Муза

8. Я не видел его двенадцать дней, восемь бутылок виски и четыре – джина, три дождя и полторы немые истерики. Четыре похмелья назад я хотел позвонить, три – пережил все стадии принятия, два – разбил голыми руками зеркало, одно – едва удержался от того, чтобы не разбить кому-нибудь лицо. Костяшки до сих пор саднят и при первой же возможности начинают сочиться желтоватой, полупрозрачной сукровицей, но мне, если честно, на это как-то поебать. Впервые за почти две недели я чист, трезв, с ясной головой и не страдаю навязчивыми идеями. Стена напротив светится отсутствием зеркала, по плитке стекают тяжелые капли конденсата, они множатся, сливаются между собой и, подчиняясь силе гравитации, скользят вниз, не достигая пола. Вода из крана валит горячая, пар охватывает все вокруг: все мое существо, потолок, стены; кажется, сыреют даже полотенца. Только посмотрите: вот он я, зрелый, удавшийся, известный и любимый многими, сижу на краю ванны и слежу за очередной каплей, стремящейся, как и многие другие, вниз, цепляющей по пути соседок, набухающую. В голове прекрасный вакуум, во всем теле – невыносимая легкость, на совести – сломанное и напрочь переиначенное восприятие мира. Жалкое зрелище. Горячая вода принимает меня тягостно, словно нехотя; кожу на лице странно пощипывает, будто обветренную, содержимое ванны грозится выйти из берегов под моим весом. Кажется, что сейчас, повинуясь моему настроению, мирная вода превратится в цунами и затопит все к чертовой матери девятым валом. Я опускаюсь ниже, позволяю воде затечь в уши, глубоко вдыхаю и медленно выдыхаю. В барабанные перепонки стучится пульс, я чувствую себя, как в камере сенсорной депривации: только сердцебиение, создается впечатление, что чувственные рецепторы воспринимают один лишь шум крови. Я лежу так, наверное, не час и не два, закрыв глаза и отключившись от окружающего мира. Вода в ванне за это время становится холоднее, чем в колодце. По коже бегут мурашки, волоски встают дыбом, и кажется, что я лежу на операционном столе перед практикантами, обнаженный, вскрытый, бездыханный и выставленный напоказ. Яркие лампы холодного света на потолке только усиливают это впечатление. Но двигаться настолько лениво и не хочется, что я согласен побыть в прозекторской еще немного. Сквозь воду глухо раздается металлический звук, словно кто-то звенит ключами – а может, мне только так кажется. Сердце пропускает удар. Еще один. И еще один. Затем начинает бешено биться, словно пытается оправдаться перед самим собой за эту секундную слабость. Кажется, я знаю, что произошло. Вернее – кто. Тот, кто еще не успел отдать мне ключи. Как сквозь вату, я слышу опасливые, тихие шаги, скрадываемые пушистым ковром. Тихую ругань – снова не вписался в свой ненавистный поворот. Медленно, со скрипом закрывающуюся дверь. И я хотел бы поговорить, чтобы надо мной не нависло очередное неоконченное дело. Закрыть гештальт, если угодно. Я понимаю, что ничего уже не будет так, как прежде, но хотя бы расставить все точки и избавиться от недомолвок я имею право. Надо поторопиться, но я зачем-то тяну время. Медленно поднимаюсь на ноги, жду, пока с меня стечет вода. Неторопливо обтираюсь большим махровым полотенцем, тщательно стирая с себя каждую капельку. Долго пялюсь в точку, в которой еще несколько дней назад висело зеркало. За дверью раздаются торопливые шорохи, как будто неопытный грабитель забрался в квартиру и теперь со всей возможной скоростью выгребает все, что плохо лежит. Когда я наконец выхожу, в квартире уже пусто. Только ветер задувает в открытое окно и покачивает открытые дверцы шкафов. Две бутылки назад мне казалось, что еще можно что-то поменять. Главное – не опрокинуть в себя еще одну и не выйти в окно. 7. Совместить празднование дня рождения и первую персональную выставку было в высшей степени гениальным решением: мне удалось одновременно собрать в одном месте и ценителей моего творчества, и ценителей непосредственно меня. Все вокруг ходят с охренительно одухотворенными выражениями лиц, хотя это всего лишь выставка фоток, причем черно-белых, причем на которых изображен всего один человек, причем не я, господи, блять, боже. Сам человек, похоже, рад обрушившемуся на него вниманию, хотя и старается не подавать виду. Он загадочно улыбается, терпеливо и даже как-то немного снисходительно отвечает на любые тупые вопросы, вертит в длинных тонких пальцах изящный бокал шампанского, то и дело к нему прикладываясь, и в общем и целом являет собой максимально удовлетворенного жизнью человека. Мне приятно смотреть на него такого. Сейчас я могу любоваться обаятельной, очаровательной улыбкой, светящимися доброжелательностью глазами, теплотой, так и сквозящей в жестах при общении с посторонними. Потому что в последнее время в отсутствие этих посторонних лично я только и делаю, что выслушиваю какие-то беспочвенные обвинения, придирки, доебки и что бы там ни было еще. За последний месяц я узнал, что если бы он был океаном, то я был бы максимум нефтяным пятном на его поверхности; о том, что я – худшее из всего того дерьма, что случалось с ним в жизни; о том, что к портовым блядям относятся лучше и честнее, чем я отношусь к нему – и так далее, и тому подобное. Эмаль моих собственных зубов, кажется, уже стерта из-за постоянного скрежета, который мне не удается сдержать; даже сейчас я, только думая о событиях последнего времени, не могу не прикусить губу почти до крови. Чтобы унять внезапную дрожь в руках, хватаю бокал с подноса проходящего мимо официанта и выпиваю его почти залпом. Мероприятие получилось удачным. Галерея, которую мне удалось найти в последний момент, находится почти в самом центре, продолговатость помещения создает впечатление больших пространств, серые стены приятно контрастируют с белизной фотографий. Если бы пару лет назад кто-то сказал мне, что мои кривые руки умеют творить красоту, пусть даже всего лишь при помощи фотоаппарата, я бы умер со смеху. Но нет, положительные отзывы присутствующих постепенно разубеждают меня в неумелости и, наоборот, убеждают в таланте. На всех фотографиях изображен всего один человек – он. Моя муза, мое проклятие, мое благословение и мой ночной кошмар. Ничего запредельно невероятного – обыкновенные пасторальные сцены из жизни, разве что объединенные одной тематикой: одиночество. Было странно выбирать его в качестве дебюта, но именно так я ощущал себя: забытым, забитым, никому не нужным и абсолютно брошенным. Не то гордое одиночество, в котором хотелось бы пребывать, – тотальная никому не нужность, обливион, бессмысленное и тщетное существование. Какой я, однако, не только художник, но и поэт. Я гордо созерцаю свои творения, как отец смотрит на успехи своего сына, и только один кадр вызывает тупое еканье в сердце: он спит. Просто тихо и мирно спит. Глаза прикрыты, как будто он просто прилег и сейчас встанет, темные волосы живописно разметались по подушке, на щеках, насколько я помню, даже играл легкий румянец, которого просто здесь не видно. И в этом лице столько спокойствия, столько умиротворения, что невозможно даже предположить, какое исчадие ада скрывается за этим ровным и мерным дыханием. С этого кадра, собственно, весь наш путь и начался. Засмотревшись на изображение, я не замечаю приближающихся со спины шагов. – Пялишься? – самодовольно спрашивает он и откидывает с лица прядку волос. – Сентиментальная хуйня. Я вздыхаю и поворачиваюсь к нему. Молчу. Ожидаю дальнейших выпадов. – Спасибо тебе, конечно, за все это, – недобро продолжает он и снова прикладывается к бокалу. Его глаза блестят, высокие скулы алеют: бокал явно не второй и уже даже не третий. Он лезет в карман, в котором что-то позвякивает. – Твои ключи. Забирай. Больше я тебя не побеспокою. – Оставь себе, – сглотнув слабость, отвечаю я. – В моем доме ты всегда желанный гость. – В твоем доме я больше не появлюсь, – резко парирует он, но ключи прячет обратно в карман. – Разве что заберу свои вещи. Только маякни мне, когда тебя там не будет, чтобы не пришлось в очередной раз лицезреть твою рожу. А теперь извините, дальше продолжите без меня: я получил от тебя все, чего хотел, а сейчас нашел здесь кое-что более для себя интересное. – Он на секунду замолкает, как будто что-то вспоминает, потом приходит в себя. – Ах да, кстати. С Днем рождения. – Спасибо, – с трудом выдавливаю я: горло будто сдавила невидимая рука. – Я тоже тебя люблю. С незаметным смешком он разворачивается и удаляется, заворачивает за угол, я вижу, как он с кем-то разговаривает, открыто смеется, запрокинув голову, затем приобнимает ее (его?) за талию и скрывается из поля зрения. Как давно я не видел эту улыбку такой. Как бы мне хотелось быть ее причиной. Как бы мне хотелось начать все сначала. Но единственное, что я могу сейчас, – это чувствовать себя преданным, проданным и использованным. 