Профессиональная попаданка: Государственный алхимик

      Планирование плана было полностью отдано полковнику и генерал-майору. В среду я устроила им встречу с ишварцами, и сказать, что это была лёгкая и приятная беседа, можно было только в сравнении… нет, ни в каком сравнении. С Оливией дело обстояло несколько проще — она была женщиной и она не была в Ишваре. А вот Рой… Короче, первые минут десять переговоров были больше похожи на попытки сжечь друг друга взглядом. Потом Мустанг всё же сдался и сказал, что его единственное желание — мир и процветание для всего Аместриса и каждого его гражданина. Тогда старший из монахов — его звали Исхин — спросил, кого он считает гражданами… в общем, разговор был тяжёлым, и мне пришлось присутствовать в его начале, поскольку Хараю показалось, что без меня они перегрызут друг другу глотки. Если бы оба были настроены так, мне оставалось бы только эти самые глотки зашивать. Просто начинать мирные переговоры обоим было сложно, пусть и по разным причинам.              Я поняла, что у нас будет огромная масса проблем, когда Хоэнхайм и Оливия принесли новости. Условно бессмертных солдат было на самом деле не так уж и много — всего порядка полусотни. Когда Франкенштейн услышал подробности о них, он был вне себя — их тела были изготовлены по большей части из углепластика. Вот только они не могли создать что-то столь же сложное и совершенное (сам себя не похвалишь, никто не похвалит), как тело Ала, однако сделали больший упор на прочности. Но это всё ещё был углепластик. Это был новый материал, состав которого был засекречен, так что даже высокоуровневые алхимики испытывали бы с ними сложности, не имея представления об их химии. Но тут у нас был припрятан свой рояль в кустах — или туз в рукаве — копия работы Франкена хранилась дома, так что прочесть её мог любой наш гость. И мы старательно учились друг у друга всему, что было можно.              Сказать, что в доме был бедлам — ничего не сказать. Харай и Шрам перебрались в Общину и, насколько я поняла, тренировались там до одури. Поток пациентов у нас остался прежним, и так как стояло начало весны, возросло количество простудных заболеваний. В принципе, можно было вообще оставить Катрину в смотровой, чтобы она выдавала рецепты на капли от соплей и на пилюли от кашля. Однако профильных пациентов за это время, к счастью, не было, так что у меня нашлось время и силы на то, чтобы закончить расчёты по расщеплению души. Это было не таким уж ужасным процессом — требовалось лишь вызвать эмоциональный резонанс, и тогда они должны были раскачаться так сильно, что разделились бы. Эмоции, правда, плохо поддавались расчётам в принципе, однако у них была своя биохимия, а значит, можно было использовать науку — она-то имела точность. Рассчитать нужную смесь серотонина, дофамина, эндорфинов и фенилэтиламина было куда легче, чем точное число радующих шоколада и конфет. Ну или кому там что.              После первой встречи старшего из монахов с офицерами Харай решил, что мне необходимо подтянуть рукопашный бой. И он напрочь отказался меня слушать, хотя я не планировала драться в традиционном понимании от слова совсем. Но раз уж он что-то вбил себе в голову, достать это оттуда было уже невозможно. Так что в те дни, когда я не должна была вести приём, он забирал меня в Общину. Если за нами следили — привет от паранойи — то мои разъезды объяснить было легче лёгкого, ведь весна вызывала массовые сопли независимо от цвета кожи и разреза глаз. А там бравые парни тренировали меня. Среди боевых монахов Ишвары не было женщин. Никогда. Их вера полагала, что женщины вообще для другого, и драться им не следует ни при каких обстоятельствах. Боевое искусство их тоже никогда не выходило за пределы их народа, а обучались они ему с детства, преодолевая тяжёлые испытания. И вот я в тридцать лет пыталась хотя бы просто успевать за ними. Должна признать, после первых тренировок я едва могла стоять, хотя надо заметить, что моё общее физическое состояние было весьма недурным даже в отсутствие постоянных физических нагрузок. Если бы я не была особенной, три недели определённо не дали бы результата. Но я чувствовала с каждым днём, как ускоряется реакция, как наливаются мышцы силой и… увы, как растёт сьюшная самоуверенность и героизм. В какой-то момент у меня даже пропало желание сбежать.              