется очередным видео. — Мне хорошо с тобой, — признается как-то Янковский, когда за окном едва занимается рассвет. Тихон, все еще заспанный и еле разлепивший глаза, переворачивается на бок. Они лежат лицом друг к другу. — Мне с тобой тоже, — отвечая, он переплетает их пальцы. В московской квартире Вани уютно и тепло, по полу гуляет сквозняк, окна открыты настежь — жара в столице невыносимая. Этот август они делят исключительно на двоих, выбираясь только на кратковременные прогулки и за едой, но больше заказывая, часами листая списки ресторанов — столько всего можно попробовать. Тише предстоят очередные съемки в сентябре, он еще после «Огня» подписался на «Майора Грома», и Янковский все чаще зарывается в кудряшки пальцами, глядит с невероятной грустью и тяжело вздыхает. Разборки в огромном шкафу, занимающем почти весь коридор, они затевают от скуки: обычно ежедневное безделье прерывается исключительно ради просмотра «Настоящего детектива» и поцелуев. Жизневский вытаскивает до сих пор — ты тут сколько живешь уже, Ванько? — не распакованные после переезда коробки с верхней полки. Ваня стоит с мокрой тряпкой и чихает периодически — пыль слетает прямо на него. Они переносят коробки в просторную гостиную, усаживаются на диван, и дележка на «точно нужное» и «не знаю, вдруг понадобится» затягивается. Тихон очарованно смотрит, как Янковский достает один за другим памятные для себя предметы: то книжки, то игрушки, то рисунки детские, то ерунду какую-то, но глаза его так загораются, что язык не поворачивается спросить «ну, а это тебе зачем?». Пока Ваня листает страницы очередной театральной брошюры, кажется, эта — с его первого спектакля, Жизневский уходит на кухню за водой. Оба утомились, коленки в пылище, тряпка, которой ее стирать надо, высохла давно, но осталось всего чуть-чуть — доделают. — Вань, ты чего? — вырывается непроизвольно, когда Тиша возвращается. Ваня сидит к нему спиной, непривычно сгорбленной, и держит в руках обрамленную картину. Тихон молча подходит ближе, стаканы оставляет на журнальном столике и заглядывает через плечо. Теплыми цветами на белом холсте контурно выведен портрет Янковского, осторожный, нежный, хрупкий, идеально переданный по характеру, словно автор живописного шедевра Ваньку через себя пропустил, прочувствовал и воплотил здесь не просто лицо — душу, чистую, живую, влюбленную. — Это он нарисовал, — объясняют пустым голосом, пальцы стискивают деревянную рамку. Жизневский садится рядом, потирает ладони нервозно, но все равно просит: — Расскажи мне. Ваня вздрагивает. Он этого ждал и боялся. — Зачем? — Хочу знать о тебе больше, — Тиша обнимает ласково. Не настаивает — предлагает. — Никита, — во рту сразу пересыхает. — Его звали Никита. Мы встретились еще в детстве, родители дружили, ну, и он со мной подружился. Это все случайно произошло. Пока взрослые в доме дедушкин юбилей отмечали, все дети в салки играли во дворе, и он меня за плечо схватил, а я в майке был, так и… — Ваня запинается, чувствуя опустившуюся на спину теплую ладонь. — Так и узнали. Сперва странно было, непривычно. Он меня старше на пару лет, озорной, буйный, шило в заднице — так говорила мама, потому что я с ним школу стал прогуливать. Мы по подъездам да крышам класса с девятого зажиматься начали, романтика, любовь до боли, до ужаса. Я в этом чувстве тонул и в глазах его, голубых таких, глубоких… Янковский кладет картину рядом на диван и разворачивается полностью, позволяя Тихону взять себя за руки, скользнуть пальцами по ладоням и сжать несильно. Он продолжает: — Никита разбился в автокатастрофе. Ваня не плачет, не убивается и в истерику не впадает. Он свое отрыдал, отболел, отстрадал. Кроме тоски, уже ставшей родной, ничего не ощущается. — Мне даже посмотреть не дали. Сказали, на таких скоростях ничего узнаваемого не остается. — Вань… — Все нормально, — выпрямившись и глянув прямо в глаза, уверяет Янковский. — Десять лет прошло. — Ты скучаешь? — Иногда, — кивает, соглашаясь. — Он ведь был тем самым. Но я переболел давно, Тиш, — ладонь кладет на колючую щеку, пальцем гладит. — Его уже нет, а ты… Ты есть. Ваня сам подается вперед, губами к губам прижимается коротко и отстраняется, улыбаясь сдержанно, но так тепло. — Нужно от нее избавиться, наверное, — он скептично осматривает картину. — Не хочу, чтобы висела напоминанием. Только я выбросить не смогу, тебе придется. — А если на дачу отправить? — Ты че? — Янковский усмехается, оторопело хлопая глазами. — Мама его ненавидела. Она за такой «сюрприз» весь мозг выест. Тиша задумчиво чешет затылок, предполагая, что еще можно сделать с портретом. Выкидывать он не станет, это неправильно. Никита был и всегда будет частью Ваниной жизни. Это не повод для беспокойства, и уж точно не повод для ревности, это факт, который нужно принять, с которым Жизневский легко готов смириться. Не встретить родственную душу — больно и тяжело, потерять так рано — хуже во много раз. И к призраку Ваниного прошлого испытывать хоть что-то — глупо. — Может, мы ее тогда на выставку? У меня знакомый в Питере есть с частным арт-пространством, с удовольствием заберет. Тишино умение находить выход из любой ситуации поражает. Последний день перед отъездом на съемки в Санкт-Петербург делает Тихона до безумия неугомонным. Он просыпается позже обычного, и, перевернувшись, утыкается не в теплое Ванино плечо, а в холодную подушку, пропахшую сменившимся шампунем. Вылезать и идти на поиски не хочется, но Янковский возвращается в спальню сам. На нем старая майка, в руках кружка кофе, глаза усталые, но улыбчивые. Кружку он опускает на тумбочку, зная, что его прямо сейчас дернут обратно в постель. В объятиях расслабляется, засмеявшись, потому что отросшая щетина (которой уже к вечеру не будет) щекочет оголенные плечи. Тихон подминает его под себя, руками оглаживает тело, задирает майку, наслаждаясь изломанной Ваниной хрупкостью, целует шею влажно и жадно, зубами царапает кожу на выступающем кадыке. Янковский запускает пальцы во