6. Пробка кажется бесконечной. По крайней мере на одном месте мы стоим уже добрых четыре песни и три озлобленные реплики, две из которых были выплюнуты не мной. С Днем рождения меня, да, моя прелесть, я тоже очень тебя люблю, не мог бы ты подождать с выяснением отношений хотя бы до завтра? Откуда-то сзади раздаются раздраженные вопли клаксонов. Я жму на газ и проезжаю пару сантиметров, что никак не помогает снять раздражение. Я жму на клаксон в ответ, но на этом безмолвная перепалка и заканчивается, едва начавшись. – И долго нам еще тут стоять? – ноет он, зарываясь пятерней в волосы. – Я хочу славы и холодного шампанского, сколько мне еще терпеть? – Навигатор говорит, что долго. Нужно было быстрее собираться. – Не нужно было распихивать мои вещи куда попало в процессе этой своей уборки, – желчно отвечает он и зло плюет в окно. – В своем доме я могу делать все, что захочу. А я хочу не жить в свинарнике. Он показательно вздыхает и стучит пальцами по приборной панели. Она отзывается глухим, гулким стуком, словно пустое пластиковое ведро; по лобовому стеклу текут мелкие капли мерзкого, промозглого, сырого и холодного моросящего дождя, заменяющего снег. Хоть и начало декабря, как будто лондонской погоде не насрать – дороги влажно поблескивают, фонари слепо, ровно и безразлично светят в сгущающихся сумерках, красный сигнал светофора сменяется зеленым, но пробка так и не двигается. Он зябко кутается в пальто, будто мерзнет, хотя печка работает на всю. Мне же, наоборот, хочется приоткрыть окно. Атмосфера в машине царит тягостная, давящая, молчание кажется неловким, хочется что-нибудь сказать, чтобы просто заполнить тишину, но ничего не идет в голову, поэтому я решаю вернуться к недавнему разговору. – Мы с тобой в прошлый раз так и не закончили. Кем, ты говоришь, я оказался? – Ревнивой собственнической сволочью, – просто, быстро говорит он, словно репетировал, и замолкает, не удостаивая меня пояснением. Дождь начинает отбивать чечетку по крыше. На дороге образовываются мелкие лужицы, бодрые капли звонко отскакиваются от поверхности и разбиваются прямо в воздухе. – Правда? – с притворным удивлением приподнимаю я брови. – И в чем же, позволь поинтересоваться, это выражается? В том, что мне хотелось бы проводить с тобой больше свободного времени? В том, что у нас с тобой негласный контракт на совместную работу? В том, что мы живем вместе? – Я живу у тебя, – неприязненно поправляет он, – это большая разница. К тому же не в лучшей части твоего жилья. Он показательно, с укоризной потирает шею и расправляет плечи. Я пожимаю плечами. – Ты сам пожелал там спать. Я много раз предлагал тебе вернуться ко мне. – И спать в одной постели с тобой? – с неподдельным ужасом спрашивает он. Судя по его выражению лица, его сейчас стошнит. – Нет уж, спасибо. Лучше у меня будет болеть шея, чем задница. – Ты сам этого хотел, – пожимаю плечами я и жму на газ. Пробка немного продвигается. – Я тебя к этому не принуждал, если ты пытаешься намекнуть на то, что я насильник. Он прикусывает язык, не найдя, что ответить. Мы продвигаемся еще на пару метров и снова плотно встаем. – С другой стороны, – продолжаю я как ни в чем не бывало, – тобой начали интересоваться не только смазливые девочки на улице, ищущие перепихона на одну ночь. – Он вопросительно приподнимает бровь. – Вот увидишь: сегодня тебе придется отбиваться от толп восторженных поклонников и отвергать предложения о сотрудничестве одно за другим. Конечно, я шучу. Но не могу не отметить, что его глаза загораются голубым огнем. Кто бы сомневался, с горечью думаю я и невидяще смотрю на дорогу сквозь работающие дворники, что все это время он хотел от меня именно этого – выгоды. По крайней мере его поведение в последнее время говорит как раз об этом. Корыстная маленькая тварь, которая забурилась под кожу и теперь назойливо там зудит. Тем временем маленькая тварь подвигается в мою сторону. Совсем немного, на миллиметр. Поворачивается корпусом ко мне. Кладет ладонь на внутреннюю поверхность моего бедра и начинает мягко поглаживать, проводя вверх-вниз, но старательно при этом обходя пах. – Что ты… – начинаю я, но сам не знаю, что хочу сказать. Делаешь? Творишь? Продолжай? – Обещаешь? – с легким, едва заметным придыханием спрашивает он и припадает ртом к моему уху, начинает неторопливо посасывать кожу где-то под мочкой. Спасибо, планета, за то, что зимой сумерки спускаются очень рано, а большому городу – за то, что людям вокруг слишком плевать на тебя и на то, что с тобой происходит. Ненавижу тебя, вселенная, за то, что толкнула меня прямо в лапы самого корыстного, самого подлого существа, с которым я когда-либо имел (не)счастье познакомиться. Я не обратил бы на существо внимания и прошел бы мимо, но так бессмысленно и глупо… Он продолжает легко, почти невесомо гладить меня сквозь джинсы, от колена поднимаясь вверх. Я чувствую горячее дыхание на своей шее, в ушах неторопливо, но тяжело бухает пульс, ладони мгновенно потеют. Пробка по-прежнему напоминает утренний стояк: такая же плотная и хрен уберешь. Поэтому я, подчиняясь неведомому инстинкту, резко прокручиваю руль и давлю на газ, вырываясь в так кстати оказавшийся на пути поворот. Еду не разбирая дороги, только чувствую, как небольшая юркая ладонь прикасается к моему напряженному животу; чувствую внезапную легкость – он расстегнул пуговицу на поясе и ослабил таким образом давление. Перехватывает дыхание. – Что ты делаешь? – наконец удается сформулировать мне, хотя ответ очевиден. – У нас нет времени на твои шуточки, мы и так опаздываем. – Без нас не начнут, – со смешком выдыхает он в мое ухо и медленно, сладко проводит кончиком языка по раковине. От щекотки, смешанной с удовольствием, по спине пробегает дрожь. Я чувствую, как на руках под темной рубашкой дыбом встают светлые волоски. Машину ведет в сторону, и мне приходится собрать в кучу все свое самообладание, чтобы выровнять ее в сантиметре от фонарного столба. – Прекрати, – то ли зло, то ли умоляюще прошу я, – если мы сейчас разобьемся, я буду последним, что ты увидишь в своей жизни. Обидно то, что действует. Он сразу напускает на себя деловитый вид, прочищает горло, выпрямляется и одергивает на себе рубашку. Вытягивает ноги. Серьезно смотрит перед собой, пока я еду, куда глаза глядят. Я не знаю эту часть города, освещение здесь оставляет желать лучшего, поэтому я даже примерно не представляю, где мы находимся и как отсюда выбираться. Навигатор бормочет что-то вроде: «Потеряна связь со спутником» – и впадает в кому. Мы продолжаем ехать в никуда, в середине нигде и ничего; он с абсолютно спокойным, безразличным лицом смотрит куда-то в пустоту, и все бы хорошо, но в паху продолжает неприятно зудеть, требуя к себе внимания как можно скорее. Я рывком останавливаюсь почти посреди дороги – от неожиданности он чуть не влетает лбом в стекло. – Назад, – отрывисто бросаю я, открываю дверь и быстро перебираюсь на заднее сидение. Дважды