Помимо моих частых отлучек и суеты с пациентами, включая «лечение» головных болей полковника курсом в три недели, восстановительного курса в тот же срок Исаака, у которого нашёлся осколок — его пришлось извлечь, но это не было сложно и было сделано даже без общего наркоза — к нам начали приходить на собеседование. Домработницы допроса с пристрастием от Франкена категорически не выдерживали и в большинстве своём ломались на вопросе о том, чем именно они будут оттирать кровь в операционной. Где-то в середине второй недели он нашёл домработника — сорокапятилетнего мужчину, вдовца без детей, который работал раньше шеф-поваром в ресторане в Западном городе, но после смерти жены уехал оттуда в Центральный, надеясь устроиться здесь и оставить прошлое в прошлом, да вот как-то пока не выходило. Собеседование он прошёл, плата и предоставление жилья его более чем устроили, так что замену Катрине мы вроде бы как нашли. Самой девушке было немного неловко передавать ему дела, рассказывая, какие именно сырники нам готовить и какой кофе варить в турке, как отмывать операционную и каким образом вообще нам удобен быт. Я бы описала его внешность как сухую: это был невысокий, жилистый человек, потерявший уже все волосы, у него была тонкая кожа, отчего на лице было много морщин. До того, как овдоветь, он определённо имел весёлый нрав, и морщины выдавали это. Но теперь, похоже, улыбался он редко. У него были тонкие, почти незаметные бледные губы, лицо он гладко брил. А ещё у него были очень живые, ярко-васильковые глаза. Одевался он скромно, но весьма опрятно, и одежда хорошо сидела на нём — вероятно, его размер не менялся последние лет двадцать пять. Звали его Констанс Инграмм. А вот с сотрудниками в клинику дело шло несколько туже — Франкенштейн, разумеется, хотел лучших, но пока к нему шли не очень чтобы такие.              Вся эта кутерьма была очень хорошей ширмой для того, что действительно происходило в доме. Пока Катрина не уехала, Констанса поселили в синей комнате в клинике. А постоянным местом заседаний клуба заговорщиков стала бойлерная. Там постоянно кто-то был — я видела там людей всякий раз, когда спускалась в лабораторию или прачечную. Я не вникала в детали почти две недели, прежде чем меня и Франкена позвали для обсуждений. Увидев общую сводку, я снова захотела сбежать: помимо пяти десятков условно бессмертных солдат, которые могли и не заглянуть на вечеринку, у противника были химеры. Точного числа в плане указано не было, только то, что единственный путь к месту встречи ими кишел. Иными словами к месту боя прорываться предстояло с боем. Причём быстро и тихо.              Мои боевые навыки ближнего боя, к моей радости и, как ни странно, возмущению, посчитали незначительными, так что я должна была заниматься поддержкой остальных. И только при самом столкновении с гомункулами я должна вступить в бой, чтобы разрушить философский камень. Или камни, там уж как пойдёт. Однако у меня оказался туз в рукаве. И раз уж меня как-то вычеркнули из бойцов, я из принципа промолчала. Хотя, должна признать, туз этот был ещё тем — как-то я уже использовала неоконченное преобразование, так что прекрасно понимала, как это работало. И прекрасно понимала, что такая техника будет наиболее эффективна против химер, да и условно бессмертных тоже. Впрочем, тактика сражения с ними была разработана и без меня, так что нечего было лезть. От меня требовались пластыри с кругами преобразования для дистанционного лечения, и я ими и занялась.              В последнюю неделю Франкенштейн полностью взял на себя приём, потому что решил, что мне надо больше тренироваться. Так что я уходила из дома очень рано — вставать мне приходилось не позднее половины шестого, а мои учителя очень не любили опозданий. По этому случаю завтрак я готовила себе сама. Кофеварка пыхтела, делая мне ведро кофе, пока я жарила себе яичницу с беконом.              — О, вы умеете готовить, — с какой-то странной интонацией произнёс Констанс, внезапно возникший в кухне. Я вздрогнула.              — Я никогда не говорила, что это не так, — я пожала плечами. — Брат тоже неплохо справляется. Или вы пришли сказать что-то в стиле «Место женщины на кухне»?              — Разумеется, нет, — он мягко оттёр меня от плиты и принялся за приправы. — Я ведь читал о вас. Весь Аместрис, наверное, читал. Я прекрасно понимаю, сколько времени занимает быт. И если этого времени не хватит вам, чтобы создать что-то столь же важное, как «Фредициллин» или ваша с братом работа по транс… по замене органов, это будет большим упущением. Тем более, что мне эти занятия нравятся.              — Спасибо, — я улыбнулась и села за стол.              После завтрака я уехала и успела как раз к окончанию молитвы. Времени почти не оставалось, и последние дни должны были заполниться для меня спаррингами. Я бы солгала, если бы сказала, что меня это не пугало. Даже не сам факт того, что училась набивать людям разные места с максимальной эффективностью, а то, что я реально собиралась эти навыки использовать. Или даже то, что у меня нигде ничего не дёргалось от этой мысли. А вроде бы должно было.              Двадцать второго марта, в пятницу, в клуб заговорщиков пришёл Хоэнхайм. В смысле, туда все пришли, кроме ишварцев — их представлял один Харай. Нас набилось там одиннадцать человек, и мягко говоря, было тесновато. Бойлерная вообще была рассчитана на котёл, а не на большие тусовки. Однако чем ближе была дата встречи выпускников гомункулов, тем сильнее разыгрывалась паранойя.              План Мустанга и Оливии был максимально простым — заходим, убиваем всё, что не отвечает на вопрос распознания свой-чужой, уходим. Казалось бы, какие могут возникнуть трудности? Однако вопросики полезли как червячки, и оказалось, что они действительно продумали каждую мелочь. Ну, почти. Сражение с самими гомункулами, всеми сразу в один момент, всё равно выглядело невероятно опасной авантюрой. Я не была уверена, что смогу спать ближайшие ночи, тем более, что в последние два дня тренировок у меня больше не было — чтобы в ответственный момент мышцы не болели.              На следующее утро мы отправили Катрину и детей в Метсо. И это был очень сложный процесс. Для начала Эд всеми правдами и неправдами пытался остаться в Центральном городе. Слова как будто вообще не действовали на него, и он был решительно настроен на драку. Франкенштейн долго держался, выслушивая все его наивные и детские аргументы, а затем глубоко вздохнул.              — Хорошо, ты можешь остаться, — самым ровным тоном произнёс «брат», и Эд победно просиял. Но Франкен продолжил. — Я заклиню твои протезы так, что не сможешь ни ходить, ни применять алхимию, привяжу ремнями к операционному столу и оставлю тебя ждать нас дома так.              — Но я… — понуро возразил Эд.              — И если я не вернусь — хоть это и не представить — восстановить работу брони не сможет никто, — он поджал губы. — На таких условиях ты остаться можешь.              — Брат, — позвал его Ал. — Поехали в Метсо. Мы же не можем бросить Уинри и Катрину совсем одних.              Эд злился и не скрывал этого. Но всё равно сел в поезд и уехал. И я надеялась, что он не улизнёт где-нибудь на промежуточной станции, чтобы вернуться и влезть в драку в самый неподходящий момент. Или вообще попасть под дружественный огонь: пламя из воды, например, никого бы не пощадило, ни своих, ни чужих. Остальная суббота прошла как-то нервно. Пациентов было на удивление мало, а домочадцы, временные и постоянные, слонялись, как неприкаянные.              В субботу вечером я погасила свет в своей комнате и села на кровать. Я понимала, что надо ложиться, но совершенно не хотела этого делать. Как же прекрасно было, когда мне вообще не нужен был сон: каким бы ни было эмоциональное состояние перед финальной битвой, это не превращалось в недосып и дурное состояние или настроение. Но теперь моему организму нужен был сон, иначе я превращалась в вяленую амёбу. Однако я даже не могла заставить себя лечь. В дверь не то постучали, не то поскреблись.              — Спишь? — раздался громкий шёпот.              В такое время ломиться в мою спальню могло не так уж много народу. Если быть точнее, это мог быть разве что Франкен. Я тяжело вздохнула и пошла открывать. И что ему понадобилось в такой час?              — Как будто я могу, — пробурчала я, открыв дверь и сощурившись от света свечи. — Что ты хочешь?              — Я так и понял, что у тебя будут проблемы со сном, — он кивнул. — Я принёс тебе снотворное. Впустишь?              — Э, да, входи, — я посторонилась, пропуская его в комнату. — У тебя наверняка такой проблемы нет.              — У меня — нет, — хмыкнул Франкенштейн. — А вот Френки придётся хлебануть вместе с тобой.              — Что ж, давай хлебанём, — я устроилась на ковре и похлопала ладонью перед собой, приглашая его присоединиться. — Ты же не только опоить меня пришёл, — улыбнулась я. — Иначе просто дал бы мне флакон и ушёл.              — Ты мысли читаешь? — хмыкнул он и уселся, скрестив ноги. — Я просто подумал, что мне тоже нужно подстелить соломки.              — Тебе? — я недоверчиво изогнула бровь.              — Ты видишь тут кого-то ещё? — усмехнулся Франкен. — Ты сама говорила, мы не можем контролировать абсолютно всё. И если один из нас не сможет вернуться, между нами останется… — нахмурился он и умолк, видимо, подбирая слова.              — Недосказанность? — попробовала угадать я.              — Да, пожалуй, она, — он неуверенно кивнул.              Свеча, с которой он пришёл, была довольно короткой и стояла теперь на прикроватной тумбочке, чтобы никто из нас не обронил её случайно. Гореть ей оставалось недолго, и если Франкенштейн планировал беседу с долгими паузами — а судя по затянувшемуся молчанию, именно такую он и планировал — закончить её мы должны были в темноте.              — Ты закончила расчёты? — спросил он, глядя куда-то в пол.              — Вроде того, — кивнула я. — Там ничего такого сверхсложного, но… — я замялась.              — Хм? — Франкенштейн вопросительно посмотрел на меня.              — При проведении этого преобразования лучше, чтобы в доме никого не было, — поморщилась я. — Несколько часов.              — Думаю, это можно устроить, — кивнул он. — Хотя не скажу, что у нас будет много времени на это.              — О, время… — прочти простонала я. — Там… Если тебе придётся делать это одному, то ты должен запомнить — у тебя будет не больше полутора секунд после приёма препарата, чтобы запустить преобразование.              — Почему так мало? — нахмурился он.              — Потому что препарат должен вызвать у тебя такой шквал эмоций радости, восторга и даже влюблённости, что если не сделать этого вовремя, будешь сидеть в эйфории как… — я попыталась найти достойное сравнение.              — Я понял, — он кивнул. — Значит, теперь мы можем вернуться домой в любой момент?              — Предположительно, — вздохнула я. — Экспериментально это нельзя подтвердить предварительно.              — Ага… — протянул Франкенштейн, и в этот момент свеча погасла.              Она давала не так уж много света, но всё равно на несколько секунд комната погрузилась во тьму. Точнее, просто моим глазам требовалось несколько секунд на то, чтобы зрачки расширились в достаточной мере, чтобы снова что-то видеть. Теперь всё было разнообразно серым. Можно было раздвинуть занавески, и луна сделала бы комнату светлее, но вставать совершенно не хотелось.              — Мне стоило взять свечу побольше, — изрёк Франкен.              — Я всё ещё вижу и слышу тебя, — улыбнулась я. — И у меня, в принципе, всё.              — А у меня, пожалуй, нет, — он глубоко вздохнул и снова надолго умолк.              Возможно, он пытался сформулировать какую-то мысль. Я понимала это состояние — когда в голове у тебя есть осознание чего-то, но попытка облечь его в словесную форму искажает смысл и вообще представляется чушью несусветной. Его лицо было освещено лучше, так что я видела, как он хмурился.              — Я много думал, — начал он, и я прикусила язык. — О многом… я… — он снова вздохнул. — Кажется, из нас вышел неплохой дуэт, как считаешь?              — Ну, раз уж ты пришёл к такому заключению, то я не могу с этим спорить, — я снова улыбнулась.              Я до сих пор отказывалась об этом думать. Если бы Франкенштейн выдал что-то вроде «мы ведь друзья», я бы впала в растерянность, не зная, что ему ответить. Но слово «дуэт» было безопасным. И я была согласна с этим утверждением — мы действительно неплохо… Сдуэтились? Однако я не хотела этого признавать, но солгала бы, если бы сказала, что не привязалась к нему. А лгать Франкенштейну я категорически не хотела. Так что я была благодарна за такую обтекаемую форму вопроса.              — Я… рад, что не оказался здесь один, — добавил он. И прежде чем я набрала в грудь воздуха, чтобы снова напомнить, что ему бы не пришлось, если бы не моя голова бедовая, Франкен заговорил снова: — Нам нужны завтра свежие головы без дури и заморочек, выспавшиеся и в полном сознании. Так что по пять капель, и на боковую.              