песенка спета, моя джульетта

Этот момент настал. — То есть как встречаетесь? — спрашивает Валерий Сергеевич, цветом лица напоминая густое лечо. — И как давно, позвольте спросить? Катя и Саша сидят за кухонным столом напротив Катиных родителей и всё так же напоминают пристыжённых школьников. Тот факт, что самой Кате двадцать четыре, а Саше так и вообще — тридцать два, не особо помогает. Папа смотрит на дочь так, будто в России ввели обязательную армию для женщин, а Катя отказалась в неё пойти. А на Воропаева — словно тот вообще об армии не слышал никогда, и без этого сакрального знания не имеет права приближаться к Кате даже на метр. — Четыре месяца, — спокойно отвечает Саша, не отводя взгляд и держа Катю за руку, скрытую под скатертью. — Три месяца и двадцать восемь дней, — почему-то торопливо добавляет Пушкарёва. — Надеюсь, сегодня вечером ты меня не убьёшь за эту ма-аленькую погрешность, — шутит Воропаев, сжимая Катину руку крепче. — А не то я знаю, как это бывает. Катя слышит привычную ехидную улыбку. И это, честно, облегчает ей жизнь. Как будто они вдвоём на маленьком, но далёком острове, куда стрелы отцовского гнева не долетят. Потому что улыбка и смех — лучшее средство против всех тревог. Даже то, что они сидят сейчас, как нашкодившие дети и ожидают вердикта, не ранит. Четыре месяца ей понадобилось, чтобы настроиться на этот разговор. Чтобы понять, что они с Сашей не сбегут друг от друга, как только ночь над городом рассеется, уступая место утренней духоте. Чтобы иметь силы и желание отстоять свою жизнь перед родителями. — Убить не убью, — шутит Катя в ответ, улыбаясь, — но что-нибудь придумаю. — Каким ещё вечером?! — ожидаемо взвывает Валерий Сергеич. Елена Александровна так же ожидаемо поглаживает его по плечу, призывая успокоиться. — Мы вас знать не знаем, и видим в первый раз! Катя будет сидеть дома! Катя очень сильно просила Воропаева не рубить правду-матку прямо в лицо — поэтому тот пока что молчит. И это молчание можно разрезать ножом, настолько оно многозначительное. Катя даже чувствует эту щекотку в уголках Сашиных губ и между его бровей — ему очень сложно сдерживать слова. Вроде таких: «пардоньте, дядя, вы что, на самом деле верили, что ваша дочь ночует у подружек?». И ещё: «я вас тоже вижу в первый раз, и что? Я же не боюсь оставлять Катю с вами». Катя знает Сашу; если не как облупленного, то как хотя бы слегка облезлого — точно. Ей даже не нужно напрягаться, чтобы знать, как тот может сострить. Именно поэтому она и взяла с Воропаева обещание, что он оставит свои комментарии при себе. Не хотелось доводить отца до белого каления вот прямо с порога. — Никто и не спорит, — миролюбиво отвечает Пушкарёва. — Дома так дома. А Саша — наш гость. Мама, — обращается она ласково к Елене Александровне, — постелишь ему сегодня на кухне? Говорит она это таким тоном, что всем сразу становится понятно — возражения не принимаются. Всем, кроме папы, которому суждено понять это позже. — Какой гость?! — вопрошает он. — Какая кухня?! Когда человек не знает, как реагировать, он переспрашивает. — Наша, — повторяет Катя. — Так, — гаркает Валерий Сергеич, придя в себя, — так! Это что такое?! Что это такое, я вас спрашиваю? Катя, — седоватые брови хмурятся так, что постепенно съезжаются в одну, — ты считаешь, значит, что это нормально? Вот это вот всё, — он обводит кухню рукой, как будто кухня виновата в том, что на ней сидит Воропаев, — это, значит, норма? Тайком, по углам, ничего нам не говоря… И сколько! Почти полгода?! — Три месяца и двадцать восемь дней, — встревает Саша, улыбаясь одним уголком губ и смотря на Катю, — теперь я точно запомнил. — Молодец, — не может сдержать смешок Катя. Ей стыдно, что она доводит родного отца до такого состояния. Но он в любом случае довёлся бы — если бы только перед ним не сидел подполковник-девственник. Но Саша, к сожалению, не подполковник и даже не лейтенант. И уж тем более не девственник. Плюс ко всему он не падал Кате в ноги во время знакомства в поезде, не рассыпался в комплиментах и не признавался в неземной любви — кажется, что-то подобное папа представляет