повторять ему не приходится. Он молниеносно запрыгивает на заднее сидение, даже не выходя из машины. Затем запрыгивает уже на меня и целует с тихим, низким стоном, исходящим откуда-то из груди. Его руки пробираются под мою рубашку и сжимают бедра, мои – расстегивают пуговицы на его воротнике, я припадаю ртом к пульсирующей на шее венке. Он запрокидывает голову и запускает руку в мои джинсы, сжимает стояк, я шумно выдыхаю. Вжикаю застежкой на его штанах. – Снимай, – срывающимся голосом велю я и почти физически ощущаю, как жалко и жалобно это звучит. Но ему это не мешает легко и быстро выскользнуть из джинсов, подобно змее. Он горячий, как печка; прижимается ко мне с откровенным желанием, по-блядски, как проститутка, честно отрабатывающая каждый пенни. Прижимается своим лбом к моему, смотрит в мои глаза; его взгляд пронзительный и холодный, как ледники на краю света, резко контрастирующий с общим накалом момента. Мы целуемся жадно, горячечно, торопливо, хотя без нас действительно не начнут, и окна в машине, кажется, начинают запотевать. Впрочем, какая разница? Он возбужден настолько, что смазка с его члена капает на мой живот, и шипит, стоит мне прикоснуться к его стояку. Я провожу по нему медленно, мучительно неспешно, смачивая пальцы, а он запрокидывает голову и стискивает зубы, но это не помогает – стона ему все равно не удается сдержать. Он встречает два пальца сразу без сопротивления. В таком случае – плевать на подготовку. Я вхожу в него легко, просто поплевав в свою ладонь. Он издает то ли рык, то ли хрип, и насаживается на меня до конца, обеспечивая максимальный контакт. Я задираю свою рубашку чуть выше, чтобы на черной ткани не осталось белесых следов его смазки. Он начинает двигать бедрами вверх-вниз и немного вперед, хватается одной рукой за спинку сидения и снова меня целует. Поцелуй больше похож на то, как жаждущий припадает к желанной бутылке воды, его зубы впиваются в мой язык. Другая рука сжимает мое плечо – почти уверен, что завтра на нем будет аккуратный синяк в виде отпечатка ладони. – Неужели я единственный, кто тебя трахает? – с притворной легкостью интересуюсь я, придерживая его за бедра. Он приоткрывает глаза и вопросительно приподнимает бровь, не улавливая сути моего вопроса. – Мне даже не понадобилось смазки. – Нет, – с едва уловимым смешком отвечает он и начинает двигаться быстрее, с трудом сдерживаясь от того, чтобы не уронить голову на мое плечо. – Не единственный. А ты против? Он пытается наполнить свои слова иронией, но в груди неприятно екает, и я понимаю: не врет. Но, видимо, только я усматриваю в этом что-то из ряда вон, потому что даже не кажется, что он считает это чем-то неправильным. – И кто лучше? – вопрошаю я, толкаясь особенно сильно. Мне как будто нравится расковыривать только начинающую покрываться коркой рану. На этот раз ему удается сохранить молчание, затем он придушенно хихикает: – Ты, конечно, – секундная пауза. – Иначе меня бы на тебе сейчас не сидело. – Потаскуха, – сквозь зубы шиплю я и тут же получаю наотмашь по лицу обратной стороной ладони. Во рту становится душно, кисло-горько, горячо. Чувствую, как кровь стекает по задней стенке горла в желудок, хочется сплюнуть, но вместо этого я сглатываю и недобро улыбаюсь. – Правда глаза режет? Он молчит и только продолжает двигаться вверх-вниз, медленно, горячо, туго. Его веки прикрыты и трепетно подрагивают, ресницы отбрасывают длинные тени на скулы, по крыше стучит дождь. Я чувствую себя неопытным подростком, который взял у друга машину на свидание и теперь быстро делает свои грязные дела, пока не настало время являться пред родительские светлы очи, а он только ритмично стонет, кажется, совсем отключившись от окружающего мира. Мне это почему-то не нравится. Сгребаю в кулак его волосы на затылке, изо всех сил тяну – он запрокидывает голову и издает низкий, гортанный стон сквозь стиснутые зубы, и непонятно, от боли, удовольствия или всего вместе. Скулы вырисовываются еще четче, а я тяну сильнее, потому что мне хочется сделать больно, больнее, максимально больно. – Что, сука, нравится? – звенящим шепотом спрашиваю я и впиваюсь зубами в кожу на его ключице. Она солоноватая на вкус. – Конечно, нравится. Бляди вроде тебя не может не понравиться. Он стонет еще раз и ускоряет темп своих движений, конвульсивно сжимается вокруг моего члена и надрывно, с клекотом в груди вздыхает каждый раз, когда я вхожу особенно глубоко. По моему виску щекотно стекает капля пота, ее сестры стекают по пояснице под рубашкой, глаза щиплет, поэтому я не нахожу лучшего выхода, чем закрыть их и отдаться ощущениям. Конечно, они отравлены предчувствием того, что вот он – конец, и, конечно, ничуть не меньше они отравлены мыслью о том, что мое хрупкое чудо, моя дива, моя прелесть и мое благословение на самом деле мне больше не принадлежит. Да и принадлежало ли вообще когда-нибудь? Плевать. Буду брать все сполна, пока могу. Он прогибается в спине до хруста, когда я крепко сжимаю его бедра и толкаюсь навстречу, прикусывает губу и кончает, даже не прикасаясь к себе. Я делаю еще пару толчков и следую за ним, прижимая его к себе, как ребенок сжимает во сне любимую игрушку, а затем брезгливо спихиваю с себя, слепо нашариваю на сидении пачку влажных салфеток и бросаю ему с не менее брезгливым: – Вытрись. Вжикает моя «молния», я приглаживаю волосы, поправляю воротник на рубашке. Отбираю у него чистую, еще не использованную салфетку, вытираю рот – на ней остаются алого цвета разводы. Открываю и закрываю рот – в висках неприятно откликается пульс. Открываю дверь, выхожу на промозглый воздух, вдыхаю полной грудью. Закуриваю. Он в это время копошится в машине, вытирается, пытается отдышаться, натягивает джинсы обратно. Сигаретный дым кажется глотком чистого воздуха. Я возвращаюсь за руль, сжимая сигарету разбитыми губами, поворачиваю ключ в зажигании. Включаю дворники, открываю запотевшие окна. Почему-то кажется, что разбилось, сломалось что-то важное, что уже не подлежит восстановлению. Забавно, хмыкаю я, я всегда знал, что у меня позднее зажигание, но чтобы настолько? Если и было, чему ломаться, – оно сломалось еще до самого моего рождения и не подлежало ремонту с самого начала. Какой наивный я. Я докуриваю и не глядя выбрасываю тлеющий бычок в окно. Он злобно шипит, соприкасаясь с сырым асфальтом. Нажимаю на газ. – Связь со спутником восстановлена, – мягко произносит навигатор и прокладывает мне маршрут до галереи. Что происходит на заднем сидении, мне уже как-то плевать. 5. Посоветованную Томом галерею мы идем смотреть за неделю до самого мероприятия. Не знаю, на что я надеюсь: если она мне не приглянется, вариантов все равно уже нет – тем не менее я внимательно запоминаю дорогу и подмечаю ориентиры. Накрапывает мелкий дождь – как, впрочем, и всегда в Лондоне, – в животе неуютно урчит. Поскорее бы разобраться с делами и пойти поесть, я сейчас согласен даже на дохлую кошку. Галерея встречает приятной тишиной, теплом, сухостью и какой-то домашней атмосферой. Я еще ее не посмотрел, но уже уверен в своем положительном ответе: помещение просторное, чуть вытянутое, в стиле лофт (хотя я всегда считал, что лофт – это просто не доделанный ленивцами ремонт). Плитка на полу мягко мерцает в тусклом свете подвесных ламп, сероватые стены не режут глаз, окна отсутствуют. Даже дышится, кажется, совсем по-другому. – Вот сюда, – начинаю планировать я, указывая в дальний угол, – станет стол с закусками. Вот здесь, – машу в противоположную сторону, – будет стоять музыка. А на стенах из-за цвета как раз не будет видно перехода кадра в камень. По-моему, идеально. В ответ раздается лишь безразличное молчание. Я оглядываюсь на него, но наталкиваюсь только на отсутствующий взгляд, словно его хозяин глубоко в своих мыслях и не слышал ни слова из того, что я сказал. Зрачки в полумраке как будто бы закрывают всю радужку, а кожа