Деды, лето и мысли

      Стас смотрит на календарь и впервые думает, что хочет, чтобы лето закончилось. Без истерик, просто спокойно хочет. И спокойствия хочет.       Это лето выдалось странным и местами таким неприятным, будто внезапно кто-то сверху повелел напихать Урисову хуёв за шиворот не перед Новым годом для разнообразия. Стас верит в баланс Вселенной и думает, что, значит, потом должно случиться что-то очень, очень хорошее. Потом думает "или должно не случиться что-то очень плохое, но я об этом не узнаю, потому что оно не случится" и слегка приунывает, возясь на диване. Диван старый, советский, скрипит, зараза, и будит Славу, на даче которой Стас гостит уже неделю. Она ворочается, раскрывает глаза и первым делом просит:       — Включи Софию Ротару.       — Блять, какие мы деды, — смеётся Стас, подключая телефон к колонке и выбирая нужную песню, — вчера ты сказала, что песня Газманова жиза, сегодня Ротару, что завтра? Пугачёва?       — У Пугачёвой песни хорошие, несмотря на то, что она странная тётка, — Маршова фыркает и садится, оглядывая Стаса. У того на башке полный атас (и в башке, видимо, тоже, судя по выражению лица), и Слава пихает его в плечо, — или ты мне предлагаешь с утра пораньше слушать про Оскар и вагину?       Стас кривится, делает вид, что крестится, и высовывает язык вдобавок:       — Ну уж нет, меня и так эти две долбаные строчки не отпускают.       Тикток надо меньше смотреть, читается во взгляде Маршовой, но Стас знает, что она не серьёзно, вчера же валялись тут, пялясь в экран телефона и умирая со смеху от чужих приколов. Урисов думает, что это, пожалуй, единственный период лета, когда он расслабляется и столько смеётся, а не плачет (какой раз за эти два месяца? пятый? седьмой? надо посмотреть в заметках, у него записано интереса ради). Слава валится обратно на кровать и трёт глаза:       — Ёбэнэ, как лень вставать-то, а. Отец уехал, можно хоть расслабиться чутка. Кабачки полить, кошку вычесать, и всё, можем идти на Волгу. Потом пойдём фоткаться.       Стас вздыхает: каждый раз, когда они встречаются с Маршовой, устраивают фотосессии, и Урисов в общем-то даже рад этому, потому что хочется иногда красиво выглядеть на фотографиях, а не так, будто тебя зажевал кит (почему кит? у него даже зубов нет, думает Урисов), но Славка фоткается больше, потому что из Стаса фотограф, как из жопы пулемёт. Она его ругает, а что он может сделать? Не его это.       Я ж его любила, а он меня не простил, поёт из колонки София, и сердце Стаса невольно наполняется грустью, потому что он думает о Ване. Он хотел к нему поехать, но — помните, лето неприятное? Не получилось, не фортануло. И теперь ещё связи нет, чтобы хотя бы поболтать полчасика, да и, кажется, у Вани какие-то тоже проблемы, не проблемы даже, а "пиздец, потом расскажу". От этого у Стаса в животе закручивается такой тугой узел, будто все внутренности вдруг решили скукожиться, лишь бы спрятаться от очередного приступа тревожности. Славка, дай ей бог здоровья, замечает Урисово уныние и пихает его в бок:       — Так, ладно, Ротару на тебя плохо действует, включай Верку Сердючку!       Стас смеётся, выныривая из своих дум, и переключает песню. По комнате разносятся весёлые нотки, и Маршова, обожающая Сердючку, начинает подтанцовывать плечами, поднимаясь с дивана.       Слава права, грустить не стоит, по крайней мере, пока, всё будет хорошо, всё будет хорошо, я это знаю, знаю, напевает у себя в голове Урисов, поднимаясь вслед за подругой. На улице такая жарища, что Маршова, едва высунув нос на улицу, едва не отказывается от своей идеи. Она рыжая, а у рыжих с солнцем сложные отношения, — Стас хмыкает, думая, что у Славки с отцом такие же — основанные на том, что бледная кожа слишком чувствительна к лучам, чуть зазеваешься, и всё, остаток дня ходишь красный, как помидор. Вчера вон, ходили купаться, так Маршова потом из кровати не вылезала, охала, что перегрелась. А вы что думали, двадцать лет это вам не сахар, то есть, сахар, но уже чуть-чуть смешанный с солью, как арбуз, Стас однажды пробовал арбуз с солью, вкусно было...       — Пасёл в зёпу, — говорит Слава, нанося тени на веки, — мне ещё не двадцать, мне девятнадцать, это тебе двадцать, старпёр ты несчастный.       Стас глыкает чай из огромной кружки Нескафе — на бортике написано "я просыпаюсь рано утром, чтобы не упустить ни одной минуты!", нет, я просыпаюсь рано утром, чтобы пропустить их как можно больше — и фыркает:       — Херня. Тебе месяца через четыре будет двадцать, недалеко ушла, — и хочет пнуть Маршову, но та красит глаза тушью, и парень не решается провернуть этот трюк, мало ли, ещё без глаза останется. У самого Стаса уже слегка подкрашены ресницы, ну а хули, раз фотосессия в полях, значит надо выглядеть соответствующе: красиво и со вкусом; Слава надевает лёгкое платье с корсетом и открытыми плечами, и Урисов невольно улыбается от того, какая она красивая. Сердце заполняет нежность — он обожает её, дурашливую занозу в заднице, с которой можно поржать над словом "жопа", и надеется, что следующим летом, каким бы оно не выдалось, они снова затусят на недельку. Слава стряхивает с дивана упаковку от дошика и пустую бутылку "Саровы" и поднимается:       — Ну, погнали! Надеюсь, фотки удачными выйдут.       — Ну ты и канителина, — отвечает Стас, повесив на шею фотоаппарат, оскорблённым жестом джентльмена отодвигая протянутый Славкой айфон, — не надобно мне твоей шайтан-машины, у меня своя есть, вона какая!       Маршова фыркает, запихивает телефон в задний карман джинсов Урисова и пребольно хлопает его по жопе:       — Давай, шевелись, Люмьер хренов! (1)       Фотосессия проходит как обычно: Маршова матерится, залезая походкой пингвина в самые колючие кусты ("Стась, ты ничего не понимаешь, смотри, какой свет!"), потом матерится, глядя на фотографии, сделанные Урисовым ("ракурс не тот, дубина, всё хуйня, Миш, давай по новой!"), потом матерится, когда они добираются до дома, все изгвазданные и вымокшие, потому что пошёл ливень, а им и в голову не пришло перед вылазкой посмотреть прогноз погоды. Стас меланхолично вспоминает, как тепло может обниматься Ваня, и зябко водит плечами, сдерживая чиханье. Ещё только не хватало простудиться.       — Нет, ты смотри, вероятность дождя пять процентов! — ругается Слава, оттирая ватным диском прилипшую к щекам тушь и косясь на открытую вкладку с метеопрогнозом. Стас, сидящий рядом с ней на том самом скрипучем диване, философски пожимает плечами, проверяя состояние фотоаппарата:       — Может, они как L? Прогнозируют малые проценты, а потом такие "ага, я же говорил". (2) Работа синоптиком вообще неблагодарная штука, я думаю. В жизни не поверю, что кто-то хочет высчитывать капризную погоду, а потом читать, какие синоптики мудаки и сволочи.       Телефон Урисова пиликает, он бросает быстрый взгляд и подпрыгивает: на экране висит приятное глазу "жопа с ручкой ожидает вашего ответа". Слава косится на старенький хуавей и фыркает:       — Ванька, что ли?       — Ванька, Ванька, — обрадованный неожиданно появившимся интернетом, Стас падает на спину, мгновенно утопая в диалоге. Он скучал, не судите строго, и внимания ему тоже хочется, только старался не трогать, чтобы не мешать. Ваня, зараза, как назло то ли чувствует это, то ли сам соскучился по общению, шлёт анекдоты категории б и пишет "люблю тебя". Урисов готов до потолка прыгать, настолько он рад видеть сообщения от Дубровского, Слава же смеётся:       — Вы с ним уже два года вместе, а ты всё пищишь от такого, маленькая фанаточка.       Стас подвисает слегка — чё, серьёзно два года уже?! — и бормочет смущённо:       — Иди нахуй.       — Сам иди нахуй, — ласково отзывается Маршова, переодеваясь, и Стас, зависнув слегка на двигающихся лопатках в веснушках, ляпает:       — Вот, блять, ничего не понимаю.       — Что ты там не понимаешь? — Слава натягивает свитер тёмно-бордовой расцветки и садится, скрестив ноги по-турецки. Урисов фоткает своё лицо с тучей подбородков, отправляет Ване с подписью "не ссы, меня тут кормят отлично" и закрывает глаза локтем, как в нетфликсовских подростковых драмах:       — Ничего, я же сказал. До сих пор не могу понять, насколько нормально то, что я так сильно радуюсь его сообщениям?.. И вообще все эти эмоции, I mean, — "О, да вы из Англии", хмыкает Слава, — не перебивай. Это так странно. Знаешь, вот живёшь, живёшь такой, да, крашишься в разных пацанов, а потом хуяк, и взаимная сим... патия? влюблённость? Я всё ещё не знаю, как это характеризовать, типо, мы два года, ты только вдумайся, два года встречаемся, сука. ДВА. ГОДА. Это можно ебануться, а ещё можно ебануться от того, что я всё ещё чувствую это, будто первый день отношений, казалось бы, можно уже привыкнуть, наверное? Я только и думаю о том, что это странно или нормально, потому что у меня отношений было одна штука, и та без особых чувств, а тут вот Ваня, етить его в коленку. И я его пиздец как обожаю, хотя, наверное, это слишком сильное слово. Хз. Понятия не имею. И ещё я периодически чувствую себя таким сопливым, что даже стрёмненько становится, Ваня вроде не теряет так голову, а я будто бахнул очень сладкого шампанского и теперь из меня прёт этот сахар, а я не знаю, куда его деть.       — Ебать тебя разнесло, — мудро говорит Маршова, почесав переносицу, и ерошит кудри Стасу, который клацает зубами, в шутку пытаясь ухватить её ладонь. — Просто расслабься уже, а то ты столько мыслишь, что уже чересчур существуешь. Даже Декарт не выдержал бы такого количества мыслей (3). Донт ворри, би хэппи, хакуна матата, и всё такое. Не анализируй, не на филанализе сидишь, успокойся и думай только о том, всё будет хорошо.       — Сложно так думать, когда такое лето, — вздыхает Стас, внутренне, впрочем, соглашаясь с подругой. Он знает, что "донт ворри" и её собственная мантра тоже, кажется, все его друзья обладают этой раздражающей привычкой слишком много думать, и уже не понять, от них он набрался этого или они от него. С любовью к анализу всяких мелочей действительно стоит заканчивать и поступить, как настоящий взрослый человек.       — Врубай Смешариков, — говорит Стас после непродолжительного молчания.