в своей голове в качестве идеала. Зато рядом с Сашей, несмотря на всякое отсутствие у него чинов и званий, Катя чувствует себя необыкновенно спокойно. Как удав. — И где же вы ночевали? — продолжает наступать Валерий Сергеевич, а затем его пронзает тяжёлая догадка. — И чем вы там занимались?! Катя и Воропаев молчат. Известно, чем — но сказать очевидное означает нажать на кнопку запуска атомной бомбы. — Валера, — мягко вступает мама, — ну что ты пристал к детям? Катя у нас — уже взрослая девочка. И Александр, — смотрит она на него, извиняясь взглядом, — тоже взрослый и состоявшийся мужчина. Они прекрасно знают, что делают. — Взрослый! Состоявшийся! — возмущается Валерий Сергеевич, хватаясь за сердце. — Если бы был взрослый и состоявшийся, сразу бы пришёл! Начал встречаться с девушкой, — стучит он кулаком по столу, — будь мужиком, возьми на себя ответственность! Вы, молодой человек, может, слышали, что замуж берут не только возлюбленную, но и всю её семью? А?.. — Папа, какое замуж! — неожиданно для себя взрывается Катя. — Можно для начала хотя бы познакомиться?! — А мы и знакомимся! — парирует отец. — Прекрасно вот знакомимся! Я хочу узнать, — чуть ли не тычет он пальцем в Воропаева, — отношение этого мужчины к традиционным ценностям. Или мне уже спросить нельзя, чем человек живёт и дышит?! Саша успокаивающе поглаживает Катю по руке и берёт слово сам: — Отношусь спокойно, — флегматично отвечает он. — Не считаю женитьбу предметом первой необходимости, особенно если людям друг с другом хорошо… Но если сделать всё красиво, и пригласить самых близких людей, то мог бы получиться хороший праздник. — Но это в перспективе, — с нажимом договаривает Катя, — мы не заглядывали так далеко. — Посмотри на них, Лен, — не находит приличных слов Валерий Сергеевич, — не заглядывают они далеко! Не предмет первой необходимости!.. — Что же это, — тут же ухмыляется Сашка, — боишься выйти за меня, Пушкарёва? — С тобой как не забояться. — Катя тут же кидает на него усмехающийся взгляд. — Это же придётся съехаться с тобой. — Она показательно вздрагивает. — Ужасно! Просыпаться от запаха подгоревшей яичницы — то, о чём я мечтала. — Это где она подгоревшая? — мгновенно возмущается Воропаев. — Один раз было, всю жизнь теперь будет вспоминать!.. — Да уж не один, не надо мне тут. А кто покурить на лестничную клетку выходит и пропадает там на весь вечер со своим ютубом? Дудя посмотреть! И это я ещё только в гостях! А что будет, когда мы будем жить вместе? Саша тут же хищно скалится, готовясь к бою. Катя это, если честно, обожает. Как будто в воздух добавили ещё кислорода. — А кто, позволь спросить, говорит во сне? Причём не просто говорит, а так, что соседям слышно? И ещё ведь не разбудишь, спящая красотка! Вспомним, что было в последний раз? — Ты этого не сделаешь… — Отчего же? — Воропаев сияет, как начищенный пятак. — Пустите меня к холодильнику! Холодильник, холодильник… Такой белый, такой блестящий… Мама, не пускай Колю! Он съест все беляши и мне ничего не оставит! Пусть он жрёт словарь! Продолжать?.. — Козёл, — тихо фыркает Катя. — Катюш, — тут же ужасается мама и подрывается с места, — так ты голодная ходишь! Я всегда говорила, что сны — это наше подсознание! Сейчас, сейчас, у меня уже всё готово… И курочка, и картошка жареная… Всё положу… — Мам, — чуть ли не всхлипывает Катя, уронив голову на руки, — это просто сон! Ничего такого. Это вон у него, — она мрачно кивает на Сашу, — хитрый план. Раскормить меня до состояния шара, чтобы больше никто не взглянул. Мама смотрит на Сашу одобрительно: ей такие идеи нравятся. И вообще ей легче встраиваться в ситуацию — маме Катя всё рассказала гораздо раньше. Конечно, не сразу; где-то месяц спустя. Папа, который понимает, что в этом логове его не считают самым опасным львом, говорит очень тяжело и хмуро. Каждое слово — как припечатывающая гиря. — У меня ощущение, что какая-то огромная часть жизни прошла мимо меня. — А затем добавляет почти обиженно: — Раз у вас тут всё так замечательно, и уже, оказывается, быт свой сложился, зачем вообще нужно было спрашивать наше