Почему мы не влюбляемся каждый месяц в кого-то нового? Потому что при расставании нам пришлось бы лишаться частицы собственного сердца
Зигмунд Фрейд
— Добро пожаловать, — вежливо напел женский голос. Он же, услышав это в сотый — или который уже по счёту? — раз, вернул любезность, машинально провёл картой клиента по входной панели и ступил внутрь. Музыка чарующей и томной мелодией звучала в каждом уголке. Неоновые лампы переполняли помещение ядовитым светом; лазерные лучи плясали в воздухе, переливаясь от кислотно-зелёного до кроваво-красного цвета. Дым-машины заполняли зал лёгкой дымкой, отдающей сладковато-пряным ароматом; столпы искр взмывали холодными фонтанами к потолку. Зеркальные стены отражали лоснившиеся от пота или же масла тела танцоров, устраивающих групповое шоу на сцене; расположившиеся на удобных креслах посетители расслабленно попивали напитки, позволяя танцу проникнуть не только возбуждением в кровь, но и эйфорией — в саму душу. Гарри посещал стрип-клуб «Морсмордре» с регулярной периодичностью, в какой-то момент превратившейся в сознательную привычку, которой он не смел изменять. Первый раз заглянув в заведение по чистой случайности — или, скорее, по необходимости, — он возвращался в полном одиночестве, садился на ставшее уже обыденным место, заказывал «Булевардье» и цепко всматривался в танцоров. «Морсмордре» — от латинских слов mors (cмерть) и mordere (кусать) — именно так называлась парочка музыкальных групп из разных стран, фармакологическая компания, ресторан фьюжн-кухни; таким был псевдоним одного бельгийского художника, ежемесячно выставляющего картины в промежуточной смеси стилей меж постимпрессионизмом и полной абстракцией, а также «Укусом смерти» именовался парфюм знаменитой марки Twilfitt and Tattings и среди прочих совпадений — клан мафии. Каждое из совпадений было интересно по-своему, и в особенности последнее, а именно: мафия. Старинный клан головорезов, облагородившийся через связь с королями, или же королевская кровь, подпорченная кровавыми деньгами иноземных и очень «предприимчивых» купцов — «пиратов» в простонародье. Или же побочные ветви привилегированных семей, сплетённые в единое целое и построившие свою империю на амбициях: желании богатства, славы и власти. Желании, которое омыло всё побережье в крови. Всё это лишь исторические факты из наследия «Морсмордре», затерявшиеся во времени. Но факты, которыми клан гордился. Каждый из кланов гордился своей родословной — и было чем, надо признать. Однако Гарри хоть и признавал, и прекрасно всё знал, но не испытывал и капли заинтересованности в историческом достоянии самого клана — на кой ему это? Разве что… Да. Разве что… Гарри улыбался. Случайности не случайны, как и неслучайной была специфика этого клуба. Заключалась она в некой отличительной черте — изюминке, если угодно, — ведь все стриптизёры появлялись в зале исключительно в масках, и клиенты обращались к ним как к «Пожирателям смерти». И никак иначе. Таинственность или же неординарность, сперва показавшаяся до забавного эксцентричной, после обрела толику смысла: когда Гарри замешкался, застав одно из популярных шоу, а заодно заметив звезду этого места — самого главу Пожирателей — Лорда Волдеморта. Посланник смерти ступал среди тяжёлого плотного тумана, стелившегося по полу. Тёмная мантия взмывала в воздухе и опускалась, обозначая контуры тела: чёрная ткань струилась и ниспадала каскадом, подчиняясь каждому его шагу, каждому движению тела, каждому жесту, словно тонкая невесомая материя оборачивалась скользящей тенью — то была настоящая магия. Мрачное, нагнетающее, удушливое, и оттого ещё более захватывающее волшебство движений, которое заставило сердце Гарри на миг остановиться, а затем — начать биться по-новому. Тогда он сделал шаг к сцене и понял одно: вне всякого сомнения, с этого момента их с Волдемортом сердцебиение стало созвучным. А когда бледная ладонь обхватила пилон и прочие Пожиратели уважительно расступились, с лёгкостью покачнувшись из стороны в сторону необычным полукругом, чтобы тут же рухнуть на пол в немом поклоне, Гарри — а вместе с