вьющиеся волосы, выдыхает рвано, вскидывает нетерпеливо бедра и тянет Тишу обратно, чтобы почти до боли стукнуться зубами, вгрызаясь поцелуем. — Ванько, — усмехается Жизневский, пока языком ведет до пупка, задерживаясь и играясь, — ты чего такой настырный сегодня? Ваня стонет тихо, чувствуя мазнувшее в паху прерывистое жаркое дыхание: — Хочу запомнить это. Когда мы теперь в следующий раз потрахаемся? — с сожалением бормочет он, пока Тишины руки стаскивают трусы. — Раз ты так переживаешь, — мефистофельская улыбка пляшет на губах, он целует острую коленку, — я найду возможность где-нибудь тебя разложить, — и подмигивает по-блядски. За смазкой тянется через Янковского, но тот вдруг покрывается румянцем и руку за запястье перехватывает, опуская вниз, между своих разведенных ног. — Вань? На сухую же больно будет, ты че удумал? — Просто… — он от смущения под Тишей еще никогда не задыхался, даже в первый раз такого не было. — Давай уже. Жизневский смотрит недоверчиво, моргает пару раз, но слушается, рукой скользнув между ягодиц и тут же вскинувшись изумленно. Пальцы пачкаются в вязкой смазке. Ваня комкает одеяло под собой и принимает сразу два, в немом стоне распахнув губы. Выражение Тишиного лица бесценно: смесь удивления с детским восторгом и полыхнувшее в глазах возбуждение. Он гладит изнутри ощутимо, заставляет ерзать нетерпеливо, раскрывает под себя, упиваясь Ванькиными просьбами. — Ты поэтому рано подорвался? — спрашивает Тихон, шире разводя его ноги и склоняясь. — В душе побывал и смазал заранее? — И растянул, — облизнувшись, дополняют предположения, — чтобы не отвлекаться. — Блять, — хрипло срывается с губ, очередным поцелуем засасывают почти до глотки. — Вань, это очень горячо… Ваня в ответ улыбается. Он знал, что Тише понравится. Член на всю длину вгоняют резким движением, наваливаются сверху, прижимая к постели, не дают в себя прийти, сразу задавая приятный для обоих темп. Янковский любит, когда неспешно, с чувством, с толком, с расстановкой, чтобы к грани подходить вместе, тонуть в вязком удовольствии и ловить губами стоны, Тихон с ним соглашается, но не упускает то и дело подворачивающиеся возможности по-быстрому перепихнуться в душе, на заднем сидении машины или в туалете «Сапсана». Упираясь ладонями в матрас, Жизневский на ухо сыплет невероятными пошлостями, вбивается в распластанное тело, заставляя хотеть большего и глотая несдержанные тихие вскрики. Смазка скатывается по ягодицам, оседая на светлом пододеяльнике, Ваня всхлипывает, зажмуривается. От звонких шлепков, красноречивого хлюпанья и тихоновских подробных рассказов, как он Ваньку нагнет в своем трейлере на съемках «Грома» и любить будет долго, ладонью рот зажимая, по лицу и шее смущение проступает красными пятнами. Невозможность навечно оставить свой отпечаток Тихон компенсирует распускающимися на плечах засосами, пятнает тонкую кожу слабыми укусами и темнеющими метками. Ваня, конечно, скроет все под футболкой или кофтой, но рассматривать будет перед зеркалом, кусая губы, — Жизневский видел. Обоим бы хотелось, чтобы как у нормальных пар — метки друг друга на теле. Только им это, увы, не суждено. Но зацеловывать извивающегося на постели Янковского все равно приятно. Он обычно тем же отвечает, но перед съемками не рискует, сдерживаясь. — Тихон, — зовет, жалобно булькнув и задрожав на резком движении. — Тиша, пожалуйста, я… Влажная ладонь за пару рывков доводит его до исступления. Ваня жмется ближе, от переизбытка чувств все-таки кусая за плечо и в него же воя на одной ноте, ладонями возит по взмокшей спине изогнувшегося над ним Тихона, содрогаясь. Расслабляется покорно, дышит часто, жадно хватая воздух, а когда от него отстраниться собираются — не дает, вцепляется пальцами в бока, удерживая. Мутными глазами перехватывает ошалелый взгляд, искусанными губами шепчет то, от чего удержаться невозможно, и тянет за собой на подушки. На вокзале Янковский расклеивается. Он так привык, что они вместе и рядом, что можно свою руку протянуть и коснуться Тишкиной, можно крикнуть, и из кухни сразу прибегут вместе со сковородкой и полотенцем наперевес — в Москве Тихон пристрастился к готовке. Вся эта идиллия рухнула слишком быстро, не дала насладиться в полной мере, подарив лишь короткую версию счастливой жизни. Вселенная решила напомнить, что вообще-то Жизневский принадлежит другому городу. У него своя работа, своя судьба, у него где-то свой человек, и Ваня в эту категорию «своего» не вписывается. Пока Тихон устраивает свою спортивную сумку, с которой еще в начале августа приехал из Питера, под сидением, Янковский молча пялится, застыв в дверном проеме купе. Он пропускает мимо ушей Тишину болтовню про «надо было тебе, Ванько, дома остаться, а то уставший весь, еще и тут морозишься», медленно осознавая, что они вот-вот расстанутся. Охватившее еще в такси чувство страха вновь потерять дорогого человека не отпускает. На глаза наворачиваются слезы, и Ваня стыдливо пытается стереть их ладонью, пока не заметили. — Ты чего это? — искренне удивляется развернувшийся Тихон. — А? Ничего, все нормально. Ты, ну… Ты позвонишь, как доедешь? До отправления поезда еще пятнадцать минут, как минимум. Тиша втаскивает его в купе, вынуждая практически упасть в объятия. Руки обвиваются, крепко прижимая и не давая сбежать. Ване этого очень хочется — выскочить на перрон и потеряться в толпе. Чтобы не узнали, чтобы не поняли. Он боится, до помешательства боится, что этот поезд увезет Тихона навсегда, потому что там, в Питере, Янковского уже не будет. Зато может появиться кто-то другой, и права спорить с этим у него нет. — Вань, посмотри на меня, — медовый баритон обласкивает слух, сопротивляться трудно. — Ваня, — но тот по-прежнему мотает головой, спрятав лицо на плече. — Иван Филиппович. И тут уже приходится отстраниться, поднять взгляд. Жизневский все видит: покрасневшие глаза, дрожащие губы, болезненную тоску. Ваня смотрит в ответ и не замечает, как слезы начинают скатываться по лицу. Тиша