мнение? — Валера, — вздыхает мама. — Ну дети наконец созрели, чтобы поделиться такой важной новостью. Посмотри на это с другой стороны. Если они решили сказать спустя столько времени — значит, у них всё серьёзно. Разве нет? — А ты вообще!.. — снова взрывается папа. — Знала ведь всё, да? Ни слова, ни полслова! Хороши партизаны!.. Все всё знают, кроме отца! Ну конечно, конечно, папа — он же изверг! Он бы не понял! Кате хочется ответить, что при любом раскладе всё было бы едино. Но также Катя понимает, что она уже взрослая — и в некоторые моменты лучше не спорить, а просто обнять близкого человека. Что она и делает, подойдя к отцу со спины. — Я знаю, что понял бы! — примирительно говорит она, умостив подбородок на седовласой макушке. — Пап, я всё знаю. Просто нам всем нужно было время. Четыре месяца назад что бы мы тебе сказали? — Три месяца и двадцать восемь дней назад, — тут же исправляет её Саша, улыбаясь во весь рот. — Не путай. Пушкарёва тоже не может сдержать улыбку — с Сашей её в итоге никогда не получается сдержать. — Катя права, — кивает Воропаев, и слышать это до сих пор очень приятно. — Мы хотели рассказать, будучи полностью уверенными в наших… чувствах. Видно, как он едва заметно морщится; Саше всегда сложно говорить об этих самых чувствах. Поэтому дерзкая ухмылочка очень быстро возвращается на его лицо, и он снова бросает короткий взгляд на стоящую Катю: — Точнее я был уверен с самого начала. — Гад, нащупал же слабое место Валерия Сергеевича. — Это Катя всё ни мычала, ни телилась. Извиняюсь за грубость. Но я думаю, ей можно это простить. Девушки в принципе гораздо менее решительны, чем мужчины. — Сексист, — шутливо кривится Катя. — Правда-правда, — мрачно отвечает отец, тем не менее, ухватившись за обвивающие его руки. — Так и молчала бы до старости! Просто сама уже понимала, что все твои ночёвки у подруг подозрительно выглядят, вот и пришлось признаваться. Катя целует папу в макушку, ничего не отвечая. Раньше она в самом деле ни в чём не была уверена — просто плыла по течению. Допускала возможность, что в один прекрасный день всё это может закончиться. Кому-то из них станет скучно; а, может, им обоим. Пропадёт эйфория, растворится интерес и взаимное веселье. Они притрутся друг к другу, постепенно поблёкнут и обесцветятся. Всякое бывает. А потом, в один прекрасный день, Катя проснулась рядом с Сашей, посмотрела, как он спит с открытым ртом — как полнейший дебил, — и подумала: вот оно. Фатальность. Так и должно быть. Как бы он ни выглядел, что бы ни делал — стоит улыбнуться друг другу, и всё остальное становится незначительным. Безуспешное отскрёбывание яичницы от сковороды, прокуренная домашняя футболка, драка из-за общего одеяла. И так далее. Всё это — очень нравится. Да, уже почти быт. Весёлый, нескучный быт. После этого знакомство с родителями перестало казаться таким уж страшным. Потому что и папа, и мама, несмотря на свою старомодность, люди проницательные — они бы быстро поняли всё по глазам, без слов. Кате, к огромному счастью, есть, что показать. И пусть отец окончательно успокоится и подобреет только после того, как Катя и Саша обменяются кольцами. Катя знает, что самое главное он увидел. — Рассказывайте давайте, — приказывает Валерий Сергеевич, когда все рассаживаются над своими тарелками, — как и где познакомились. С самого начала, со всеми подробностями. И только попробуйте что-то упустить! Катя с Сашей осторожно переглядываются, предчувствуя новый виток разборок. «Мне рассказать, как я предложил тебе заняться горячим и безудержным сексом прямо в поезде?» — одним взглядом спрашивает Воропаев, иронично приподнимая бровь. «Думаю, не стоит», — так же отвечает Катя. — Ну… мы ехали вместе в Питер и всю ночь играли в домино… *** Ночью, когда отец засыпает, Катя, облачённая в майку и трусы, очень тихо пробирается на кухню, где располагается Саша. Валерий Сергеевич под страхом смертной казни запретил ночные встречи на территории квартиры, блюдя несуществующую Катину целомудренность — только кто же стал его слушать? Саша сидит за столом в семейниках и старой папиной футболке, на которой крупным