Исключение из правил

Дверь в сад тихо закрылась за спиной Соломона, но её едва слышимый щелчок потонул в звуке льющегося дождя. Его появления порой напоминали дуновение прохладного ветерка в летнюю ночь. Сама по себе она в меру тёплая — самое то после жаркого дня, когда на улицу высунуться невозможно без проклятий в сторону слишком уж яркого светила на небе. Вроде бы думаешь, что лучше и быть не может, раз солнце где-то с другой стороны земного шара, как вдруг тебя обдувает этот лёгкий ветерок, уносящий с собой остатки мерзкой дневной жары куда-то в темноту, и ты, радуясь своему заблуждению, понимаешь — может. Ещё как может. Соломон, не сказав ни слова, прошёл ко мне по хрустящей гравийной дорожке и сел рядом на садовую скамейку, не пожалев своих брюк, стоявших наверняка несколько сотен фунтов. Я никогда не понимал его любви к настолько дорогой одежде, ведь в остальном он всегда показывал себя человеком практичным и далёким от всяких человеческих слабостей, вроде сшитых на заказ костюмов. Да, такая одежда была удобнее, но не намного удобнее того, что можно купить в каком-нибудь H&M в десятки раз дешевле. Хотя, возможно, так он поддерживал частный бизнес локальных портных, отказываясь спонсировать своими покупками огромные капиталистические корпорации, использующие детский труд. Как-то поздно я задумался об этом. Даже стыдно стало. — Я тебя с самого утра не видел, — сказал он так, словно не искал меня по какой-либо причине, а просто хотел констатировать факт. Лицо его было бесстрастным, едва ли не каменным, что вкупе с заливавшим его дождём и запотевшими от воды очками смотрелось донельзя комичным. Если он не ветерок, то скала — его способность менять своё метафорическое агрегатное состояние была одним из первых пунктов в моём мысленном топ-листе его качеств, о существовании которого ему знать, наверно, всё же не стоит. Соломон умеет быть настолько решительным, что никакой ураган не снесёт его с выбранной им позиции, пока он сам того не захочет. Этим он порой напоминал мне Итана. Только, в отличие от моего бывшего друга, его упёртость всегда шла только на пользу либо делам Синдиката, либо его собственным. — Я был тут, — я беспечно пожал плечами, и от одного этого движения сто раз промокшие насквозь вещи противно хлюпнули прямо на мне. Впрочем, это не было поводом убирать со спинки скамейки руки, которые я так удобно устроил незадолго до начала дождя. Он начался недавно и довольно резко, словно бородатый дядька наверху решил не медленно крутить дождевой вентиль, а сразу сорвать его к чертям с чётким намерением повторить сорокадневный потоп. Я вымок до нитки в первые же минуты этого спонтанного ливня и подумал, что, раз уж мокрый, можно особо не трепыхаться. Благо, дождь был по-летнему тёплый, не страшно было слечь после него с какой-нибудь лёгочной дрянью, что в мои годы, вероятно, проще простого. В мои-то годы да… Мне в этот день исполнилось пятьдесят. Подумать только. Сложно было с самого утра не впасть в размышления о собственной жизни — так бы и сидел в одиночестве под дождём, если бы не Соломон. Была, да и вероятно до конца жизни останется у меня неприятная привычка препарировать собственное прошлое, рассматривая и без того истерзанные многократно кусочки под микроскопом, выявляя каждый изъян с такой обидой на себя прошлого, что только диву даёшься: откуда во мне порой берётся столько неприязни к самому себе? Ненавистью это не назвать — есть во мне установка, запрещающая разбрасываться такими эмоционально окрашенными словами, несмотря на всю мою любовь к крепкому словцу и выразительному жесту для яркости картинки. Это что-то сродни вышедшему из детства «никогда не говори никогда», которое, несомненно, глупость несусветная. Отец часто бросался подобными изречениями и наставлениями с чрезвычайно умным видом, что для меня в детстве казалось проявлением не поддающегося никакому опровержению авторитета. Сейчас-то я понимаю, что прививал мне тогда отец не дельные мысли, а всякую чушь, но было это так давно, что на сетование даже время тратить жаль. Но называть свою неприязнь к себе ненавистью у меня язык всё равно не поднимается, чего я решительно не понимал бо́льшую часть своей уже некороткой жизни, а как понял, так и забил — чего вдаваться в пустую семантику, если по итогу больше нравиться я себе не стану? Хотя, признаться, бывали моменты, когда я себя действительно ненавидел, но тогда давать этому чувству имя было попросту страшно. Одно дело противиться типу, которого видишь в зеркале время от времени, и чей голос с глупыми изречениями слышишь, всякий раз открывая рот, а другое — ненавидеть. Хотеть изжить со свету, чтобы он больше не травил своим присутствием жизни окружающих, и от одного вида которого внутри поднимается такая буря негатива, что