инфернально белеет, обтягивая череп – он похож на манекен: нестандартно красивый, почти живой, но все же не человек. – Человек сто, я думаю, сюда вполне вместится, – продолжаю я, осматриваясь дальше, – персонал на вечер подобран, осталось только заехать в типографию за афишами – и можем зайти куда-нибудь поесть, как считаешь? Он по-прежнему не обращает на меня внимания, поэтому мне приходится толкнуть его в плечо. Его взгляд проясняется, зрачок сужается, проглядывает лазурного цвета радужка. – Я считаю, что ты слишком заморачиваешься по пустякам. – Это не пустяк, а первая персональная выставка в моей жизни, – хмурюсь я, делая неопределенный жест рукой, – и ты тоже имеешь самое прямое к ней отношение. Поэтому изволь вести себя серьезно или хотя бы делать вид, что тебе не наплевать. – Из-за того, что мы с тобой спим, я не начинаю иметь прямого к ней отношения, – открыто смеется он, словно ему правда смешно. – Так что не преувеличивай. – Если бы не твое присутствие, материала бы вообще не было. Я бы не стал фотографировать себя в зеркале. Но не успеваю я разозлиться – в его кармане пиликает телефон. Он достает аппарат, смотрит на экран, внезапно улыбается и сует его обратно. – Я пошел, – уведомляет он. – Внезапные дела. Поешь без меня, а я вернусь… когда-нибудь. И, не дожидаясь моей реакции, он разворачивается и буквально выпархивает из галереи, оставив меня стоять посреди зала в полнейшей растерянности и абсолютном незнании, куда, к кому и зачем он испарился. Вечером он не приходит. Его нет ни в семь, ни в девять, ни в одиннадцать. Только после полуночи, когда я лежу на диване и невидящим взглядом пялюсь в телевизор, я слышу звук поворачивающегося в замке ключа. Он спотыкается прямо на пороге и игриво хихикает, закрывает за собой дверь. Пытается идти тихо, но сталкивается со всеми препятствиями на ходу, из чего я делаю вывод: там был явно не просто ужин и явно не просто шампанское. – Не спишь? – удивленно поднимает он брови, увидев меня на диване. Икает. – Поздно же. – Тебя жду. Я же должен вовремя позвонить в морг, если ты так и не придешь. – Как видишь, я пришел, – он развязно потягивается и начинает расстегивать джинсы прямо посреди коридора. – Ты поел? – Киваю. – А мне принес? – Разве тебя не кормили? – Кормили, но мне не понравилось. Пойло зашло мне больше. – Я вижу. Он покачивается, стягивая джинсы, и принимается за рубашку. Пуговица за пуговицей обнажается хрупкое, но сильное тело; алебастровая кожа будто светится в голубоватом мерцании телевизора. Кажется, я могу пересчитать каждое его ребро даже в темноте. Я ощущаю, что он чувствует себя немного виноватым, совсем слегка, и он подтверждает это, когда зовет меня «хотя бы попить чаю». – Знаешь, – я устало тру глаза, – я, пожалуй, пойду спать. Если хочешь, сегодня я буду спать на диване. Он мотает головой и падает рядом, раскидывает руки, удовлетворенно вздыхает. Соскребаю себя с дивана и ползу в спальню, укладываюсь под одеяло, закрываю глаза, но через несколько минут осознаю, что мне не спится. Все тело пронзает крохотными иголочками, которые не дают удобно лечь, и я не придумываю ничего лучше, кроме как положить подушку повыше и взять в руки телефон, параллельно обдумывая подробности грядущего мероприятия. Но долго медитировать мне не удается – только меня начинает клонить в сон, как я слышу звук открывающейся в комнату двери. Он заходит негромко, медленно, почти невесомо; с ног до головы он обмотан одеялом, под которым – я почти уверен – ничего нет. Тихо ложится рядом со мной, уверенный, что я сплю. Подлезает под мой бок, утыкается носом в мою шею, удовлетворенно вздыхает. Что же ты, сволочь, делаешь? Сначала притворяешься, что какие-то чувства, потом взрываешь мозг, потом делаешь вид, что все хорошо и так и должно быть. Если бы я достаточно хорошо его не знал, я бы решил, что он просто ходит во сне, но нет, такого я за ним еще ни разу не наблюдал. Значит, пришел по собственной воле. – Чего пришел? – вопрошаю я, слегка повернув к нему голову. – Мне не спится, – жалуется он с детскими интонациями в голосе. – Я вроде заснул, но потом проснулся – и лежу. – Раньше это не заставляло тебя приходить ко мне. Ты же не хочешь находиться со мной в одной постели. – Я хочу человеческого тепла, – чувствую, как он пожимает плечами. – Мне такой сон приснился… Может, из-за него у меня и не получается уснуть обратно. – Расскажи. Он издает игривый смешок. – Я лучше покажу. Только для полноты картины тебе придется мне подыгрывать. Он слегка выползает из-под одеяла и прижимается ко мне. Я присвистываю: таким стояком, как у него сейчас, можно без проблем забивать гвозди. Он тем временем скидывает одеяло и с меня и взгромождается на меня сверху. – Мне приснилось, что я сажусь на тебя сверху, а ты кладешь руки на мои бедра. – Торопливо подчиняюсь. – Я склоняюсь к тебе и целую – аккуратно, неспешно, будто пробую на вкус. Он наклоняется к моему лицу и прикасается своими губами к моим. С полминуты поигрываем языками, он легко кусает меня за нижнюю губу и возвращается в исходное положение. – Ты берешь оба наших члена в одну свою руку и принимаешься медленно водить ей вверх-вниз, наслаждаясь производимым эффектом, а я ничего не могу с собой поделать, кроме как застонать, хотя изо всех сил пытаюсь этого не сделать. Он обжигающий, как пламя. Я медленно повторяю все, что он говорит, стараясь, однако, чтобы нравилось нам обоим. С его члена на мой живот капает смазка, напоминая о плачущей воском горящей свече. От минутного обладания желанным хочется блевать, но сейчас я возьму все сполна. – А потом… – с тихим смешком он отводит мою руку, упирается ладонями в мою грудь в поисках опоры, – ты входишь в меня без смазки, а мне одновременно больно и приятно, и трахаешь меня, как в последний раз. От верхней головы кровь устремляется к нижней, ладони потеют, сердце сбивается с ритма. Он такой мягкий в моих руках, такой податливый, хочешь – ломай его, завязывай в узел, разбирай по запчастям. Еще никто и никогда не приходил ко мне с такими откровенными просьбами, но ему, очевидно, это нравится, а кто я такой, чтобы отказывать ему в этом? Он весь скользкий и явно подготовленный, встречает меня легко и с готовностью, старательно расслабляясь, когда я не спеша начинаю двигаться. Тепло приятно обволакивает меня, а сжимающиеся на моей груди руки небольно царапают кожу короткими ногтями. Он даже не стонет – просто тяжело дышит, покачиваясь, как на волнах; его глаза прикрыты, будто во сне, а губы двигаются, точно он что-то бормочет. Имя? Чье? Я притягиваю его к себе за плечи, аккуратно обнимаю, чтобы вдруг не сломать, а он целует меня в шею, кусает ключицы, щиплет за сосок, из-за чего стона не могу сдержать уже я. Одеяла скомкались где-то в ногах, следом сбивается простынь, заломы на ней оставляют на коже некрасивые мятые следы. Несмотря на его физическое присутствие, у меня создается впечатление, что его здесь нет, поэтому я спрашиваю: – Тебе правда снился именно я? – Правда, – я слышу улыбку в голосе, перемешанную с некоторым удивлением. – Если бы это был не ты, я бы не сказал тебе ни слова. Он ускоряется и находит максимально приятные для нас обоих ритм и угол, из-за чего долго сдерживаться я не в силах. Но джентльмен во мне не позволяет мне кончить первому, поэтому я просовываю руку между нашими телами и двумя торопливыми движениями довожу его до оргазма, следом срываясь сам. Между нами разливается липкое тепло, он издает негромкий смешок, деловито слезает с меня и топает в ванную, шлепая по полу босыми ногами. Я удовлетворенно вздыхаю и забрасываю руки за голову. Раздается шум воды, он быстро плещется, судя по затишью, вытирается, а затем возвращается на диван в гостиной, не сказав ни слова. Хотя, впрочем, чего я ожидал? Того, что один сон, в правдивости описания которого я не уверен, все исправит? Неужели я правда поверил в то, что меня можно любить безвозмездно и бескорыстно? 