«Ты дал мне надежду»

      Это было в далёком мае. Ох, тогда же я ещё не представлял, что именно судьба приготовила для меня. Я был мальчишкой в бегах… красил волосы, носил линзы, покупал примитивную одежду, в общем: делал всё, лишь бы не выделяться из толпы. Изо всех сил пытаясь быть обычным, я не замечал, что моё предназначение совсем в другом… Всё время метания из страны в страну, от одного имени ко второму, третьему, десятому — у меня была глубокая незаживающая и вечно кровоточащая рана внутри. Она, будто чёрная дыра, поглощала все чувства, не позволяя пропускать сквозь себя ничего, кроме страха.       Страх… о нём можно говорить вечно. Ощущение, будто тело отказывает: руки немеют, мерзкий холодок вперемешку с мурашками заставляет содрогаться измученное тело. Выделяется адреналин, при котором сердце бьётся быстрее, дыхание учащается, а зрачки расширяются; не зря же говорят: «У страха глаза велики». Ещё выделяется дофамин. Если вкратце — этот гормон отвечает за мотивацию; отсюда-то и пошло, что страх — лучший мотиватор. Уж слишком часто я убеждался в этом, чтобы хоть немного усомниться.       Всю жизнь я пытался выжить, даже до того, как мы с мамой сбежали, прихватив деньги, которые оказалось Мориямы. Я был уверен, что всё, что мне светит в будущем, — этот чёртов страх. Страх перед прошлым, перед будущим, перед отцом, перед его людьми, перед матерью и даже перед самим собой. Я сбегал от себя — от Натаниэля.       Ох, как же я ненавижу это имя. Ненавижу свою внешность, которая так сильно похожа на внешность Натана. Я пытался похоронить ёбаного Натаниэля Веснински где-то среди чащ Балтимора всеми возможными способами: фальшивые паспорта, фальшивые имена, внешность, характер. У меня десятки личностей, десятки лживых жизней, которые пришлось придумать и изо дня в день соответствовать им.       Я никогда не имел связи. Никогда не имел друзей или кого-то, с кем можно было бы поговорить или хотя бы хорошо провести время, ведь всегда надлежало оставаться начеку. Жизнь научила держать язык за зубами, а папку глубоко в рюкзаке, который нужно было охранять тщательнее зеницы ока. Моя жизнь буквально зависела от неё, точнее от того, что в ней находилось. И готовность в любой момент сорваться на другой конец Земли стала такой же обыденной привычкой, как кофе с утра.       Хотелось ли мне нарушить обещание, потерять контроль и просто отдаться безумному шквалу эмоций? Естественно. Однажды я даже так и сделал, вот только этот прокол запомнился на всю жизнь. Как безжалостно мама выбивала всё дерьмо, неистово крича о том, что я последний слабак. Мне не было так больно от её ударов — было больно от слов, которые вонзались в сознание. Я понимал, что проебался, понимал, что заслужил всё это, потому что она всегда говорила даже не сметь засматриваться на девочек. Ослушавшись, я получил по заслугам. Честно говоря, я даже благодарен ей за это. Именно тогда пришло осознание, что любовь — способ манипулировать. Её придумали исключительно из эгоистичных побуждений, дабы высасывать из человека нужную информацию и использовать её в своих целях.       Это был стоящий урок, ведь он дал открыть глаза и увидеть всё в чистом свете. Люди слишком слабы, чтобы принять своё сиротство в этом мире. Не всем по зубам в одиночку бороться, поэтому они и пытаются свалить проблемы на других, прикрываясь мерзкими терминами: «любовь», «дружба».       «Мы рождаемся одинокими, мы живём одинокими, мы умираем одинокими. Только в любви и дружбе мы можем на время представить, что мы не одиноки». Так однажды сказал Орсон Уэллс, и я более чем полностью согласен с ним. Всё это — иллюзия, дабы хоть как-то заполнить пустоту внутри.       Взросление проходило с осознанием, что кроме мамы у меня нет никого… никого и не будет, потому что просто не может быть. И я никогда не задумывался о том, что её может не стать так быстро. Никогда не задумывался, до того дня… ведь она умерла у меня на глазах. Я видел, как её грудь медленно перестаёт вздыматься, прекращая доносить кислород к организму; видел, как её строгие и суровые глаза постепенно мутнеют, теряя остаток своего блеска.       Я смотрел на её бездыханное тело вечность, пока меня не облили холодной водой. Как минимум, мне так показалось. Я снова смог дышать, а тело — функционировать.       Не было времени плакать, не было времени для длительных прощаний и монологов, нужно было быть сильным… для неё. Я сжал кулаки до боли, но практически её не почувствовал. Сознание всё ещё оставалось притупленным, будто вместо ясности мышления — сигаретный дым. Вариантов не было, поэтому я не мешкая ни секунды аккуратно положил уже остывающее тело матери в машину и поджог её.       Искры отлетали от пылающего автомобиля, теряясь в прохладном воздухе. Я изнеможенно опустился на холодную землю, не в силах отвести взгляд от яркого пламени, что так быстро пожирал тело единственного важного человека в жизни. Чувство безвыходности накрыло волной необъятного цунами. Единственное, что я знал наверняка, — эта смерть гораздо лучше, чем умереть, смотря в холодное безразличие голубых глаз Мясника. Не оглядываться. Не останавливаться. Никому не доверять.       Эти слова эхом отражались в голове, словно мантра. Я дал ей обещание и сдержу его, чего бы это ни стоило… докажу, что её смерть не была напрасной. Докажу, что все эти годы не были оттягиванием неизбежного.       Но, на самом деле, я оказался слишком хорошим вруном даже для самого себя и вскоре совершил неизбежную ошибку — самую глупую ошибку из всех. Я остался в Милпорте.       Слишком долго оставался на одном месте, считая, что Милпорт — чересчур заурядное место, дабы кто-то обращал на него внимание. Я играл в обычной школьной команде и только в эти мгновения ощущал, что моя жизнь не так уж ничтожна. Я знал, что это может принести непоправимые последствия, но позволил уступиться, оголяя свою шею для удушья.       Я уже собирался уехать, навсегда распрощаться с Нилом Джостеном… но что-то меня остановило. Точнее не что-то, а твоя ёбаная клюшка.       Последующие события произошли слишком быстро. Мне было страшно… так, как никогда раньше. Но я решил рискнуть.       «Нил совершал глупость за глупостью на протяжении всего года, и, наверное, именно поэтому этот год стал лучшим в его жизни».       Я никогда этого не хотел, но с течением времени сближение с Лисами стало неизбежным. Они не знали обо мне ничего, но самое страшное — они и не хотели. Они были готовы принимать меня любым, даже после стольких бед, пришедших в их жизнь из-за меня. Лисы были готовы защищать меня, зная, что я нагло вру в лицо. Они защищали меня, давясь этой ложью, но принимая её, потому что по каким-то неведомым причинам я был им важен.       Не уверен, в какой момент ко мне пришло осознание, что точка невозврата достигнута, но это было лучшее ощущение, которое я когда-либо испытывал. Я осознал, что нашёл семью — нашёл людей, ради которых готов отдать жизнь. И я был готов. Вместе со всем этим пришло принятие неизбежного, но когда оно буквально задышало в затылок — я осознал, сколько всего ещё не сказал.       «Он попал в Лисью нору, полностью вылепленный изо лжи, но со временем Лисы превратили его в реального человека».