только прятаться и остаётся. Было время, когда я ненавидел себя. Потом ненавидел Соломона, а потом — Итана, но сейчас всё это как-то поулеглось во мне. Поумнел, видать. Да и немудрено — с кем поведёшься, как говорится. О своей судьбе я думал весь день, бесстыдно пропустив то подобие праздника, что, скорее всего, задумал для меня Соломон. Если не задумал, то отлично, а если всё же да, то наверстаем. Раз уж я до шестого десятка дожил, то можно отложить поедание какой-нибудь сладкой и вредной субстанции на ночь, когда есть себе позволяют только такие беспечные великовозрастные оболтусы как я. Чудо, конечно, что я действительно дожил до пятидесяти — и это при моём-то образе жизни. Тут было бы удачно вставить в качестве контраргумента вездесущего Итана, но он, к счастью или сожалению, не сидел десятилетиями на дне пивного стакана, а потому со своими бессмысленно рисковыми выкрутасами может идти куда шёл. Моя жизнь уникальна в своей паршивости, и я по-своему горжусь этим. Как горжусь и тем, что, пускай и спустя почти полвека, что меня земля носит, я наконец нашёл на ней своё место. Я повернулся к Соломону и осторожно стянул с него залитые дождём очки, чтобы сложить их и прицепить к нагрудному карману его пиджака. В них он точно ничерта не видел, но продолжал делать вид, что так и должно быть, сохраняя лицо даже в такой мелочи. Сдаётся мне, было это только для поднятия моего настроения: не в первый раз он делает всякие простые и заметные только мне глупости, когда моё настроение особенно задумчивое и тяжёлое. Не плохое, а именно что тяжёлое — грусть моя может быть легче воздушного шарика, а вот многотонные думы он чувствует слишком хорошо. Как-никак, человеческая натура его излюбленное оружие. Подслеповато по-совиному моргнув оттого, что миру вокруг вернулись хоть какие-то формы (пускай и немного размытые вблизи), этот гениальный знаток человеческой психологии сбросил остатки своего «каменного» состояния и провёл промокшим платком по лицу в тщетной попытке стереть влагу. — Тебе не обязательно мокнуть вместе со мной, ты знаешь? — сказал я как можно более легкомысленно, чтобы не привлекать внимания к своему беспокойству, но, опять-таки, человеческая натура, едрить её в корень. Иногда меня откровенно задевает то, как легко он меня читает, будто моя личность не дотягивает до полноценного, богатого метафорами романа, а висит на уровне какого-нибудь несчастного букваря, который подсунули для анализа профессору филологических наук, но негатива в моих секундных обидах нет. Так, детское ребячество, пускай мне уже и пятьдесят. Всё никак не могу уложить это в голове, хотя казалось бы, ну число и число. Меня что пятидесятилетнего возьми, что двадцатилетнего — по уму всё такой же, разве что жизненного опыта сейчас побольше будет. Про то, что в некоторые периоды я до такого возраста и не собирался доживать, и вспоминать не хочется. — Обязательно, — безапелляционно заявил Соломон и с гордым видом «я здесь главный» откинулся на спинку скамейки, как бы невзначай устроив свою шею на моей вытянутой руке. — Если ты думал сыграть на моём чувстве вины, то спешу сразу тебя заверить — у тебя получилось, — сказал я, и Соломон едва слышно хмыкнул. — Шучу, мне сегодня по статусу не положено испытывать вину за такую ерунду. — Тебе в любой день не положено, — поправил он меня. — Думай под дождём сколько влезет, никто тебе слова не скажет. Но подумай, раз это с твоих же слов ерунда, так ли оно тебе на самом деле надо. Для любителей подумать под льющей сверху водой человечество придумало душ. Я не сдержал довольного невесть отчего «ха!» и чутка запрокинул голову, подставляя лицо уже постепенно стихающему дождю. Судя по всему, вода у бородатого небесного дядьки заканчивается, и запланированный потоп снова безвременно переносится. — За дождь не надо платить налоги, — сказал я так, будто оплата за синдикатскую воду идёт конкретно из моего кармана. Соломон вновь хмыкнул. — Это пока. Я приглушённо посмеялся от представившейся мне картины, чтобы не начать думать о подобных, вероятно возможных в будущем перспективах на полном серьёзе и не испортить себе настроение. Моё веселье Соломон поддержал лёгким тёплым прищуром миндалевидных глаз и дёрнувшимся уголком губ, что в его случае равнялось полноценной искренней улыбке. Никому, кроме меня, такие его взгляды не доставались, а я, пускай наедине он смотрел на меня так почти всегда, ценил каждый и бережно откладывал их в закромах своей памяти в виде консерваций, которые, в случае чего, всегда можно вытащить спустя время и прочувствовать вновь. Что он, что я — оба сидели насквозь мокрые, но вставать, чтобы пройти всего пять шагов до дома и сухости, не хотелось. Соломон и вовсе устроился на моей руке так, что шевелиться и мешать ему было