Театралы

А у него волосы ниже плеч, черные как смоль и жесткие как проволока. Парик дрянной и дешевый, красили неумело, любительски, так, что под скулами темные пятна вместо теней. Странное дело: ему это только к лицу. Почему-то за этими неумелыми попытками гримера совершенно не видно человека, который каждый день находится рядом, курит и хрипло смеется не то над собой, не то над очередной дежурной пошлостью от однокурсников. Не видно обыденной, привычной, бытовой лжи, от которой нет спасения в серой реальности. Как его зовут? Какая разница. Сейчас его нет, есть только роль, прописанная в пьяном угаре в три часа ночи, шутки ради, "любителем для любителей". Так, кажется, сказал тогда их режиссёр. Никто в этом помещении никак не связан ни с постановками, ни с кино, просто так уж вышло. Просто шутка немного затянулась, а у кого-то на чердаке нашлась дрянная камера и все решили: почему бы и нет. Почему, кстати говоря?.. Да и свое имя сейчас вспомнить не получается. Осталось только напечатанное в вордовском документе "Роберт Э. О. Спидвагон". Какая чушь. Какая разница. Роберт, кем бы он ни был на самом деле, приглаживает растрёпанные кудри. Этот парик еще хуже, местами со слипшимися от температуры пластиковыми волосами — бегали по всему общежитию, выпрашивали у девчонок помощи в укладке, ну и допросились. Почему-то под тусклой подвальной лампочкой совершенно незаметно, насколько же искуственно выглядят с таким трудом завитые болезненно блестящие блондинистые волосы. Роберт пытается найти, где же черт возьми этот парик начинается, но под рукой только кожа и непривычно живые золотые локоны. Это цвет солнца, цвет, вызывающий ассоциации с июльским жарким утром, когда даже серые многоэтажки сияют в рассветных лучах. Многоэтажки?.. Роберт делает первый шаг и чувствует под ногой асфальт. В старом добром Лондоне всё-таки есть свой неповторимый шарм, со всей его брусчаткой и пробками. Нью-Йорк пытается бежать впереди паровоза, но таков этот город с его тягой к небу, к полету всеми доступными способами. Иногда в подворотнях находят разбившихся в этом полёте. Падение ли, передоз ли... У каждого свой выход. Роберт не может не улыбнуться этой мысли. Почему-то на губах горький привкус. Отчего же, хотелось бы знать. Стрейтс стоит в тени переулка. (Покрашенный краской из баллончика картон, дрянное освещение, холод собачий, сквозняк... Какой Нью-Йорк, очнись.) Стрейтс на удивление худ без своих привычных накидок. Даже в тьме подворотни его видно, благо в алых глазах отражается свет фонарей. А может, они сияют сами по себе. Роберт подходит ближе. (В сценарии этого не было.) Он надеется, что мозолистая, небольшая, почти женская ладонь, окажется теплой. Но в его руках чувствуется холод. Такой холод присущ трупам, его ни с чем не спутаешь. Стрейтс смотрит безучастно, как кукла, как зачарованный. Роберт приглаживает непослушную прядь темных волос, жёстких как проволока, наблюдая за мельчайшими изменениями чужого лица. Тени под скулами прорезаются сильнее, как два чернильных пятна. Стрейтс неуверенно протягивает ему вторую руку, безжизненную, похожую на восковую фигуру. Роберт осторожно перехватывает ее и прикладывает к губам, чувствуя как от холода перехватывает дыхание. — Стоп, снято! Неплохо. Не по сценарию, но хорошо. Он моргает, пытаясь вернуться в какую-то реальность, и спешно отступает назад на пару шагов. Что это было? Искусственные волосы лезут в лицо, никак не желая наконец лечь как полагается. Чего еще ждать от дешевой подделки с рынка... Тот, другой, недовольно спрашивает насчёт обогревателя, тыкает крупной волосатой ладонью чуть ли не в нос импровизированному режиссеру и вдруг с удивлением останавливается. Подходит. — Слушай, — прокуренно хрипит он, — у меня руки холодные или нет? Мне Маркуша все говорит что нет, но я вот с минуту назад чуть не сдох от холодрыги, может разыгрывает меня, черт патлатый... Его руки почти горячие. — Ну-с, продолжаем, актёры, давайте, импровизируем, мы такое снимем, все ахнут, я на бюджет пройду, авось и... Роберт проваливается в темноту, ноги подкашиваются от минутного наваждения. Кто-то ловит его и с осторожностью, будто хрустальную вазу, прижимает к себе. Под ухом ничего не бьется. Роберт поднимает взгляд и видит холодное, онемевшее выражение лица Стрейтса. Только в глазах еще мелькает что-то похожее на жизнь. Мерцает, как звезда вдалеке. Роберт завороженно проводит рукой по чужой щеке. Стрейтс следует за его движением, без единого слова сказав слишком много, чтобы это пропустить мимо ушей. Спидвагон выпрямляется и они уже на одном уровне. Слова, принадлежащие кому угодно, только не ему, срываются с губ и застывают в воздухе острыми льдинками. Стрейтс тянется к нему ближе и ближе, на бледных щеках появляются царапины. Роберт чувствует на губах солоноватый привкус чужой крови и горький — своих обид. Нью-Йорк... Город, стремящийся к высотам, к небу, к чистому свободному воздуху и позволяющий кому угодно забраться на вершину. Да, ты скорее всего сорвешься, но на краткий миг падение станет похоже на полёт. Сердце ухнуло куда-то вниз... —... Стоп, снято! Отлично, отлично...