Эндрю.

      Ты дал мне надежду. Дал ключи от дома в Колумбии. Дал защиту.       Ты дал то, чего я не имел никогда раньше, и это так туманило рассудок, что я был готов на всё. В тот день, когда ты предложил мне свою защиту, почва впервые в жизни почувствовалась под ногами. Всё это происходило в новинку, но я был готов ко всему, потому что у меня появился стимул бороться.       Я никогда не хотел причинять тебе боль, наоборот — хотел защитить. Я знал, что ты никогда не позволишь мне сделать этого, знал, что для тебя это будет ударом ниже пояса, но жажда внутри была слишком сильна.       Я никогда тебя не боялся, несмотря на все погрешности, несмотря на все разы, когда ты так яростно пытался заставить почувствовать страх — я всегда ощущал в тебе только опору. А потом ты поцеловал меня…       Эту почву под ногами, которую ты мне подарил, я ощутил ещё явственнее. Но ещё ощутил, как трудно будет её потерять. Твои губы дарили новое дыхание, они давали ощущение жизни. Когда ты поцеловал меня, я понял, что это неизбежно. Наш крах неминуемый, ведь мы уже сидим на краю пропасти. И я правда был готов упасть в неё вместе с тобой.       «— Это — не согласие. Это — не да. Это просто нервный срыв. И я могу увидеть разницу, даже если ты её не видишь, — не отрывая взгляда от линии горизонта, Эндрю провёл большим пальцем по нижней губе, будто пытаясь стереть прикосновение чужих губ. — Я не буду такими, как они. Я не хочу, чтобы ты просто позволил мне».       Фраза, которая перекрыла воздух на несколько секунд, возможно — лет. Я ощутил, будто весь этот мир потерял какой-либо смысл. Весь мир, кроме тебя. Потому что с этого момента ты — весь мой мир.       «Нил давно забыл, какими могут быть прикосновения, когда они не несут в себе никакого злого умысла. Забыл, какими опаляюще горячими они могут быть. Сейчас всё касаемо Эндрю казалось обжигающе горячим: его руки, плотно прижимающие к полу, его губы и язык, скользящий во рту. Нил наконец понял, почему мама считала это настолько опасным: это было отвлечением на грани помрачения, отречением от всего прежнего, добровольной сдачей в плен. Это значило поступиться бдительностью и осторожностью, впустить человека под кожу и отдаться чувствам, которые он просто не сможет удержать или сохранить. Но сейчас он так остро нуждался в них, что на фоне этого всё остальное не имело ни малейшего значения».