бы кощунством, а потому я без особых сожалений мысленно попрощался со своей правой рукой, которая будет принесена в жертву удобства для Соломона. Уведомление об СМС, пришедшем на мой телефон, что по всем законам подлости лежал в моём правом кармане, спасло мою руку от мучительного онемения, но порадоваться её освобождению я не успел. Стоило мне прочесть классическое «с днём рождения», а потом взглянуть на номер отправителя, как моё настроение с отметки «в целом неплохо, возможно даже хорошо» упало на пару пунктов. Не вчитываясь в остальной довольно короткий текст, я удалил сообщение Итана. Поздравления от Брандта и Ильзы я уже принял несколькими часами ранее, и ни от кого больше из моего прошлого я сообщения принимать не собирался. Особенно от Итана. С надеждой я повернулся к понявшему всё без объяснений Соломону. — Прошу, скажи, что у нас будет пицца, — попросил я, сдерживая внутренний порыв схватить его за край пиджака для пущей убедительности. — Я могу, но вот появится ли от этого пицца — вопрос, — выражение его лица нельзя было описать никак иначе, кроме как «нахальное». Я почти что закатил глаза. Некогда попытка Соломона научить меня отдавать приказы вышла из-под контроля и стала сродни нашей общей шутке. — Соломон, — понизил я голос до полушепота и наклонился к нему в попытке выглядеть грозно и убедительно, но этому препятствовала текущая по лицу вода и моя до неприличия довольная улыбка. Он тоже улыбался, едва-едва, а ещё то и дело прерывал зрительный контакт, чтобы посмотреть на мои губы. Ну и кому тут надо поучиться самоконтролю? — Я хочу пиццу. — А что должен сделать я, Бенджамин? — он кратко вскинул брови, будто бросил мне вызов, и я подался ещё ближе. Я мог разглядеть крошечные капельки воды на его ресницах. — Закажи нам пиццу. Пепперони, побольше мяса. И обязательно гавайскую! — сказал я в полный голос, без зазрения совести разрушая сложившуюся интимную атмосферу, и моё засветившееся в тот момент от самодовольства лицо вполне себе можно было использовать заместо уличного фонаря. В качестве извинения коротко клюнув в губы нисколько не удивившегося Соломона, я поднялся со скамьи и потянул его за руку в сторону дома. Выглядел я тем ещё великовозрастным придурком. Сперва вытащил его под ливень из-за собственных причуд, а теперь развожу на покупку всякой вредной и, что куда более важно для Соломона, дешёвой еды, едва ли не прыгая при том вокруг него сродни школьнику, которому пообещали поездку в парк аттракционов. Когда мы оказались под крышей в небольшом тускло освещённом коридоре, Соломон вдруг сам схватил меня чуть ниже локтя и повернул к себе. Лицо его вновь было серьёзным, а от недавней улыбки не осталось и следа, будто её дождём смыло. — Бенджамин, ты снова это делаешь, — сказал он суровым тоном, которым обычно говорил в те моменты, когда я заставлял его волноваться. — Делаю что? — спросил я с улыбкой, которую внезапно стало слишком тяжело удерживать на лице. Он сразу же это заметил и нахмурился — каким бы талантливым во всех отношениях лжецом я не был, с ним мои актерские потуги почти никогда не прокатывали. Сейчас я и не хотел стараться, если уж на то пошло, но продолжал улыбаться в силу старой и очень вредившей мне в своё время привычки. — Строишь из себя не пойми что, — объяснил он, и, стоило ему сказать это, как уголки моих губ безвольно поехали вниз. Дёрнув ими напоследок скорее для себя, только чтобы убедиться, что они всё ещё слушаются, я с кислой миной начал стягивать с себя куртку и обувь. Половина моих вещей с чавкающим хлюпом оказалась мокрой кучей у двери в сад. — Так я и есть не пойми что. Очень распространённый вид, на самом деле. Семейство «неудачник обыкновенный», — продолжил паясничать я больше по инерции, чем из осознанного желания как-то его задеть своим брюзжанием. Он этого не оценил, но и на свой счёт не принял. И правильно — что с меня, дурака, взять. Сколько меня не приучай себя уважать, а в глубине разума всё равно останется пакостный внутренний голос, язвящий на любую мысль. И даже не потому, что этому внутреннему голосу я неприятен, а просто потому что может — и никакие Соломоны этого упёртого внутреннего брюзгу из меня не выведут. Всех переживёт, и меня в том числе, оставив за собой право на последнее и наверняка уморительное в контексте слово. Окончить жизнь с шуткой — разве не здорово? Всяко лучше, чем встретить смерть со страхом перед ней, повторяя как мантру «Господи, я не хочу умирать». Почти всю жизнь я смерти не боялся, потому что терять мне было особо-то и нечего, а сейчас, когда смысл всё же свалился мне на голову эдакой манной небесной, начинать бояться мне показалось запоздалой затеей. Да и толку от этого страха? Обидно будет умереть, не закончив дело — это да, и Соломона с этим всем