ним, похоже, и весь зал — в благоговейном восхищении застыл. Чёрный смерч закрутился вокруг пилона, поднимаясь ввысь вместе с густым туманом, заклубился почти под самым потолком и рухнул вниз. Полы мантии раскрылись как крылья, неспешно спадая на пол вместе с плавно опускающейся фигурой. Пожиратели тотчас скопились вокруг Волдеморта, выступая вперёд точно войско, и, казалось, мрак затопил зал, погружая всех в непроглядную бездну. Даже сцена ушла в тень, оставляя взору еле различимые силуэты. Романтичной натурой Гарри не был… Или же всё-таки был? Нет, разумеется, жила романтизма присутствовала во всех — отрицать такое смерти подобно. В нём же эта жила была скорее истощена, а быть может, и вовсе откопана чужими стараниями. В то мгновение Волдеморт высек багровую искру внутри него, и та незамедлительно распространилась пожаром, вскоре обуглившись сформировавшимся до конца желанием — желанием вступить в права владения. По коже пробежали мурашки, и Гарри встрепенулся. Улыбка оскалом растянулась на лице, и он поправил очки. Неразбавленный восторг от увиденного пробрался внутрь, отпечатавшись логотипом змеи и черепа на сердце. Хотя, возможно, он был там всегда. И в то мгновение — в мгновение острого осознания судьбоносного столкновения — луч прожектора озарил сцену: зелёный свет петлял в клубах густого дыма, обступая едва ли не призрачные фигуры танцоров. Они сплочённо взмыли ввысь, точно вороны, вдоль пилонов, в то время как вытянутая одиночная фигура Волдеморта — а его Гарри не мог спутать ни с кем из-за угольно-чёрной витиеватой маски — зацепилась двумя руками за гладкую поверхность, медленно заскользила по кругу, словно рисуя невидимую линию на полу, и резко ускорилась, с ленивой грацией перевернувшись в воздухе. Мантия тотчас распахнулась, на мгновение оголяя тело — гибкое и подтянутое, — и Гарри затаил дыхание, ощущая распространяющийся от кончиков пальцев к ладоням зуд желания сорвать ткань, а за ней и маску, чтобы увидеть его всего. Однако, как гласило первое правило клуба: касаться руками стриптизёров было запрещено. Но Гарри и не желал касаться Волдеморта руками — он хотел впиться в его кожу губами, вгрызться в мягкую плоть зубами и смотреть, как будут закатываться чужие глаза от экстаза, когда тот будет отдавать свою душу; хотел войти в его тело членом и ощущать, как под напором расступаются пульсирующие стенки; хотел медленно трахать порочный рот и сдавливать его шею, чувствуя вибрации застревающего в горле дыхания. Возможно, выпить его последний вздох, а быть может, подарить первый — всё зависело от самого взаимодействия. Он многое хотел с ним сотворить — именно с ним, — но по-прежнему сдерживался, будто намеренно искушая самого себя, доводя до крайности и проверяя на прочность выдержку, ведь азарт от длительной охоты намного приятнее предсмертных трепыханий загнанной в ловушку дичи. А здесь, в собственных угодьях, спешить не было нужды — ожидание всегда было и будет восхитительной прелюдией. Вот что-что, а ждать Гарри умел. И не только умел, но и крайне любил, ведь суть романтики в неопределённости. И он, как восторженный поклонник, посещал каждое шоу, в котором участвовал Волдеморт. А затем, ещё до того, как представление закончится, наведывался в его гримёрку, чтобы оставить в знак почтения букет из гибридных лилий сорта «Чёрный принц». Записки Гарри считал чем-то прозаичным — слишком прямым и обыденным способом общения, — а ему нужно было выделиться: стать настолько ослепительно ярким, что в свете сладкий не заметит истину. Поэтому Гарри вставлял меж тонких стеблей успевшие слегка помяться полароиды: застывшие моменты вжимающихся в кожу до покраснений пальцев, слипшихся от слёз ресниц, обрамлявших остекленевший глаз с расширенным зрачком, пролитых на белую ткань, подобно росчерку крови, алых чернил… Что, впрочем, тоже было приложением сомнительной оригинальности, но идеальным методом, чтобы привлечь внимание, не привлекая внимания. Волдеморт, разумеется, пытался прекратить эти посещения, но настолько ревностно и вместе с тем небрежно, что Гарри оставалось лишь с терпеливой улыбкой