4. Оказывается, он умеет играть на гитаре. Он проговаривается об этом случайно, когда мы просто сидим на диване и он рассказывает о себе. Я уже узнал, что ему двадцать девять лет, он с окраины неподалеку отсюда, любит теории заговоров и когда-то хотел стать врачом, но ему не хватило терпения подготовиться к экзаменам. Его первой любовью была девочка в начальной школе, на данный момент он все еще даже близко не определился со своими предпочтениями, а еще под настроение он рисует и играет на гитаре. – Правда, гитару я люблю все-таки больше, – в конце концов решает он и вытягивает ноги. Мы сидим на диване в гостиной под аккомпанемент злого завывания ветра за окном. С неба срываются первые снежинки, что странно, учитывая, что осень еще не закончилась, и я с интересом слушаю его, нажимая на фотоаппарате кнопки в поисках нужного мне режима. – Когда-то, в старших классах еще, я даже участвовал в школьной рок-группе, – он усмехается, его глаза затягивает ностальгической поволокой. – Все девчонки были наши, а мне, конечно же, нравился физик. Он был всего лет на пять старше, только из колледжа, и сколько сладких порноснов с его участием я тогда посмотрел… Прыскаю в ответ и нажимаю очередную кнопку. Камера издает недовольный звук, но послушно подчиняется. – А потом? – испытующе смотрю на него я. – А потом я влюбился по-настоящему, – он хмурится. – Об этом я расскажу только то, что у каждого из нас есть в прошлом что-то такое, что хочется вычеркнуть и забыть, но к чему побежишь по первому же зову. Я исключением из правила не стал. А ты? – Мне пока везет, – пожимаю я плечами и навожу объектив на него, примеряясь. – В моей жизни такого человека пока не было. Есть некоторые намеки, но я еще толком не разобрался. Задай мне этот вопрос попозже. …если (когда) мы расстанемся. Он улыбается, мило морща носик, и камера радостно запечатлевает его таким – беззаботным, спокойным, довольным жизнью. Он внезапно протягивает руку и проводит ладонью по моей щеке, я прижимаю ее к плечу в жалкой попытке задержать это тепло еще хоть на пару секунд. Он изящно вытягивает руку обратно и кладет рядом с собой. – Гитару я себе уже заказал, – возвращается он к предыдущей теме. – Скоро должны привезти. Пойдешь со мной забирать ее? – Пойду, конечно, – киваю я и щелкаю его еще раз. – А потом ты устроишь мне концерт. Следующие два дня мы не видимся, живя в одной квартире. Он по-прежнему спит на диване, причем днем, когда бодрствую я; куда-то уходит, когда меня дома нет; возвращается, когда я уже сплю и только сквозь сон слышу звон ключей в коридоре. Мне очень хочется спросить, какого хрена между нами – и с ним – все-таки происходит, но я до сих пор не понимаю, имею ли на это право. Его же, кажется, ничего не напрягает. Мы встречаемся на кухне одним утром абсолютно внезапно. Он стоит возле плиты и варит кофе, по всей квартире разливается манящий аромат. Я подхожу сзади и целую его в висок, он в ответ ведет плечом, мягко меня отстраняя. Кофе, насколько я вижу, он готовит только на одного. Понятно: в этот праздник жизни я почему-то не вхожу. – Ты на почту? – спрашиваю я и достаю из шкафа растворимую бурду, включаю чайник. – Твое предложение пойти вместе по-прежнему в силе? – Знаешь… – он мнется и переминается с ноги на ногу. – Ты можешь заняться своими делами, если нужно. Я вполне схожу один. Он торопливо выпивает кофе, одевается и уходит, а я сажусь за стол и долго сижу так, смотря в стену. Что происходит? Мы играем в «горячо-холодно»? Надо мной ставят социальный эксперимент? Из меня вьют веревки, ощущая мои чувства, а я просто это позволяю? Он сказал, что у каждого в прошлом есть что-то, что хочется вычеркнуть и забыть, и, мне кажется, я подозреваю, что станет моим. Я, видимо, либо совсем туп, либо совсем слеп, но еще никогда самообман не был так достоверен и сладок. На что я рассчитываю? На «и жили они долго и счастливо»? На много счастливых лет, проведенных бок о бок, и смерть в один день? На хотя бы некоторую ясность? Кто мы друг для друга? Впрочем, почему меня это ебет? Я имею отличный секс, отличную модель, отсутствие явных обязательств, минимум загонов по поводу собственной неожиданно сменившейся ориентации и минимум мозгоебства с его стороны. Да, полного отсутствия мозгоебства мне пока еще не светит – и угораздило же мне таким рефлексивным родиться, – но в общем и целом жить можно. Только почему же где-то в грудной клетке все равно назойливо зудит? Он возвращается только через несколько часов, обнимая довольно внушительных размеров чехол с гитарой, осторожно ставит ее в угол и стягивает шарф. Вся его шея покрыта красными пятнами, я внимательно всматриваюсь в них, пытаясь понять, показалось ли мне или это… – Ерунда, – проследив направление моего взгляда, машет он рукой. – Просто аллергия на холод. Я всегда покрываюсь пятнами, если на улице мороз. За окном ярко светит солнце и поют птицы. Я хмурюсь, но молчу. Он стягивает пальто, берет гитару и проходит в комнату, снимает с нее чехол, медленно, с удовольствием проводит кончиками пальцев по ее поверхности. Дерево гладкое и блестящее, оно как будто светится изнутри, и впервые за долгое время я вижу в его глазах настоящие, неподдельные радость, любовь и восхищение. Он усаживается на диван, обнимает ее и пробегает пальцами по струнам. Раздается довольный гул. Он берет пару аккордов, а я иду за фотоаппаратом, потому что пропустить такой момент просто не могу. Он начинает что-то наигрывать, тепло улыбаясь себе под нос, и держит гитару как любимую женщину. Интересно, это нормально – хотеть быть бездушным предметом? Отдельные звуки превращаются в мелодию, я ее не знаю, но звучит приятно, а он что-то напевает. Оказывается, у него еще и красивый голос: мелодичный, сильный, мягкий. Научиться им пользоваться – и можно бить стекла и покорять стадионы. Он наигрывает еще минут десять, которые кажутся бесконечностью, откладывает инструмент и озабоченно смотрит на свои ладони. Кончики пальцев покрыты крохотными кровоточащими ссадинами, он дует на них и трясет ладонью в воздухе в попытке ее охладить. – Давно не практиковался, – словно извиняясь, поясняет он. – Уже и забыл, каково дергать струны после длительного перерыва. А медиатор я потерял. Этой ночью он снова спит на диване, но уже не один. Мое место гордо занимает гитара, а я только и делаю, что напоминаю себе: ревность – это плохо, а ревность даже не к человеку – это глупо. 3. Всю ночь его нет. Забавно, как быстро человек привыкает к хорошему – стало странно и некомфортно спать одному. Я ворочаюсь и прислушиваюсь к тишине, но звона ключей в коридоре так и не раздается, а там и я все-таки проваливаюсь в беспокойный сон. Приходит он только под утро. Первые лучи позднего солнца уже начинают прокрадываться в спальню сквозь окна, он прокрадывается в нее сквозь дверь, неторопливо раздевается. Открываю глаза и ревностно его осматриваю, но он выглядит так же, как и всегда, и даже не похож на человека, который не спал всю ночь. Как будто где-то ему все же удалось поспать. – Где был? – сонно спрашиваю я и переворачиваюсь на другой бок, чтобы быть к нему поближе. Он тихонько юркает под одеяло, я тут же обнимаю его и прижимаю к себе. Чувствую, как он напрягается. – Да так, дела, – размыто бормочет он и прикрывает глаза. Я принимаюсь поглаживать его по плечу, спускаюсь по груди ниже, провожу пальцами по бедру. Утыкаюсь лицом в изгиб шеи и мягко целую – он неуютно втягивает голову в плечи и издает недовольный звук. – Давай спать, – просит он и поворачивается ко мне спиной, а я только целую его под лопаткой, кусаю за плечо, скольжу языком вдоль линии позвоночника. Где-то в груди зарождается сосущая черная дыра, очень маленькая, но с неприлично мощной гравитацией, и мне это даже как-то нравится. – Но я все равно уже проснулся, – возражаю я и сжимаю его бедро, прижимаюсь к нему стояком. – А