оставлять не шибко хочется, но сам факт смерти ужаса мне не внушает. Это данность. Такая же, как и то, что мне исполнилось пятьдесят, и что исполнится пятьдесят один, если не умру за год. Больше ничего в этом не было. — Хочу верить, что ты думаешь о планах на вечер, — выдернул меня из размышлений своим голосом Соломон, успев вернуть себе на нос очки и снять промокший пиджак. Я удивлённо моргнул, когда понял, что задумался посреди коридора. — Не-а, увы. Всего лишь о жизни и смерти, — я поспешил разочаровать его, но он только хмыкнул и качнул головой. — Хотя планы на вечер у меня есть, куда без этого. — Ну так делись. Я мысли пока читать не научился, — проворчал Соломон беззлобно, после чего подтолкнул меня внутрь дома, намекая, что пора бы уже найти полотенца и переодеться в сухое. С этим я поспорить не мог. — В ванну не хочешь? Мысленно я тут же прикинул подобный расклад, и одна моя половина, которая не отличалась предусмотрительностью, тут же возжелала последовать предложению Соломона и устроить себе купание в горячей ванне с какими-нибудь ароматными солями. Другая же половина, умеющая думать наперед, все эти мысли тут же прервала — если я полезу в ванну, то точно засну, не впервой уже. А так как планы на вечер у меня были, пускай оригинальностью они не блистали, пришлось отказаться от идеи с ванной. Первая моя половина напоследок бросила козырь в виде фантазии о совместной ванне с Соломоном, но я воистину скрепя сердце запретил себе думать об этом. Наличие в ванне Соломона никак не помешает моему упрямому организму заклевать носом и вырубиться на самом интересном месте. — Не, — качнул я головой. — Мы переодеваемся, ты заказываешь пиццу, а потом мы смотрим Звёздный Путь, если у тебя нет других предложений. — Звёздный Путь так Звёздный Путь, — без особого энтузиазма согласился Соломон, и я могу его понять — не в первый раз уже смотрим. И даже не второй, чего греха таить. С кинематографом у Соломона в жизни явно не задалось, это я понял сразу, получив растерянное «эм-м» на вопрос о любимом фильме. В аспекте театральных постановок и опер он действительно разбирался — я от его познаний видел дай бог половину, но вот с фильмами и сериалами мы моментально зашли в тупик, что дало мне полный карт-бланш на показ моих любимых картин и шоу. Не то чтобы я ожидал, что ему понравится нечто вроде Звёздного Пути, но уже спустя час он гордо объявил МакКоя единственным адекватным членом команды и был таков. Вообще с тем, что вкусы Соломона окажутся специфичными, я угадал. Не то чтобы он проникся совсем уж непонятными картинами «на любителя», коих можно было бы по пальцам пересчитать — нет. Всякое фестивальное и нишевое британское кино импонировало ему побольше всемирно известных фильмов, это да, но и от общепризнанной классики он нос не воротил. Фильмы ужасов и всякого рода триллеры оказались ему по душе, а blu-ray издание Молчания Ягнят, например, возникло на моей специальной полке всего через пару дней после нашего с Соломоном его совместного просмотра. Ко всяким документалкам он и вовсе оказался слаб, особенно если документалки эти про животных — или маньяков каких. То он смотрит передачу про каких-нибудь ёжиков или акул, как это, стоит только отойти совсем ненадолго, вдруг становится историей про трупы на болотах. Но иногда мы позволяем себе посмотреть такое кино, под которое можно разгрузить мозг и, что говорится, потупеть. Соломону подобная формулировка не нравится, но вот комментировать все глупости и отсутствие логики в фильмах он горазд — слушать его намного интереснее, чем сам фильм, про который мы обычно забываем минут через пять, развивая один из острых комментариев в полноценный диалог. Потупеть в итоге не выходит, но и невелика потеря, потому что время мы всё равно проводим хорошо. До нормального знакомства с Соломоном так хорошо за совместными просмотрами я чувствовал себя только в университете с парой своих старых друзей, когда сам ещё был неофитом в вопросе кинематографа. С тех пор он стал для меня настоящей отдушиной. Столь же важной, как и опера, а может даже и больше, но поделиться своей трепетной любовью к кино с момента выпуска мне не удавалось ещё очень долго. Даже Итана не проняло, хотя он, стоит признать, попытался понять это моё увлечение — видимо рассудив, что фильмы и сериалы будут попроще моей страсти к опере, и выбрав меньшее из зол. Я по наивности долго возлагал на Итана свои надежды заинтересовать его хоть чем-то из собственных интересов, однако навязываться перестал почти сразу. Мне хватило одного раза, когда он заснул на Звёздных Войнах, чтобы мой неуёмный в ту пору энтузиазм стих до крохотной надежды, которую я в итоге запрятал в свой внутренний шкафчик для всякого бесполезного, но дорогого сердцу барахла. Моя глупая влюбленность