сразу меняется. Обеспокоенный такой становится, взволнованный и тоже испуганный. Ладонями обхватывает за острые скулы, пальцами стирая мокрые дорожки, теряясь. — Ванечка, ну что ты так? Я же не навсегда уезжаю, — и от этого становится только хуже. — Мы обязательно увидимся, слышишь? Не плачь, Вань, не могу смотреть, как ты плачешь, — он прижимается губами сперва к мокрым щекам, затем к носу, ко лбу, и наконец накрывает губы, запечатлевая на них солоноватый поцелуй. Янковский сжимает его запястья, отвечая. — Все хорошо будет, я постараюсь к тебе отпрашиваться в пересменках, ладно? Каждый день звонить буду, Ванюш. Ты только не грусти, хорошо? — Хорошо, — кивает Ванюша, понимая, что обещание это не сдержит. Не сможет. — Вот и замечательно, — заявляет тут же просиявший Тихон. — Всегда знал, что ты у меня умница. Они так и стоят, пока сотрудники «РЖД» не начинают выставлять провожающих. Янковский отлепляется с огромной неохотой, накидывает капюшон очередного тишиного худи, не улыбается. Его ловят за подбородок в самый последний момент и с жадностью впиваются в губы, ласкают и терзают их до ощутимой боли, заставляя подставляться и открываться навстречу. Жарко, пылко, чувственно, как в последний раз, думается Ване, и он не может удержать всхлип, сжав мягкие кудри. — Я люблю тебя, родной, — в самые губы шепчет Тиша, чтобы никто их больше не услышал. Ему тоже не хочется уезжать. А у Янковского всю дорогу до дома в голове вертится это «родной». Родной. Дни тянутся ужасно долго, ежедневные звонки хоть немного спасают, но вырваться в Москву у Жизневского не получается — съемочный график загружен, а у Вани спектакли один за другим, и сердце болит. По вечерам он садится на подоконник в компании сигареты и смотрит в ночное небо бесконечно долго, надеясь, что где-то там, в семистах километрах от столицы, Тихон спит, а не занимается тем же самым. А утром его озадачивают кучей упреков типа «опять ты не спишь», но тут же добавляют заботливо «Вань, я же переживаю». В середине октябре Янковский приезжает в Питер сам. После очередного звонка не сдерживается, спрашивает, можно ли (чтобы не отвлекать), и загоревшийся Тишин взгляд становится решающим аргументом. Ваня берет билет на утренний «Сапсан», закидывает на плечо рюкзак — все равно в ближайшую неделю ни одного спектакля — и в два пополудни уже стоит на Московском вокзале. Он говорил Тише, чтобы не срывался и работал спокойно, не глупый же, найдет дорогу. Но вот оно — радостная моська уже выискивает его в толпе. — Не прилетит по шапке за побег с площадки? — улыбается Ваня, обвивая руками за шею и решая не комментировать отсутствие любимых кудрей. — Я бы тебя дома дождался, — тем более второй комплект ключей ему вручили еще перед отъездом (на всякий случай). — Ты дурак, если думаешь, что этого момента дождался бы я. Вечером они идут в бар. Тихон предлагает, ни на что не рассчитывая, все-таки Ванька только приехал, а тут компания незнакомая и посиделки эти пьяные. Но Янковский соглашается, цепляясь за возможность хорошо и с пользой провести время. Ему действительно сложно открываться новым людям, и хочется произвести хорошее впечатление — он перемеряет все, что взял с собой, и Жизневский даже открывает свой шкаф, склоняясь шуточно — «к твоим услугам» — и приглашая выбирать. Тихон уверен, Ваня в любой одежде охуенное впечатление о себе создаст. Через пару часов он топчется неуверенно рядом с Тишей и рассматривает двух мужчин перед собой. Одного знает по тихоновским рассказам о студенчестве — Дима Чеботарев, второго — представленного Сергеем Горошко — исключительно по фотографиям со съемок. И если Дима, уютный, располагающий к себе, вызывает приятное чувство, словно они не впервые встретились, а всю жизнь знакомы, то Сергей смахивает на отъявленного обалдуя. У него волосы для роли выкрашены в рыжий, черная кожанка огромная на плечах поверх толстовки и солнечные очки. Янковский не знает, как и кем себя правильнее будет представить, поэтому за него это делает Тихон: — Иван Филиппович, — не скрываясь, с гордостью заявляет: — великая любовь моей копеечной душонки. — Можно Ваня. И в этот момент Ваня замечает на себе скептичный взгляд из-под очков. Их обладатель дергает плечом, будто брезгливо, но никто этого не замечает, и тот спрашивает недовольно: «когда уже закончится официоз и начнется пьянство?». Пьянством относительно приличный алкогольный вечер в баре назвать не получается, зато Янковскому нравится. Он выпивает несколько коктейлей, не имея желания нажираться до визга, и заслушивается очередной Тишкиной историей, подперев ладонью щеку. Они с Димой наперебой рассказывают про моменты на площадке и студенческие байки, к ним иногда присоединяется Горошко. Ваня слушает больше, чем говорит (ему так комфортнее), но и свои пять копеек успевает вставить. По просьбе горячо обожаемого Ванечки, в общем-то ничего конкретно не сказавшего и не запретившего, Жизневский позволяет себе меньше обычного. Это тот момент в отношениях, когда ты и без разговоров знаешь, что любимому человеку не нравится, и стараешься его от этого оградить. Янковскому вот не нравится, если на него лютым перегаром дышат. Поэтому было бы настоящим свинством напиться до беспамятства, когда Ваня из Москвы приехал, чтобы увидеться и побыть вместе. Они заваливаются домой во втором часу ночи, Тихон сразу скрывается в ванной, приводит себя в порядок и дважды чистит зубы, окатывая лицо холодной водой. Немножечко протрезветь не помешает. Сразу после него ванную оккупирует Ваня. Он там возится долго — голову мыть не лень — и жалуется на отсутствие второй зубной щетки, которую Тиша ищет, на коленях ползая перед шкафчиком под раковиной и посмеиваясь с покрасневших Ванькиных щек. У него пьяный румянец холодной водой убрать не получается. — Я не нравлюсь Сергею, — со стопроцентной уверенностью заявляет показавшийся из-за угла Ваня и гасит свет. Жизневский зевает, забираясь под одеяло, включает ночник. — С чего вдруг? — Он так на меня