ты не похож на человека, который всю ночь разгружал вагоны и очень устал. Можем провести утро гораздо приятнее, чем просто заснуть обратно. – Вполне себе устал. – От чего? Чем ты там занимался? Я не пытаюсь выдавить из него правду, но очень даже согласен, если он вдруг решит рассказать. Вместо этого он поднимается, сдергивает с кровати подушку и одеяло, сдувает с глаз прядку волос и говорит: – Не твое дело. Если я вдруг понадоблюсь, ищи меня на диване в гостиной. С этого дня мне снова приходится привыкать спать одному. С одной стороны, никто не пихается во сне и не пускает на мою подушку радужные слюни, с другой – мне больше некого обнимать среди ночи. В остальном все остается так же, только иногда по утрам я вижу темные круги под его глазами и недовольное выражение лица, когда он пытается потянуться. Да, я знаю: диван в гостиной оставляет желать лучшего – но прежде еще никому не приходилось на нем спать, особенно по собственной воле. Он по-прежнему пропадает то днем, то ночью, приходит иногда довольный, иногда – напряженный, и каждый раз у меня не поворачивается язык спросить его, в чем дело. Да и моя ли это забота? Мы взрослые люди, каждый имеет свои прошлое и настоящее, свою жизнь, свои проблемы и дела. – Именно, – подтверждает он, стоит мне только спросить его о том, что, как и зачем происходит, и это единственное объяснение, которое я получаю. В остальном все остается по-прежнему. Формально мы не живем вместе – просто иногда он остается ночевать у меня, но это «иногда» случается настолько часто, что фактически мы съехались еще несколько месяцев назад. Если вести отсчет от того дня, когда в моей ванной появилась вторая зубная щетка, через два дня будет четыре месяца, как мы обитаем под одной крышей. Раньше мне казалось, что я не компанейский человек и совместное с кем-то проживание будет представлять собой ад для меня, но вроде ничего, пока справляюсь. Меня не бесят разбросанные повсюду носки, разноцветные рубашки одним комом в стиралке, брызги зубной пасты на зеркале. Как интересно получается: когда ты относишься к человеку немного не так, как к остальным, то и его недостатки превращаются в изюминки? День сегодня выдался прекрасный: тепло, солнечно, безветренно. Я зову его погулять, посидеть в парке, взять, может быть, кофе. И поговорить. На удивление, он соглашается. Поэтому сейчас мы идем по аллее, загребая желтые, с золотистым отливом листья. Они сухо шуршат под ногами, деревья вокруг, как с картинки, и кофе в руках кажется не горячим, а согревающим. Я пытаюсь взять его за руку – аккуратно, незаметно, двумя пальцами, но он отводит свою ладонь и, чтобы замаскировать этот жест, поправляет на себе шарф. – Я хочу для себя прояснить, – произношу я, садясь на лавочку и доставая из кармана пачку сигарет. Закуриваю, глубоко затягиваюсь. – Ты не подумай, что я доебываюсь и включаю девочку, но я хочу спросить: что все это значит? В смысле то, что происходит между нами? Он неопределенно шевелит пальцами, изящно вытягивает из моих пальцев сигарету, делает затяжку и возвращает ее мне. Как будто думает. Молчание затягивается на пару минут, за которые я успеваю прикончить эту сигарету и зажечь новую. – Мы просто отлично проводим время, – в конце концов решает он и пожимает плечами. – Получаем удовольствие. Или ты против? – Я-то не против, но мне хотелось бы иметь некоторую определенность. Кто мы после всего этого? Мы вместе, соседи по квартире, ты живешь у меня, просто мимо проходили? – Выбирай любой вариант, – легко разрешает он. – Я не против. Не люблю ярлыки и стараюсь ни на что их не клеить, поэтому я последний человек, который скажет тебе, как все обстоит на самом деле. Мимо ходят люди, наслаждаясь неожиданной и очень редкой для Лондона погодой. Я вытягиваю ноги – под коленями приятно тянет – и допиваю свой кофе, ставлю опустевший стаканчик рядом на лавочку. – Том говорит, что нашел мне агента, – уведомляю я. – Может устроить мне персональную выставку. Поэтому я формально спрашиваю твоего разрешения на использование твоих изображений в коммерческих целях. – Да пожалуйста, – без проблем позволяет он. – Только отстегни мне процент от сборов, а в остальном я и так весь твой. Предлагаю тебе, кстати, совместить это мероприятие с твоим Днем рождения. Он же вроде где-то скоро, через пару месяцев? – Через полтора, – поправляю я. – В начале декабря. Но идея, знаешь, хорошая: объединю приятное с приятным, не буду дважды дергать людей. Спасибо. – Всегда рад, – улыбается он и встает. – А теперь извини: труба зовет, дела сами себя не сделают. Когда я приду, предлагаю перебрать уже имеющийся материал и вынести по его поводу окончательный вердикт. До вечера. Он разворачивается и уходит, не оглядываясь. Я закуриваю еще одну сигарету и, зажав ее зубами, отправляюсь домой. Немного не так я планировал провести этот день, но кому какое дело? 2. Я чувствую себя сопливой лесбиянкой, когда немного раньше тихо, чтобы не разбудить, выползаю из-под одеяла и иду на кухню варить кофе. Огонек на плите зажигается с тихим «пфф», приятный ветерок задувает в приоткрытую форточку, воздух пахнет свежестью, рассветом и почему-то немного – дымом от костра. Мелю кофе, стараясь не сильно шуметь, наливаю в турку воды и ставлю ее на конфорку. Хочется петь, но ни одна часть меня петь не умеет, поэтому я просто молча пританцовываю, следя за тем, чтобы вода никуда не убежала, внезапно закипев. Что это? Я доволен жизнью и это… как там его… счастлив? Или влюблен? Как давно я не испытывал этого интересного чувства, мне нравится. Он подтягивается через несколько минут, явно учуяв свежезаваренный кофе. Сонно потягивается, лениво потирает глаза, зевает. Такой домашний и уютный, что хочется заключить его в объятия и больше никогда в этой жизни не отпускать, но отвлекаться от моего дела пока нельзя. Он неторопливо подходит ко мне со спины, обнимает за талию, целует между лопаток – куда достает. Я незаметно улыбаюсь себе под нос. – Ты чего так рано встал? – невнятно спрашивает он и утыкается лбом в мою спину. – Мне сон неприятный приснился, я давай шарить руками в поисках тебя, а тебя нет. – Завтрак соображаю, – говорю я и выливаю содержимое турки во вторую чашку. Поворачиваюсь к нему. – Чего хочешь? Есть яйца, есть бекон. – Тебя хочу, – улыбается он и мягко, вскользь целует меня в щеку. – Но раз ты уже заморочился с завтраком, заканчивай, а я пока почищу зубы. Он уходит в ванную, оттуда сразу же раздается плеск воды и вжикание щетины зубной щетки о зубы. Затем он сплевывает в умывальник, полощет рот и, судя по тишине, вытирается полотенцем. Я в это время бросаю на сковородку несколько полосок бекона, разбиваю четыре яйца и посыпаю это незамысловатое дело солью. Мы едим прямо со сковородки, аккуратно, чтобы не поцарапать поверхность, работая вилками, пьем кофе и строим планы на день. – Пойдем погуляем, может? – предлагаю я. – Ты вроде бы не отсюда, я покажу тебе пару красивых мест, в которых черпаю вдохновение. – А затем пойдем в кино, – добавляет он и с удовольствием хрустит беконом. – Там вроде что-то неплохое показывают, а даже если и плохое – все равно в кино я больше всего люблю попкорн. А потом можем вернуться и сделать пару интересных кадров не для всеобщего пользования. Он хихикает, а я закашливаюсь: кофе попал не в то горло. Смотрю на него во все глаза, а он заливисто смеется, но все равно непонятно: шутит или нет. Откашлявшись, присоединяюсь к нему, отметив, однако, в мысленном блокноте такую опцию как возможную. И да, мы идем в кино. С неба падают редкие, но крупные капли дождя, оно низкое, затянутое молочного цвета пеленой, из-за чего красота города немного меркнет, но в общем и целом ничего не может испортить мне настроение. Мы покупаем билеты на последний ряд, берем одно на двоих большое ведро попкорна и два напитка, проходим на сидения. Он едва дожидается, когда выключают свет, и шепчет мне