Dance macabre

Сегодня было удивительно солнечно для зимы, и блестели металлические перила на барбакане. Вокруг не было никого, тишина, нарушаемая только хрустом льда. Двор замка огорожен декоративными кирпичами, они были очень похожи на стены римских бань, так же крашены и расписаны арабесками. Дорожки из песчаника, только эта глина отличалась тёмно-фиолетовым оттенком и казалась очень старинной. Архитектура и роспись — только внешняя форма, внутри был такой же холод, как и снаружи. Это было место власти и покоя, как бастион крепости. Леви сидел на скамейке около входа в конюшню, на нём было новое серое пальто, он курил сигарету, вся его поза выражала сосредоточенность и скуку. Стояла поразительная чистота и прозрачность воздуха, время от времени пролетал пушистый снег. Мимо проносилась облачная пыль, Леви посмотрел вверх и увидел одинокого орлана, парящего над парапетом. Он был цвета пустыни, и его клюв сиял, как солнце, а крылышки его были чёрными, словно вырезанными из бумаги. Зрачки на жёлтых глазах орлана сильно расширились, и он полетел вниз. Вдруг он сделал странное движение крыльями, будто оттолкнулся ими от воздуха, может быть, он хотел убить кого-то, мелкую дичь, может быть, он просто пытался выяснить, чем пропитаны небеса. Сделав круг над каменной плитой на площади, он полетел к домам, над которыми тянулся туман — он был такой густой и вязкий, что напоминал дым. Вскоре он превратился в маленькую точку на горизонте и стал уменьшаться, пока совсем не исчез. Омрачало весь мир то, что это был мир сопротивления и войны, мира тишины и мира лжи, тайного и явного. Страдание, стыд, боль были в нём неразрывно связаны друг с другом. Но Леви не был подавлен этим миром, он легко вписывался в него, как бы вытесняя то, что было ему враждебно, тем самым выражая свою солидарность со страданием и страхом, чувствуя себя — как это бывало раньше, когда его жизнь казалась ему пустой — наблюдающим за мельканием рождений и смертей, за изгибами человеческой судьбы, закамуфлированной красивыми словами. Леви жил в своём собственном мире, он чувствовал себя как наблюдатель, со стороны созерцающий происходящие в нём события, и не отождествлял себя ни с кем. Он не был по-настоящему одинок, потому что одиночество было уделом всего человечества. Каждый вечер приходилось разводить костры и строить укрепления. Люди вынуждены были жить в постоянном страхе, что эти стены и окопы могут исчезнуть в любой момент, и потому приходилось принимать защитные меры, чтобы не пропустить врага и не оказаться в ловушке. Когда напряжение уходило, наступало оцепенение — тягостное состояние, похожее на наркотическую ломку. Все становились вялыми, апатичными, малоинтересными и всё-таки надеялись на лучшее. Однажды Леви довелось присутствовать на лагерном сборище. Все садились к огню, ели, разговаривали и пили вино. Но единственное место, где Леви мог действительно расслабиться — это развалины виллы, где был навес для лошадей и оборудован бар. Когда Леви пришёл туда, разговор не клеился — люди ждали, когда уляжется напряжение, вызванное последними событиями. Тогда Леви заговорил сам, и разговор сразу же стал общим. Все были знакомы, их связывала многолетняя совместная работа, и многие с удовольствием вспоминали прошлое. Постепенно разговор, неспешный и обросший обыденными историями, утих, и началась дискуссия. Вернее, не дискуссия, а обмен мнениями, в сущности, бесполезный — в тот момент все в жизни было слишком запутанно, чтобы дискуссии эти имели хоть какой-нибудь смысл, главной была именно эмоциональная разрядка. Обсуждали план строительства каких-то зданий, плановое снабжение, численность и состав подразделений. Люди приходили сюда поговорить просто так, без всякой цели, расслабиться. Леви, как обычно, попытался определить границу между иллюзорной и нетленной идеей, с одной стороны, и практическими требованиями общества, с другой. Это ему не удалось — постепенно он запутался в тумане множества разноречивых, часто бессвязных, но абсолютно инфернальных идей. На его счету было выпито больше всех вчерашней ночью, и наутро он ощущал сильную тяжесть в