***
Просыпается от того, что звук стучит по барабанным перепонкам резко, отрывисто, взрывается в черепушке и волной расходится по телу. То, что звук издает он, приходит как-то мельком, верно потому, что ничего необычного-то и не происходит – только кашель глотку херачит, и воздух шершавыми комками о горло трется, раздражая и еще больше чертовых спазмов вызывая. На языке солоно и горько, но Тэхен не вспомнил бы сейчас, когда в последний раз чувствовал другое, и между зубов сочится красным и застеснявшейся, порозовевшей слюной. Пальцы конвульсивно водят по шее – хорошо, Чонгук не видит – и ищут истертости и синяки: веревка во сне под кадыком лежала плотно и шершаво, больно врезалась в кожу и не давала дышать, а потом осыпалась под залпами кашля и реальности. Жаль. Трахея под иглами разливается кровавой рекой, текущей вверх по карте, и от этого так, что чувствуется лишь пустота и усталость, да желание сплюнуть в лицо тому, кто его на это обрек. Чонгук же близко, на диване в соседней комнате, и едва ли спит, но Тэхен скорее дорвал бы грудину до конца, чтоб вытащить все за раз, чем позволил утирать себе алые сопли. Те по губам ягодами гуми рассыпаны, языком не собрать, настолько спелые, что вниз на белую футболку падают и катятся дальше. Цветок на язык ложится колючками и мясом, выдранным из дыхательных путей. И кровью. Кровью, конечно, и ее так много было, есть и будет, что Чонгук и чертова любовь для Тэхена на вкус отдают металлом и пахнут солоно, да одеты в алый. Лепестки когда-то явно были молочными, возможно, цвета Тэхеновой кожи, но так промариновались, что под бурой коркой едва серединку разглядишь, что уж про мякоть, перемолотую красками и шипами, говорить. На ладони тварь едва пачкает с указательного по безымянный, этакая идеальная модель для «маленькая да удаленькая» рекламы, и в сжатом кулаке не трепыхается даже, только пальцы жалит так, что Тэхен рефлекторно зажимает еще сильнее, пуская ручеи по запястью вниз. Чонгук, разумеется, под дверью. Не заходит – чувствует, как Тэхен с легкостью его выгнал бы, а он столько сил потратил, чтобы оказаться у того дома. Хотя про легкость, пожалуй, слишком: судя по хрипам и запаху крови, тот едва смог бы сделать сейчас что-то, кроме как давиться кашлем и своими чертовыми словами – «я не просил любить меня в ответ, и лучше бы тебе не» – которые у Чонгука из мысли в мысль перескакивают, как шарик для пинг-понга, о свод его черепа ударяясь. Он мог бы сказать, что просыпается с голосом Тэхена на подкорке, но это была бы ложь. Чтобы проснуться, нужно спать, а его час, перемежающийся дрожью и желанием подхватиться да глянуть, что с ним, как он, и «господи, почему ему так больно из-за меня?», сложно назвать сном. Скорее, пыткой, потому что от всей херни, которую они получили вместо счастья победы над болезнью, хочется скрыться где-нибудь, где ни намека на какую-либо фотосинтезирующую тварь или что-то прямоходящее. Чонгук представляет, что Тэхену, тому самому, который такой беззащитный с колючей проволокой растрескавшихся губ и глазами, в которых кармина больше, чем привычного карего, в сотни раз хуже, ведь это, в конце концов, его язык иглы прокалывают и ломаются так, что приходится звать на помощь, но каждый звук за дверью, что не открыть, херачит его в солнечное сплетение до сцепленных скрежетом зубов и поскользнувшихся на нижнем веке слез. Кашель стихает. Тэхен откидывается назад, голова бьется о подушку безвольно и до хруста в шее, но ему похер. Точно так же, как и на то, что чертов цветок изгваздал наволочку прямо возле щеки. В этом, возможно, даже есть некая эстетика, думается: белизна шершавого хлопка и красная гладкость лепестков. Красиво, но это – последнее из красивого, что в нем осталось, дальше – только изрешеченное тело и колючий паразит, которого или нахер с легкими вырвать, или дать ему вспороть все чертовы ткани на пути к выходу, заставляя глотать кровь и жевать свое же мясо. Будет весело. Впрочем, как и всегда с Чонгуком, потому что тот такой, что дыхание спирало еще при первой встрече, и ни в одну из всех следующих не отпустило – вон, до сих пор едва толкает грудь вверх-вниз. Тэхен Чонгука не заслуживает. Его стезя – растениеводство и тихие (ну, может не совсем) перепалки с Сокджином, что «я не сохну по нему, просто он бог, и я ему поклоняюсь». Не сон с Чонгуком едва не на коврике под дверью и вялый кактус. Тэхен с мыслями о том, как просто было бы, не люби Чонгук его в ответ, засыпает. На щеке – вдавленный в кожу цветок. (Под дверью подушка побольше и Чонгук на ней, потому что время после приступа самое страшное. Вокруг лишь тишина, такая гулкая, что перебивает даже обычно хриплое дыхание Тэхена, и страх, что Чонгук проснется, а Тэхен нет.)***
Спится в итоге хреново: у Чонгука под лопаткой клеймо дверной ручки, у Тэхена под кроватью – кусок ебаного кактуса. Во время затишья Чонгук почти с подушки снимается заглянуть и спросить, но слова не складываются. «Все нормально?» – у Тэхена ебаное растение, укоренившееся в легких, и половина постели в крови от разодранной глотки, вряд ли это подходит под категорию «нормально». «Ты как?» – в свете из гостиной кровавые пятна на простыне смотрятся устрашающе, да и сам Тэхен – так, посеревшая тень того, с которым когда-то столкнулся в универе. «Я могу чем-то помочь?» – отправит домой, потому что от жалости, скажет, его уже тошнит да наизнанку выворачивает. Чонгука тоже, но больше от того, что все это – и соленый запах, и запрет на курение, и невозможность дышать – из-за него, и не исправить никак, остается ждать, что само выйдет. До предрассветного зарева Чонгук дотягивает с трудом, на одном страхе, что у Тэхена одна темнота вокруг, а с ним будет полегче, любовь же все-таки. Почему она, эта чертова любовь, не помогает нихрена, а хуже делает, не ясно. Да и знание это не изменило бы ровным счетом ничего. Стоит домам за окном загореться оранжевым, у него будто пружина внутри лопается, херачит в солнечное сплетение так, что силы исключительно на то, чтобы лицом в руки уткнуться, и хватает. Возможно, еще на позорные слезы и немые, задушенные крики, но Чонгук в этом никогда не признается. В конце концов, это Тэхен страдает, а он так, мучится приступами вины время от времени. К моменту, когда просыпается Тэхен – оба знают, что он едва ли спал, но о чем молчат, того нет – Чонгук варит молочную рисовую кашу. Та настолько рисовая, что смотреть противно – ею наверняка можно было бы кирпичи склеивать, но это лучшее из всего, что изрешеченное горло Тэхена снесло бы. Тэхен уверяет себя, что выглядит ничего, получше вчерашней, и ее ведь Чонгук готовил, который