на ухо: – Отпивай свою колу и открывай стакан. Я сейчас сделаю магию. Я хихикаю и послушно выполняю приказ. Он что-то мне подливает, а когда я отпиваю, чувствую, что стало вкуснее и как-то… интереснее. – Что это было? – спрашиваю я, а он хихикает в ответ. – Коньяк. Мы смотрим фильм, комментируя и смеясь в голос, и изо всех сил сдерживаем себя от того, чтобы не начать кидаться попкорном в экран. Когда фильм заканчивается и мы выходим из зала, на нас косо и осуждающе смотрят, но не похер ли нам? Разве мы виноваты в том, что при одинаковых изначальных условиях кто-то проводит время не так круто, как мы? А потом начинается дождь и мы бежим домой, весело шлепая ногами по лужам. Где-то вдалеке мелькает молния, следом за ней негромко гремит гром, и мы смеемся, как два восторженных идиота, и забегаем под дерево, запыхавшись, закуриваем, дышим сквозь одну на двоих сигарету. – Будешь моей… э-э-э… – я мнусь в поисках подходящего слова. – Моделью? И вместе мы покорим мир. – Да не вопрос. – Он пожимает плечами. – Всегда хотел сделать что-то великое и вечное. Дальше мы идем домой не спеша. Дождь теплый, потому что лето еще не успело закончиться, где-то на горизонте отсвечивает радуга, настроение тоже радужное – и вовсе не в том жизнеутверждающем смысле, просто хорошее. Дом встречает прохладой, навеянной ветром из открытых окон, мы снимаем промокшую одежду, я переодеваюсь в старые удобные треники и выдаю ему безразмерную хлопковую майку и домашние шорты. – Оставайся сегодня у меня, – предлагаю я, усаживаясь на диван. – Погода не очень, зачем по ней шляться. Он пожимает плечами, и остаток дня мы пьем прекрасный английский чай, разговариваем и в конечном итоге отрубаемся прямо на диване почти в обнимку, в неудобном, но таком теплом и душевном положении, что даже плевать на то, что завтра будут болеть шеи, поясницы и между лопатками. И почему этот странный уютный человек не встретился мне раньше?.. 1. Жаль, что я не умею рисовать. По крайней мере то, что я перед собой сейчас вижу, слишком прекрасно, чтобы просто фотографировать. Он сидит передо мной на столе, в голубых джинсах и простой льняной белой рубашке, болтает босыми ногами и пьет колу из красной алюминиевой банки. – …а потом я ей говорю: не надо мне от тебя ничего – и гордо ухожу в закат, – произносит он и зарывается пальцами в волосы, убирая их со лба. – Потом, конечно, мне пришлось два месяца сидеть на подножном корме, потому что нежелание ее видеть и собственная поганая гордость не позволили мне забрать причитающуюся мне часть гонорара, но лицо этой гниды того стоило. Мы познакомились всего пару недель назад, и вместо того, чтобы плодотворно проводить время, мы только и делаем, что общаемся и узнаем друг друга поближе. У нас оказалось довольно много общих интересов: общая любимая музыка, похожее любимое кино, общие предпочтения в еде и одинаковые взгляды на жизнь. Сейчас он рассказывает мне историю о том, как потерял предыдущую работу, и я мог бы задуматься, но я слишком очарован его невозмутимостью и легкостью, с которой он все это рассказывает, из-за чего и голова, и внутренности наполняются легкомысленными бабочками. Они легко порхают внутри меня, застревают в пищеводе, и я закашливаюсь на ровном месте. – Потом меня познакомили с тобой, – продолжает он и отхлебывает из банки. – И я, только тебя увидев, понял: вот оно. С этим человеком мы сойдемся и сотворим много хороших дел. Я улыбаюсь и закрепляю фотоаппарат на штативе, заглядываю в видоискатель, примеряю ракурс и прикидываю свет. В мастерской тяжело дышать, не помогает даже открытое окно, задувающий оттуда воздух горячий, почти удушающий. – И давно ты этим занимаешься? – интересуюсь я и выглядываю из-за камеры, пытаясь сопоставить масштабы. – В смысле корчишь в камеру рожи. – Пару лет. – Он пожимает плечами. – Я хотел иметь нормальную работу, потому что ты видел меня? Я далеко не похож на этих красивых мужиков с рекламы, например, нижнего белья. Но кто-то сказал мне, что камера меня любит, и вот я здесь. Он улыбается, и я не могу не щелкнуть кнопкой. Я даже примерно не представляю, какой результат хочу в итоге увидеть, но какая разница? Передо мной сидит прелестное, очаровательное существо, которое мило морщит носик, смеясь, и снова зарывается пальцами в волосы. – Как у тебя тут жарко, – жалуется он и расстегивает верхнюю пуговицу на рубашке. – Хоть целиком раздевайся, хотя вряд ли поможет. Он откидывается назад, опирается на руки, продолжает болтать ногами. Открывшаяся взору ложбинка между ключиц слабо поблескивает от пота, он дышит глубоко, его грудь вздымается и опускается. Я щелкаю затвором еще раз. – Раздевайся, – я пожимаю плечами. – Я фотограф, а не сутенер, профессионал, приставать не буду. Он широко улыбается и расстегивает еще одну пуговицу. Потом еще одну. У меня почему-то пересыхает в горле – я же говорил несерьезно… Но его это, похоже, не особо смущает. Он как будто делает из этого небольшое шоу, расстегивает медленно, точно рисуясь, и мне невольно хочется за ним повторить. От его цепкого взгляда это не укрывается, он нехорошо усмехается и придвигается ближе к краю стола. Немного наклоняется вперед, разводя колени, чтобы сидеть было удобнее. Манит меня пальцем. Не знаю, почему, но я подхожу. – Я-то разденусь, – негромко, низко убеждает меня он и тянется ко мне. Расстегивает верхнюю пуговицу уже на моей рубашке. – А ты? Я буду смущаться, сидя перед тобой голый, тебе придется соответствовать, если хочешь, чтобы я не зажимался. Пиздит, как дышит, но я глупо и нелепо покупаюсь. Прикусываю нижнюю губу, а он тем временем расстегивает все пуговицы одна за другой. Легко проводит ладонью по моей щеке, по линии подбородка, опускается на шею, скользит пальцами по моей груди, животу, обводит по кругу пупок. У меня сбивается дыхание; он, видимо, прекрасно понимая, какой эффект производит, прижимается ртом к моей шее, запечатлевает едва заметную плеяду поцелуев на раскаленной коже с шагом в миллиметр. Я стою, как истукан, не в силах пошевелиться, а он нагло, развязно вторгается в мое личное пространство и привлекает к себе еще ближе, обхватывает ногами мои бедра, шумно выдыхает. – Это твой коронный номер – спать с работодателями вне зависимости от их пола? – севшим голосом спрашиваю я, а он только хмыкает. – Просто вы мне нравитесь. Отпускать меня, видимо, он не планирует, поэтому я осторожно, несмело обнимаю его за плечи и привлекаю в себе. Он с готовностью поддается и целует меня, сначала медленно, спрашивая разрешения, но смелеет, когда не встречает сопротивления. – Все нравимся? – нечленораздельно спрашиваю я в его губы, он кивает, хотя, может, мне просто показалось. – Вас было, во-первых, не так много, – не менее нечленораздельно отвечает он, – во-вторых, я не могу работать с людьми, вызывающими у меня отторжение. Вот и получается, что все. Он на ощупь такой хрупкий, с узкими плечами, но живой и теплый. Чувствительно реагирующий на каждое прикосновение, прижимающийся ко мне всем телом, пытающийся потереться о меня сквозь джинсы. Я чувствую нарастающие в них напряжение. – Но ты определенно лучше всех, – проникновенно шепчет он и целует меня снова, углубляя поцелуй и сжимая пальцы на моих боках. Они врезаются, вплавляются в мою кожу – кажется, завтра я буду весь светиться синюшными следами над тазовыми косточками. Мы просто целуемся еще некоторое время, потом я вхожу во вкус и спускаюсь на его шею. Он с готовностью запрокидывает голову и громко вздыхает, как будто с некоторым облегчением. – Я боялся, что ты не откликнешься, – спутанно бормочет он и тянет меня за волосы. – Ты не слишком похож на человека, который… откликнется. Я и сам не думал, что рано или поздно со мной такое произойдет. Но дело все не в том, что я резко переобулся в полете и сменил ориентацию, а в том, что это – он. Приятное, притягательное существо, очень кстати проявившее ко мне