смотрит… — Ваня устраивается рядом. — Он на всех так смотрит, — усмехается Тиша, ему ли не знать. — Ты не видел, как он смотрит на тебя. Тихон садится, посерьезневший, осознавший смысл произнесенного, и переводит взгляд на сгорбившегося Янковского. — Ты ревнуешь? — спрашивает без издевки, без намерения пристыдить за чувства. — У меня нет такого права, ты мне не принадлежишь. — Вань, — Жизневский хмурится, протягивает руку, не дает отодвинуться, сжимает его ладонь в своей, — что за разговоры? Ты мне не веришь? — Дело не в том, верю я тебе или нет. Ты просто… — Ваня вздыхает угрюмо, чувствуя поглаживающие его руку пальцы. — Ты не представляешь, как это, когда из миллиардов людей хочешь лишь одного, когда каждый день выбираешь его, невзирая на обстоятельства. Ты им живешь, дышишь, без него задыхаешься и… — Почему ты думаешь, что я этого не знаю? — Тихон тянет его ближе, обнимая за бок и заглядывая в глаза. — Я с первой нашей встречи пропал. Ни о ком другом и думать не могу. Для меня только ты существуешь, слышишь? Только ты. Янковский зажмуривается, словно не желая верить, Тиша роняет его на постель, нависая сверху. Поцелуи покрывают лицо мягко и ненавязчиво, он касается прикрытых век осторожно, чмокает в нос. — Открой глаза, — просит тихо и откидывает одеяло, припадая губами к шее и не слушая возражения. — Я тебя люблю, Ваня, — настойчиво шепчет в ухо, задирая футболку. — Люблю. И не смей в этом сомневаться. — Тиш, стой… — пальцы хотят привычно зарыться во вьющиеся волосы, но лишь вцепляются в короткие и жесткие. — Подожди… Тихоновская упрямость вызывает зависть. Он оставляет несколько укусов на животе, несильных, лишь немного налившихся красным, и зацеловывает нежную кожу, сдергивая пижамные штаны. Ваня из последних сил пытается вывернуться, его трясет от противоречивости, от услышанных слов, от через край переливающихся чувств, от всепоглощающей любви, с которой Тихон засосами пятнает внутреннюю сторону его бедер. Щеки вспыхивают, возбуждение затапливает сознание. — Тихон! — ладонью упершись в нахмуренный лоб, шипит Янковский. Взгляд влажный, сам он растрепанный и запыхавшийся. И от этого еще более прекрасный. — Если так окажется, что ты встретишь свою пару, я не обижусь и злиться не буду… — голос предательски дрожит. — Только обещай… Обещай, что скажешь мне это в лицо. — Я не стану такую херню обещать, — отрезают сразу. — Потому что не будет никого, кроме тебя. — Ты не можешь этого знать. — Вань, — Тиша устало приподнимается, оглаживает его скулу ладонью, — помолчи, ладно? — и целует прежде, чем ему ответят. Но Ваня не молчит — он стонет. Ярко, живо, громко, не стесняясь ни тонких стен, ни собственного голоса, вдруг сделавшегося хриплым и сорванным. Жизневский довольно посмеивается, дразня чувствительную кожу зубами — от жаркой волны, окатившей низ живота, хочется закричать. Широкие ладони держат за бедра, не позволяют Ване своевольничать и толкаться самостоятельно, а губы сжимаются плотным кольцом вокруг члена, засасывают глубоко и тщательно, собирая с головки капли смазки и полируя ее языком. Янковский расцарапывает ему плечи, задыхаясь во время оргазма. Через сутки, в общей гримерке переодеваясь на съемку, Тихон и правда чувствует затяжной хищный взгляд на своей спине. Без Вани в Питере, как и в сердце Тиши, становится холодно и пасмурно. Он уезжает и забирает с собой все самое светлое, радостное, теплое и мягкое. На прощание целует нежно, дернув за края куртки и впечатавшись губами, тоскливо оглядывает новую прическу — так и не привык — и скрывается в вагоне. Только потом прижимает ладонь к стеклу, часто-часто моргая. И стоит поезду на десять километров отъехать от северной столицы, телефон Жизневского вибрирует в кармане: «я уже скучаю». «Я тоже». Работа не ждет, съемочный процесс не стоит на месте. Октябрь подходит к концу, Ванин день рождения празднуют порознь, но Тиша заказывает цветы. Большой, нет, огромный красивый букет красных роз, которые даже доставщик не может обхватить, записку оставляя уже на тумбе в коридоре. В голосовом тут же приходит благодарность и наиграно возмущенное «не нужно было». Нужно. Янковский цветы любит. Он чуть позже выкладывает историю — в кругу семьи, только самые близкие, как и всегда. И там, рядом с ним, Тишино место, но он сегодня занят нескончаемыми дублями драки. Переснимать приходится, потому что мысли витают вокруг Ваньки, а руки упрямо не сгибаются, кулаки промахиваются. Тихон едва не ломает каскадеру нос, извиняется сбивчиво и сталкивается с хмурым взглядом Артема. Тот качает головой недовольно. Какая это уже попытка? Жизневский уверяет, что проколов больше не будет. Вдох-выдох, он собирается, слышит хлопушку, заносит руку для удара и промазывает, слишком поздно понимая, что это элемент другой сцены. Об стену его прикладывают ощутимо, спину тут же прошивает болью. — Все, хватит, — Олег машет пластиковым планшетом с прикрепленным сценарием, объявляя перерыв. — Это пиздец. Ты в порядке? — говорит он и протягивает руку, чтобы поднять кивнувшего Тихона. — Дуй в вагончик, я сейчас кого-нибудь с «Траумелем» пришлю. Почти следом за Жизневским заходит Сережа, у него обеспокоенный вид и в руках тюбик мази. — Все нормально? — уточняет и не перестает залипать на стягивающего футболку Тишу, кривящегося от боли. — Да че мне будет, — превозмогая жалящий укол в районе лопаток, Тихон улыбается и протягивает руку. — Давай сюда эту штуку. Сережа в «Траумель» вцепляется так, будто от него жизнь зависит, и к груди прижимает, глянув сурово. — Садись, — кивает он в сторону стула. — Я намажу. Усевшись грудью к спинке стула, Тиша складывает руки под подбородком и замирает в ожидании. Сзади почему-то дышат тяжело, отвинчивая крышку не слушающимися пальцами. Выдавливают немного, медлят, очевидно согревая мазь, и касаются, прочертив дорожку между лопаток двумя пальцами. Тихон вздрагивает, покрывается мурашками и охает неопределенно. Прикосновение ощущается ярче обычного, но боли нет, только странное