moon blues

      ..Когда одна из тетрадных стопок наконец-то проверена, персиковые закатные тени сменяются душной летней ночью. Цучигомори зажигает настольную лампу, не сдерживая недовольного вздоха, и принимается разминать шею; всё-таки проверка контрольных и духа доведёт! Лениво обхватывает губами мундштук трубки, затягивается, выпускает лиловый дымок. После снятия печати с ёрисиро минули едва ли сутки, и в голове стоит эхом тот треск, треск лопнувшего по швам пространства. Очень неприятное ощущение вкупе с муторной, непроходящей усталостью. Благо, у компании во главе с Ханако за это короткое время не случилось ничего нового, требующего его непосредственного участия. Но преподавательские обязанности никто не отменял. Цучигомори мысленно подбадривает себя и нехотя вытягивает наугад тетрадь из следующей стопки, раскрывает, видя надпись "контрольная по биологии", как вдруг на страницу садится бабочка. Он, помедлив, раздражённо смахивает её — съел бы, да не хочется — и захлопывает тетрадь. Желание ещё немного поработать сверхурочно съёживается до размеров боба. По-хорошему бы отдохнуть, подремать... Но отдыхать Цучигомори не умеет, а сон может и не сморить его до утра, если он сам не захочет. Это людям сложно сопротивляться биологическим процессам, а ему, духу, даже ослабшему, что? Он отодвигается на стуле от стола, откидывается на спинку и вновь подносит трубку ко рту. Желтушная надкушенная луна висит в проёме высокого школьного окна, распахнутого настежь. Притягивает взгляд. Напоминает о прошлом. Беспокоит. Он хмыкает и морщится, когда колкая боль вспыхивает чуть ниже затылка с новой силой. Тянет ладонь, чтобы слегка помассировать, как вдруг смутно знакомая тяжесть ложится на плечо. Цучигомори замирает, чуть наклоняя голову, и видит: короткий белоснежный мех на округлой лисьей мордочке. Выдыхает, чуть не выплюнув трубку: — Опять ты, неугомонная. Что... прилегла на больное, как кошка? Яко бьёт хвостом по спине: не сильно, только насмешливо предупреждающе, царапает коготками воротник свитера. Цучигомори отпихивает её виском — нитки, глупая лиса, нитки потом во все стороны торчать будут! — но это выходит без ощутимого раздражения или нервозности, и всё-таки машинально касается пальцем её лба там, где золотится каплевидное пятнышко. Яко, конечно же, кусает его — видимо, уже по привычке — но тут же аккуратным розовым язычком зализывает место укуса. Цучигомори фыркает — и впервые не понимает, растерян он внезапным её появлением или смущён этим новым жестом. — Слезь с меня, — вырывается из него ворчание, тоже по старой привычке. Яко показывает мелкие острые клычки — и без указки бы догадалась — и спрыгивает на пол. В воздухе разливается тонкий звон бубенцов. — Зачем пришла? Слушать, как она убивается по Мисаки (снова, снова и снова) или про превращённых в кукол незадачливых детишек, угодивших внутрь её границы, очень не хочется. Это бесит. В конце концов, есть миллион других тем для разговора... Он прокашливается, но Яко не отвечает, лишь легко вспрыгивает с пола на парту, затем на подоконник и... обращается в свою человеческую форму. Вроде как временно невозможную, не после того, как Ханако лишил её полномочий второй школьной тайны, а его помощница сорвала печать... Мысль перескакивает, когда она заправляет выбившуюся из прически прядку за ухо. Яко... красивая. Бесполезно это отрицать, если ты не слепой, и сколько не называй её «глупой лисицей», эта хищная красота ни на йоту не изменится. Красивая: в этом своём узорчатом кимоно, с лентой в волосах, с колокольчиками. С прищуром ярких зелёных глаз, неожиданно обильно подведённых красным. Цучигомори моргает, пялясь, и лисица, впервые на его памяти за всё время их знакомства обратившаяся прямо перед ним... нравится ему чуточку больше? Возможно, как кто-то, с кем он мог бы... Мысль обрывается. Он снова откашливается, игнорируя свои слабо вспыхнувшие щёки. Выговаривает старательно равнодушно (лишь бы интонация не дрогнула): — Неужели ты смогла упросить Ханако? Яко хихикает и наконец подаёт голос: — Верно, паучок. Но как мне пришлось повертеться перед ним!.. Ему не послышалось?.. Цучигомори издаёт многозначительно "ээ", и все связные мысли на этот раз разбегаются от него как тараканы. Вывод: действительно. надо. отдохнуть. И, желательно, в одиночестве. Но она неожиданно выуживает из широкого