рядом садится с такой же тарелкой, а не нормальной яичницей с тостами, его любимой. Хочется сказать, мол, ты ведь можешь сейчас жить нормально, не майся ерундой и поешь что-то вкусное, а после пойди с Хосоком в кино, он ведь звал; отзвуки похожих разговоров, кажется, еще висят над столешницей вместе с Чонгуковыми эмоциями – он от них злится, но молчит, только ложка о края тарелки тарабанит неритмично и громко. – Спасибо. Чонгук машинально кивает, но глаза светлеют. Рука сама к Тэхеновым пальцам тянется. Они друг к другу словно примагничиваются, сталкиваются кожа к коже с тем самым «щелк», которое о гармонии и совместимости, и вокруг лишь искры и гребаная пыльца фей, а не наполовину засранная квартира (когда возможно умираешь, уборка из приоритетов уходит нахер) и сучья кровь везде. Чонгук за ворот футболки через стол перетягивается легко, льнет за руками и губами впечатывается прямо в скулу, веки, лоб, губы. Он везде, и так хорошо, что нужно еще и больше. Все, что Чонгук может дать и немного сверху, потому что эти поцелуи – единственное время, когда отсутствие дыхания – не боль и мука, а трепет и нежность. Каша со стола таки слетает. Тарелка вдребезги точно под ногами Чонгука, колет стопы и режет кожу, словно им крови мало, но это такая херня, когда Тэхен, его Тэхен, в руках и под губами, и мычание вперемешку со стонами щекочет внутри. Отрывается с трудом, когда в легких горит, а зубы от очередного течения краснеют. Металлом на языке солонит уже почти привычно – Чонгук еще ни разу не целовал Тэхена без него. Ну и ничего, думается, в этом есть своя пикантность. О том, что, возможно, Тэхена без полного рта крови больше не поцеловать никогда, думать не хочется. Тэхен перемену будто чувствует: пальцы с нажимом проходятся по затылку, взвивая темные пряди, и массируют до того приятно, что даже виски сжимать перестает. – Я люблю тебя, – шепчет. Чонгук бы пошутил, что от Тэхена чаще именно это и слышит, словно поговорить больше не о чем, но знает – остальное, черт возьми, теперь не имеет значения. – Я тоже, – целует, – я тоже люблю тебя. Так сильно, что ты даже не можешь представить. И Тэхен сидит напротив, от очередного признания светится, а в следующий миг – хлопает дверью ванной и давится опять. Чонгуку слышно прекрасно, стенки-то тонкие, и хочется только спросить, за что, и как это прекратить. – Давай сходим к еще одному врачу? – кричит.***
Забавное наблюдение: чем кровавее специальность врача, тем больше белого будет у него на приеме. Как будто ебаные сияющие стены и слепящий халат сделали бы из хирурга безобидного терапевта, прописывающего отдых и умеренную физическую активность, а не кроящего людей скальпелем. Белый лучше и не делает, Тэхену только иррационально хочется закашляться и разукрасить стены в кровавый пуантилистический цветочек. Смотрелось бы наверняка охуенно, особенно попади мазок на раздражающий халат. Доктор сам тоже белый. Кожа, кажется, едва не светлее плитки на стене, и волосы тоже в блонд, холодно отдающий серым. Он что-то говорит – Тэхену бы слушать, но не может – и смотрит слишком мягко для такой комнаты и человека. – Ничего не сделать, так? – Ну почему ничего, выпишем обезболивающее, будем контролировать процесс, – горло прочищает. – Вы ведь понимаете, что если вырезать его в ходе оперативного вмешательства, от легких ничего не останется? Забавное наблюдение [2]: чем кровавее специальность врача, тем тупее его тон будет при разговоре, будто с маленьким ребенком. Тэхен не обманывается, думая, что тот его жалеет, потому что он для них всех – любопытный пример для диссертации и «представь, он так сильно любил, что кактус разросся на все легкие» за чашкой кофе в кругу коллег. Знает: врач говорит так потому, что ему кажется, будто тон смягчит слова да постелет соломки, но тот почему-то ни паразита не уменьшает, ни подышать полегче не дает. – А если он будет прорываться, у меня отрастут новые, да? Чонгук в ответ сжимает руку крепче и гладит большим пальцем танцующие фаланги чужой руки, та холодно-влажная, но почти родная. Такую держать приятно, даже если самому больше всего хочется захлопнуть дверь так, чтоб стекло из нее расхерачилось об пол, и бежать подальше. – Не отрастут, конечно, – фыркает. – Но он от стенок отделяется медленно, те гипотетически могли бы начать зарастать, – обьясняет. – Так хотя бы шанс есть. Тэхен дальше не говорит ничего. У него последняя фраза на языке перекатывается и горчит: он больше всего не любит именно неоправданные надежды. «Но шанс есть», – твердит.🖤🖤🖤
[ранее] Тэхен везучий. Или не умеет любить. У всех, кто знал о его краше на Чонгука, было всего две версии, которые так или иначе сводились к тому, что с ним что-то не так: он сох по лучшему студенту потока уже четвертый год совершенно безответно, но был все еще здоров (Хенсу в этот момент ядовито добавлял, что жаль, что умерла Мина, а не вот этот). Тэхен на просьбы Сокджина быть осторожнее и бросить эту херню только осматривал глазницы изнутри и заходил в Чонгуков инстаграм с фейка. Он знал, что увязает в тупом дорамном клише про самого крутого парня и ботана не один – он подписался на закрытую страницу, где фанаты через друзей друзей знакомых доставали скрины сториз «для близких друзей» Чонгука. От этого становилось лучше, мол, есть еще кто-то, разделяющий его пристрастия, но и хуже тоже – таких, как он, половина его курса, хоть там большинство, конечно, были девочки. Бездействие он оправдывал тем, что видел на лице Чонгука разочарование каждый раз, когда тот получал шоколад на четырнадцатое февраля, и тем, что те девушки после отповеди в его сторону даже не смотрели. Легче было представить, что на месте одной из них, какой-нибудь наименее симпатичной, стоял он и что слова жестокие, но правдивые предназначались ему. Но даже отвергнутый он не мог перестать слушать ответы Чонгука на практических занятиях с таким лицом, будто Чонгук рассказывал, как прекратить все войны и сделать международное право эффективным – о чем-то, что делало его чертовым богом. По мнению Сокджина, дальше все покатилось по пизде, весело подпрыгивая на кочках и ебашась на каждом приземлении. Тэхен сказал бы, что дальше ему действительно везет. О том, что везло его прямо в ад, все почему-то умолчали. Ад оказался на удивление уютной комнатой Чонгука, близко к кампусу, но все-таки не там, заставленной книжными шкафами напополам с полками под мерч из видеоигр (Тэхен притворно удивляется, когда видит персонажей Ведьмака, выстроенных на средней полке – он видел фотку из закрытых для него сториз буквально вчера). И Чонгуком, который за любопытным взглядом следит и вместо «давай поищем материал для конвенции» предлагает во что-то сыграть. О новой фигурке в коллекции Тэхен узнал из сториз, пролистывая кругляшки над лентой. (Возможно, он не мог дышать, когда увидел зеленую плашку вверху.)🖤🖤🖤