наблюдать за чужими потугами. Сладкий ещё не понимал, что мало кто мог его остановить, — и это было не пустое бахвальство, а констатация факта. За это время Гарри оставил ему множество подсказок, как и всегда, постепенно забираясь глубже — буквально под кожу объекта своего пристального внимания. А знал он многое… многое… многое: знал его имя, возраст и успел глянуть в медицинскую карту — у него была аллергия на яд ос и на пенициллин; знал, в котором часу Волдеморт покидал клуб и в котором некий Томас Гейне подъезжал к клубу — секунда в секунду; знал, где тот родился, где сейчас живёт и где упокоится — тот уже выкупил нишу на кладбище, что было очень предусмотрительно с его стороны. Гарри знал, где Томас бывал в свободное от работы время и с кем общался, а друзей, как выяснилось, у того было немного, к облегчению Гарри. Он не любил делиться вниманием своих возлюбленных — такой вот числился за ним грешок. Кроме многих прочих, разумеется. А ещё он знал, что вся эта жизнь, которую Томас Гейне усердно разыгрывал перед ним, — бутафория. Он не позволял себе недооценивать чужие умственные способности, но также не любил, когда недооценивали его. Тем не менее с лёгкостью простил такой недостаток, ведь сладкий был умён, а умные люди частенько слишком уверены в своём интеллектуальном превосходстве над остальными — Гарри просто позволял ему немножко заблуждаться до поры, до времени; позволял продолжать противоречить в этой безмолвной и предопределённой с самого начала дуэли. Он часто оставался дожидаться его в переулке. Прислонившись плечом к стене, Гарри долго раскуривал сигарету, лениво поглядывая из-за угла на запасной выход. А когда в проёме возникала высокая фигура с шедшим по пятам громилой, он лишь улыбался краем губ и прикрывал глаза. Выгравированный под веками образ продолжал оживать, предлагая Гарри виденье правильных, но довольно-таки резких черт лица удивительной красоты, высоких скул, тонких губ, растянутых в какой-то неестественной улыбке и больших миндалевидных глаз непонятного оттенка — Том носил цветные линзы. Одна картинка замещалась второй — и обе смешивались в цельный образ. Что до Гарри, то он тоже носил линзы. Только в оправе. Большие, круглые и с толстыми стёклами очки делали его образ причудливым и гротескным, нелепым и даже немного наивным — одним определением, отставшим от нынешнего времени. На голове находилось воронье гнездо из спутанных, местами — длинных, местами — коротких волос, а в одежде царствовал полный бардак. Он редко изменял своему стилю: мятая рубашка обычно была свободна в обхвате, и оттого провисала над широкими, не по моде подобранными, штанами землистых оттенков; галстук, напротив, чрезмерно короткой удавкой свисал с шеи и любого мог ввести в эпилептический шок колоритными цветами вместе с носками, видневшимися из-под потёртых пенни лоферов. Гарри любил сочетать эти две вещи. Всегда. Когда он впервые вошёл в «Морсмордре», изысканная публика этого заведения ничуть не стеснялась того, что на добрые пять минут превратила его в главную достопримечательность зала. Впрочем, как вспыхнул интерес, так же быстро и погас, сменившись лёгкой брезгливостью и показным недовольством. Ведь на таких, как Гарри, безумно любили вешать разные ярлыки: неудачник, четырёхглазый или просто очкарик, офисный планктон, книжный червь, зубрила или задрот — а можно и всё вместе, — пугало огородное, умственно отсталый… Так уж вышло, что ярлыки на него вешали с раннего детства, а он лишь воспользовался этим социальным механизмом: если нельзя пойти против системы, можно использовать её себе во благо. И в свой последующий визит, что было весьма ожидаемо, он превратился в невидимку, ибо неугодных для восприятия и неприятных взору любили игнорировать, не замечать в упор, обходить стороной как прокажённых, что было ему только на руку. Ведь Гарри захаживал в это место не ради кучки заурядных обывателей, пускающих слюни на всё, что мало-мальски движется; не ради остальных танцоров, что хоть и обладали своеобразным шармом и были недурны собой, но не могли присвоить себе его внимание дольше нескольких