в скором времени оказалась там же, а после удавилась от чувства собственной ненужности. Впрочем, туда ей и дорога. Я расправил на себе мягкий, а главное сухой кардиган тёмно-вишнёвого цвета и плотнее в него укутался, почувствовав догнавший меня после дождя лёгкий озноб. Вещей в этом доме было не особо много, ибо выбираться сюда слишком часто было бы рискованно, а потому я поспешил в гостиную под плед, который успел приватизировать Соломон, уже переодевшийся в очередной костюм с водолазкой- ан-нет, вблизи водолазка оказалась самым настоящим тёмно-синим свитером. Остальной костюм тоже отличался от привычного гардероба Соломона — в твидовом пиджаке даже вкупе со всей своей статью он больше не походил на лидера опасной террористической группировки. Максимум на очень сурового профессора из местного колледжа. Хотя, возможно, это только дело моей привычки, и на случайного проходимца он всё так же нагонит жути, как и на меня в нашу первую встречу. Много лет он с таким успехом создавал вокруг себя пугающе отталкивающую ауру, что теперь она стала ещё одной частью его тела, которую никак не скрыть — только привыкнуть и найти в этом что-то своё. Я приспособился, да так, что порой забываю о существовании этого невидимого кокона: меня-то давно пропустили внутрь. А непосвящённые так и гадают, является Соломон Лейн человеком, или же он некая инфернальная сущность, пришедшая на грешную землю покарать зажравшихся политиков и бизнесменов? Слушать подобные рассуждения и слухи воистину лучше любой комедии, особенно с моей собственной репутацией в кругах Синдиката. Если б я снова пошёл по тем же уже истоптанным граблям и начал строить из себя душу компании, что в подобной организации для её второго лидера подобно приговору, некоторые агенты не из круга Апостолов точно задавали бы мне всякие глупые вопросы о физиологии их первого лидера. А спит ли Соломон Лейн? Чем он питается и есть ли у него такая нужда вообще? Ходит ли в туалет? Я, признаться, после случая с бомбой в Лондоне сам порой задавался подобными вопросами в бессонные ночи: слишком уж своеобразное и сильное впечатление на меня произвёл Соломон. Его образ никак не вязался в моей голове со всякими бытовыми вещами, а потому я старательно засовывал его мысленную репродукцию в настолько обыденные ситуации, что любой телепат от моих фантазий челюсть вывихнул бы со скуки. Это было лучше, чем видеть его в кошмарах, и вместе с тем случайно помогло мне в подготовке почвы для наших будущих отношений, чтобы я не испытал культурный шок от осознания, что тот самый Соломон Лейн спит как нормальный человек и даже слегка похрапывает. Знал бы я тогда, к чему всё придёт, ей богу. Да, будь я чуть большим любителем пожевать кактус самим фактом своего пребывания в какой бы то ни было среде, то попытался бы показать себя человеком душевным и открытым. Начал так делать ещё в Оксфорде, а потом продолжил и на всех своих будущих работах, включая ОМН. Но я, благо, удержался от соблазна вновь влезть в свою излюбленную токсичную зону комфорта и выбрал путь запугивающей отрешённости, что для меня было в новинку, но довольно увлекательно. Ни вечно позитивной душой компании с клоунскими замашками, ни уж тем более устрашающей холодной статуей наподобии Соломона я никогда не был, но зато мне всегда удавалось отыгрывать нужный по ситуации типаж, будь то комик-релиф или жёсткий лидер. А уж с таким знаковым примером под боком научиться отыгрывать новую роль было и вовсе плёвым делом, поэтому меня сейчас хоть ночью разбуди, всех запугаю до дрожи в коленках — и даже не потому, что меня вздумали будить, хотя подобное я очень недолюбливаю. — Я заказал, — оповестил меня Соломон о состоянии нашего будущего ужина и выразительно отложил свой телефон на кофейный столик, когда я плюхнулся рядом и влез к нему под плед. Почти что магическим образом заместо телефона в его руках очутился пульт от телевизора, который он тут же отдал мне с немым дозволением включать что угодно. Я, по достоинству оценив такое доверие, принял пульт как ценнейший подарок — и почти сразу отложил его обратно к телефону. Соломон растерянно проводил пульт взглядом и снова посмотрел на меня, но эта растерянность лишь добавила глубины к складке между его бровей, которая появляется всякий раз, когда он о чём-то сёрьезно думает. Хотя сомневаюсь, что он может думать несерьёзно. Это не в его стиле. — Что у тебя на уме? — спросил я ненавязчиво, подняв ладонь к его лицу и разгладив эту извечную складку. Если захочет, то расскажет, а так я никогда не настаиваю. Сам слишком уж хорошо понимаю ценность личного пространства. Со вздохом он слабо подался навстречу моей руке и едва не потёрся о неё, словно большой кот. Когда-то каждое прикосновение к себе он воспринимал в штыки, из-за чего