[сейчас] Когда у твари, лишенной фотосинтеза, наступает спячка, они выбираются на прогулку впервые за несколько месяцев. Кашель все еще клубится в легких, и у Тэхена паника каждый раз, когда оно дерет и скребется – под чехлом телефона полароид флюорографии, где наверняка видно, что становится лучше, но ему иррационально кажется, что корни в мясо врастают прочнее, а иголки входят глубже. Чонгук вытаскивает – к сожалению, не эту тварь из него – Тэхена из квартиры с усилиями, едва не большими, чем те, которые потребовались, чтобы Тэхен поверил в правдивость его «я тебя люблю». Тэхен бы остался в комнате. Он там так долго и много, что странно, как сам корни не пустил, но одна мысль о том, что Чонгук заслуживает хотя бы одно нормальное свидание – их первое было в кабинете врача, как романтично – заставляет пойти. Он ведь любит его, так сильно, что потерпеть вечер в маске не кажется проблемой. В конце концов, он почти не помнит, как дышать нормально. Чонгук ведет его в парк аттракционов. В гребанный понедельник. Тэхен это ублюдское правило про выходной в первый день недели помнит с детства: всегда удивлялся, зачем это, если после занятий в школе в самый раз прокатиться на американских горках и сдохнуть. Чонгук наверняка школу любил и о выходном не знал, вон ведь как светится. Он сейчас – тот, за которым в коридоре тянулись дорожки из соплей и слюней, с огнем внутри да искоркой снаружи (пусть даже Тэхен знает, что это только фонари в темной радужке). И сказать ему, что план не удался – похерить вечер окончательно, поэтому Тэхен молчит. И да, у Чонгука оказываются ключи. На территории – включенное освещение и тишина, абсолютная настолько, что сложно представить, что вокруг Сеул. Молчанка и слышно, как асфальт стирает подошву любимых кедов Тэхена и как сердце его бьется где-то в ушах, трезвонит в висках и волнами расходится по черепу, падая вниз и тарабаня об ребра. Клетка у него крепкая, чего не скажешь о сердце, что заходится сильнее от Чонгука, держащего за руку цепко и даже до боли, останавливается и падает-падает-падает так, что кости трещат. Чонгук это все слышит, но только пальцы сводит сильнее, пережимая запястье и чувствуя ток крови под подушечками. Ведет к колесу обозрения. То впереди почти тонет в черноте выключенной иллюминации, лишь белые кабинки висят в небе звездами, до которых не дотянуться-не допрыгнуть. Рассеянный свет дальних фонарей падает цветной, блестящей туманностью. Забор вокруг, как линия Картмана, но пересечь гораздо легче, и Чонгук ее едва не перелетает, затаскивая Тэхена в объятиях. Ступеньки-перекладины под ногами скрипят и крошатся слоями желтой краски – сверху кажется, что внизу валяются ошметки отсветивших звезд. Чонгук не дает Тэхену смотреть на землю, оглаживает лодыжку и помогает стопой ткнуться в следующую опору, ловит соскользнувшую ногу и ставит обратно. Ладони Тэхена влажнеют, звездная пыль из-под них летит вниз и приземляется без звука – хочется верить потому, что слишком легкая, а не слишком высоко – и каждый следующий раз оттолкнуться и шагнуть тысячекратно сложнее. Но он отталкивается и шагает, а потом еще и еще, пока ногти не скребут по площадке в центре колеса. Звук наверняка отвратительный, но в ушах чечетку отбивает кровь и в глазах разрастающиеся черные дыры, жрущие металл впереди, под ним, Чонгука рядом и не оставляющие ничего. На колени падает больно – вокруг наконец-то что-то, кроме темноты и пульса – и боль помогает: на плечах подрагивающие Чонгуковы руки, в ушах тихий голос, а перед глазами – лицо с красочной шелухой, прилипшей вместо веснушек. – Ты такой красивый. Тэхен заходится хриплым смехом, брызгая в Чонгука кровью, и остается на коленях. Он бы пошутил, что его место – там, но после лестницы слишком трудно дышать, и он просто молчит и смотрит. Чонгук – вот, кто красивый, с желтеющими шелушащимися веснушками и худи, в котором чернота сжирает его туловище; настолько, что остатки выдоха застревают в груди. – Это ты говоришь потому, что темно, – фыркает. Тэхен знает: у него все еще есть зеркало и иногда он даже смотрит в него, чаще, конечно, когда смывает кровь с лица, но бывает, что и просто так – и у него все еще есть глаза, которые всю эту худобу и синюшную кожу видят. Но Чонгук говорит снова и снова на кухне, в ванной, помогая Тэхену разогнуться после очередного приступа, в спальне и вот теперь в середине чертового колеса обозрения. И смотрит так, словно Тэхен в непроглядной черноте светит ярче фонарей внизу и звезд на небе. – Я это говорю потому, что это ты, – категоричный и настырный. – Давай, вставай аккуратно, а я постелю покрывало. Внизу – двадцать пять метров полета и яркие маячки фонарей. Рядом Чонгук с бутылкой домашнего лимонада и сандвичами, тоже уставший и измученный, но еще за что-то цепляющийся и Тэхена тянущий за собой. Ему бы сказать, что иногда оно того не стоит, но Чонгуку будет больно, а Тэхену больно и так, он может стерпеть еще немного, если это единственное, чем он может порадовать. Их первое настоящее свидание – ночью в закрытом парке развлечений, на площадке чертового колеса. Чонгук кажется таким нереальным, утопающим в темноте, что хочется вцепиться в него и больше не отпускать, кто бы на себя ни тянул. Тэхен напоминает, что Чонгук и так его, Тэхенов, но каждый вдох колет внутри желанием обхватить чужие плечи и больше не разжимать рук. Он и не разжимает. Садится лицом к Чонгуку, стискивая свитшот между пальцев, и дышит исключительно его запахом, и внутри будто сдавливающая легкие рука ослабляет хватку, а снаружи нет никого, кроме Чонгука. Чонгука с прицепившейся красочной шелухой на щеках и в оверсайз одежде, с волосами, собранными в низкий хвостик. Чонгука, обнимающего его в ответ и гладящего затылок. Чонгука, зачем-то говорящего «я тебя люблю» каждым легким касанием, таким, словно Тэхен может осыпаться вниз мелкими ошметками, как краска с лестницы. – Я так рад, что это ты, – молчит: потому что никто другой не стоил бы моей смерти, а ты – да. Чонгук замирает, не уверенный как и что сказать, чтобы темень вокруг осталась коконом от внешнего мира, но не друг от друга; им ведь молчать было удобно всегда, с тех пор, как Тэхену говорить – мука, еще и жизненнонеобходимо. – Конечно, я, а кто же еще? – не понимает, но в разговор позволяет себя втянуть. Ему в тишине все кажется, что Тэхен сейчас оттолкнет и сам прыгнет, оставив страдать одного, и вжимает того