голове. Он почти не помнил разговора с Эрвином. Помнил только, что чем дольше они пили, тем больше и ярче Эрвин говорил о бессмысленности идеи борьбы. У Леви возникали самые противоречивые представления об этом, и он на какое-то время погрузился в размышления, сопоставляя высказанные Эрвином соображения со своими собственными. Неопределённость их положения была тягостна. Особенно раздражало его то, что Эрвин мог запросто, без всяких предварительных уговоров и хитрых увёрток, просто положить перед ним совершенно конкретную цель и форму её достижения, и Леви не имел возможности выбора. Он знал, что Эрвин просит от него слишком многого, и это тяготило его. Даже если понимал намеченное решение, он начинал иногда колебаться, но пойти против воли Эрвина всё равно было невозможно. Поэтому он молчал и практически не протестовал. Возможно, под влиянием выпитого Леви начал обдумывать возможную форму протеста. Он никогда не произносил слова протеста вслух, но чаще всего они возникали в его сознании сами собой. Сначала эти слова были туманными, словно были ему не вполне знакомы. А потом они стали обретать определённость. Они означали в данном случае не столько сопротивление и несогласие, сколько протест против чего-то неизбежного. Чувства, овладевавшие Леви, были как бы выплеснуты в лужу его внутреннего достоинства, и эти чувства угрожали затопить его навсегда. Он нащупывал в своей морали трещину, главной частью которой было презрение к самому себе и собственные неорганизованность и отсутствие воли на открытое сопротивление. Ветер нёс предвещание несчастья, и было ясно, что это не просто зловещее дуновение, которое прилетало из пустынь и северных ветров. Что-то неладное было вокруг. Флюгера мерно кивали, порой издавая протяжный скрип. Их дрожащие дуги озарялись красным, когда их трепал ветер, как если бы под горизонтом вставало зарево невидимого пожара. Листва на фруктовых деревьях сделалась почти чёрной, и в её однообразном колебании было что-то мистическое. Когда на западе раздался визг, ржание лошадей и крики, всё вокруг сразу ожило и закивало, завело свой ход, и Леви тоже тронулся, как оттаявший ледник, навстречу беде. Ханджи упал с коня на промёрзшую землю, успев, однако, ухватиться за гриву. На некоторое время конь затих, тяжело дыша. Потом жалобно заржал и встал на дыбы, пытаясь сбросить седока, а он изо всех сил обхватил его за шею и повис. Видимо, почувствовала в его руках силу — он опустил морду к земле и замер. Подбежали люди, помогли оттащить Хамала и вытащить Ханджи. Они взяли коня под уздцы и отвели его в стойло. Ханджи был в сознании, но очень слаб и не мог говорить. Он часто и тяжело дышал, воздух со свистом вырывался из его груди. Его посадили на лавку и накинули на него попону, в которую он тотчас же завернулся, как в одеяло. На его рубашке из козьего пуха была видна кровь. Леви выругался и приказал принести воды и чистого полотенца. Он оторвал кусок ткани от подола своей рубахи и попытался остановить кровь, но она стекала в рукава, и это было бессмысленно. Всё, что он мог, это бросить несколько чистых платков в миску с водой и вытереть лицо и грудь Ханджи. Затем его осторожно переложили на телегу и довезли до ближайшего дома, где ему оказали первую помощь. Это был долгий и нервный день. Ханджи пришлось лежать в постели, потому что у него разболелась рана на голове — он ударился при падении. Его голова была перевязана чистой повязкой, и он принял первое лекарство, которое Леви положил на столик рядом с кроватью: это были три таблетки опиума. Когда пришёл лекарь, Леви вышел за двери и столкнулся с Эрвином, державшим в руке горящий фонарь. Увидев выбелившее лицо Леви, Эрвин встревожился. — Как Ханджи? — спросил он. — Он очень плох, — ответил Леви. Огорчение Эрвина было искреннее. — Но теперь он в безопасности. Если бы не камфара и не опиум, я не уверен, что он смог бы выжить. — Ясно, — Эрвин нахмурился и кивнул. — Это очень некстати. Я получил известие, что Йегер собирается представить на рассмотрение прошение о заключении мира. После этого визита войны не будет. Если, конечно, среди присутствующих на совете нет