человека, который довёл его до этого, мне хотелось как следует сжать в руках, предварительно нацепив на себя побольше игл и кусков стекла с гвоздями, но теперь тактильный голод дал о себе знать в полной мере. Я, в общем-то, только за. Обнимать его или просто чувствовать тепло его тела — лучший способ утихомирить шторм в голове и как следует зарядиться. — Странно это, — сказал Соломон почти что неуверенно. — Должен был уже свыкнуться, что с твоим появлением жизнь у меня изменилась, а всё не получается. Вот занимаюсь делами, и вроде бы не до того совсем, но вдруг о тебе вспомню, и всё вокруг сразу как-то иначе становится, хотя, по сути, ничего не меняется. Разве что я сам меняюсь, это единственное объяснение. Я многозначительно кивнул, не желая прерывать его. Соломон редко делился подобными мыслями, а чтобы при этом сказать больше пары предложений, то это и вовсе дело невиданное. Пока он говорил, мы незамедлительно переместились в более горизонтальное положение: он полусидя откинулся на ручку дивана и сложенные там подушки, а я лёг ему на бок, чтобы не свалиться на пол. — И не сказать, что до встречи с тобой жизнь у меня была неполноценной, отнюдь. Я таких вещей и не замечал раньше, не до того было. Знай себе работал, сперва на правительство, а потом и против — потому что это важно. Голова делом занята, и как-то не до житейской ерунды, — продолжил он, глядя в пустоту перед собой, будто там таились ответы на все подобные вопросы, которые явно не стояли в его жизни до Кашмира. Но их там, к сожалению, нет — я сам проверял. Не любит пустота делиться своими познаниями, особенно с такими идиотами, как мы. Сперва полжизни о вечном и великом думают, а потом за голову хватаются, когда быт и повседневность свалятся как снег на голову. Сами должны выкручиваться. — А потом вдруг ты. — А потом вдруг я, — повторил я за ним с необычайно довольной рожей. Да, в начале мы друг другу конкретно так поднасрали, что до сих пор аукается в виде ночных кошмаров или ещё чего, но зато дальше вон как хорошо пошло. Кто бы мог подумать, что так бывает, но, видать, правильно говорят, что от ненависти до любви всего один шаг. Как и от любви до ненависти, впрочем, но лишний раз вспоминать об Итане мне не хочется. — Никогда бы не подумал, — Соломон внезапно усмехнулся, — что обнаружу себя в магазине выбирающим подарок кому-то на день рождения. Это при том, что с самим концептом праздников я не сталкивался напрямую по меньшей мере с десяток лет. Как-то обходило меня это зло. Ничего не отмечал, никого не поздравлял, а теперь вот… Он взмахнул рукой, указывая на нас, и задумчиво умолк, неосознанно давая мне немного времени переварить столь нежданное откровение. Я сам часто размышлял о том, как сильно поменялась моя жизнь, словно разделившись на «до» и «после», но вот о том, какие изменения я привнёс в жизнь Соломона, и как он внутренне на это реагирует, я не думал. После Кашмира мы в очередной раз пережили кризис веры, оба по-своему. Он в той деревне собирался умереть вместе со взрывом, а я, сам едва не умерев, наконец понял, что смерть из-за Итана Ханта это не лучший исход, хотя несколько лет до этого отдать за него жизнь казалось мне чем-то невероятно стоящим и правильным. Его, без прикрас, потерянность, которую он мастерски держал внутри себя, я понимал даже слишком хорошо, а потому и сумел разглядеть её в закромах его души — вот уж действительно нашли друг друга. Сложно вновь вернуться к привычной жизни, когда долго носишь в себе мысль о своей неминуемой смерти, что наступит прям вот-вот. Словно смертник, которого уже посадили на электрический стул, но внезапно ни с того ни с сего отпустили: и не важно, виновен ты или нет. Он намеревался умереть в Кашмире, но не умер. И что прикажете делать со столь щедрым и неоднозначным подарком судьбы, как жизнь? Действенный способ — внести в некогда привычный уклад какое-то значительное отличие или поменять вообще всё. Переехать в другую страну, сдать полевой экзамен или, вот, завести знакомство со своим врагом и начать работать вместе. Сдаётся мне, во многом именно из-за этого Соломон меня после Кашмира и нашёл. Почувствовал душевное родство, так сказать. — Я так ничего и не выбрал, — вновь сказал Соломон, видимо посчитав, что данного мне перерыва на размышления было достаточно, и мне потребовалась пара секунд, чтобы вспомнить, о чём конкретно он говорил. Точно, подарок. Соломон пытался выбрать мне подарок на день рождения. Кажется, того перерыва мне было явно недостаточно. — Из того магазина я ушёл не с пустыми руками, конечно. Как минимум со знанием того, что подарки я выбирать не умею. — Очень полезное знание, — поддакнул я. — Надеюсь, по скидке ухватил? — Его бесплатно раздавали, вместе с пакетами, — он вдруг опустил руку и порылся под