в себя с «он со мной, все будет в порядке», отзвучавшим в голове. Думается, что точно будет: он ведь готов летящего вниз Тэхена поймать, прыгнуть за него, привязать к себе страховкой, лишь бы было – а когда готов ради этого столько сделать, разве может быть по-другому? – Не знаю, – притворяется, что задумался, – Богом, например? Он все звал меня на прогулку когда-то. Хотя сейчас, конечно, кажется, что целую жизнь назад. Чонгук почему-то не спрашивает, была ли та жизнь лучше теперешней. Знает, что была. Без врачей и больничных палат, ИВЛ и невозможности спать из-за кашля, без Чонгука. Наверняка была, только вот он, Чонгук, все испортил да никак не выправит. Даже свидание это первое, просто посиделки с бутером и напитком на ветру, разве Тэхен не заслужил большего? В этом «целую жизнь назад» слышится «я бы хотел, чтобы было иначе», но вложено исключительно «мне кажется, я знаю тебя тысячу лет». – Если бы это был Богом, тебе наверняка было бы лучше. Темнота, кажется, подступает еще ближе, застилая Тэхеново лицо, сплетается с безмолвием и давит до упора – вслушайся и уловишь треск осколков, осыпающихся на ребра с каждой минутой все сильнее. Они все падают на кости, и мелодия у этого такая красивая, но очень больная. Им подходящая. – Ну да, его я бы не любил.🖤🖤🖤
[ранее] До сдачи проекта конвенции был еще месяц, поэтому Тэхен не чувствовал ни капли вины за то, что каждый митап заканчивался мятыми пачками снэков и коробками из-под курицы, которые в темноте едва ли видно, и словами, что ничего страшного, вот завтра точно начнут. В итоге, если что и началось, так это дружба с Чонгуком и ненависть со стороны всех тех несчастных людей, которые смотрели Чонгуковы сториз со страницы со сливами и натыкались на лицо Тэхена все чаще. Они, конечно, не делают ничего, кроме немого хейта в форме хангыля, но Тэхену не по себе: они ведь просто дружат, неужели его влюбленность так заметна? На вопрос никто не ответил, потому что Сокджин предложил бы ему сразу головой об стену ебнуться вместо этих страдашек – не убился бы, так хоть амнезию заработал – а больше спросить некого. В конце концов, пока он видит Чонгука каждый день, рубится с ним в приставку и засыпает, привалившись плечом к плечу, больше ничего не надо.🖤🖤🖤
[сейчас] Когда Сокджин спрашивает его, зачем людям любовь, он говорит: «Чтоб было ради чего умирать». Будь Сокджин чуть более хреновым другом – отвез бы к психологу, прождав весь сеанс под кабинетом, и приезжал бы дважды в неделю по вторникам и субботам. Но Сокджин охеренный, поэтому остается сидеть напротив, даже выражение лица не меняется, хоть – Тэхен готов поспорить – внутри готов заорать и обматерить. – В мире столько возможностей умереть, очень глупо, что любовь – одна из них, – замечает, размешивая молоко в чае. Тэхена тошнит только от вида мутной диффузии в прозрачной чашке – вполне возможно, что это новая побочка какого-то камушка из его горы таблеток – так что приходится отвернуться к стеклянной перегородке, отделяющей опен спейс от общей кухни. Он не был у Сокджина на работе, кажется, с первого похода к Чонгуку домой; переключиться с лучшего друга на краша было очень легко и сперва безболезненно, сейчас, конечно, немного виновато, но все равно правильно, даже если Джин и остальные думают иначе. – С чего ты вообще про любовь заговорил? – Если ты не чувствуешь, кто-то из коллектива готов пожертвовать полным офисом людей ради своей любви к рыбе, – морщится. – Бля, – уже не ему, – что за тварь опять засунула рыбу в микроволновку? В следующий раз это будет твоя голова! По офису за стеклом катятся смешки и слова поддержки. Тэхен качает головой, думая что это совершенно бесполезно, потому что на подтрунивания велись только совсем глупые девчонки классе в пятом, а Намджун – не глупый, не девчонка и не пятиклассник. Более того, его даже на рабочем месте нет (Сокджин так часто просил его ненароком посмотреть, где Намджун и что делает, что выработался рефлекс), Тэхен видел, как тот пошел в курилку, стоило им начать разговор. (И если проходя мимо кухни Намджун немного задержался, Тэхен об этом не скажет.) – Хен, ты совсем, как маленький. Еще бахни его клавиатурой по голове и дерни за волосы, проверенные же способы, че. Джин возвращается на диван, оправляет футболку с лицом таким, словно придумал план воссоединения Кореи, и молчит достаточно долго, чтобы Тэхен начал беспокоиться, но в итоге выдает: – Думаешь, это сработает? Смеяться с ним легко и просто. Смешки из груди не выдавливаются – льются, заполняя кухонный аквариум, и это так красиво, что Тэхен хотел бы унести этот их миг в кармашке, чтобы иногда вспоминать, что вот так тоже можно. С саднящей глоткой не от шипов, а от радости. – Думаю, эти способы по эффективности такие же, как и тот, которым ты пользуешься, – чай, тот, что нормальный, а не Сокджиново извращение, оказывается отвратительно холодным и по болезненному горлу катится обжигающей волной, но всяко лучше, чем устроить представление десяти людям сразу. – Но я хотя бы что-то делаю, – колет коротко, но так глубоко, что Тэхен чувствует, как из него вместе с «а мне уже ничем не поможешь» готов вылиться розоватый гной. Приходится давиться своей отравой самому, так хотя бы не хочется открыть рот и все похерить. Рыбки за стеклом продолжают работать: губы открываются в вежливых фразах, пока лицо не выражает ничего, кроме желания, чтобы у собеседника сломался нахер телефон, а рука, которой был набран номер техподдержки, отсохла. Только интерьер пользователь Fishdom обустроил на отъебись, смотреть на гуппи с гарнитурой у головы рядом с потрепанными водорослями не охота. Глядеть на Сокджина, мечущегося между «я был прав» и «с ним стоило бы помягче» еще невыносимее, так что выбор очевиден. Тем более, к ним приплывает рыбка Намджун-единственная-причина-почему-Джин-там-работает. – Я живу с Чонгуком, у нас любовь, мы вчера были на свидании, – загибает пальцы. – Что еще я, по-твоему, должен делать? Лечиться. Пойти к другому врачу и узнать, что можно сделать. Собрать чертов консилиум столько раз, сколько будет необходимо, только бы помогло. Сказать мне правду, я же не слепой. Но Сокджин лишь говорит: – Я что еще хотел сказать, умереть можно ради спасения человечества, родины, своей семьи, в конце концов, – дыхание переводит, – смерть ради любви никого не спасет, понимаешь? Ради любви стоит жить, потому что иначе ты всего-то делаешь больно вам обоим. Тэхен кивает, мол, понял-принял-не возражаю, но по Сокджиновым глазам видит, что тот не верит.🖤🖤🖤