предателя. Что ты об этом думаешь, Леви? Мне нужно твоё сопровождение. С Ханджи могут произойти неприятные последствия. Я не хочу тащить его на заседание в таком состоянии. У меня нет гарантии, что он выживет. — Постой! — Леви был возмущён, и его голос, полный уверенности, казался даже повелительным, но Эрвин не обращал на это внимания. — Послушай, Эрвин, ты говоришь так, словно ты уже всё решил. Эрвин поглядел на него с удивлением. — А как же иначе, Леви? Или ты считаешь, что война должна продолжаться вечно? Что здесь решает Всевышний? — в его голосе сквозила горечь и усталость, он был явно не в настроении спорить. «Эрвин в таком состоянии не поверит ни одному моему слову», — подумал Леви, подошёл к нему и положил руку на плечо. Это не было обыкновенным проявлением дружеского расположения — во взгляде Эрвина Леви различил нечто, заставившее его сердце сжаться от внезапной тревоги. Нет, это было не вожделение. В глазах Эрвина появилось другое выражение, которое совершенно не походило на тот похотливый голодный блеск, который появлялся в его глазах раньше. Это было не только желание — в его глазах был азарт. И именно азарт заставил Леви поверить, что Эрвин считает, будто может остановить войну. — Послушай, ты ничего не можешь гарантировать, Йегер не любит, когда к нему подступаются слишком близко, никто не может сказать, что он сделает завтра. Мир не может быть заключён в тот момент, когда люди перестают делать различия между добром и злом, когда мораль окончательно вытесняется насилием. Я думаю, что ты делаешь большую ошибку, отправляясь на совет. Я хочу сказать, что не доверяю Йегеру. У меня есть серьёзные подозрения, что он будет вредить нам. Ему ничего не стоит заманить нас в ловушку. В этом смысле он очень опасен. Я полагаю, что с ним нужно вести себя крайне осторожно. Если я хоть немного разбираюсь в людях, то тебе следует подождать и посмотреть, чем он может заслужить доверие. Ладонь Леви соскользнула с плеча Эрвина на его шею, и, привлекая его к себе, он коснулся губами его щеки. Теперь, когда он находился совсем близко к тому, чтобы утратить контроль, он испытал новое, ещё неиспробованное им чувство власти над происходящим. Леви смотрел, как выражение непонимания на лице Эрвина сменяется раздумьем. Эрвин высвободился и отошёл. Выглядел он очень смущённым. Леви сделал вид, что ничего не заметил, но увидел, что на скулах Эрвина обозначился румянец. Это ещё больше взволновало его. И ему пришло в голову, что в сложившейся ситуации это может стать преимуществом. Только от него самого зависело, насколько велико оно будет. — Не в этот раз, Леви, — произнёс он с обманчивой мягкостью. К этому времени он уже вполне овладел собой и внешне сохранил полный контроль над собой. — Твоё откровенное упрямство и так уже утомило меня. Я чувствую, что начинаю понимать твои игры. Мне кажется, ты пытаешься затащить меня в какую-то паутину, в которой я сам запутаюсь без всякой помощи. Но пока ты не окажешься у меня в руках, у меня нет права быть слабым. Завтра мы отправляемся в дорогу. И если ты будешь действовать так же глупо, я отдам приказ о лишении тебя твоей обычной военной поддержки. Леви сглотнул слюну. Это был сильный удар. И его следовало принять — ради того, чтобы сохранить чувство собственного достоинства. Он знал, что возразить, но не мог найти нужных слов. Леви уже успел понять, что быстрый и изворотливый ум Эрвина может просто уничтожить его. А что касается связей, то они, наоборот, давали ему возможность отыграть ситуацию назад, но для этого требовалась абсолютная концентрация. А Эрвин был слишком расчётлив. Эрвин оставил его, и Леви молча проводил его задумчивым взглядом. Когда рассвело, подвели коней, привязали к их шеям торбы с овсом, и тронулись в путь. Впереди поехал Леви с молодыми оруженосцами. Его спутники и телохранители не сводили с него глаз, словно он был не человеком, а смертельно опасной дичью, которую следовало держать на мушке. Что и говорить, это вызывало у него прилив сил. Глядя на остальных, Леви тяжело вздыхал и думал о том, что его окружают трусы и пустоголовые болваны. Им нечего было терять, зато