рукава пузатую керамическую бутылку, разрисованную бамбуком и рыбками, и две аккуратные белые чашечки. Ставит на парту. — И это надо отпраздновать. Наваждение схлынивает, и Цучигомори хмуро спрашивает: — И ты не придумала ничего лучше, чем сакэ? Где ты его вообще достала? — За моей границей есть не только куклы и лестницы, — Яко жмёт плечами. Улыбается, и улыбка эта выходит до странного мягкой. — Брось, — продолжает, удобнее усаживаясь на подоконнике, и ветер треплет её светлые волосы, а лунный свет словно делает её фигурку полупрозрачной, призрачной, такой, что, кажется, коснёшься, и пальцы ухнут в пустоту. — Твой ёрисиро недавно... сломали. Думаю, ты заслужил отдых. А я, как твой, мм.. друг, великодушно предлагаю расслабиться. Она откупоривает бутылку и наполняет чашечки до краёв прозрачным рисовым вином. Пододвигает одну в его сторону. Цучигомори поднимается и осторожно подходит ближе. Внутри почему-то гудит: то ли от тревоги, которая рождается из накатывающей волнами усталости, то ли от предчувствия неизбежной славной попойки, сдобренной откровенными разговорами, то ли от всего вместе. В чашечках бликует щербатая луна, плещется там лимонной долькой. Яко проводит подушечкой пальца (только сейчас Цучигомори замечает, что она без перчаток и то, какие у неё изящные руки) по краю чашечки, словно баюкая лунное отражение, и выпивает первая, залпом, запрокидывая голову. Доверчиво обнажая белую шею. Он хватается за чашечку, немного расплёскивая, болтает туда-сюда по кругу, чтобы рябь испортила лунную половинку, и выпивает тоже. На языке остаётся пряно-горьковатый привкус со слабо уловимой фруктовой ноткой. — Ещё? — Яко облизывается и выжидающе смотрит. Её алые губы влажно поблёскивают. Цучигомори шумно выдыхает, опирается бедром о парту. Отвернувшись, резко протягивает ей свою пустую пиалу. Пусть будет ещё. Старается лишний раз на лисицу не смотреть. Не смотреть, ибо ночь за её спиной кажется бездной, и что-то внутри непременно заставит схватить её за запястье, если он перестанет отводить взгляд. Схватить и не разжать ладони. Какое-то время они пьют молча, пока Яко, поёрзав, не спрашивает: — Что тебя беспокоит, Цучигомори? Он вздрагивает, отрываясь от чашечки, из которой по крохотному глотку цедит опостылевшее сакэ. Его имя из уст лисицы звучит... как гром среди ясного неба. Пугающе и волнительно. И в конце концов, смотрит на неё поверх очков. Она сидит, совершенно расслабленно привалившись плечом к стене; её чашечка пуста, только крупицы неверного лунного света, пойманные в капельки на донышке, тускло мерцают. Выражение её лица задумчивое, с лёгким отпечатком недовольства, ведь он не ответил. Цучигомори тихо хмыкает; ночь наваливается тяжестью воспоминаний, колышется в занавесках тенью мальчика, который не должен был умереть. Но сейчас перед ним — несносная и прекрасная плутовка, которую он знает так же долго. И хочет ответить: "Ты. Ты меня беспокоишь". Но вместо этого отвечает невнятное: — Луна. Яко прикрывает новую улыбку рукавом, щурится будто бы понимающе. И сползает с подоконника. На грани слышимости шелестит её кимоно, тихо стучат гэта на каждом шаге. Она подходит близко — слишком близко, так, что между ними почти не остаётся приличного расстояния. Цучигомори замирает, и колкости-грубости, как впрочем и любые другие слова, разом выметает из головы, когда она берёт его лицо в свои ладони. Хватает только на сиплое: — Ты что делаешь?.. Яко подаётся вперёд; смешливые искорки пляшут в зелёной глубине её глаз. — Я тебя сейчас укушу, если ты не скажешь мне правду. Он фыркает и почти открывает рот, чтобы так уж и быть выпалить всё на одном дыхании, но Яко сжимает в горсти его свитер, тянет на себя и робко тычется губами в уголок его губ, и густой румянец пунцовеет на её щёках, когда она отстраняется, наблюдая за реакцией. Они не пьяны, ибо какого духа свалит пара чашечек вина? Это всё по-настоящему. Цучигомори в то же мгновение ловит её за запястье, как и хотел. Но не говорит ничего. Просто держит, чтобы не ускользнула. Не сейчас. Яко смущённо улыбается, ловко стаскивает с его переносицы очки и прячет в рукав. Смотрит, не моргая, и Цучигомори кажется, что острые иголки её зрачков смягчаются. — Ты сильно устал. Пойдём туда, где луна не будет нам мешать? Он поспешно кивает. Пусть будет так. Бутылка с сакэ благополучно остаётся забытой.