[ранее] Больше становится надо едва не через неделю: на грудине с очередным вдохом словно гиря подлетает и давит с каждым разом все сильнее, но кости пока не трещат. Тэхен даже идет к доктору, как настоящий взрослый и сознательный человек, тот советует проверить сердце, с которым все оказывается в порядке – только физически – поэтому он ходит дальше с мыслью о том, что подвязанный к легким грузик наверняка ментальный. Это просто его влюбленность жмет, пытаясь заставить что-то сделать; он и делает – не говорит с Чонгуком, не видится с Чонгуком не на парах, не пишет Чонгуку в какао. И просыпается ночью от того, что ему снится – или кажется, что снится – будто он не может дышать. За неэффективностью первого метода, Тэхен занимается самолечением дальше: начинает общаться с Богомом и снова торчит у Сокджина на работе во время обеденного перерыва. Это все еще не помогает, но Тэхен верит, что если сам эту проблему создал, сам и разгребет. Ошибается. Следующий приступ случается на паре по международному гуманитарному праву. Преподаватель рассказывает что-то о гражданском населении во время военного конфликта и том, что гражданские жертвы – нарушение какой-то там Женевской конвенции (зачем их столько?); и Тэхен с иронией думает, что в его конфликте с собственным телом едва ли мог бы считаться незаконной жертвой, он ведь сам себе главнокомандующий. И позже, где-то между отзвуков смеха под височными сводами и мысли, что нужно попробовать общаться с Чонгуком снова, он чувствует это. Сначала кажется, что это не по-настоящему и следующий вдох будет, но воздух закупоривает горло, и остается только давиться. Возможно, он плачет, не замечая, как влага по щекам расползается рваными ручейками, хватается за грудь, будто может ту гирю снять самостоятельно и вонзается пальцами между ребер, пытаясь вскрыться и втолкнуть воздух хоть так. Не получается. Он бы сказал, что эта минута длится вечность, но говорить без вдоха-выдоха так же реально, как дышать без кислорода. И он просто сидит, уже без фона про жертвы среди мирного населения, зато с сердечным набатом в ушах и кружащейся головой. Проходит все так же легко, как и началось. Грудь вздымается, впуская воздух, и Тэхен снова жив. Забавно, думается, что его до панической атаки довела мысль о влюбленности в Чонгука. (Забавно, что это была не она.) Позже он задается вопросом, почему именно тогда, а не раньше, он ведь по Чонгуку фанбоил пару лет стабильно, и понимает, что именно тогда его влюбленность в красавчика-Чонгука стала любовью к Чонгуку, который стеснялся быть гиком, своих кроличьих зубов и бедер, которые «слишком толстые, Тэхен-а», зато обожал разговаривать с ним о какой-то ерунде и очень горел международным правом. (Там, на самом деле, пунктов столько – всей Тэхеновой кожи не хватит выписать.)🖤🖤🖤
[сейчас] Сокджин не верит ему зря, потому что он таки идет к еще одному врачу. Сложно понять, подтолкнул ли его Джин и его слова про жизнь во имя любви, с каждым днем все более смурнеющий Чонгук или новая фаза отторжения кактуса, стерпеть которую трудно даже под рецептурными колесами. Новый врач предлагает вырезать тварь хотя бы частично, там, где она больше не впивается в легкое корнями, и Тэхен говорит, что подумает и идет советоваться к Чонгуку. А Чонгук, Чонгук оказывается – вот сюрприз-то – лучшим из людей во вселенной, потому что советовать отказывается напрочь. Только говорит, что это Тэхенова жизнь и тело, и он не может давить, а у самого в глазах надежда, которую увидишь разве у ребенка, преданно Санту ждущего. Это тоже на него давит, но Тэхен не объясняет и не думает, что в этом был бы смысл: Чонгуку так нравятся они, пусть даже одну половину времени его мучает вина, а вторую – Тэхеновы приступы, что сказать ему не верить равно сказать маленькому мальчику, не спящему в двенадцать, что никакого дедушки Клауса нет. Тэхен жесток, но все больше к себе, а не другим, поэтому не говорит ничего. Вспоминает: «Ради любви стоит жить». Думает: «Хренов паразит все равно раскроит легкие, почему бы его не опередить».🖤🖤🖤
[ранее] Панические атаки врастают – хах – в жизнь Тэхена так плотно, что в один день он не может вспомнить, как дышать без ощущения, что плевра сейчас лопнет, как раздутый до гигантских размеров шар, и куски плоти конфетти полетят вниз. Однако, он им все равно благодарен, потому что из-за самой первой Чонгук сам с ним заговорил. Подошел после пары и выглядел так, словно едва дотерпел, чтобы не сорваться к его столу во время лекции. Наверняка из жалости, взволнованности, чувства ответственности, но Тэхену все равно, потому что с Чонгуком легче. Настолько, что дышится легко и почти как раньше весь следующий месяц. Пробить грудину, чтобы хоть так втолкнуть воздух, еще хочется стабильно раз в день, но ни разу рядом с Чонгуком. Возможно, где-то в этот момент Тэхен задумывается об этом, и черт, какой он, должно быть, жалкий, если даже его любовь способна только на легкие покашливания, но не цветы и кровь. Она наверняка такая же фейковая, как и профиль, с которого он палил Чонгуковы сториз годами; поэтому и волноваться из-за нее глупо – покашляет и пройдет. Врачи все говорили, что он здоров, и в какой-то момент он в это поверил. Физически да, все в порядке. Он, наверное, просто поехал кукухой: захотел Чонгука настолько, что в доказательство собственной любви придумал себе таящийся в гортани кашель. Что глупо было думать, что одержимость Чонгуком не способна убить, он понимает позже. Когда Сокджин, забрав Тэхена с попойки, получил звучащий так, будто он сейчас разорвет глотку, кашель на всю ночь впридачу к оккупировавшему его диван другу. И если Тэхен утром надеется, что разбитого бессонной жизнью и похмельем его не спросят и не поставят в угол за скрытность, то увидев Сокджина на кухне, мрачного, осуждающего и решительного, понимает, что нет – с него спросят втройне и по похмельной голове-больному месту потопчутся столько, сколько будет нужно для науки. – Давно это с тобой? – Всего месяц, – и еще много, но это он опускает. – Но я был у врача, со мной все в порядке, вот, – достает из кармана худи потрепанный блистер, – пью витаминки и жду, что все пройдет. Честно, тут ничего страшного. Видно, что Сокджин колеблется – Тэхен на утро после алкогольного угара всегда самый честный человек во вселенной, и так хочется поверить, но еще Тэхен – тот, кто про проблему рассказывает, когда она уже решена, а про такое не рассказал бы никогда. – И легкие проверял? Джин отворачивается, пока ждет ответа, который ничего не решил бы: он уже понял, что будет делать, надо просто собраться и приступить к выполнению. И если он использует Тэхенову заминку для того, чтобы начать дышать, и мытье чашки, чтобы скрыть дрожащие руки, никто