у него была единственная возможность сохранить остатки уважения к самому себе — делать все по-своему, пусть даже с риском для собственного положения. Они остановились у границы своих земель, в двадцати километрах от пограничной крепости, у небольшого моста через замерзший ручей. Начался переход по заснеженному насту. Замерзшая земля не поддавалась, и им приходилось волочить сани по извилистой тропе, а потом вытаскивать их за собой. Наконец, над головами замелькали островерхие белые шапки — пограничная крепость была уже рядом. Тут уже дорога была другая, узкая и петлявшая — пройти по ней можно было, только растянувшись в длинную цепочку. По-прежнему ехали медленно, потому что дорога шла вверх, а конь скакал вслед за санями. Кони издавали тяжёлое хриплое дыхание, пар изо рта клубами вырывался наружу, смешиваясь с мокрым снегом, густо сыпавшимся с неба. И, хотя мороз был градусов под двадцать, Леви внутренне кипел от гнева на этот громоздкий деревянный экипаж, который полз наверх с такой осторожностью, будто передвигался по зыбучим пескам. Он еле сдерживался, чтобы не кинуться вперёд, вскочить на лошадь и без изящества разогнать жалкую компанию, хотя понимал, что ему нельзя показать, как он раздражён, иначе Эрвин может принять его злость за измену. Поэтому он, по возможности, демонстрировал всем своим видом спокойный интерес и готовность помочь. Когда передовые сани подъехали к распахнутым в частоколе воротам, Леви выпустил вожжи из рук, и конь поскакал вперёд — он очень любил на бегу пожевать овса. Крепость выглядела мрачной и неприветливой: плоский внутренний двор, окружённый двумя рядами невысоких стен, и две сторожевые вышки, словно составленные из бутылочных горлышек. Ворота, похожие на окованную железом пасть, оставались открытыми, и несколько запряжённых в сани лошадей уже въехали внутрь. К этому времени солнце уже успело пробиться сквозь тучи, и установилась тёплая, свежая погода. В воздух полетели комья снега и ледяные брызги. Кони фыркали, хлестали себя по бокам хвостами и косились на множество статуй — некоторые из них были грубо вырублены из камня, а несколько неизвестных Леви изваяний несли на себе позеленевшую бронзу. Пока спутники сгружали тяжёлые тюки, Эрвин и Леви немного отошли в сторону и закурили. Эрвин был в хорошем настроении, чего не скажешь о Леви, который помрачнел и молчал, по обыкновению слегка насупившись. Чтобы не смущать его, Эрвин заговорил первым: — Ты, вижу, здорово разозлился на меня. И я хочу узнать, почему. Только не вздумай врать, что я тебя оскорбил. Ты ведь знаешь, как мне дороги все твои переживания. Бились мелкие острые снежинки, а ветер из-за ветхости открытых окон свистел особенно злобно. От хлеставшей в лицо снежной пыли слезились глаза. Эрвин приподнял воротник его плаща, стараясь заслонить от ветра, и Леви покосился на него с явным неудовольствием. — Ты не должен был так говорить. Да, ты оскорбил меня — и напрасно, — слова слетали с губ Леви медленно, как бы с усилием, словно он подыскивал подходящие выражения. — Но сейчас уже поздно усугубляться в рассуждения. Мы прибыли сюда по делу, и я имею полное право на гнев, во всяком случае, на часть его. Впрочем, серые глаза смотрели спокойно и с прежним блеском. Но Эрвин знал, что это напускное. Внутри Леви пенился такой вулкан, что он, несмотря на всю свою кажущуюся невозмутимость, вряд ли смог бы долго сохранять её. Эрвин решил, что лучше всего отложить выяснение вопроса на более благоприятный момент. Пусть Леви выкричится, подумал он. Надо дать ему выпустить пар. Спокойное и терпеливое ожидание всегда располагало к откровенности. А может, к уступчивости. Хотя, конечно, вряд ли. У таких, как Леви, никакой гибкости характера не могло быть и в помине. Было ли слово для описания того, что происходило между ними? Да, пожалуй. Это была смесь гнева, соблазна и раздражения — то напряжение, которое возникало между двумя людьми, готовыми, если потребуется, обрушить друг на друга громы и молнии. Как бы то ни было, две минуты их разговора стоили многих часов их споров. Иногда спор принимал очень напряжённый характер, так что