чувство, будто его на секунду пламя лизнуло. — Чего там? — спрашивает, не оборачиваясь. — Кожа содралась, что ли? — Тихон… — У тебя голос, будто из меня кость торчит, — он усмехается, взглянув на Сережу. — И лицо такое же. Встать приходится самому, потому что адекватно объяснять ему ничего не собираются. Тиша спиной поворачивается к зеркалу на стене, приглядывается: сквозь мутно-желтоватую пленку мази проступают темнеющие отпечатки Сережиного прикосновения. В том же зеркале Жизневский сталкивается с взволнованным, но осознанным и пронзительным взглядом. Чужим взглядом. Оба понимают, что сейчас произошло. И где-то здесь должно возникнуть восхитительное притяжение родственных душ, но его нет. — Тихон, — даже собственное имя из этих уст звучит неправильно, — что теперь делать? — Это ничего не значит, — серьезно заявляет он. — Не значит? — Горошко то ли обижен, то ли взбешен. Разбираться в его чувствах у Жизневского ни малейшего желания. — Ты ебнулся? Мы друг другу предназначены, а для тебя это «ничего не значит»?! Тихон начинает закипать. Ему очень хочется поступить справедливо и честно, ведь Сережа грубого отказа не заслуживает. Он хороший, славный, очень милый и интересный, с ним классно, прикольно, но он не Ваня. Сережа может быть каким угодно: заботливым, душевным, очаровательно несдержанным, чересчур резким иногда и действительно потрясающим, но он никогда не будет Ваней. А Тихону только Ваня и нужен. Его из сердца уже не вытравишь, как ни старайся. — Я люблю другого человека, — спокойнее старается объяснить Тиша. — А-а, точно, — Сережа помахивает тюбиком и оскорбленно поджимает губы. — Янковский. Как я мог забыть? — театрально хлопнув себя по лбу, он усмехается, не скрывая просачивающийся в слова яд. — Ты поэтому с ним? Потому что он Янковский? — Сереж, прекрати это, — глухо предупреждает Тихон. — Или что? Ударишь? Так ты ударь, больнее не сделаешь, — нервно зарывшись в отросшие волосы, тараторит Горошко. — А его-то пара где? Или тоже брошенка? Не нужен оказался? Пиздец, самого Янковского бросили, тогда я париться не буду. Ты скажи мне, он тебя из жалости подобрал…или ты его? Жизневский сам не замечает, как оказывается рядом, пальцами до боли стискивая оголенное плечо и дергая к себе. Близость невыносимая, непозволительная, запредельная. Сережа сглатывает тяжело, чувствуя, как печет кожу под жесткой хваткой, и поднимает взгляд, уставившись прямо в глаза. Ярость в них отравляет его душу, по сердцу режет без ножа и не предвещает ничего хорошего. Тихон дышит быстро, шумно, осознает, что делает, и отпускает его. Отпечаток проступает скорее синяками, чем судьбоносным рисунком. Горошко кривится, разглядывая чужое творение на своей коже, Тиша даже смотреть не хочет. — Не смей, блять, — практически рычит он, от гнева голос превращается в громовые раскаты. — Обо мне ты можешь говорить и думать, что захочешь, но о Ване… Никогда больше. Сережа отшатывается, поправляя съехавшую с плеча кофту и пряча под ней уродливый рисунок Тишиных пальцев. О Ване ему хочется сказать действительно многое. Например, что он охуевший мудак, укравший чужое счастье и даже не задумавшийся о последствиях. А еще, что эгоист, самый настоящий, нихуя не заслуживающий того, кто должен был быть исключительно Сережиным. Неужели Тихон не мог подождать? Немного совсем оставалось, они бы вот-вот встретились. А он ему о Ване… — Да пошел ты на хуй, — зло выплевывает Горошко, — и Янковского своего захвати. Из вагончика Жизневский выходит только через десять минут, садится на ступени, затягивается сигаретой устало, выпуская дым. С плеч свисает пуховик, накинутый на голое тело, спина уже не болит — горит оставленным отпечатком. Тихон достает телефон, пролистывает чаты в мессенджере и открывает диалог с Ваней. Рассматривает несколько минут назад присланную фотографию, подвисает на улыбке, теплой, нежной, пальцами касается выделяющихся скул, физически ощущая мягкость кожи. Вместо привычных комплиментов, которыми осыпает по поводу и без, он зажимает значок микрофона: «Я тебя так люблю, родной, ты бы знал». «все нормально?» — уже текстом приходит через считанные секунды, и следом: — «я тоже тебя люблю». «скучаю очень». «Хочешь, приеду?». «серьезно? хочу». Жизневский тушит сигарету о жестяную банку и заказывает билет на выходные. Олег его точно отпустит — впереди съемки сцен исключительно с Сережей. Москва встречает проливным дождем и теплыми объятиями Вани, запричитавшего про обязательную после таких похождений простуду. Тихон его не слушает практически, не слышит, утопая в янтарных глазах и сжимая руками тело, будто Янковский вот-вот исчезнет, растворится в воздухе, сквозь пальцы осыплется пеплом воспоминаний на темный паркет. Тиша не выпускает его даже после попытки отстраниться, лицом вжимаясь в шею и жадно вдыхая родной запах. Ему нужно это — почувствовать, что Ваня все еще тот самый, тот единственный, за которого он в огонь и в воду готов. — Тихон, — зовут обеспокоенно и все же выворачиваются из сцепившихся кольцом рук, — что с тобой? — Ничего. — Врать будешь, когда научишься. — Да все в порядке, Ванька, чего ты? — заверяет Жизневский, расплывшись в привычной усмешке. Ваня не верит. Хотя бы потому, что нервозности в рокочущем голосе больше, чем всего остального. — Пиздишь, — он хмурится и складывает руки на груди. Тихон неопределенно хмыкает, будто бы соглашаясь с этим изречением, и вымученно проводит ладонью по лицу. Он должен рассказать, он обязан. У них никогда секретов не было, и скрывать произошедшее — ужасно. Все равно увидит, узнает, и как тогда… А Ваня ведь просил пообещать, что никаких тайн в таком случае не будет, а он…он заставил поверить в долго и счастливо. И с удовольствием сдержит свое слово, но само признание не желает срываться с языка. А реакция Янковского, которую предсказать невозможно, пугает. — Тиш… — Я встретил соулмейта. Наверное, именно этого Жизневский и боялся — побелевшего вмиг лица и ставшего отрешенным взгляда родных глаз. Оцепеневшего