не может его винить. – Да, конечно, хен. – Ни цветов, ни крови? – Это не ханахаки, точно, – запинается. – Я его люблю, конечно, но ведь не настолько. Я думаю, это, как его там, слово такое длинное, – пальцами щелкает, подбирая, и Джин бы его подкинул, если бы мог, но он в раковину цепляется и дрожит, – а, психосоматическое, точно. Тэхен, удивительно довольный для человека, который только что предположил, что протек крышей настолько, что терроризирует себя несколько месяцев кряду, и едва не давится кофе, когда Джин за шкирку – откуда сила взялась-то, трясся же весь – волочит его к машине и везет прямо в клинику, где старым методом за капюшон худи притаскивает к кабинету врача. Тэхену бы удивиться тому, насколько знаком и приветлив с братом врач, но ему делают рентген, биопсию, и он давится уже собственной кровью – Сокджин бы приговаривал, мол, не было крови, так получай, но он сам едва не бледнее Тэхена – и думать о подозрительных знакомствах уже нет смысла. Сокджин плачет, когда на рентгене огромное черное пятно расплывается прямо в его легких, и Тэхен успокаивает его, потому что сам уже не боится (и может, даже немного рад, потому что его любовь настоящая).🖤🖤🖤
[сейчас] Из лап мутного темного киселя его вытаскивают Чонгуковы рыдания. Он сначала, конечно, одни надрывные вдохи слышит, такие, от которых горло изнутри царапает, а после – видит его. Думать еще сложно, всегда было, а в постнаркозном отходняке тем более, но даже так первое, что в голове мелькает – Чонгуку снова больно. Тот наверняка в агонии все месяцы, что с места у коврика слушает, как Тэхен мучится, и теперь, когда Тэхен – жертва медика-паука, запутавшегося в трубках-капельницах, ему должно быть невыносимо. И это жестоко, но даже так, с носом-красной кнопкой и глазами-опухшими щелочками, Чонгук слишком красивый и Тэхен хочет его себе. Иначе не терпел бы пузырящуюся под кожей боль, не дался бы резать, чтобы «вероятно эффективная манипуляция» продлила все еще на чуть-чуть, до момента, когда потребуется следующая. Чонгук и так его, думается, вон – под взглядом застывает раньше, чем в глазах Тэхена перестает кружится в хороводе с еще тремя клонами, и вглядывается в его лицо так, словно там можно что-то разглядеть. У Тэхена на половину лица кислородная маска, и кожа под ней такая синюшная, что дрожь берет – все как из его кошмаров – но Чонгук смотрит на веки и чернеющие мешки под глазами, на которых, кажется, танцуют тени ресниц. За частоколом почти не видно радужку, но он чувствует, что Тэхен глядит на него и все понимает, так что подбирается ближе, хватая холодную руку за пальцы и перебирая те. Рука дрожит – чья? – и Чонгук вцепляется так, что не отнял бы даже сам Тэхен. Да он и не хочет: ему нужен Чонгук рядом, он готов сделать для Чонгука все, и если единственное, что он может – лежать и чувствовать оцепеневшие горячечные пальцы на своих ладонях, пусть. – Я люблю тебя. Тэхен почти читает по губам, потому что звуки все еще нечеткие, пробиваются сквозь гул в ушах едва-едва, расслаиваются на шипяще-рычащие ноты и протяжную гласную. Чонгук так часто говорил это в последнее время, каждый раз в зрачки всматривался, которые ни разу не голубая рань, зато темный опустившийся на город вечер, и чего-то ждал. Не дожидался ничего, кроме взаимности, но повторял каждый раз снова и снова, словно пытался наверстать все то, что могло бы быть, если бы он не таился и не сомневался. – Люблю тебя. Люблю, – шепчет, лицом приникая к руке, едва слышно и целует покрасневшую от крепкой хватки кожу. Губы все в шершавой корочке и запекшейся крови, да от соли мокрые, и влажные следы на пронизанной прожилками вен ладони розоватые и болючие, но никто не хотел и не мог бы остановиться. Чонгук прижимается лбом к Тэхену, потирается щекой, чувствуя, как пальцы скользят по слезам и к губам скатываются. Целует каждый. – Мне все кажется, что это из-за меня, – признается. Джин бы здесь фыркнул, мол, из-за кого же, блядь, еще, но он стаптывает туфли под палатой. – Может быть, я недостаточно часто это говорю, – прерывается, – или моей любви тебе недостаточно. Они как-то разговаривали об этом. Тэхен тогда вскинулся и заявил, что все, что Чонгук ему может дать – такое, как надо; но сейчас, когда у них вместо свадьбы и медового месяца свидания в кабинетах врачей и жизнь в больничных палатах, верится с трудом. Тэхен и в этот раз бы бросился его успокаивать, точно, заявил бы, что это просто с ним что-то не так, это у него же внутри тварь, которую не вытащить, но Чонгук бы едва повелся. Тэхен любит его, из-за него в его легких гребанный кактус. Чонгук виноват. – Я бы сделал что угодно, если бы только мог это исправить. Господи, лучше бы этот гребаный кактус рос во мне, только бы, – срывается снова, закрывая лицо руками и глуша рыдания в ладонях. Где-то внутри он понимает, что будь паразит его жителем, ситуация была бы другая. Тэхен с его магнолией его бы не покорежил, так, может, пощекотал бы глотку десяткой-другой горстей лепестков, но не больше. Он ведь такой – причиняющий боль себе, но никогда другим, и страдающий от этого молча. Чонгук другой – колючий и резкий – для всех замечательный, но доставляющий мучения человеку, которого любит, и сам от этого изнывающий. Чонгук сквозь серое марево такой беззащитный, за Тэхена цепляющийся так, будто его кто попробует отобрать, и плачущий до льющихся из носа соплей и красного лица, по-детски и отчаянно. И это – первый раз, когда Тэхен видит его рыдающим, и плачет он из-за жалкого Тэхена, неспособного даже успокоить единственного важного человека. – Я пойду позову врача, никуда не уходи, – шутить пытается, но из смешного только его гундосый голос и малиново-розовое лицо. – Ты пока отдохни немного, ты этого потом и не вспомнишь. Тэхен плачет. (И помнит все до каждой отвратительной детали.)***