окружающим оставалось только удивляться, что они слышат что-то вроде боевых кличей и клокотания гнева. Стена отчуждения, холодное дуновение которой исходило от Леви, понемногу отступала — но, чтобы дать ей опасть, требовалось слишком много сил. Но у обоих — как это ни парадоксально — присутствовала и изрядная доля уважения друг к другу. И в том, и в другом случае они не переходили границы разумного. Но, с другой стороны, это могла быть просто банальная подлость — с обеих сторон. К вечеру за окном наметало тучи, и ветер задувал с такой силой, что окна начинали дребезжать. Часы с чеканкой пробили десять. Леви поднялся со своего места и прошёлся по комнате, разминая затёкшие ноги. Было видно, что он не прочь покинуть неуютное место. В самом деле, он никогда не отличался особым терпением и выдержкой. Его беспокоила предстоящая встреча, которая должна была решить судьбу многих людей. Даже простой разговор о деле, не требующем большой дипломатии, всегда вызывал у него тяжёлое волнение. Переговоры с людьми во все времена считались куда более тонкой работой, чем война, тем более что убедить их было чрезвычайно сложно. Для этого требовалась не просто сноровка, а нечто большее. Это могло быть откровенным подлогом. Он успел узнать, что обмануть можно любого, если сумеешь продемонстрировать элементарную веру в то, что обман удался. Однако в военных делах требовалось и умение управлять человеческими эмоциями. И важно было учитывать при этом не только собственные политические пристрастия, но и интересы государства. А Леви терпеть не мог дипломатии и международных заговоров, которые становились у него на пути по воле случая. Во всех этих случаях Леви руководствовался правилом: относись к своим обязанностям всерьёз, или не принимай участия вообще. Но в данной ситуации выбора у него не было и отступать некуда. Леви понимал, что должен подготовиться к этой встрече в совершенстве. Всю жизнь он жил на острие ножа, всегда действовал осторожно и осмотрительно, но чувства, обуревавшие его сейчас, были похожи на страх. Чем дальше, тем сильнее он начинал чувствовать, что ему собираются испортить жизнь, причём гораздо более серьёзную, чем он мог вообразить. Он обнаружил, что с ним заговорила самооборона, обычно проявляющаяся в навязчивой идее, что в его руках сосредоточена некая власть, которая сможет защитить его от всех неприятностей, если он обратится к тем, кого она охраняет. Опасность, которую ему угрожало найти в действительности, была куда более глубокой и могла потребовать действия, к которому у Леви не было ни сил, ни готовности. Следовало, не выказывая волнения, обдумать все, что он скажет, наметить аргументы. Это как в шахматах: перед каждой пешкой надо точно оценить свои шансы. Но не только это: надо хорошо изучить противника, чтобы предугадать его ходы. А что он знал? Безжалостного, сильного и хитрого зверя, от него нельзя было ждать уступки. Леви не мог предугадать его следующего шага, не подвергнув себя риску. Он мог рассчитывать только на свою проницательность и удачу, не всегда сопутствующую ему. Эрвин принял предложение Йегера слишком легкомысленно, словно его очаровало безудержное нахальство этого шимпанзе, а теперь, если вдуматься, наверняка так и было. Сейчас, когда стали ясны те тонкие различия между их мирами, которые всегда делали невозможно-трудно выполнимым решение о том, на чьей стороне играть, и когда Леви казалось, что Эрвин вместе с тем сделал очень ясно видимым и то, что единственное человеческое достоинство, которое он может предложить этому миру, это способность вполне комфортно находиться в нем, было как-то непросто сохранить с ним хорошие отношения. Это было непросто и в сложившихся обстоятельствах. Пацифизм Эрвина давно приелся Леви. Он никогда не любил слабовольных людей, и ему было трудно соблюдать правила классической дуэли, если в первую очередь он видел в ней всего-навсего поединок двух равных. Лучше и безопаснее было обратиться к противнику не на дружеской ноге, а с позиции силы. Все решится, если Леви сыграет в свою собственную игру. А в ней надо было победить, чем бы ни обернулась для него победа.