интерес первым, вдохновение и услада для глаз. Камера его полюбила, а я смогу похвастаться тем же? Мы перебираемся в спальню, стараясь не слишком друг от друга отцепляться, оккупируем кровать. Его темные волосы тут же рассыпаются по белоснежной подушке, он притягивает меня к себе и целует, целует, целует, одновременно снимая с меня рубашку и отбрасывая ее куда-то в сторону. Затем принимается за свою – она улетает в том же направлении. Мы возимся, словно не совсем понимаем, что нужно делать; он такой податливый сейчас в моих руках, как глина, из которой я волен вылепить все, что захочу. Он разводит ноги шире, сводит их за моей спиной, а затем резко толкается бедрами и оказывается сверху. Кусает мои ключицы, цепляет ртом сосок, оставляет засос на ребрах. Одновременно с этим его пальцы вжикают «молнией» на моих джинсах и тянет их вниз вместе с трусами, слегка пригибается. Я слышу на своем члене горячее дыхание. – Интересно, а на вкус ты такой же приятный, как на вид, – мыслит он вслух и широко проводит языком снизу вверх, примеряясь. – И действительно – не показалось. Теперь он проводит языком сверху вниз, обводит кончиком головку, берет в рот и аккуратно посасывает, чтобы не зацепить меня зубами. Где-то в горле, кажется, резко вырастает перегородка, по крайней мере дышать не получается, и единственное, что я могу, – сгрести его волосы на затылке в кулак и одновременно с этим зарыться второй рукой в собственные. Он незаметно улыбается и берет глубже, и мне не удается сдержать стон, который он воспринимает, как сверхчувствительный радар; делает так еще раз. Я отпускаю его волосы и хватаюсь за простыни, как за спасительную соломинку, но задыхаюсь с каждым его движением все больше, и мне кажется, что слишком долго сдерживаться я не в силах. – Не увлекайся, – шепчу я и запрокидываю голову. Он поднимает голову, с громким «чпок» мой член выскальзывает у него изо рта. – Меня надолго не хватит. Он проводит по губам тыльной стороной ладони и тягуче медленно принимается стягивать собственные джинсы. Затем укладывается на спину, притягивает меня к себе, улыбается: – Не настолько удобно, но я хочу видеть твое лицо. И, пока я растерянно не знаю, что делать, он невесомо берет мой член и направляет его в себя. Входит легко, как будто он был готов к подобному окончанию дня с самого начала, и меня захлестывают ощущения. Я утыкаюсь лбом в его плечо и аккуратно проталкиваюсь глубже, в нем так горячо и тесно, что крышу сносит почти сразу, а он только тихо постанывает, раздвигает ноги шире и успокаивающе поглаживает меня по волосам. Он течет – и я поражаюсь тому, насколько он чувствителен и насколько ему нравится все происходящее, а я осторожно, в час по миллиметру, подаюсь назад, потому что опасаюсь сделать больно. – Не бойся, – поощряет меня он, словно прочитав мои мысли. – Мне не больно. Я об этом позаботился. И следующий толчок я делаю уже смелее. Он встречает его свободно и спокойно, обнимает меня и облизывает губы, в то время как я целую его, куда придется: в нос, щеки, рот, шею, плечи. Как давно мне не было настолько хорошо – интересно, он это чувствует? – и как давно я не чувствовал себя на своем месте. Ощущения обладания и того, что я его тупо использую, нет, и в какую-то секунду, пока я еще способен ясно и трезво мыслить, я осознаю, что дальше будет только лучше. Он выгибается навстречу мне, царапает по влажной спине короткими ногтями, сжимается вокруг меня, и я не могу выдерживать долго. Кончая, я кусаю его за плечо, он издает задушенный стон то ли боли, то ли удовольствия, и кончает следом, а потом расслабленно откидывается на подушку и лениво поглаживает меня по щеке, после того как я валюсь следом. Мы лежим, пытаясь отдышаться, пару минут, потом он идет в ванную, проводит там еще некоторое время и возвращается, ложится рядом, довольно потягивается и целует меня в плечо. Мы молчим, но тишина не кажется угнетающей и тягостной – просто усталая и спокойная, умиротворенная. Я смотрю в потолок, пытаясь осознать, что теперь будет, как вдруг сбоку, с того места, где лежит он, раздается тихое сопение. Он попросту заснул, вымотанный, и выглядит во сне еще более ангельски и привлекательно, чем когда бодрствует, поэтому я тихо выползаю и возвращаюсь в мастерскую за фотоаппаратом. Он выглядит абсолютно неземным сквозь видоискатель, на его щеках играет неяркий послеоргазменный румянец, даже не глядя на то, что получилось, я уверен: это будет лучший кадр из всех. 0. Такое ощущение, будто мы не виделись сто лет, но плюсы лучших друзей заключаются в том, что общение всегда можно продолжить с того момента, на котором остановились в прошлый раз. Мы сидим в нашем любимом ресторанчике и едим нашу любимую еду, Том громко смеется и рассказывает какую-то охуительную историю, в которой фигурируют детский бассейн, он, стриптизер, резиновый член и веник. Я слабо понимаю причинно-следственные связи, которые он мне простраивает, однако его смех заразителен, поэтому я просто не могу сидеть с каменным лицом. – Но больше я туда ни ногой, – заключает он и тычет в меня вилкой. – А как дела у тебя? На личном, на творческом, на жизненном в принципе? – Неплохо, – пожимаю плечами я. – Везде одинаково ровно и без потрясений, а мне большего и не надо. По крайней мере нервы целее будут, хоть и скучно. Затишье по всем фронтам – кто бы мог подумать, что именно этого мне не хватало всю мою бурную жизнь. – Да брось, – хмыкает он, – ты еще слишком молод, чтобы так говорить. Жду от тебя подобных слов лет через пятьдесят, но никак не сейчас. За окном цветут деревья, поют птицы и теплое солнце стыдливо пробивается сквозь пушистые кучевые облака. В самом разгаре весна – на улице, в жизни, в голове – и наконец-то хочется жить и дышать полной грудью. Кажется, я правда счастлив и доволен жизнью, по крайней мере одному спится гораздо лучше, чем с мегерой, которая при первой же возможности пытается отгрызть голову. Без посторонних вещей, захламляющих все свободные поверхности, в доме, оказывается, куча свободного пространства, а отсутствие лишней зубной щетки только радует глаз. Все-таки, наверное, холостяку вроде меня еще рано пытаться строить с кем-то совместный быт. – Ты как-то нехорошо задумался, – хитро щурится Том, – дай угадаю: в очередной раз радуешься тому, что легко отделался? – Максимально легко, – улыбаюсь я и пожимаю плечами. – Больше я не хочу туда лезть даже близко. Твои американские горки тоже не вдохновляют. Том неопределенно качает головой, то ли подтверждая, то ли опровергая мои слова. Его личная жизнь, наоборот, изобилует событиями и постоянно делает мертвые петли, кажется, вообще без проблесков чего-то мирного и спокойного. Понятия не имею, как у этого человека хватает терпения все это выносить, но, может, он просто такой типаж – без адреналина завянет и помрет. Я даже не уверен, хочу ли знакомиться с чудовищем, о котором столько слышал. – Кстати, – как будто что-то вспомнив, он приходит в себя. – Один мой знакомый интересуется тем, чем ты занимаешься, и хотел бы с тобой пообщаться. Если ты не против, я позвал его сегодня к нам присоединиться, просто он немного задерживается. – Пожалуйста, – добродушно разрешаю я, – я не против. Мне давно ни с кем не удавалось поговорить по душам. Мы ждем еще несколько минут, затем в зал врывается миниатюрный запыхавшийся вихрь, он смущенно облизывает губы и пытается отдышаться. У вихря темные волосы, почти прозрачная матово-белая кожа, тонкая, как пергамент, высокие скулы и невероятно, потрясающе синие глаза. Я теряюсь, только уловив его взгляд, и, кажется, тону, падаю в бездну и не планирую останавливаться. На его щеках поигрывает слабый румянец, он выравнивает дыхание, потом приходит в себя и смущенно отводит взгляд. Я встаю, протягиваю руку для приветствия, представляюсь, а он широко, лучезарно улыбается в ответ, жмет мою руку и просто говорит: – Меня зовут Мэтт.