Чонгук живет так, словно Тэхен здоров и всегда был. Приходит к мысли, что стоит не напоминать о былом, и двигается дальше, чутко прислушиваясь ночью и настаивая на ношении маски в людных местах, но идет вперед вместе с Тэхеном и обещает, что все у них будет хорошо. Не может не быть: они ведь почти победили болезнь, как парочка из дорамы, и в будущем только любовь и счастье. У Тэхена с этим похуже: Чонгук первые пару недель почти не спит ночью, и прокашляться, чтобы избавиться от зуда, почти нереально. Но тот успокаивается, со временем становится таким, как был во время знакомства, и спрятать пропитавшуюся кровью салфетку или закрыться в ванной, втихую давясь кашлем, все легче. Тэхен убеждает себя в том, что нужно потерпеть до третьей операции, когда остатки чертового кактуса уберут насовсем, и все пройдет. Больше не нужно будет прятаться и давиться звуками и недоговаривать, и он честно скажет Чонгуку, да и Сокджину тоже, что легчало после посиделок в реанимации только чуть-чуть, а сейчас они слишком переживают, и им будет слишком больно знать, что это они его на это толкнули. (Он бы им, конечно, объяснил, что так у его мучений хотя бы есть возможный положительный финал в обозримом будущем, а без – положительный разве для дохода ритуальных агентств, но они ни разу не говорили про смерть при нем, будто боялись зазвать, и он просто соглашается с ними.) В июле Чонгук предлагает поехать на Чеджу, потому что они заслужили отдых. Тэхен терпеть не может июльскую жару и пляжи, но Чонгук хочет как лучше, и это же он, Чонгук, просидевший половину семестра у его постели вместо парты перед профессором. Чонгук, рыдавший у его койки в реанимации и сделавший вид, что ничего такого не было. Чонгук, прошедший с ним через все наиболее неприятные этапы болезни. Разве ради него нельзя потерпеть? Тэхен отвечает, что ради Чонгука можно сделать все, поэтому просит врача поставить следующую операцию позже и скидывает в чемодан шорты, рубашку, панаму и сланцы. Чонгук полностью планирует их программу: водопады, Юнгмун, Удо. Тэхен предлагает взобраться на Халласан, но Чонгук говорит, что там будет неинтересно, и молчит, что Тэхен едва осилит даже самый простой подъем. Взамен они едут на пляж сразу после водопадов, и там никого. Спуск к песку настолько крутой, что Тэхен едва не пропарывает шорты на жопе, пока пересаживается от камушка к камушку, но не ноет и не просит вернуться назад, пойти на Юнгмун, где да, много людей, но нет ебаной тропинки самоубийц-хайкеров. Двести метров кажутся самыми сложными в его жизни, труднее даже тех, что он намотал от койки до унитаза в бессильных попытках выдавить-выхаркать засевшую в нем падлу. И в конце, на последних пяти камнях, с которых он едва не слетает, такой радостный, что это все закончилось, он понимает, почему они пришли туда. Свобода. Песок скрипит под ногами и ранит стопы, в кеды засыпавшись, мокрый и холодный. Пускает вверх по голени мороз и мурашки, и оставляет вмятины его следов в краткосрочную память, что Тэхен здесь был. Он плюхается на задницу, хоть Чонгук вот-вот обернется и скажет, что ему нельзя, но ему по хорошему и спускаться сюда не стоило бы, поэтому оба молчат. У Тэхена перед глазами карусель из черных мушек и Чонгука в середине, те кружатся вокруг него, как будто он ось, и начинают множиться. Стеклышки калейдоскопа приходят в движение, вертятся, туманя ему голову, но он держится за Чонгука, который все еще по центру, хоть и в тройном экземпляре, и пытается считать круги, словно правильная цифра его бы вызволила. Чонгук расстилает покрывало – на его лице «ну хоть на него сядь, я тебя прошу» – и раскладывает фрукты и бутерброды для пикника. Он не такой, словно человек, вышедший из номера сегодня утром, и он – разные совершенно, но Тэхен не понимает, почему, только чувствует, что внутри тот совершенно другой. Ему бы спросить, что случилось, но он не может: чувствует, что Чонгук, возможно, немного ломается, понимая, что как у других не будет никогда, и они сидят в принятии, пока морскую соль несет прямо в лица и волосы. Волны перед ними разбиваются в танце, захлестывая друг друга и пожирая соперниц, раззевают прожорливые пасти на метры вверх и падают, не поймав добычу. Вода холодная – глянь и почувствуешь, как судорожно сводит ногу и тянет на дно; Тэхена туда, под перекрестный пенный огонь магнитит, на коже жалящая соль чувствуется иголками, впившимися в руки, и грудь горит от соленого кислорода. Он почти подрывается, чтобы шагнуть вперед, но Чонгук ловит за запястье, молчит, но глаза горят темными угольками, семафорят, мол, я пойду за тобой, и Тэхен отступает. Жуют сандвичи неохотно – те мятые и абсолютно безвкусные, но вина, возможно, во рте, полном прилетевших капелек соли (или потере вкуса к жизни). На пляже спокойно и чертовски красиво. Чуть дальше – вырезанные волнами скалы, все в желтоватой эрозии, стачивающиеся с каждым водным ударом все больше. Тэхен бы спросил Чонгука, убивает ли он его так же или Чонгук справляется сам, но молчит. В тишине они оба – все те же свободные студенты, у которых впереди ничего, кроме учебы, проектов и сессии, и если кому-то вдруг хочется, чтобы так и было, его невозможно винить. Они остаются до заката потому, что могут. И потому, что это единственное место, где нет нужды говорить. Тэхен пытается, правда, все подбирает достойную тему, но в голове вертятся кейсы по международному уголовному, которое пришлось сдавать всего месяц назад, и то, как Чонгук его объяснял. Смотрел устало – тот все пояснял, что из-за недосыпа, но Тэхен понимал, что из-за него – и говорил про геноцид так, будто про поход за хлебом: не радостно и не грустно, а никак, как про факт, ничего не значащий и неважный. Уточнял количество убитых, как цену за буханку, и показывал фотографии Хабиариманы и еще кого-то, Тэхен толком уже и не помнит, в память врезалось лишь лицо, пустое совершенно. Молчат до заката. Он поджигает море, и то горит оранжево-сиреневым до горизонта, переливается жидким огнем и тянет по песку дрожащие волнами лапы, чтобы сцапать их обоих, но всякий раз не может сжать пальцы. Желто-белые камни в танцующем разноцветном свете стоят, как фальшивые маяки для тонущих в красках, кажутся такими близкими, сделай шаг – и ты там, но только глянув вниз понимаешь, что скорее умрешь в кипящей воде, чем вцепишься в крошащуюся породу. Тэхен переплетает их пальцы, поглаживая Чонгукову ладонь большим, и, наверное, в этот момент понимает то, что Чонгук никак не может сказать. Вжимается лицом в него, носом уткнувшись в ключицы, и вдыхает так глубоко, что внутри воспламеняется и жжет, но не отступает. Чонгук пахнет осевшей на языке солью и озоном, с едва отзвучавшей нотой агавы, и его хочется сжать в руках и не отпускать никогда и ни за что. Это ничего, что он сломан, Тэхен уже давно, он может научить его жить с этим, было бы время. Он не разжимает рук, пока не становится настолько темно, что собственные пальцы на Чонгуковой толстовке едва видно. И то делает с неохотой, чувствуя, как ладони и тыльная сторона предплечья холодеет. Они остаются ночевать. Чонгук же не зря тащил палатку и Тэхена сюда, да и подняться наверх, когда вокруг черное полотно, только маленькие светящиеся дырки наверху, невозможно. Ставят тент вместе, но сидят там всего час до рассвета. Обоим вспоминается фраза про самое темное время перед рассветом, и они жмутся друг к другу в одном спальном мешке и улыбаются, делясь объятиями и теплом. Тэхен обещает себе не спать до самого рассвета, тот здесь, должно быть, разбивает и плавит сердца, и думает, что если их самое темное перед абсолютным счастьем время такое – с руками Чонгука вокруг плеч, его запахом в почти здоровых легких и местом, в котором он мечтал побывать, они обязаны досидеть до восхода солнца, чтобы понять, что может быть лучше. Но Чонгук слишком – горячий, уютный, спокойный – чтобы Тэхен не заснул. Но это ничего, он дождется неметафорического рассвета.🖤🖤🖤