Ваню он хватает за руки, осторожно сжимая его ладони в своих, растирая их так, будто он мерзнет, и пытаясь привести в чувства. Тонкие пальцы каменеют, не желая сгибаться, и Тихон правда боится их сломать, губами жмется к запястьям, просит сказать что-нибудь, и умирает медленно, понимая, что Янковский даже головы не поднимает. — Вань, Ванечка, — Тиша сгребает его в объятия, испуганно прислушиваясь к биению сердца. — Ванюш, ну что ты, не молчи, прошу, пожалуйста! — Ваня никак не реагирует, ткнувшись носом в плечо и зажмурившись. — Ты же понимаешь, что все это для меня нихрена не меняет? Я тебя люблю, слышишь? Только тебя, мне все равно на судьбу эту… — Покажи, — едва слышно шепчет Ваня. Он приподнимает край Тишиного свитера и чувствует, как снова разбивается сердце. Почти так же, как много лет назад, когда у него отобрали любимого человека и даже не дали попрощаться. Тогда хотелось умереть. Сейчас даже обняться напоследок разрешают, в глаза посмотреть, проститься по-нормальному, сказать друг другу все то, что Янковскому хочется. Последние воспоминания о себе он мечтает сделать самыми лучшими, чтобы никто из них об этом не жалел. Ванины пальцы касаются рисунка на коже, порхают по ней невесомо, словно боясь сделать больно, и наконец отстраняются. — Кто он? — проглатывая горечь и стараясь искренне улыбнуться, спрашивает Янковский. — Или она? — Да какая нахуй разн— — Скажи, — просит задушено Ваня, кусая губы и смаргивая слезы. — Сережа. — Сережа… — Вань, между нами ничего не изменится. Янковский хочет едко усмехнуться и сказать Тихону, что он настоящий идиот, раз так считает. Между ними изменится абсолютно все, потому что встречаться, не имея родственной души, — это одно, а уводить чужого предназначенного — совершенно другое. И Ваня ненавидит себя за этот выбор, за то, что не остановился тогда на вокзале в Вязьме, за проведенные вместе ночи, за все обещания, в которые он верил, за искренние признания и за вновь появившееся желание существовать в этом мире. — Тебе лучше уйти, — говорит он тихо. — Что? — Ты должен уйти, — Янковский упрямо не смотрит на него, качая головой. — Куда? Вань, ты че несешь? — Пожалуйста, иди, — сбиваясь и не выдерживая, закрывая лицо ладонями и отшатываясь от протянутой руки, Ваня всхлипывает. — Иди к Сереже, он… Это он должен быть, а не я… Тихону бы шаг вперед сделать, поймать затрясшееся в истерике тело, прижать к себе и баюкать долго в объятиях, обещая никуда не уходить, но он тоже взрывается, взбешенный тем, что все решения уже приняты за него. Ваня, оказалось, даже бороться не хочет, просто выставляя за порог и закрывая глаза на все, что между ними было. Вот, сколько для него эта любовь значила. Пожалуйста, блять, хорошо, как скажешь. Хлопок входной двери оглушает обоих. Жизневский слетает по лестнице вниз, у подъезда закуривая, и уже ночью возвращается в Питер. А Ваня сползает по стенке, утыкается носом в колени и рыдает до икоты, пока за окном не начинает светать. На закрытой вечеринке «Bubble Comics» Тихон появляется один. В спортивках, серой футболке и с голубым отливом олимпийке. Волосы кудрятся (хотя к прежней длине вернутся еще не скоро), на лице дежурная озорная ухмылка. Он смеется с гостями, оставляет автографы на флаерах, комиксах и элементах мерча, фотографируется с блогерами, отвечает на вопросы журналистов и под самый конец, немного набравшись спиртного, выкладывает совместный снимок с Сашей Сетейкиным. Ничего такого — просто желание поделиться с аудиторией, но среди тысяч просмотров мелькает знакомая черно-белая аватарка. А Ваня теперь живет через «не могу». Он заставляет себя вставать по утрам, заставляет идти в душ, умываться, выходить из дома, добираться до театра, приветливо улыбаться коллегам на репетициях и успешно отыгрывать роли, как раньше. Он мало ест и даже этого не замечает. В магазин идти не хватает сил, готовить — тем более. Перебиваясь редкими доставками из ближайших ресторанов, Янковский все чаще курит и к приезду Лизы становится похож на приведение. Сестра просит выговориться, слезно убеждает, что все поймет, только бы не загонялся, а Ваня не может. Он так отчаянно убеждал себя, что эта глава жизни кончилась, что Тихона больше нет и не будет, а ее разворачивают заново, заставляют повторять пережитое, но теперь на словах. И хочется вроде бранным словом Жизневского, растоптавшего душу, помянуть, только язык не поворачивается. Лиза ласково гладит по голове, обнимая за плечи, просит разрешения остаться на какое-то время, в лоб целует заботливо и убеждает, как почти одиннадцать лет назад, что Ваня это переживет. Он не верит. — Свинья ты, знаешь об этом? — затаскивая тяжеленного Тихона на диван, недовольно бухтит Филя. Его в первом часу ночи вызвонили, выдернули в ближайший бар и оказалось, что пить сегодня будет кто-то другой, то есть самый лучший и ненаглядный друг. Справедливости ради, к Филькиному приходу Жизневский уже был в такое дерьмище, что едва ногами переступал, повиснув на стойке. За счет расплатились быстро и до дома ковыляли в обнимочку, стуча зубами от холода. Бледный рассчитывал, что обратно доберется на такси, а Тихон просто подыгрывал, смеясь на его плече. — Да че я, — сопит сгруженное тело, расплываясь по диванным подушкам. — Нормально же посидели… — Кто посидел-то? Я себе руки отморозил, — запричитавший Филька скрывается в темном коридоре, а возвращается уже со стаканом воды. — На, прокапайся. И я жду объяснений. Сцапавший стакан Тихон вскидывает удивленно брови, падая на спинку дивана: — Каких еще в жопу, — он прерывается на тяжелый вздох и с трудом заканчивает: — объяснений? — Причина буйного пьянства и встреча с родственной душой, которую ты решил от меня скрыть. — А откуда знаешь? — недоверчиво уточняет Тиша, до шепота понизив голос. — Ну я же, блять, не слепой. Только что с тебя, алкаша, куртку снимал в коридоре и заметил, когда свитер задрался. Рассказывай. Жизневский чувствует себя, как на исповеди. Он говорит, не думая, вываливает