принтом выведено «Самый лучший папа!». Эту футболку Катя подарила отцу, когда ей было четырнадцать. — Тебе идёт, — присаживается она рядом с Воропаевым и со смешком кивает на надпись. — Будущий отец. — Сплюнь, — хмыкает Саша, сосредоточенно пробуя на вкус косточку от авокадо. Катя думает, что мужчины иногда могут делать очень странные вещи. Если быть честной, то даже не иногда. Зачем ему понадобилась кость от авокадо? Дома что, еды нет? Так много вопросов и так мало ответов. — Не очень-то и хотелось, — подперев голову рукой, отвечает Катя. — Мало того, чтобы съехаться с тобой, так ещё и родить от тебя? Немыслимо. — Конечно. Ведь этот ребёнок будет тем ещё занудой. Весь в тебя. Только на свет появится — и начнёт спрашивать: мама, папа, а почему вы меня не кормите? А почему кровать такая жёсткая? А зачем нужны памперсы? — А ещё он будет до ужаса желчным, — парирует Катя, усмехаясь. — И когда он поймёт, зачем нужны памперсы, начнёт комментировать: мама, папа, у вас руки откуда растут? Вы уверены, что не поторопились с ребёнком? Может, ещё есть возможность уползти обратно в живот? Мам, ты узнай, есть ли там места, я серьёзно. — А потом он начнёт заглатывать еду тоннами. — Думаешь, пойдёт в дядю Зорькина? — Естественно. Николай столько времени с нами проводит, что воздушно-капельным путём от него точно что-нибудь передастся. — Ужасно, — мотает головой Катя, — нет, никаких детей в нашем доме. — Абсолютно никаких. — Мне будет хватать и тебя. Саша смотрит на Катю с необыкновенной теплотой и до сих пор — потаённым восторгом. Это абсолютно противоположно тому, что они говорят друг другу. — А уж мне-то тебя — вообще выше крыши. Как бы не сбежать на второй день. — Ты знаешь, держать не буду. Просто они оба обожают чесать языками и меряться остроумием ночами напролёт. А что там может говориться — да всё что угодно. Но никогда не будет сказано то, что в самом деле может ранить другого. — Что ты делаешь, можно узнать? — Катя смотрит на Сашу, грызущего косточку, с ласковой утомлённостью. — Зачем?.. — Фу, ну и гадость! — плюётся Саша, наконец, распробовав. — Где-то читал, что в костях авокадо много полезных веществ. Твоя мама забыла выкинуть, а мне нечем было занять руки. Тебя же отец спрятал в темницу, под замок. — И ты решил променять меня на косточку? — покачивает Катя головой. — А я читала, что, наоборот, после неё может остановиться сердце. — Вот сейчас и проверим, — со слоновьим спокойствием отвечает Саша. — Если что, квартиру завещаю тебе. Проходит две молчаливых минуты. Сидят, прижавшись плечом к плечу. — Ну как, жив? — наконец спрашивает Катя. — К сожалению или к счастью, да. — Тогда я тоже погрызу. — Катя тянет ту же косточку в рот. — Надеюсь, у тебя нет герпеса? — Вчера, когда мы занимались сексом, тебя это не очень волновало, — посмеивается Воропаев. — Ну, знаешь, было не до этого. Боже, реально гадость. — Ничего другого предложить не могу, — разводит руками Саша. — Большой брат следит за нами. — Видимо, сожительства не избежать, — пожимает плечами Пушкарёва и кладёт голову на Сашино плечо. — Да, чтобы не заниматься всякой фигнёй в ночи. Они редко говорят друг другу что-то большое и значительное, но Катя сейчас не может не сказать: — Саш, а ты знаешь, что мне нравится заниматься с тобой всякой фигнёй? Даже вот такой. Мне с тобой всё нравится. Я не знаю, как это, но вот как-то так. — Знаю, — самодовольно отвечает Воропаев, — ещё бы было по-другому. — Дурак. — И это знаю. Но я тебя люблю. — Даже больше, чем Дудя? — Ты не поверишь. — Саша разворачивает Катю к себе, чтобы поцеловать в лоб. Сегодня всё целомудренно. — Намного больше. — И тут же удивляется сам себе: — Неужели я это сказал? — Вот и я в шоке, — неверяще качает головой Пушкарёва. — Настолько, что я не дождусь ответного признания? — Я думала, у нас лимит. Одно признание в месяц. — А иначе что? Нога отнимется? — Возможно, — кивает Катя. — Я тебя люблю. После этого она с ужасом хватается за ногу, и они оба взрываются тихим смехом. На столе валяется обглоданная косточка от авокадо, а Катя и Саша всё ещё похожи на легкомысленных школьников.