Я предпочла промолчать. Франкенштейн достал из кармана халата небольшой флакон и столовую ложку, а затем развернулся вполоборота к окну — так было светлее. Он накапал означенные пять капель и протянул ложку мне. Я послушно открыла рот и выпила лекарство. Замечу, что на вкус оно было… как бы это лучше выразиться? Как хурма, залитая анисом и касторовым маслом. Как правило, это средство разбавляли водой, но воду в кармане Франкен, очевидно, не принёс. Я скривилась, глотая вязкие капли, но ложку оставила пустой. Франкенштейн повторил мои действия и тоже скривился.              — Не забыть бы потом найти способ помещать это в оболочку, — как-то сипло заметил он. — А то я не усну, пока привкус не пройдёт.              — Вот и отлично, — я поняла, почему он сипел — воздух, попавший в рот, холодил его как после ультрамятной пасты. — Будет у тебя время дойти до своей кровати.              Франкенштейн усмехнулся и поднялся, а затем протянул мне руку. Я озадаченно посмотрела на неё, а потом и на его лицо.              — С тебя станется так и остаться на ковре, — хмыкнул он.              Моё лицо перекосило кривой усмешкой, и я поднялась, оперевшись на него. На самом деле, мне не особенно требовалась помощь, просто мне показалось, что это какой-то важный жест. Когда я оказалась на ногах, Франкен порывисто обнял меня и быстро вышел из комнаты. С минуту я смотрела на закрывшуюся за ним дверь, а потом осознала, что снотворное начало действовать. Как я оказалась под одеялом на кровати, вспомнить наутро я уже не могла.              Гомункулы должны были собраться в четыре часа дня, так что всей кучей у нас дома мы собрались в полдень. Ещё раз наскоро проговорив план и разобрав пластыри удалённого лечения, мы направились в город так, чтобы незаметно ошиваться поблизости с обозначенным Хоэнхаймом входом в канализацию, откуда по ней можно было добраться до самого убежища. Мне идея драться буквально у противника дома казалась несколько дурной, но особого выбора у нас не было, так что пришлось смириться. Довольно долго мы болтались по окрестностям, стараясь слиться с толпой. Мне казалось, что мы привлекали бы меньше внимания, будь мы с Франкеном в форме, тогда как Армстронги наоборот в гражданском были менее заметны. Насколько это вообще было возможно для этих двоих. К назначенному времени, когда все гомункулы уже должны были быть в своём укрытии, мы небольшими группами спустились через вход. Он находился в весьма уединённом и скрытом месте, но толпа могла привлечь к нему внимание. Когда мы спустились, мы разделились на две команды. Поскольку я в планировании плана не участвовала, мне нужно было лишь ему следовать. И меня полковник почему-то приписал к команде ишварцев. И я, чёрт возьми, понятия не имела, с какой такой радости.              Мы должны были двигаться двумя параллельными коридорами. Я понимала, что обеим командам нужен врач, так что наше с Франкенштейном разделение было вполне оправдано. Да и ишварцы как-то были больше ко мне расположены, но всё равно… Мы с ними продвигались неторопливо и стараясь не шуметь. Однако даже если бы мы летели над полом не дыша, химеры почуяли бы нас. Это было неизбежно.              Оно упало с потолка. Я бы назвала это смесью бульдога с носорогом — у твари были огромные жуткие клыки, красные, налитые кровью глаза и огромное бугристое тело. Рядом со мной оказался Шрам, и он покосился на меня, когда эта тварь спрыгнула на пол. И я скорее ощутила его взгляд, чем заметила его. Он, вероятно, думал, что буду напугана, но я видела химер. В основном, правда, в учебниках, но видела. И да, по уровню жути строения она и рядом не стояла с тем, что мне довелось видеть во время неудавшегося человеческого преобразования. А ещё я знала, через какие муки проходит животное во время химеризации. Оно определённо было злобным и намеревалось кинуться на нас, но мне было жаль его. Я вздохнула, сложила ладони вместе и сделала шаг к химере. Она рванула ко мне, высекая искры из бетона когтями. Я отставила левую ногу назад для устойчивости, как учил Исхин, и развернула ладони на грудь жуткой твари, убирая голову с траектории её клыков. Вернуть химеру обратно в исходных животных невозможно. По крайней мере, в живых. Так что я провела лишь разъятие. Химеру разорвало во все стороны по узкому коридору.              — Идём, — тихо и мрачно произнесла я, делая шаг в кровавую лужу.              Из соседнего коридора донёсся гул пламени. Бой начался.