абсолютную правду, что накопилась, давила и разрывала душу на части все это время. Филипп слушает молча, сжимая ладонью его плечо. За друга больно и страшно, он Тишу таким разбитым и подавленным не видел никогда. И это не шутки. Тихон сворачивается на диване, укладывает голову на чужие колени, и стоит пальцам коснуться волос, он до крови закусывает губу, всхлипывая. Этой ночью в любви к Янковскому он признается столько раз, сколько не признавался вслух. — Сережа — моя родственная душа, но Ваня… Ваня — это нечто совершенно другое, я не смогу объяснить, а ты не сможешь понять, — уставившись в пустоту, шепчет Тиша и тут же добавляет: — Без обид. Филя обижаться и не думает, тем более на правду. Он, как человек, встретившийся и живущий с соулмейтом, не поймет, почему вообще можно предназначенного променять на кого-то. Но осуждать не станет. — Тогда верни его. — Это же Ванька, — Жизневский мотает головой, смакуя родное имя, — если он себе в голову вдолбил чего, хрен вытащишь. — А ты переубеди. — Я же говорю, бесполезно. Он меня выгнал. — Так вернись, заставь передумать. Он ведь тебя тоже любит. И ему тяжелее, Тихон. — Филь… Но Филя не слушает. — Он в своей Москве один. С воспоминаниями о вас, с разбитым сердцем и самыми ужасными мыслями. Представляешь, каково ему думать, что ты взял, просто так съебался, и счастливо зажил с Сережей? — Ни с кем я не зажил, — огрызаются в ответ. — Вот видишь, — сжав вьющиеся волосы, наставнически говорит Бледный. — Поэтому вы должны поговорить. Тихон решается долго. На него наваливаются обязательства перед продакшном, за ними тянется вереница декабрьских спектаклей, поставленных в срочном порядке, и наконец он сам себя тормозит, теряясь в раздумьях. По ночам готовый сорваться в Москву, дверь с ноги вынести (если понадобится), Ваню сжать в руках и не отпускать, пока не поверит, с утра он боевой настрой теряет, чувствуя лишь кислый вкус неопределенности. Нужно ли Янковскому это все? С Сережей они не общаются больше необходимого — только в кадре и на репетициях. На всяких встречах делают вид, что все нормально, а потом Горошко сбегает первым, и Тихон даже не думает его догонять. Молчаливая неприязнь между ними выстраивается сама собой, будто так и должно быть. Он неосознанно ставит психологический блок на свою родственную душу, не испытывая абсолютно ничего. Ну, есть и есть, у многих других тоже есть. Но воспаленные взгляды, от которых внутри все сжимается, Жизневский ловит на себе регулярно. Уже январь кружит метелями, за окном сугробы, под ногами — грязная каша из талого снега и реагентов. Тиша впервые в жизни по собственной воле затягивает вокруг шеи шарф, чтобы не окоченеть совсем, и в лифт заходит с большим чемоданом. Вчера собирал его несколько часов, раздумывая, что взять, а что лучше вообще выбросить. Свитера, футболки, толстовки, брюки и джинсы, и даже халат — все валялось по комнате. Набор в итоге оказывается стандартным, разве что он все же кладет еще одни связанные мамой носки. У него грандиозные планы на эту поездку, и между лопаток немного покалывает. На нужном этаже снова одолевает растерянность, но приходится взять себя в руки. Если сейчас струсит и сбежит, позорно поджав хвост, — никогда себя не простит. Расстегнув пуховик, Тихон пальцем зажимает звонок и даже не надеется, что ему откроют. Конечно, дверь он не вынесет — она большая и тяжелая —, но попытается убедить хозяина квартиры впустить. Ночевать будет прямо тут, на коврике, если придется, пока Ванька не оттает. — Тихон? И что-то мягкое, настороженное и удивленное в этом голосе, попадает контрольным прямо в голову. Нет, не в голову — в сердце. — Привет. — Привет, — Ваня приглаживает свои торчащие мокрые волосы, ежится. — А ты чего, — и переводит взгляд за спину, — с чемоданом? — Остаться планирую. — Где? — пушистые брови взлетают удивленно. — У тебя, — серьезно заявляет он, тут же исправляясь: — с тобой, в смысле. — Дыхни. — Да не пьяный я! — оскорбленно возмущается Тихон. — Я реально к тебе приехал. Не могу без тебя, Ванька. Янковский инстинктивно отступает, не желая вестись на провокации и считая происходящее галлюцинациями совсем ошалевшего от тоски воображения. — Тихон, нет, — он все не решается использовать более теплое «Тиша», боясь не справиться с последствиями. — Мы это обсудили. Сережа твой… Он твой человек, а не я, и… Жизневский, как был, падает на колени прямо в коридоре, забив на грязный пол под ногами и любопытных соседей. Он бы мог и из Питера так приползти, если бы только Ваня попросил. Но Ваня этого не просит — теряется, сразу меняясь в лице, протягивает руки и умоляет подняться, потому что «Тиш, ты что вытворяешь, завтра все об этом узнают». Тихону плевать — Тихон перехватывает его запястья, сжимает несильно, голову поднимает, смотря прискорбно, с покаянием, и вверяет свою судьбу прямо в Ванькины раскрытые ладони. — Хоть убей, — начинает он, — не понимаю, почему ты от меня бежишь. Бежишь от нас, этой любви, всего, что было и может быть. Тебе плохо со мной? Ты разлюбил? — Янковский не сопротивляется более, лишь поджимая губы. — Я люблю тебя, Ваня. Я говорил много раз, но ты упрямо продолжаешь делать вид, что эти слова действительны только в определенный период времени. С чего ты взял, что я хочу уйти и видеть в своей жизни кого-то еще? — Тиш… — сердце до боли стучится о ребра. — Нет, послушай меня, — он прерывает резко, взглядом впиваясь в ошарашенное лицо. У Вани блестят глаза. — Вселенная с самого начала была против: я встретил родственную душу, ты выгнал меня… И все равно я стою здесь, родной, на коленях стою перед тобой и умоляю принять обратно, потому что мне больше никто не нужен. — Тиша… В этот раз Жизневский никуда не сбегает. С колен поднимается быстро и Ванины руки отпускает, чтобы поцеловать его. Глубоко, жадно, как в первый раз в Вязьме, но только лучше. Он этим поцелуем грезил, в его ожидании жил, мечтая прижаться наконец к искусанным губам, пылко раскрывшимся навстречу. Удерживая за шею и с упоением