кофейным столиком, вытаскивая на свет простой белый пакет с какой-то коробкой внутри. — Не лучший подарок. Лучше скажи, чего тебе бы хотелось. Я достану. — Учитывая, что это единственный подарок, что меня ждёт сегодня, он автоматически становится самым лучшим — за отсутствием альтернатив, — отмахнулся я, взяв из его рук пакет и сев для удобства. — И вместе с тем самым худшим. — Цыц! — я погрозил ему пальцем, второй рукой придерживая однотонную картонную коробку. По характерному громыханию внутри я уже догадывался, что подарок мой окажется чем-то хрупким. Вероятно, посудой. — Он от тебя, а значит — лучший. От такой логической цепочки он малость растерялся, а потому никак не комментировал процесс вскрытия коробки с моими тихими проклятиями в сторону не поддающегося ногтям скотча. Вставать с дивана за ножницами было уделом слабаков, а я таковым себя считаю лишь на тренировках, когда Соломон кладёт меня на лопатки. С горем пополам я всё же открыл коробку, и даже помощи просить не пришлось. С посудой я действительно угадал — в коробке лежала кружка. Стандартная кружка в форме цилиндра с выкрашенными в насыщенный красный цвет стенками, на одной из которых, как я выяснил, окончательно избавившись от коробки, была небольшая эмблема Звёздного флота. — Когда ты рассказал мне про правило красной рубашки, я не мог не вспомнить нашу первую встречу, — пояснил Соломон, и я отчётливо слышал в его голосе волнение. Сколько он не дарил подарки, десять лет? — Ты сам шутил, что тебя выбрали только из-за красной куртки, а я сам, естественно, не рассчитывал тогда, что ты останешься в живых после передачи флешки, но… жизнь показала мне, что ты — исключение из многих правил, Бенджамин. Общепринятых или моих личных. Я сглотнул появившийся в горле комок и поднял на него взгляд, без особого удивления обнаружив, что зрение моё немного поплыло. Мне ну очень не хотелось плакать в этот момент, потому что Соломон, чтоб его, улыбался, и это было такой же частью моего подарка, как и кружка, в которую я вцепился мёртвой хваткой. Но мои слёзы, которые я усилием воли сдерживал до победного, всё же спугнули эту улыбку, и я не сдержался. Выругался, обозлившись на свою излишнюю эмоциональность, посмеялся, вытер лицо, выдал «да не переживай так, я в порядке, просто расчувствовался» и завершил это громким шмыгом носом. — Так тебе понравилось? — спросил Соломон настороженно и недоверчиво. Лицо у него при том было такое, будто я не подарок принял, а продал дом первому встречному всего за несколько пенсов. — Нет, я просто так тут реву перед тобой, — фыркнул я, аккуратно отставил кружку и поцеловал его. Я никогда особо не верил, что так можно передать всё, что творится на уме, как порой пишут во всякого качества литературе, но попытаться было не жалко — всё же занятие приятное. Если называть поцелуи способом коммуникации, то я был тем ещё любителем поболтать, и Соломону это было по душе. — Кто ж тебя знает, — сказал он спустя какое-то время, и его, казалось бы, утраченная навеки улыбка вернулась на своё законное место. — Только ты и знаешь, — отозвался я довольно, и это было абсолютной правдой. Кроме него я никому так не открывался. Никто и не хотел знать меня так сильно, как он. Звонок в дверь заставил меня оторваться от Соломона окончательно. В предвкушении вкусной пиццы я подлетел к двери, заранее засунув пистолет за пояс домашних брюк на случай неприятного сюрприза, но на пороге оказался лишь донельзя раздражённый курьер, который если и хотел убить меня с Соломоном, то только за то, что из-за нас ему пришлось переться в какую-то дыру под проливным дождём. Он явно не был любителем посидеть под дождём. Мне стало его по-человечески жаль, да и настроение у меня было крайне приподнятое, а потому я дал ему чаевых едва ли не на сумму заказа, подхватил ещё горячие коробки и пожелал хорошего вечера на прощание, из-за чего бедняга курьер ненадолго завис. Кажется, я украл его реплику, но это было куда лучше, чем если бы я случайно пожелал ему приятного аппетита или что-то вроде того. Пока я разбирался с заказом, Соломон достал нам бутылку вина. Судя по его никак не изменившейся позиции на диване, бутылку эту он принёс заранее, но не показывал до появления еды. Стоила одна эта бутылка, вероятно, с дюжину наших заказов, и больше подходила ужину в каком-нибудь роскошном ресторане, чем перекусу дешёвой пиццей в халупе на окраине Лондона, но в том ведь и соль. Я уселся на не успевшее остыть место, прижавшись к боку Соломона, что гостеприимно приподнял край пледа, стоило мне замаячить в его поле зрения. Забытый на время нашего разговора пульт, наконец, нашёл себе применение, и на экране телевизора вскоре появились виды космоса со всяким соответствующим транспортом. Запах пиццы был просто божественным, и