[ранее] Тэхен живет с мантрой «только бы он не узнал» вместо опостылевшего «ом». Оно и понятно: он в их с Чонгуком общение готов вгрызться зубами, лишь бы не потерять, так что если для этого нужно просто молчать о своей маленькой проблемке, то что ж, выбор чертовски очевиден. У него получается. Может быть, улыбаться немного сложнее – каждый раз боится, что рот весь в крови, да дышать ровно, когда сердечко заходится и в горле першит. В остальном у них образцовая дружба из тех, где совместные фотки с ночевок и случайное засыпание друг у друга на плече, как в самых тупых дорамах. Тэхен иногда порывается все закончить: выйти из транса, сказать правду и закрыть за собой дверь Чонгуковой квартиры, зная, что впереди успешная попытка это пережить. Потом он вспоминает, что на лестничной клетке будет стоять совершенно один – Джин вдруг оказался выброшенным Тэхеном из подъезда – и чувствует, что будет в ту дверь скрестись, пока не умрет от голода на цементном полу. Поэтому он молчит и молится, чтобы приступов при Чонгуке не было, и пока что ему везет. Чуть меньше, конечно, когда кашель дерет в легких стабильно раз в час, но он скармливает всем байку про разыгравшийся цистит и бегает в туалет, как по расписанию. Еще меньше, когда в один из раз Чонгук собирается сходить с ним. Они и так возле уборной, и Тэхен едва ли может запретить Чонгуку ссать, поэтому он просто сразу прячется в кабинке и ждет, пока друг уйдет. Если у Чонгука появляются вопросы, он их не задает (а они точно есть, потому что Тэхен не слышал, чтобы тот действительно ссал). Везение заканчивается абсолютно, когда кашель становится слишком сильным, чтобы перекрыть его шумом воды из смесителя, а отказаться от вечеров у Чонгука нету сил. Тэхен из ванной выходит дерганный и уставший: горло будто изодрано каркающими спазмами, кровь солонит на языке, и оправдания он даже не придумывает. У Чонгука Тэхеновы глаза. Такие же сожалеющие, темные, едва не слезящиеся. Он не шутит над какой-то новой, доселе не исследованной формой цистита, зато хлопает по дивану рядом с собой и терпеливо ждет, пока тот прогнется под чужим весом. – Это Джин? – Нет. Тэхен слишком растерян, чтобы сказать наверняка, но возможно, Чонгук выдыхает после этого. Еще Тэхену хочется смеяться, потому что любому, кто узнал бы о его ханахаки, все было бы очевидно. Любому, кроме Чонгука. Сидят в тишине. Это совсем не похоже на то, как Тэхен представлял себе. В его мыслях они смотрели «Мстителей» и где-то во время сцены битвы он говорил, что у него ханахаки и совсем тихо добавлял, что из-за Чонгука. Сейчас нет ни Тора, ни Тони Старка, ни Кэпа уж на крайняк, и даже очень тихое «из-за тебя» будет громче крика. – А кто? – Ты. Чонгук уходит на кухню, и Тэхен думает, что его рюкзак за диваном, а учебник на столе, нужно бы все собрать и сваливать. Но Тэхен как прирос к этому дивану – ни встать, ни сдвинуться – и так хочется, чтобы Чонгук хоть что-то сказал. – Это хорошо, но тебе стоило сказать раньше. Тэхен представлял, как Чонгук скажет «я тебя люблю» и поцелует, но так оказывается даже лучше.🖤🖤🖤
[сейчас] В Сеуле врач, не в пример Чонгуку, таки говорит то, что надо: третьей операции не будет, потому что она уже не поможет. Тэхен ему в ответ усмехается, что и предыдущие, блять, помогали ровно нихуя, но тот просто жмет плечами и говорит, мол, случается. Когда у тебя внутри разрастается многосантиметровый кактус, шансов не так уж много. Тэхен все еще не может винить Чонгука-любителя кактусов, но на анонимном форуме строчит страничный пост о том, что каждый должен выбрать-назначить-огласить любимым цветком что-то травянистое да мягкое, и прикладывает фотку вырезанных из него частей. Зато Тэхен может винить Чонгука-умалчивателя правды. Получается только недолго: ровно от дверей больницы и до квартиры, потом внутри один кактус и жалость, что у них так ничего нормального и не было. Что было-то? Годы сталкерства, месяцы дружбы да два свидания. А что могло бы? (Они на втором курсе собирали подписи за то, чтобы гей-парам с ханахаки, разрешили вступать в брак. Тэхен в уме подсчитывает, что все уже должно было бы вступить в силу, и ему немного очень больно.) Они могли бы? Наверное. И Чонгук так рассказывал про евро-трип с венскими вафлями, португальским вином и амстердамской травкой. Тоже могли бы. А еще ложиться и вставать вместе без страха проснуться в кровавой реке с мясными берегами и ходить на свидания в кино и кафе, как нормальные парочки, без необходимости прятаться от людей и защищаться маской от инфекций. Да жить могли бы. По Тэхену видно, что на ногах держится только потому, что заползти на коленях зареванным было бы для него слишком жалко. Чонгук понимает, где тот был сразу, и ему становится по-мерзкому легче: слушать Тэхеновы речи о том, что он сделает после операции и как пойдет на стажировку, было невыносимо, зная, что ничего не будет. Без груза тайны, конечно, лучше, но она все еще стынет между ними в воздухе и не дает дышать обоим так, что грудь вверх едва толкают, и бьет-бьет-бьет наотмашь. Хлещет по щекам, которые по-библейски подставлены и готовы принять все, что есть, до красноты и вспухшей кожи и еще. Тэхену кажется, что от него уже ничего не осталось, а ему еще умирать, и слезами таки прорывает. Это хорошо, себя нужно оплакать. И он плачет и всхлипывает, находит Чонгука наощупь и вцепляется в дрожащие плечи – или это его руки дрожат – столь крепко, что завтра точно будут синеющие гирлянды, но расцепить их едва мог бы хоть кто-то. Чонгук стирает мокрые дорожки на его щеках, гладит большим пальцем скулы и изгрызенные в кровь губы. Целует влажную кожу и вглядывается в пустые глаза. Знает: он сейчас сделает самую большую свою ошибку, но все равно говорит: – Женишься на мне? Тэхен смеется. Не драматично-надрывно, а просто как раньше, когда по-дружески закидывал руки на плечи Чонгука и толкал бедром. Смеется, потому что за эти слова отдал бы все, и лишиться нужно, оказывается, жизни. Забавно. – Конечно. У Тэхена ханахаки, и он умирает. Зато его любовь настоящая. (Если бы про них сняли дораму, в последней сцене Чонгук бы все равно не признался.)