лаская горячий рот языком, Тихон сам втаскивает застонавшего Янковского в квартиру. Пуховик с его плеч быстро скатывают на пол, не отрываясь, и ладонями лезут под свитер. — Чемодан, — сбивчиво шепчет прижатый к стене Ваня. — А у тебя воруют? — усмехнувшись, Тиша быстро выдавливает себе из диспенсера на тумбочке антисептик — он все-таки с поезда. — Не знаю, не хочу проверять. Занести чемодан все же приходится, следом и дверь запирают, а потом Ваню возвращают на место — лицом к стене и сзади тесно припечатывают. Ни дернуться, ни пошевелиться — Янковский хрипло выдыхает, запуская пальцы в волосы присосавшегося к шее Тихона. От футболки избавляются быстро и тут же кусают за плечо, не сильно и не до крови, но достаточно, чтобы Ваня сам подался назад, прижавшись задницей к джинсам. Ему этого не хватало до мурашек по спине и пожара внизу живота. Частыми поцелуями покрывают выгнувшуюся спину, зализывают укус, а пару пошлых шуток Янковский старательно пропускает мимо ушей и помогает стянуть с себя темные спортивки. Белья под ними нет — Тиша его из душа практически выдернул —, взгляд за спиной становится физически ощутимым, голодно оглаживающим каждый сантиметр тела. Жизневский раздевается, долго возится с пряжкой ремня на джинсах, и нетерпеливый Ваня поворачивается, помогает сам, никакого смущения по поводу своей наготы не испытывая. — Смазка? — в приоткрытые губы спрашивает Тиша, не выдерживая и снова целуя. Ваня из ближайшей тумбы достает флакончик, новый и немного пустой. Под молчаливо вопрошающим взглядом щеки слегка алеют. Он не оправдывается, зная, что Тихон уже обо всем догадался, и отворачивается обратно, призывно прогибаясь в пояснице, чтобы было удобнее. Оттого, как Тиша наваливается сзади — тяжело, но тяжесть эта ощущается до невозможного правильно. Сразу два, по Ваниной просьбе, пальца, щедро перепачканные лубрикантом, плавно проскальзывают внутрь и растягивают так заботливо и любовно, что в пору будет заплакать. Должно быть, это и есть то самое «занятие любовью», о котором так любят говорить и писать. Им есть, с чем сравнивать, многое было: нежный секс, животный трах, грубый перепихон и романтичное «совокупление» — так обозвал процесс однажды Тиша и засмеялся. Но то, как Ваню берут сейчас: ритмично, осторожно и сдержанно, осыпая дрожащие плечи влажными поцелуями и оглаживая руками горящее от возбуждения тело, шепча в ухо что-то о прекрасной любви и покусывая мочку, называется явно не простым сексом. Глаза слезятся — Янковский трет их пальцами и честно пытается слушать, что Тихон ему там говорит. От эмоциональной перегрузки кроет, а горячая тихоновская ладонь накрывает его пах, собирает капли смазки, растирая их по головке, и заставляет свести ноги. Чувствительное тело в родных руках реагирует по-особому ярко — на каждое правильное движение члена внутри Ваня почти вскрикивает, рукой зажимая рот, и от поцелуев млеет, расслабляясь. — Ты у меня самый замечательный, — рыкнув, Тиша кончает ему на поясницу, в следующую секунду заставляя уже Янковского задрожать и рассыпаться стонами. А в душе Ваня с удивлением рассматривает мускулистую спину, аккуратно касаясь пальцами места, где когда-то был чужой след. Теперь же там расползаются чернильные линии татуировки, полностью перекрывшей отпечаток Сережиных пальцев. Чувства противоречивые: за Сережу ему больно, но на душе так тепло, потому что Тиша это ради него сделал, чтобы присутствием следов другого человека на своем теле не удручать лишний раз. А Янковский бы стерпел, но ему даже мысль такую допустить не позволили. На московской премьере «Майора Грома» они появляются вместе, как официальная пара. Ваня не помнит, чтобы хоть с кем-то чувствовал себя настолько же спокойно, стоя на красной дорожке под прицелами десятков камер. Жизневский крепко держит его за руку, просто не позволяя волноваться, и быстро уводит от перегибающих в вопросах журналистов. Говорить про свою предназначенность они не готовы, да и о чем там разговаривать, а давать поводы для сплетен в желтушной прессе — никакого желания. Лишь после показа отлучившийся в уборную Ваня встречается у раковин с Сережей. Тот сперва делает вид, что они незнакомы, но потом все же позволяет себе рассмотреть стройную фигуру в темном костюме. Во взгляде больше нет ни оценки, ни презрения. Горошко просто смотрит, поправляет свои привычно нацепленные на нос солнечные очки и собирается уходить. Только теперь не выдерживает Янковский. — Ты меня ненавидишь? — спрашивает осторожно, будто боясь ответа, хотя и знает его заранее. Он бы сам ненавидел. — Не уверен, — честно признается Сережа. — Мне жаль, — Ваня действительно сожалеет, что в этой истории есть те, кому за его счастье приходится страдать. Горошко усмехается, качает головой и говорит: — Я не знаю, что ты за человек, Иван Филиппович, — он зачесывает свою спадающую челку назад и хмыкает, скривившись, но не брезгливо, а скорее смиренно. — И, если честно, знать особо не хочу. Но смею полагать, что ты действительно охуенный, раз он предпочел своей родственной душе тебя. Поэтому никогда не смей жалеть об этом. Раз уж так сложилось, будьте счастливы. Сережа говорит совершенно искренне и на прощание, всего на секунду, улыбается мягко, снисходительно, будто благословляя. Жизнь постепенно возвращается к тому, какой должна была быть. Уже через год Жизневскому делают заманчивое рабочее предложение. Над переходом в МХТ имени Чехова он раздумывает недолго и перебирается в столицу всего за неделю. Коробки с Янковским таскают вместе, но до приезда Ваниной мамы они громоздятся в коридоре — времени на раскладывание вещей нет, все уходит друг на друга. Оба надеются, что делить свою любовь со временем и расстоянием больше не придется. Перед самым отъездом Тихон узнает, что Сережа открыл в Петербурге театр. Он за него радуется и даже поздравляет, а Горошко благодарит сдержанно. На премьеру не зовет, но у Тиши и не получилось бы. В Питере его больше ничего не держит, а в Москве — родной Ваня.