даже не любящий такую еду Соломон положил себе на тарелку несколько кусочков. По его взгляду я понял, что месть его будет страшна, и он в скором времени обязательно затащит меня в какой-нибудь экзотический, преступно дорогой ресторан. То, что мне там понравится, я даже не сомневался, но я слишком люблю подурачиться. — А знаешь что? — спросил я вдруг, сделав глоток красного вина из своей новой красной кружки. Хорошее сочетание, очень правильное. Соломон с немым вопросом и слегка приоткрытым ртом посмотрел на меня, удерживая кусок гавайской на уровне лица. Выглядело это настолько комично, что я не сдержался и захихикал, заставив его оскорблённо дёрнуть бровями и отложить пиццу обратно на тарелку. Всё равно не сможет съесть, пока меня не выслушает. — Что? — терпеливо переспросил он, постукивая ногтем по кромке тарелки, и я сжалился над ним. — Выброси то бесплатное знание из магазина, туфта это всё, — я отсалютовал ему подаренной кружкой, подмигнул и снова сделал глоток вина. — Если ты не делал подарков лет десять, то я примерно столько же их не получал. Дарили либо барахло откровенное, либо что-то якобы стоящее, что пытается косить под мои интересы, но с треском проваливается, потому что даривший только думает, что знает меня. Даже не знаю, что по итогу хуже. Вроде бы виден намёк на душу, но потом оказывается, что нет. Мир вместе спасать это за здрасьте, а получить на день рождения и рождество не пачку комиксов или новую мышь с радужной подсветкой — это уже перебор. Дохрена ты, Бенджамин, хочешь, закатай губу обратно- Кажется, я снова начал брюзжать, извини. — Можешь брюзжать сколько влезет, если это дарит тебе душевное спокойствие, — сказал он равнодушно, хотя по потемневшим немного глазам было видно — мои слова о подарке были ему приятны. — Если бы дарило, то моё ворчание имело бы конец, а так я просто вреднею с возрастом. Беги от меня, пока не поздно, в следующем году ещё хуже будет! — пригрозил я ему, а он, откусив наконец от своего куска пиццы, мог только качнуть головой. Я протянул ему свою новую кружку. — На, запей. Глянь только, какая красивая! — Иногда я не различаю, говоришь ты сёрьезно или иронизируешь, — Соломон вздохнул, вернув мне кружку после глотка. — Никакой иронии, мне правда очень нравится. Я люблю это, — серьёзно возразил я, и, в надежде развеять все его сомнения касательно подарка, поцеловал в снова появившуюся морщинку между бровей. — И тебя люблю. В последний раз чувствовал нечто подобное только детстве, когда отец застрял в Лондоне почти до самой ночи, и я отмечал день рождения с мамой. Она купила нам торт, кучу печенья с фруктами, и мы весь день смотрели телевизор. — Некоторые вещи не меняются, — сказал он с теплом во взгляде, после чего посмотрел на работающий телевизор и заваленный пиццей стол. Только торта не хватало, ей богу. — Для счастья многого не нужно, — отозвался я, не особо задумываясь, и замер. Я почувствовал себя так, словно оказался на том диване впервые. Новыми глазами смотрел на то, как Соломон придирчиво пробует гавайскую пиццу, следя за телевизором, по которому шёл Звёздный Путь, и вместе с голосами персонажей до моего слуха доносился шум дождя за окном. Всё было точно так же, как и минуту назад до моего внезапного и беспричинного озарения, но в то же время как-то иначе, будто незаметно поменялось сразу всё вокруг. Не сразу до меня дошло, что именно об этом недавно говорил Соломон, и поменялся только я сам — на каком-то инстинктивном уровне, о существовании которого и не догадываешься, пока не накроет. Я слабо вздрогнул от разгоревшегося внутри тепла, похожего на то, что дарит щедрый глоток горячего глинтвейна зимним вечером. Соломон тут же обернулся ко мне, готовый по первому моему слову горы свернуть вместе с чьими-нибудь шеями. От переполняющего грудь чувства хотелось либо заплакать, либо броситься на Соломона с объятиями, хотя повода как такового и не было. Просто захотелось, и всё тут. — Ты чего? — обеспокоенно спросил он, отставив на всякий случай свою тарелку, и я тут же воспользовался этим, всё же предпочтя слезам крепкие объятия. Этим странным чувством хотелось поделиться. — Ничего, мне хорошо, — сказал я тихо, словно боясь громким голосом спугнуть неожиданно нахлынувшее на меня ощущение тепла, спокойствия и любви. Соломон понятливо хмыкнул у меня над головой и положил ладонь мне между лопаток — именно над тем местом, где раньше мне всегда было холодно и пусто. — Просто, кажется, я счастлив. — А знаешь что? — повторил Соломон мой недавний вопрос, и я заинтересованно посмотрел на него, оторвав голову от его груди. Он улыбался в своей классической, излюбленной мною манере: одними глазами, и стоило это сотен банальных голливудских улыбок. — Я, кажется, тоже. И это было для меня лучшим подарком.