незначительных секунд; не ради дорогущей, но, несомненно, качественно приготовленной смеси бурбона, вермута и кампари — нет. Гарри бывал здесь исключительно ради своего Тома, который хоть и не знал о его существовании, но принадлежал ему и душой, и телом: каждой своей косточкой, каждой унцией крови, каждым волоском, каждым участком кожи, каждой молекулой — всем. Сладкий принадлежал всецело ему, и рано или поздно его посетит подобное озарение: для чего он был рождён. Это была судьба — воплощение самого притяжения, — и Гарри был готов разыграть это взаимное сближение, раз сама затейница запутала Тома в его сетях. Вот только наступил момент, когда расстояние между ними неожиданно показалось несправедливо большим, физический контакт — чересчур несущественным, а потребность — до чёртиков сильной. Гарри стали раздражать грязные, похотливые, не заслуживающие его взгляды, направленные на гибкую, скользящую по гладкой поверхности шеста фигуру Волдеморта. Внутренний конфликт, можно сказать, обострился. Гарри мысленно вздыхал, радуясь тому, что Волдеморт никогда не спускается в зал, не завлекает посетителей подобно соблазнительной сирене и тем самым не губит их. Иначе бы ухудшение ситуации стало бы до неудобства поспешным, а поступать опрометчиво, идя на поводу у своих эмоций, он не любил. Следующий зову эмоций человек — человек, совершающий множество до крайности глупых ошибок. А чего Гарри категорически не выносил, так это неразумного поведения. Хотя, стоило заметить, что во многом он сам воплощал идеал неразумности и хаоса — по крайней мере, для остальных. Для него же самого в каждом поступке был определённый смысл, заложенный туда с начала времён. Когда события приняли опасный поворот, ему пришлось искать оптимальное решение. И Гарри его нашёл: заказал свой первый приватный танец. Добиться этого было непросто, но Гарри бы разочаровался, будь всё слишком легко. Сладкий стоил таких усилий. Волдеморт являлся особым блюдом этого заведения, экзотическим цветком, эксклюзивным украшением — таким он себя подавал публике, к чему Гарри стал относиться с каждым разом всё более категорично. Разумеется, главный Пожиратель не оказывал интимных услуг, а допущения из категории танцев на коленях не могли быть оплачены дополнительно, оставаясь возможной прихотью со стороны танцора, а не клиента: Пожиратель мог вообще не подходить, танцуя на почтительном расстоянии от своего страждущего зрителя — таким было второе правило «Морсмордре». В этом смысле приватный танец являлся исключительно подготовленным действом для определённого круга лиц, а у Пожирателей было много разных обязанностей. Танцор был и собеседником, и простым слушателем, и психологом, и комиком, и циркачом — этих «и» было слишком много, поэтому можно было обобщить: каждый из них был человеком искусства — или же множества разных искусств, — профессионалом своего дела, предоставляющим эксклюзивное обслуживание, за которое клиент платил не только деньгами, но и частенько своей душой, даже не ведая, что подписывает себе приговор. К слову, сервис был весьма дорогостоящим в целом, а каждый танец Волдеморта не только стоил раза в три выше средней месячной зарплаты офисного планктона — что само по себе определяло публику заведения, — но и не имел чёткого расписания, как у остальных Пожирателей. Поэтому список ожидающих своей очереди был велик, а терпение у Гарри — на исходе. Нет-нет, он, конечно, был человеком терпеливым, но не до такой степени, чтобы дожидаться лета. Во избежание проблем для себя и для остальных пришлось немного постараться, чтобы расчистить себе путь, да таким — просторным — его и оставить. Иногда с помощью любезного слова, иногда — пухлого конверта, а иногда против воли — что поделать, если люди не умеют идти на уступки? Однако своего Гарри всё-таки добился: список опустел, и он успешно превратился в единственного ожидающего. Ожидающего, который теперь стоял на пороге заветной комнаты, и та, как и то, что внутри, томилась в ответном ожидании — ни в чём он не был так уверен, как в этой простой истине: его ждут. Пора нам станцевать, сладкий.